ТОРНАУ Ф. Ф.

ВОСПОМИНАНИЯ КАВКАЗСКОГО ОФИЦЕРА

Часть первая

В Анухву, лежавшую в горах, против Анакопии, верст пятнадцать от морского берега, мы приехали поздно ночью. Микамбай ожидал нас каждый час, и наши постели были уже приготовлены в кунахской, как называют дом, назначенный для гостей. Абхазцы, равно как и черкесы, живут обыкновенно в хижинах, крытых соломою или камышом, которых плетневые стены плотно замазаны глиной, перемешанной с рубленою соломой. В каждой хижине по одной комнате, получающей [102] свет через двери, растворенные настежь летом и зимою. Около стены возле дверей сделано полукруглое или четверо-угольное углубление в земле для огня, над которым привешена высокая труба из плетня же, обмазанного глиною. По другую сторону очага, в почетном углу, находится небольшое окно, без стекла, плотно запираемое ставнею и служащее более для наблюдения за тем, что происходит на дворе, чем для освещения внутренности хижины. У горцев каждый имеет свою особую хижину: хозяин, его жены, взрослые дети; но посторонний человек никогда не проникает в эти помещения, посвященные исключительно семейной жизни. Для гостей определена кунахская, совершенно пустая комната, убранная только по стенам рядом деревянных гвоздей для развешивания оружия и конской сбруи. Сидят и спят в ней на земле, на камышовых циновках, на коврах, подушках и тюфяках, составляющих у гостеприимного черкеса самую значительную и самую роскошную часть его домашних принадлежностей. В кунахской всегда есть, кроме того, медный кувшин с тазом для умыванья и намазлык, шкурка от дикой козы или небольшой коврик, для совершения молитвы. Кушанье подают на низких круглых столиках. Весьма немногие знатные и богатые горцы строят рубленные деревянные дома. Микамбай имел такой дом, и по этой причине слыл очень богатым человеком. Дом этот, занятый его семейством, был в два этажа, с окнами, затянутыми пузырем, между которым кое-где проглядывало небольшое стеклышко, добытое от русских. Кроме того, Микамбай пользовался уважением народа еще по другой причине: его меховая шапка была постоянно обвита белою кисейною чалмой, доставлявшею ему вид и титул хаджия, хотя он никогда не бывал в Мекке. На Кавказе нередко горец, задумавший ехать в Мекку поклониться Каабе, надевает чалму, принимает название хаджия и пользуется им иногда всю жизнь, не думая исполнить своего обета; а народ смотрит на него с глубоким уважением, как на избранника веры.

Весь следующий день хаджи Соломон посвятил обсуждению вопросов, касавшихся до нашего путешествия. Горцы не начинают никакого дела, не собрав для совета всех в нем участвующих. Переговоры бывают в этих случаях очень продолжительны, так как старики, излагающие обыкновенно содержание дела, любят говорить много и медленно, и в свою очередь также терпеливо и внимательно выслушивают чужие речи. По черкесским понятиям, опрометчивость и нетерпеливость [103] простительны только детям и женщинам, а мужчина должен обдумывать и обсуждать каждое предприятие зрелым образом и, если есть у него товарищи, то подчинять их своему мнению не силою, а словом и убеждением, так как каждый имеет свою свободную волю. Мне нельзя было уклониться от этого обыкновения, и я провел весь день в переговорах и рассуждениях, выслушивая поочередно мнение всех моих будущих путевых товарищей, знавших, что я русский и еду за горы для свидания с князьями Лов. Всего нас готовилось в дорогу семь человек: трое верхом: Микамбай, я и Муты Шакрилов, и четверо пеших: Хатхуа, двое слуг Соломоновых, да Багры, абазин из Псоу или Псхо, женатый на дочери Хатхуа. Последнего вызвал Микамбай из Псхо, для того чтоб он служил проводником при проезде через места, принадлежащие этому обществу. Мы не могли обойтись без него, так как в горах опасно путешествовать по незнакомым местам, не имея провожатого из того племени, общества или аула, через которые приходится ехать. Такой провожатый служит перед своими ответчиком за путешествующих и, с другой стороны, обязан защищать их и мстить за них, если им будет нанесена обида. Багры был настоящий горный волк, готовый на все из алчности, подчинявшийся одному инстинкту своей хищной природы, но в то же время бессознательно покорный всему, что повелевал вековой обычай. Полуодетый, с обнаженною грудью и с руками голыми до локтей, покрытыми густыми черными волосами, с всклокоченною бородой и с косматою шапкой на голове, из-под которой светилась пара маленьких черных глаз, с буркою на плечах, — он походил скорее на какого-то мохнатого зверя, чем на человека. Только три вещи: ружье, обувь и кинжал, без которых нельзя жить и путешествовать в горах, были у него исправны; все остальное висело на нем в лохмотьях. Микамбай и даже сам Хатхуа мало ему верили и не решились бы взять его в товарищи, если бы не знали за ним слабых сторон, позволявших спутать его по рукам и по ногам. Багры очень любил деньги, но еще более денег любил он свою жену: через нее-то надеялись привязать его к нашему делу. За это взялись следующим образом. У черкесов существует давний обычай не воспитывать дома детей знатного происхождения. Вскоре после рождения мальчика отдают обыкновенно на прокормление и воспитание в чужую семью, до тех пор пока он не подрастет и не научится владеть оружием. Весьма часто выбирают для этого совершенно другое племя. Принявший ребенка на воспитание называется аталык и приобретает [104] все права кровного родства с семейством своего питомца. Этот обычай много способствует к примирению и к сближению между собою разноплеменных горских семей и обществ; а дети научаются говорить на чужих наречиях, что для них бывает весьма полезно при существующем на Кавказе разноязычии. Женщины заботятся с особенною нежностью о своих питомцах, которые тем сильнее привязываются к посторонним кормилицам, чем менее знают своих родных матерей. Горцы убеждены, что вред, сделанный аталыком своему питомцу, навлекает неотвратимое несчастье на семейство аталыка, падающее преимущественно на кормилицу. Кроме аталычества существует еще другой род приемного родства, хранить который обычай повелевает так же свято, как и настоящее аталычество. Если два человека согласились составить между собою союз на жизнь и на смерть, то жена или мать одного из них дает другу мужа или сына коснуться губами три раза своей груди, после чего он считается родственником семьи и пользуется покровительством, какое принадлежит действительному питомцу. При этом случае делаются подарки аталыку и кормилице. Жена Багры, пришедшая с мужем погостить в отцовском доме, была налицо, следственно, дело не представляло больших препятствий. С согласия мужа, Хатхуа породнил меня с нею описанным способом, причем несколько кусков бумажной материи, холста, ножницы и иголки, считавшиеся в Псхо неоцененными редкостями, да кинжал с золотою насечкой запечатлели наш союз. Багры, вступив в обязанность аталыка, принадлежал мне вполне. Благодаря его суеверию и привязанности, которую он питал к своей жене, я мог полагаться на него как на самого себя.

Совет, на который мы были созваны, начался торжественною присягой хранить все дело в совершенной тайне, не обманывать и не выдавать друг друга ни в каком случае, даже если б это стоило жизни. Шакрилов и я клялись крестом, абхазцы кораном, а Багры могилою отца и матери. После того сообразили, какою дорогой нам следовало идти через горы, и постановили условия, на которых Микамбай и его товарищи соглашались служить мне проводниками и защитниками. Дорогу выбрали через Псхо, как потому, что с нами был Багры, так и потому, что на ней менее всего предвиделось для меня опасности быть открытым. Жители Псхо, родом абазины, редко приходят в Абхазию и спускаются на северную сторону гор только для грабежа, не имея другого столкновения с настоящими черкесами; потому между ними и нетрудно было [105] выдать меня за кабардинца. Через Цебельду, где меня знал Хенкурус Маршани, зять Гассан-бея, и однажды видел, около Дранд Богоркан-ипа, было бы неблагоразумно направить наше путешествие. Непредвиденная встреча с этими людьми могла бы нам обойтись слишком дорого. По окончании путешествия, если проводники исполнят добросовестно свое дело, я обязался заплатить: хаджи Соломону триста целковых, Хатхуа пятьдесят, двум крестьянам Микамбая по двадцати пяти; Багры выпросил у меня оседланную лошадь и двух коров с телятами; Шакрилов желал офицерского чина. Владетель, сделавший, кроме того, подарки Микамбаю, вперед поручился за меня в точном исполнении всего, что стану обещать; следственно, сомнения тут не могло существовать, и совет заключился решением выехать на другой день, перед рассветом. Шакрилов занялся чисткою нашего оружия и приведением в исправность конской сбруи; я лежал на ковре, в самом темном и прохладном углу кунахской, и от нечего делать курил и думал, довольный тем, что нас оставили одних.

В абхазских селениях дома раскиданы на большом пространстве небольшими группами, означающими число отдельных семейств. Жители сходятся довольно редко и только издали наблюдают одни за другими, стараясь, из чувства приличия, победить свое любопытство и недоверчивость, побуждающие их мешаться в дела соседей. Хаджи Соломон не мог скрыть ни от кого, что у него гостит чужой человек; но почтение, которое он внушал крестьянам Анухвы, оберегало нас от нескромности любопытных, и никто из них не решился допытываться, кого именно хаджи принял под своею кровлей. Перед самым вечером наше спокойствие было нарушено неожиданным конским топотом возле кунахской. Люди засуетились, Микамбай вышел навстречу гостям и через несколько времени вернулся с тремя чужими горцами. На лице его была заметна скрытая досада: гости приехали, видимо, некстати; но ничего не оставалось, как принять их, а наше путешествие отложить до их отъезда. Приезжих расположили довольно далеко от нас, на другом конце кунахской, которая, к нашему счастью, была очень велика и темна. Микамбай, как водится, сам снял с них оружие и, вместо того чтобы повесить его в кунахской, приказал отнести к себе в дом. Это могло иметь, по черкесским обычаям, двоякое значение: или что хозяин берет на себя, из дружбы, всю ответственность за безопасность гостей под его кровлею, или что, не зная их, не очень им доверяет. После того взошел Багры и, увидав приезжих, стал с ними [106] здороваться как с весьма короткими знакомыми. Тогда я понял досаду Микамбая: приезжие были из Псхо. После ужина мы легли спать на тех же местах, где прежде сидели, и провели ночь, как и весь другой день, возле гостей из Псхо, с видом невозмутимого равнодушия, будто не замечали друг друга, и нисколько не заботились о соседях, которых нам Бог послал. Между тем, я уверен, они пересчитали все пряжки на наших ремнях и знали, сколько у нас патронов на груди; да и мы, с своей стороны, старались по их одежде, вооружению и приемам заключить, чего можно было от них надеяться и чего должно было опасаться. Перед вечером они отправились к морю, объявив, что едут повидаться с родственниками в Абживском округе. Могло быть, что они действительно имели в Абживе родню; или, может быть, ехали туда с весьма обыкновенным намерением перехватить на дороге что ловко попадется под руку: мальчика, девочку, лошадь или корову, — это нисколько не касалось до нас. Интересовало нас только узнать, расходятся ли наши дороги, действительно ли они едут к морю, когда нам самим надо ехать в горы, и можем ли мы быть уверены, что не столкнемся с ними в Псхо. Долго мы глядели им вслед и с удовольствием видели, как они удалялись от нас на запад.

Было еще совершенно темно, когда хаджи Соломон поднял нас на ноги, уговаривая скорее сесть на лошадей, чтобы выехать из Анухвы до рассвета. Но и ночь, казалось ему, не довольно еще ручалась за тайну нашего отъезда и избранного нами пути: он повел нас сперва под гору, в совершенно противную сторону, потом обогнул по лесу селение и только к утру вывел нас на нашу настоящую дорогу. Она поднималась круто в гору и была так тесна, что мы должны были ехать один за другим. Впереди шел Хатхуа с Багры, потому что они знали дорогу лучше прочих; за ними ехал хаджи Соломон, потом следовали я и Муты; шествие заключали двое слуг Микамбая, тащившие на своих плечах мешки с просом, тулуки с кислым молоком, котел и подгонявшие двух баранов, назначенных для нашего продовольствия до первого селения, лежавшего в трех переходах впереди нас. Багры уже описан мною; но я сказал слишком мало о Хатхуа, нашем главном путеводителе. Ему было более семидесяти лет, из коих большую часть провел он не под кровлею, а в путешествиях и на охоте в горах. Высокий, худощавый, закаленный в трудах и опасностях, всегда рассудительный и хладнокровный, стрелок без промаха — этот железный человек не имел в целой Абхазии [107] равного себе охотника, который бы так хорошо знал в горах все тропинки и все скрытные места, представлявшие удобную защиту от врага и от непогоды. Его загорелое морщинистое лицо, казалось, имело самое угрюмое выражение, но, всматриваясь в него поближе, можно было отыскать мягкие черты, позволявшие угадать его настоящий характер. Он был невероятно добродушен. Обыкновенно он молчал; когда его спрашивали, отвечал коротко и отрывисто; но зато находился в беспрестанном движении и делал более других. Усталость не существовала для него; он вставал раньше и ложился позже всех, осматривал каждый раз с большим вниманием места около ночлега, замечал все и по признакам, незаметным для прочих, делал самые безошибочные заключения. Его опытность и верный взгляд на все касавшееся горной жизни, знание зверей, за которыми он привык охотиться с детства, имели такое значение, что никто не смел спорить с ним, и сам Микамбай беспрекословно подчинялся его мнению.

Несколько часов подвигались мы вперед, беззаботно вдыхая свежий горный воздух и любуясь прекрасными видами, беспрестанно менявшимися перед нашими глазами. Солнце поднялось уже довольно высоко на чистом, безоблачном небе, разливая повсюду знойные лучи. Мы были рады ехать в тени густого леса, весьма редко прерываемого небольшими полянами, покрытыми свежею травой, усыпанною множеством разнородных цветов и кустами спелой клубники. Чем выше поднимались мы в гору, тем тщательнее Хатхуа рассматривал дорогу, лес и траву. В одном месте, где наша дорога сошлась с другою тропинкой, он остановил нас, внимательно рассмотрел каждый куст, прошел несколько сот шагов по боковой дороге и, довольный осмотром, кивнул головой, что значило: ехать дальше. Около полудня он стал опять приглядываться к каменистой почве нашего пути, через который местами протекали небольшие ручьи. Около них земля была несколько размягчена. Возле одного из ручьев он остановился, прильнул к земле и, рассмотрев ее, сказал:

— Недавно лошади прошли! Осторожный хаджи Соломон встревожился.

— Сколько их было? куда идет след? — вскрикнул он.

— Дальше узнаем, — ответил Хатхуа, и мы продолжали еще несколько времени нашу дорогу.

Вдруг он опять остановился, указал на дорогу палкой, окованною железом, и сказал несколько слов Микамбаю, который тотчас слез с своего катера. Мы последовали за ним и [108] начали осматривать землю, на которой даже я, при всей моей непривычке, разобрал легкие следы конских копыт. Я видел, что этим следам придают какую-то особую важность, но не понимал еще, какую связь имеют они с нашим путешествием. Собрались в кружок советоваться. Муты, говоривший по-русски ломаным языком, служил переводчиком. Микамбай заговорил первый, объясняя, что открытые нами следы, обнаруживающие не более трех лошадей, принадлежат, вероятно, гостившим у него медовеевцам, — под этим общим названием были известны жители из Псхо, Ачипсоу и Айбоги, — которые кругом обманули нас насчет своих намерений и пробрались объездом на дорогу в Псхо, вместо того чтобы ехать в Абживу, что даром не делают подобных вещей, что тут кроется какая-то измена и что он считает необходимым возвратиться в Анухву. Против этого решения я восстал всеми силами, доказывая, что медовеевцы не могли догадаться, кто я, и узнать о нашем намерении ехать через Псхо, если кто-нибудь из наших товарищей не сказал им об этом, чего я не позволяю себе и думать после клятвенного обещания, которым мы обязали себя. В это время Микамбай посматривал искоса на Багры, который, спокойно играя подаренным мною кинжалом, бросал пытливые взгляды на молодых слуг хаджи Соломона, хлопотавших около своих мешков и баранов. Трудно было разобрать, что скрывалось под немыми следами: случай ли, нисколько не касавшийся до нас, измена ли или, может быть, неумышленная болтливость, открывшая кому-нибудь наши намерения. Каждый призывал Бога в свидетели своей невинности. Наконец я обратился к Хатхуа, молчавшему, пока другие громко спорили и рассуждали.

— Здесь не большая дорога, по которой ездят каждый день, — отвечал он, указывая на след, — три лошади ночевали в Анухве; эти три лошади прошли обратно в Псхо; люди тебя видели: нехорошо!

— Что ж это доказывает? На лице моем не написано, что я русский: они должны были принять меня за кабардинца.

— Для человека из Псхо все равно, что русский, что кабардинец; спроси Багры, можно ли верить его вчерашним знакомым?

Багры покачал отрицательно головой. Я заметил, что меня удивляет отсутствие по дороге тех следов, которые лошади оставляют обыкновенно за собою. [109]

— Тем хуже! Значит, они заметали след за собою, как заметает его лисица хвостом. В горах дороги тесны, нас только семеро, а в Псхо разбойников много; я говорю: не следует идти в Псхо.

Все присоединились к мнению Хатхуа. Я сам находил его отчасти справедливым, но никак не хотел отказаться от мысли продолжать наше путешествие. Я опять обратился к Хатхуа и настоятельно требовал от него указать другую дорогу, между Псхо и Цебельдою, если нам нельзя идти по этой. Я прибавил, что над нами станут смеяться, когда узнают, как мы собрались в дорогу за горы, выехали и бежали назад, увидав, что не одни мы такие храбрецы, которые ходят в горы без няньки. Продолжая насмехаться над моими товарищами, я возбудил их самолюбие. Хатхуа, наморщившись, объявил, что он знает другую дорогу и согласен вести нас по ней, но предупреждает, что она трудна, продолжительна, неудобопроходима для лошадей и пролегает по совершенно безлюдным местам. На замечание Микамбая, что у нас не достанет съестных припасов для такой дороги, Хатхуа возразил, что с ружьем нечего бояться умереть с голоду там, где есть козы, туры и адомбеи. Абхазцы зовут адомбеем зубра, который водится на северной покатости Кавказа, в глубоких ущельях, около источников Урупа и Большого и Малого Зеленчугов. Микамбай не смел более отговариваться; дело было решено, и все согласились идти по дороге, которую станет указывать Хатхуа. Мы свернули вправо от прежнего пути, перешли через глубокое ущелье и начали подыматься на высокий гребень, без видимой тропинки, по густому вековому лесу, нетронутому от сотворения мира. Хатхуа и Багры шли опять впереди и помечали топорами некоторые деревья, для того чтобы найти по ним обратный путь, если бы мы потеряли в лесу дорогу. Солнечные лучи едва проникали в чащу леса, загроможденного деревьями, опрокинутыми бурей, которые на каждом шагу перегораживали путь нашим лошадям. Иногда мы бились по целым часам, отыскивая обход мимо этих натуральных завалов или прорубая себе топором дорогу чрез них. Весь первый день мы провели на безводном гребне, не имея капли воды, чтобы напиться в палящий жар. Два абхазца, которым была поручена провизия, отстали от нас в лесу; невзирая на крики и ружейные выстрелы, мы не могли их дозваться; по этой причине у нас не стало даже молока утолить жажду. Микамбай не понимал, каким образом они нас потеряли, и был уже готов думать, что они бежали. Во всяком случае их [111] надо было отыскать, и это дело мы поручили Багры, который должен был идти потом по нашему следу и по знакам, оставленным Хатхуа на деревьях. На этом не кончились еще наши неудачи этого дня, сделавшие очень дурное впечатление на суеверных абхазцев, которые видели в них дурное предзнаменование. Лошадь Муты оборвалась на горе и покатилась с крутизны в несколько десятков сажен. Кусты, за которые она, падая, цеплялась, помешали ей убиться, и пострадало только одно седло. Сначала Муты был в отчаянии, хотел вернуться домой, потом успокоился, но все-таки не переставал морщиться, вспоминая об этом происшествии. Микамбай бормотал все время невнятные слова, обвиняя, кажется, меня во всех несчастьях, и призывал на помощь Аллаха; молчали только и крепились Хатхуа по привычке и я из самолюбия. Измученные трудным переходом и жаждою, мы остановились перед сумерками для ночлега — можно себе представить, в каком расположении духа. Часа через два голос Багры известил нас, что он близок, и скоро явились к нашему огню он, слуги Микамбая, бараны и молоко. Оказалось, что абхазцы потеряли нас из виду, гоняясь за баранами, упущенными на дороге в каком-то трудном месте. Теперь, казалось, все было хорошо; дело стояло только за водою. Никто не знал, где ее найти, и не решался идти за нею в темноте. Посоветовавшись с Хатхуа, помнившим источник около этих мест, Багры согласился за три червонца совершить головоломное ночное путешествие, спустившись под гору по скалам, доступным с виду для одних только зверей. Долго ждали мы, пока он воротился с козьим тулуком, наполненным счастливо отысканною водой. Тогда мы напились, сварили проса, баранины и, поужинав, легли спать, закутавшись в бурки, имея возле себя ружья в чехлах, чтобы сберечь их от сырости. Стреноженные лошади ели траву возле нас. Горцы употребляют весьма простой и удобный способ спутывать лошадей треногами, отнимающими у них возможность далеко уходить и делать скорые прыжки. Тренога состоит из двух широких сыромятных ремней, одного длинного и другого короткого, связанных между собою в виде латинского Т; на концах этих ремней находятся петли из узких ремешков, застегиваемые на костяные чеки. Коротким ремнем спутываются обе передние ноги несколько выше копыта, а концом длинного ремня обвязывается одна из задних ног выше колена. Петли с чеками позволяют растреножить лошадь в одно мгновение, что имеет особую важность в быту горца, встречающего так часто надобность, в случае неожиданной [112] тревоги, вскочить на лошадь, не теряя времени. Зато горец никогда не выезжает без треноги, привешенной за седлом. Перед сном Микамбай распределил очереди ночного караула, без которого можно было, пожалуй, обойтись, так как Хатхуа имел привычку спать только одним глазом. Во время наших ночных бивуаков я имел часто случай видеть, как при самом легком шорохе в кустах Хатхуа, не подымая головы, уже глядел в ту сторону, откуда слышался звук, и рука его машинально ложилась на приклад ружья.

На другой день наша дорога все еще шла по густому лиственному лесу, состоявшему преимущественно из дуба, карагача, клена, чинара и чиндара. Полоса, богатая каштановыми и ореховыми деревьями, лежала уже ниже нас. Подъемы становились круче, ущелья суживались заметным образом. Этот переход обошелся совершенно без приключений; погода была прекрасная, и мы пользовались ею, чтоб уйти как можно дальше. В прямой линии можно было полагать от морского берега до перевала через главный снеговой хребет от шестидесяти до семидесяти верст; по дороге, которую мы принуждены были избрать для нашего путешествия, должно было считать не менее ста двадцати. Бедность наших съестных припасов, рассчитанных сначала только на три перехода, заставляла нас спешить.

На третий день мы поднялись на высоту, покрытую сосновым лесом такой величины, о которой я не имел до того времени никакого понятия. В нем нас застигла страшная буря. С первого порыва ветра оглушительный скрип и треск пронеслись по всему лесу, задрожавшему, как в лихорадке. Вековые сосны неимоверной вышины, в пять и более охватов, зашатались на корню; молодые деревья крутило и ломало вихрем, устилавшим землю огромными сучьями, летевшими в лесу по всем направлениям. Я не испытывал прежде опасности быть в подобном лесу во время бури, и потому не совсем и понимал ее. Мои абхазцы раскрыли мне глаза. С криком: Аллах! Аллах! они бросились к ближайшей скале и под ее навесом прождали все время, пока не перестала буря. Опустошение, произведенное ею в лесу, дало мне понятие об участи, которая нас ожидала, если бы мы не встретили так близко спасительной скалы. Везде лежали огромной величины деревья, переломленные, расщепленные сверху донизу или вырванные с корнем из земли; лес был буквально усеян сучьями и отломленными вершинами. [113]

Четвертый и пятый день мы переходили по скалам из долины Гумисты к началу Чаголты, впадающей в Кодор. Узенькая тропинка, на которой лошади едва находили довольно места ставить копыто, испорченная во многих пунктах дождем, а в других заваленная большими скользкими камнями, тянулась карнизом над пропастями неизмеримой глубины. Мы шли все время пешком, а лошадей гнали перед собою: было опасно вести их в поводу; к тому же они шли гораздо охотнее на дурных местах за катером Микамбая, признавая его инстинктивно надежным указчиком дороги в горах.

Поворотив от начала Чаголты круто налево, к источнику Бзыба, мы только на седьмой день подошли к главному перевалу, покрытому вечным снегом. Еще накануне мы сделали более половины перехода по снегу, растворявшемуся, под лучами июньского солнца, в потоки студеной воды, протекавшей ветвистыми ручьями по всем лощинам и ниспадавшей потом, собравшись в одно более широкое русло, шумными водопадами в глубокую расселину, дававшую Бзыбу свое начало. Жаркое солнце палило наши головы, между тем как ноги не выходили из снега и из холодной воды. Надвинув на глаза мохнатые бараньи шапки и намазав веки пороховым раствором, для того чтобы не ослепнуть от солнечных лучей, ярко отражаемых блестящею снежною пеленой, покрывавшею все видимое пространство, босоногие, потому что наша размокшая обувь не держалась более на ногах, мы подвигались медленным шагом, проваливаясь беспрестанно в снегу. Неудивительно, если мы утомлялись более чем следует. Наши силы заметно упадали от недостатка пищи. Порции, на которые мы были принуждены разделить наши припасы, для того чтобы не остаться совершенно без продовольствия, едва служили для утоления голода и не могли возобновлять сил, растрачиваемых нами ежедневно в усиленной ходьбе. Накануне мы съели последний кусок баранины; молока давно уже не было; оставалось в запасе несколько проса, которое Микамбай берег на крайний случай, выдавая скупою рукой каждый вечер не более одной горсти на человека. Багры и Хатхуа уходили от нас беспрестанно в сторону искать дичи, но, к несчастью, не находили ее. Туры показывались на скалах, как будто для того только, чтобы дразнить наш голод, всегда далее выстрела, и потом исчезали с быстротой молнии. Они так осторожны, что их нельзя иначе стрелять как из засады, устроенной на дороге, по которой они имеют обыкновение ходить к воде. Эти дороги бывают чрезвычайно опасны. Днем [114] надо отыскивать след туров, садиться вечером за скалой и ждать до утра, пока они пойдут к водопою. Более одного выстрела охотник не успевает сделать в подобном случае, если б он имел с собою даже два ружья: прежде чем он успеет приложиться во второй раз, все стадо пропало уже у него из виду. Мы слишком дорожили временем, для того чтобы жертвовать им на эту трудную и не всегда удачную охоту, требующую иногда нескольких дней для отыскания только турьих следов. Хатхуа не взял с собою собаки, с которою он и в обыкновенное время не любил охотиться в горах, потому что она призывает своим лаем неприятеля и не позволяет скрыться от него. Последние два дня Хатхуа уходил в сторону с самого утра и присоединялся к нам только вечером, каждый раз с пустыми руками, утешая нас надеждой на адомбеев, которые, по его обещанию, должны непременно нам встретиться на северной стороне гор.

Перед главным снеговым хребтом мы переночевали в котловине, окруженной со всех сторон высокими скалами, покрытой пушистою травой и загороженной от завалов густым сосновым лесом. На дне котловины протекал многоводный ручей. Место было самое скрытное, и доступ к нему сопряжен с трудностями, которых никто бы не решился испытать без настоятельной надобности. Хатхуа говорил, что кроме него разве только еще один или два абазинских охотника знают об этом уголке и в состоянии отыскать к нему дорогу. Несколько дней перед нашим приездом на горах выпал в большом количестве свежий снег, не позволявший вести лошадей через перевал. Ждать, пока он осядет от солнца, не зная, чем мы будем кормиться завтрашний день, казалось совершенно безрассудным, и мы решились поэтому продолжать наше путешествие без лошадей, покинув их на месте нашего последнего ночлега и там же зарыв седла. На возвратном пути Микамбай должен был отвести лошадей в Абхазию.

Выбравшись из нашей котловины до восхода солнца, мы стали подыматься на гору по снежной крутизне, перегораживавшей нам путь, подобно неизмеримо высокой стене, без следа дороги и без уступа для отдыха. Абхазцы, вооруженные своими длинными дорожными палками, окованными железом с обоих концов, шли впереди и испытывали снег, под которым нередко кроются расселины, куда можно провалиться безвозвратно. Следуя один за другим, мы пролагали узкую и глубокую борозду через рыхлый снег, погружаясь в него выше [115] пояса. Таким образом мы поднимались не менее пяти часов, медленно ступая и не возвышая голоса, для того чтобы не вызвать снежного обвала, местами грозно висевшего над нашими головами, пока не достигли гладкой снеговой равнины, шириной около пятисот сажен, с которой открывался вид на обе стороны гор. Вправо и влево от нас возвышались зубчатые горные вершины ослепительной белизны. За нами чернелись абхазские горы и обозначалось море далекою синею полосой. Впереди нас виднелись скалы, лесистые гребни и зеленые травяные отроги главного хребта, между которыми мелькали, подобно серебристым лентам, Кубань и впадающие в нее реки. Погода была прекрасная, на небе ни облака, в воздухе ни ветерка, тишина повсюду, и близь и даль облиты ярким светом. Вид в одно время на Черное море и на степи кавказской линии, с высоты верных одиннадцати тысяч футов над поверхностью моря, был поразителен своим величием. Седловина главного хребта, через которую мы переходили, лежала между источниками Бзыба, текущего в Черное море, и большого Энджик-су, впадающего в Кубань. Русские переделали Энджик-су в похожее на него название Зеленчуга. Мы отправились в дорогу голодные и, после трудов подъема, почувствовали решительную необходимость подкрепить свои силы. Абхазцы принесли с собою несколько вязанок хвороста. Разложили огонь на бесснежном камне и сварили половину проса, оставшегося в мешке. На каждого из нас достались два или три глотка, которыми мы должны были довольствоваться на долгое время, потому что нам приходилось идти не менее четырех дней до ближайшего башилбаевского аула, в котором Микамбай смел показаться, имея в нем приятеля.

Солнце перешло уже за полдень, когда мы подошли к северному спуску. На краю его стояла непокрытая снегом гранитная скала, очень похожая по своему виду на высокий жертвенник. К ее вершине, составлявшей площадь около трех саженей в квадрате, вели ступени, высеченные в граните. Посреди площадки находилось круглое углубление в виде котла. Мои абхазцы поднялись на нее, и каждый из них положил в углубление какую-нибудь вещь: ножик, огниво или пулю. И меня заставили принести в жертву несколько мелких монет, для того чтоб умилостивить горного духа, — иначе, говорили мои проводники, он зароет нас под снегом, когда мы станем спускаться, или не пошлет нам дичи, или отдаст нас в руки наших врагов. Углубление было наполнено до половины древними [116] монетами, железками от стрел, съеденными ржавчиной кинжалами, пистолетными стволами, пулями и женскими застежками и кольцами. Ни один горец не переходит в этом месте через перевал, не пожертвовав чем-нибудь горному духу, и можно быть уверенным, что ничья рука не осмелится коснуться того, что ему принадлежит.

Нам следовало спуститься в ущелье Зеленчуга, но я не видел дороги. Перед моими глазами открывалась одна бесконечная снежная крутизна, белая, ровная, гладкая, на которой, казалось, негде было удержаться ноге. Я остановился над нею и решительно не знал, как мне начать дело. Хатхуа, видя мое недоумение, схватил меня за руку и увлек за собою, крикнув только: «Делай, как я!» Откинув тело назад и смело пробивая пятками тонкую ледяную кору, покрывавшую мягкий снег, мы помчались под гору так скоро, что снежные глыбы, оторванные нашим бегом, не поспевали катиться за нами. В несколько минут мы сбежали с высоты, на которую пришлось бы подыматься несколько часов. Спустившись с вершины главного перевала, мы пошли сначала по обширной снежной долине, потом еще раз сбежали под гору и стали приближаться к высокому сосновому лесу, около которого кончался снег. В это самое время послышались в горах дальние перекаты грома, между тем как небо не показывало ни одного облачка. При первом звуке мои проводники остановились, взглянули вверх и бросились бежать в сторону с обыкновенным криком: Аллах! Аллах! и с такою быстротой, что я за ними едва успевал. Я понял, что нам угрожает какая-то страшная опасность, но не успел еще привести в порядок моих мыслей, как дальний шум разразился возле нас оглушительным треском; нас как будто толкнуло и обдало серебристою пылью, закрывшею на несколько мгновений всю окрестность. Когда воздух очистился от этой пыли, мы увидали недалеко от нас груду снега, которой прежде там не было. Кажется, не надо объяснять, что это был снежный обвал. Оправившись от испуга, мы вошли в лес, закрывавший от нас ущелье Зеленчуга. Обратившись лицом к горе, от которой мы удалялись, я мог наблюдать одну из самых прекрасных картин, какие я только видел в это путешествие. Снежная кора в несколько десятков саженей толщины, над которою господствовала вершина горы, кончалась перед ущельем как отрезанная, и из-под нее, промыв глубокую пещеру, с шумом вырывался широкий водопад высотой не менее тридцати саженей, дававший начало Зеленчугу. В ущелье мы успели сойти перед самым вечером, пробираясь [117] медленно через обломки скал и груды камней, которыми было завалено его начало. Выбравшись на несколько ровное место, покрытое травой и мелким лесом, мы стали искать глазами, где бы лучше расположиться на ночь. Камни и опрокинутые деревья принуждали нас беспрестанно переходить через быструю, но мелкую реку, разливавшуюся местами на довольно широкое пространство. Вода была в ней не выше колен. Хатхуа ушел от нас, после первого спуска, искать адомбеев или туров. Его прежние бесполезные поиски не подавали нам, правду сказать, большой надежды на настоящую удачу, и мы находились в весьма дурном расположении духа. Усталые, голодные, без лошадей, имея перед собою еще несколько суток путешествия без пищи, мы не видели особенной причины радоваться нашей судьбе. Нужда и самолюбие еще придавали мне настолько бодрости, чтобы не уронить себя в мнении абхазцев и не предаться нравственному изнеможению, от которого мои непривычные физические силы упали бы совершенно. Крепясь духом, я старался, сколько мог, ободрять и обнадеживать моих спутников.

Мы переходили через реку, по колено в воде, как вдруг недалеко от нас в лесу раздался выстрел, и эхо повторило его в горах громкими перекатами. Все встрепенулись. «Это заговорило ружье Хатхуа, — крикнул хаджи Соломон, — он пороху даром не теряет! Один выстрел, значит, зверь; если будут еще, значит, он столкнулся с неприятелем». Наше недоумение длилось недолго. Через несколько минут мы услыхали в лесу быстро приближающийся топот, смешанный с треском дерев, ломаемых какою-то непреодолимою силой. Вслед затем выбежало перед нами, в расстоянии хорошего выстрела, встревоженное стадо адомбеев; впереди несся бык огромной величины. Ружья блеснули мгновенно из чехлов, выстрелы загремели, и бык, в которого мы все приложились, как по уговору, сделал высокий прыжок и поворотил в противную сторону. Все стадо, в котором находилось до двадцати коров и телят, ушло за быком. Заряжая ружья на бегу, мы бросились их догонять с такою скоростью, будто никто из нас не имел причины жаловаться на усталость. Но зубры бежали скорее нас, и мы скоро потеряли их совершенно из виду; кровь на траве, доказывавшая, что не все из нас промахнулись, служила для нас плохим утешением в новой неудаче и увеличивала только нашу досаду. Угрюмые лица моих сотоварищей не имели в этот вечер ничего успокоительного. Молча расположились мы спать. Некоторые поглядывали было на мешочек с остатком [118] проса, который хаджи Соломон привесил к своему собственному поясу; но он объявил решительно, что не позволит коснуться его прежде минуты действительного голода, а до тех пор станет его защищать против каждого, если бы понадобилось, даже с пистолетом в руках. Один Хатхуа сохранял свой обыкновенный вид и хладнокровно рассказывал, что он сам стрелял в этого адомбея, попал ему, кажется, в бок, а он ушел, будто пуля не коснулась его, но что он не теряет надежды допытаться, действительно ли зверь этот заколдован или нам просто изменили глаза и ружья. После того он помог устроить ночлег, развести огонь от зверей и, когда все улеглись, взял ружье и, не говоря ни слова, пошел вниз по Зеленчугу. Долго лежал я без сна, не имея еще привычки переносить голод, как выучился впоследствии; наконец усталость взяла верх, и я стал забываться; но мне не было суждено отдохнуть в эту ночь. Микамбай тихонько всех разбудил и приказал залить огонь. Перед нами стоял неутомимый Хатхуа, и повел нас с обыкновенным своим молчанием в ту сторону, куда прежде ходил один. После доброго часа ходьбы он перевел нас на другой берег реки и разместил за грудой камней. Каждому из нас было указано свое место и дано наставление, куда целить, в грудь или в голову зверя, который будет идти перед стадом. Хатхуа нашел, невзирая на темную ночь, след адомбеев, по которому они имели привычку ходить к водопою. С раннею зарей мы заметили на горе несколько темных подвижных точек, которые медленно спускались к воде и по мере приближения к нам принимали все яснее форму рогатых животных. Это были нетерпеливо ожидаемые адомбеи. Сняв шапки и закрывшись камнями, так как эти животные очень чутки и в разъяренном состоянии готовы броситься на человека, мы целили, сдерживая дыхание, чтобы не промахнуться и не потерять опять добычи, от которой зависело, быть ли нам еще несколько дней сытыми. Перед стадом двигался, понурив голову, бык огромной величины. Когда он подошел к реке и готовился уже пить, мы спустили курки почти в одно время, и семь пуль попало ему разом в грудь и в голову. Адомбеи зашатался и с глухим ревом упал на землю. Все стадо разбежалось, прежде чем мы успели снова зарядить наши винтовки. Можно себе представить, с какою радостью бросились мы к убитому животному, в котором нетрудно было узнать нашего вчерашнего адомбея. Кроме семи пуль, попавших в него спереди, мы нашли в нем еще четыре раны навылет от вечерней стрельбы, не помешавших гигантскому зверю [119] продержаться на ногах до утра, несмотря на весьма значительную потерю крови.

Мы устроили бивуак на самом месте охоты. Абхазцы поспешно развели огонь и принялись снимать шкуру и резать адомбея на части. В полчаса сварили остаток проса и зажарили на углях часть огромной печени. Насытившись, мои абхазцы совершенно переродились, повеселели и снова почувствовали себя способными на всякое дело, сколько бы оно ни было трудно и опасно. Мяса мы имели надолго, недостаток проса и соли нас не тревожил, потому что и без них можно было прожить, не опасаясь умереть с голоду; следовательно, необходимость спешить без оглядки к башилбаевским аулам исчезла. Вспомнили о лошадях, брошенных за горой на произвол судьбы, и стали о них жалеть. Могло случиться, что они уцелеют до возвращения Микамбая; но их могли также украсть; кроме того, было гораздо приятнее четыре или пять дней еще ехать на лошади, чем идти пешком. Хаджи Соломон расстался особенно неохотно со своим катером, на котором он, при чалме, покрывавшей его голову, и седой длинной бороде, был разительно похож на почтенного эфенди, что имело также свою выгоду в горах. Поэтому он тотчас согласился со мною, когда я сделал предложение остановиться на Зеленчуге и попытаться перевести наших лошадей через снег. Обещав подарить по пяти червонцев на человека, мне, с помощью хаджи Соломона, было нетрудно уговорить Багры, Хатхуа и двух крестьян Микамбая перейти за лошадьми еще раз через гору. Дорожка, протоптанная нами через рыхлый снег, на южном подъеме, много облегчала это дело; а вниз Хатхуа видел возможность провести лошадей обходною дорогой. Микамбай, Муты и я должны были остаться на Зеленчуге караулить убитого адомбея. На другое утро Хатхуа с товарищами отправился в путь еще до восхода солнца, взяв с собою добрый запас жареной говядины на путевое продовольствие. Двое суток ждали мы их, расположившись хозяйственно под навесом, сделанным абхазцами из шкуры адомбея, растянутой на палках. Весь день Микамбай и Шакрилов хлопотали около нашей добычи, вырезывали из нее куски говядины, жарили и варили ее, потчуя меня своим стряпаньем. Избавившись от голода, я почувствовал недостаток хлеба и особенно соли, без которой красное и жесткое мясо зубра показалось мне очень невкусным; но тут нечего было разбирать и думать о вкусе; надо было благодарить Бога и за эту пищу, без которой наше путешествие могло принять весьма бедственный оборот. На [120] третьи сутки привели катера и наших двух лошадей, до того измученных, что они едва держались на ногах. И людям, и животным отдых был необходим. Поэтому мы пробыли на Зеленчуге еще один день и отправились потом в дорогу не без порядочного запаса вареной и жареной говядины. Я желал сберечь шкуру адомбея с его головой и копытами и привести их на линию, в доказательство того, что зубры существуют не в одной Литве, а водятся еще на Кавказе, чему не хотели верить, слыша об этом от горцев. Между русскими я был первый, имевший случай видеть кавказского зубра и за ним охотиться. Его огромный рост, темно-коричневый цвет, чисто бычачья голова, мохнатая, как и грудь, и гладкая задняя часть не допускали никакого сомнения, что он одной породы с животным, сберегаемым в лесах Беловежской пущи. На Кавказе зубр встречается, как я уже сказал, в сосновых лесах, примыкающих к вечному снегу, по ущельям двух Зеленчугов, Кяфира и Урупа. Несколько раз во время путешествия показывали мне логовища этих животных и дорожки, пролагаемые ими по самым крутым горам и служащие потом в пользу человека, так как они всегда ведут в какое-нибудь ущелье к ручью, из которого адомбеи пьют воду. Мои абхазцы не хотели и слышать о провозе на линию цельной шкуры, говоря, что ни одна из наших лошадей не имеет силы протащить ее даже один день и мы будем принуждены бросить на дороге со шкурой и лошадь. Поневоле я должен был покориться такому весьма практическому заключению моих проводников, и не без досады видел, как стали выкраивать ремни из прекрасной шкуры, под которою мы все семеро находили место во время нашей стоянки на берегу Зеленчуга. Еще на южной стороне гор собрал я в ущельях Гумисты и Бзыба большое число камней разных пород, между прочим и кварцы с следами золотой руды, и наполнил ими саквы, висевшие у меня за седлом. Саквы были спрятаны вместе с седлом там, где мы оставили наших лошадей. Когда их привели на Зеленчуг, дорожные мешки оказались пустыми, невзирая на мою просьбу ничего в них не трогать. «Где мои камни?» — спросил я абхазцев. — «Где? в снегу на горе, — ответил один из них. — Лошади стало тяжело, и я выбросил их; а если ты любишь так таскать с собою камни, так в Зеленчуге их очень много, пожалуй, я наберу!» После этого нечего было и говорить. Во время дороги я был принужден записывать и делать мои пометки скрытно от проводников, зная, сколько они ненавидят всякое письмо и как боятся его, считая его дьявольским искусством. Заметив, что я [121] составляю записки, они, в случае какого-нибудь несчастья, не замедлили бы приписать его грешным знакам, чертимым мною на бумаге, и нельзя предсказать, до чего бы могла их довести в подобном случае суеверная злоба.

От Зеленчуга мы перешли на Кяфир через высокий скалистый гребень, на котором стояли развалины церкви, вероятно грузинской, постройки времен царицы Тамары. Этот переход был не только труден, но представлял даже новую опасность особенного рода. Скалы, которыми был увенчан гребень горы, упирались подножием в крутые покатости, покрытые сырою, скользкою травой. В лощинах, прорезывавших бока горы, по которым мы должны идти, обходя скалы, лежал еще снег. Днем его поверхность таяла, а ночью, замерзая, покрывалась довольно крепкою ледяною корой. Переправа через эти снежные полосы представляла немалую опасность, потому что с них можно было, поскользнувшись, скатиться в ужасную глубину. Дороги тут не было и следа. С целью проложить ее, Хатхуа и Багры пускались обыкновенно бегом через мерзлый снег, упираясь на свои железом окованные палки и прошибая ледяную кору сильными ударами ног. По протоптанному ими следу переходили остальные, становясь ногой только на места, пробитые в снегу. Лошадей, с катером впереди, переводили на длинной веревке. На одном из подобных мест даже катер, отличный ходок по горам, не хотел переходить, кусался, бил ногами и не тронулся с места, пока люди, пробежав несколько раз, не проделали более безопасной дорожки. Спустившись вниз по Кяфиру, мы вышли из тесного ущелья, по которому он протекает в своем верховье, и вступили на холмистую местность, покрытую небольшими перелесками и высокою, сочною травой, в которой конный человек скрывался до головы. Нам следовало с Кяфира поворотить на запад, обогнуть самые крутые контрфорсы главного хребта и потом подняться на юг, вверх по Урупу, на котором жили в то время башилбаевцы, недалеко от его верховья. Чем более удалялись мы от высоких гор, тем осторожнее становились мои абхазцы. Дело черкесских хаджиев, побитых на Бзыбе, не выходило у них из ума. Соседство кабардинцев, живших также на Урупе, только гораздо ниже башилбаевцев, сильно их тревожило.

На втором переходе от Зеленчуга мы не разводили ночью огня, для того чтобы не привлечь к себе незваных гостей; а потом шли только ночью и дневали в глубоких балках, не [122] расседлывая лошадей и не выпуская из рук оружия. На пятый день, повернув опять к горам, мы сделали огромный переход вверх по Урупу, перед вечером вошли в дремучий лес и поздно ночью остановились на небольшой поляне, которую загораживала с одной стороны высокая отвесная скала. Далее этого места ни хаджи Соломон, ни его абхазцы не смели идти, жалея своих голов. Верстах в пяти отсюда лежало селение Мамат-Кирея Сид-ипы, из рода Маршаниев, приятеля Микамбая. Башилбаевцы принадлежали к числу девяти небольших абазинских обществ, занимавших северо-восточную покатость гор, между реками Урупом и Сагуашею. Язык и господствующие у них фамилии доказывали их абазинское происхождение. Колыбель их племени находилась бесспорно в Абхазии, из которой они выселились, в давние времена, за Гагры и на северную сторону гор, по недостатку земли и по причине внутренних раздоров. Назывались эти общества: Башилбай, Там, Кызылбек, Шегирей, Баг, Баракай, Лов, Дударукуа и Биберд. Все они находились в зависимости от черкесских князей племени адыге, обративших их в своих данников и отказывавших по этой причине Ловам, Бибердам, Дударукувым и Моршаниям в княжеском титуле. Беслинеевские князья Канукуа считали башилбаевцев своими вассалами, и только со времени покорения их русскими потеряли право получать с них подать. Приводя множество имен, имеющих одинаковое окончание, считаю не излишним пояснить, что жители Востока имеют обыкновение прибавлять к каждому имени: сын такого-то и что грузинское — дзе, черкесское — ику, абазинское — ипа, татарское — оглы, значат — сын: так, например, Херхеули-дзе, Беслан-ику, Сид-ипа, Пасван-оглы и т.д.

Микамбай послал Хатхуа в ту же ночь уведомить о своем прибытии Мамат-Кирея Сидова, как его называли русские, вместо Сид-ипа, и забрать у него съестных припасов. Хаджи Соломону и мне самому было желательно повидаться с Сидовым как можно скорее, для того чтоб узнать от него, каким способом могу я проехать далее к братьям Ловам. Хатхуа вернулся перед утром вместе с доверенным слугою Сидова, принесшим корзину, полную разных припасов, и пригнавшим двух баранов, от имени жены своего господина, который находился в отлучке. Несколько дней до нашего прихода не только он, но и все другие абазинские и кабардинские старшины, а между ними и братья Ловы, уехали для совещания на русскую сторону в Железноводск к начальнику кубанского кордона. Башилбаевцы покорились русским полгода перед [123] тем, а Ловы, как мне рассказал башилбаевец, стали ездить на линию несколько недель тому назад; значит, они также были приняты в число русских подданных. Это известие меня нисколько не обрадовало. С той минуты, что они гласно передались русским, Ловы не могли более мне быть полезными для моего путешествия к морскому берегу. Кроме того, их отсутствие, равно как отлучка Сидова и других абазинских старшин, с которыми хаджи Соломон имел связи, ставили меня и моих абхазцев в весьма неприятное положение. Жена Мамат-Кирея не решалась принять нас в отсутствие своего мужа, опасаясь за жизнь абхазцев, по причине канлы, которую имели против них черкесы из-за побитых Хаджиев. До Железноводска считали около двухсот верст. Нарочный, которого она предлагала послать за своим мужем, мог поспеть туда не раньше трех дней, и нам нельзя было ожидать возвращения Сидова, как бы он ни спешил, прежде семи или восьми дней. Охранное письмо князя Михаила на имя хаджи Джансеида нисколько не успокаивало старого Микамбая. «Эти кабардинцы отъявленные разбойники, — повторял он беспрестанно. — Только узнают, что мы находимся здесь, и явятся к нам, как снег на голову, не спрашивая, какой тут владетельский Шакрилов и какое письмо бережет он за пазухой. Им не нужны ни письма, ни рассказы; прежде всего они хотят абхазской крови». Сколько хаджи Соломон ни сердился, а делать было нечего, и приходилось спокойно оставаться в лесу до возвращения Сидова или до приезда Ловов, которым бы он мог меня передать целого и живого, как им было обещано; иначе ссора с владетелем делалась неизбежною; после всех трудов пропадали наградные деньги, да сверх того завязывалось с русскими самое неприятное дело.

Покоряясь злой необходимости, Микамбай просил только башилбаевца передать жене Сидова, чтоб она не медлила ни одного часа отправление гонца за своим мужем, которому я обещал сверх того, от себя хорошую награду, если он скоро доставит мое письмо генералу ***, никому об этом не говоря. В записке, писанной по-немецки, для того чтоб ее ни в каком случае не могли прочитать черкесы, между которыми находились люди знакомые с русскою грамотой, я объяснил в коротких словах мое положение и просил, как можно скорее, прислать ко мне одного из Ловов для устройства моего проезда с Урупа на линию. Покончив это дело, мы принялись устраивать для себя безопасную стоянку на довольно долгое время, причем оказалось, что хаджи Соломон был весьма предусмотрительный [124] человек. Место, куда он нас привел, лежало в такой глуши, что один только несчастный случай или измена могли навести на него наших врагов. Оно находилось в дремучем лесу, в стороне от всех дорог, и пользовалось обороной, которую не легко было найти в другом месте. Я говорил уже о скале, загораживавшей поляну с одной стороны. Эта скала имела около пятидесяти сажень вышины; верхняя часть была отвесна, нижняя спускалась к земле покатостью, по которой мог вскарабкаться разве медведь, а не человек. На половине ее высоты виднелось небольшое круглое отверстие и возле него длинная горизонтальная скважина, открывавшая вход в большую пещеру. Узенькая, едва приметная дорожка, проходимая только днем, — так она была крута и опасна, поднималась с поляны до отверстия. На ружейный выстрел от пещеры не было ни дерева, ни камня, за которыми мог бы скрыться неприятель. Лучше этой самою природой устроенной крепости нельзя было придумать для небольшого гарнизона. В пещеру втащили седла, провизию, двух живых баранов, кроме битой говядины, дров и воды в дорожных тулуках. Продолговатая скважина защищалась натуральным бруствером; отверстие можно было баррикадировать, в случае нужды, камнями, лежавшими во множестве на дне пещеры. Остатки обгоревших дров, сухая трава для постели и закопченный свод пещеры доказывали, что мы не первые искали в ней защиты от злых людей. Хатхуа распоряжался в ней как дома, зная все ее извилины. После того я узнал, что она нередко служила притоном для абхазцев и для медовеевцев, ходивших на северную сторону грабить черкесов. Башилбаевцы доставляли им в этом случае продовольствие и никогда их не выдавали, находя весьма выгодным иметь под рукою людей, через которых можно было переправлять на другую сторону гор краденую скотину и людей. У горцев воровство считается, по их понятиям, за весьма почетное ремесло; стыдно только быть пойманным на деле.

Устроившись в пещере совершенно по-домашнему, мы стали терпеливо ожидать конца наших похождений. Днем мы бродили по лесу с ружьями в руках за дикими козами и за клубникой, приводили в порядок оружие или курили, греясь на солнце, что составляло для моих абхазцев самое приятное развлечение. Лошади паслись на поляне под караулом одного человека, другой не оставлял никогда пещеры и наблюдал с высоты за окрестностью. Если спросят, что он мог видеть, [125] имея пред глазами одни вершины дерев дремучего леса, то я отвечу, что горец по полету и по крику птиц заключает довольно верно о том, что происходит в непроницаемой глубине леса, и этих примет достаточно для того, чтобы знать, приближаются ли люди. На ночь мы сбирались в пещеру, слегка закладывали вход, тушили огонь и привязывали лошадей возле скалы, где они находились под защитой наших ружей. В съестных припасах у нас не было недостатка; их приносили нам до рассвета, для того чтобы в ауле не догадались, что в лесу скрываются гости другой стороны гор. Микамбай имел всегда в пещере проса и молока на несколько дней вперед и не трогал запасных баранов. Наша позиция была так хороша, что с семью меткими ружьями, при достаточном количестве пороха и свинца, в которых мы не нуждались, нам нечего было бояться даже сотни врагов, и нас могли выморить разве только голодом. В этом положении мы прожили восемь дней без всяких приключений, кроме одной фальшивой тревоги по поводу мнимой покражи наших лошадей. Оказалось потом, что караульный, заснув, не заметил, как они сами ушли в лес. Тревога кончилась тем, что лошадей отыскали и привели назад. Багры и я ходили вместе на охоту и принесли однажды козу с козленком, которых он убил одною пулей, дав им поравняться на линии выстрела, для того чтобы не тратить лишнего заряда.

На девятый день башилбаевец, доставлявший нам пищу, принес весьма приятное известие, что его господин вернулся и с ним приехали Ловы и другие абазинские старшины, для того чтобы меня проводить на линию по приказанию генерала ***. Сидов просил хаджи Соломона выехать со мною на половину дороги к его аулу, для того чтобы не познакомить с нашим притоном посторонних людей, которые будут его сопровождать. Сначала я не мог понять причину, побуждавшую Сидова сделать мне гласную встречу, которой я совершенно не желал и которая могла только вредить моим планам. Письмо генерала ***, переданное мне, когда я прибыл на свидание, объяснило мне это дело. Не зная ни причины, ни цели моего путешествия из Абхазии на линию, генерал *** чрезвычайно удивился моему неожиданному появлению на Урупе. Понимая опасность, которой я подвергался в этом месте, как русский, находящийся притом в товариществе с абхазцами, он на первых порах думал было собрать летучий отряд и идти с ним выручать меня. Но потом он рассчитал, что на это было [126] необходимо слишком много времени и что такой редкий случай, как мой приезд, мог быть с пользой употреблен, для того чтобы принудить вновь покоренных башилбаевцев и кабардинцев, переселенных им на Уруп, дать гласное доказательство своей покорности, а это могло бы поссорить их с неприязненными нам черкесами, с которыми они продолжали иметь тайные связи. Поэтому генерал*** приказал собранным около него в Железноводске Сидову, Ловам и кабардинскому князю Исмаилу Касаеву отправиться немедленно домой и обеспечить мой проезд с Урупа на Кубань, возложив на них полную ответственность за мою безопасность. Все распоряжения он делал гласно, не полагая, чтоб я решился на новое путешествие в горах. Этот оборот дела налагал на Мамат-Кирея Сидова обязанность принять меня не как неизвестного путешественника, а как русского офицера, посещающего его дом, чего еще никогда не бывало.

Выехав из лесу с Микамбаем и с Шакриловым, который не должен был оставлять меня до Железноводска, мы были встречены в некотором расстоянии от аула Сидовым и Ловами, имевшими за собою около сотни узденей, отлично одетых и на прекрасных лошадях. В нескольких шагах мы остановились, слезли с лошадей и сошлись поздороваться по черкесскому обычаю, приложив руку к шапке. Микамбай представил мне Сидова, а Сидов своих гостей, трех братьев Ловов, Аслан-Гирея, Эдыга и Мамат-Кирея. После того он пригласил меня посетить его дом, извиняясь заранее, если его ограниченный достаток не позволит ему принять меня достойным образом.

Правила вежливости, соблюдаемые черкесом, когда он принимает гостя, так ярко обрисовывают его гостеприимный быт, что я не могу упустить случай рассказать о приеме, сделанном мне Сидовым. Надо начать с того, что в глазах горца нет такой услуги, которая могла бы унизить хозяина перед гостем, сколько бы ни было велико расстояние их общественного положения. Звание тут не принимается в расчет, и только самые малые оттенки означают разницу в приеме более редкого или почтенного гостя. Я принадлежал в этот раз к числу не только редких, но и совершенно небывалых гостей. Перед дверьми кунахской Сидов соскочил с лошади, для того чтобы держать мое стремя, потом снял ружье и провел меня на место, обложенное для меня коврами и подушками, в почетном углу комнаты. Усевшись, мне следовало промолчать несколько [127] мгновений и потом осведомиться о здоровье хозяина и Ловов, которых со мною познакомили. У горцев считается неприличным для гостя расспрашивать о жене и детях. От моего приглашения садиться все, как водится, отказались на первый раз. Скоро подали умыть руки, и вслед за умыванием был принесен ряд низеньких круглых столов, наполненных кушаньем. Я пригласил вторично Сидова и Ловов сесть со мною за стол. Хозяин решительно отказался, в знак уважения ко мне, и все время простоял в кунахской, не принимая участия в обеде; Ловы, будучи сами гостями, сели около стола. Черкесы употребляют для молока деревянные ложки, говяжий отвар пьют из ковшей, а все остальное едят пальцами из одной большой миски, поставленной посреди стола и обложенной вместо хлеба кусками густой просяной каши. Говядину режут ножом, который у каждого имеется в ножнах кинжала. Число подаваемых блюд увеличивается с значением гостя: их было так много, что я не успел пересчитать. Обед состоял из вареной баранины, говяжьего отвара, разных яичниц, молока десяти различных приготовлений, вареных кур с подливкою из красного перца, жареной баранины с медом, рассыпного проса со сметаною, буйвольего каймака и сладких пирожков. Черкесы пьют только воду, брагу или кумыс, так как вино им запрещено Кораном. По правилам черкесской вежливости, никто не касается до кушанья прежде старшего гостя, и когда он кончил, все сидящие с ним за одним столом также перестают есть, а стол передают второстепенным посетителям, от которых он переходит дальше, пока его не очистят совершенно, потому что горец не сберегает на другой раз что было однажды приготовлено и подано. Чего не съедят гости, выносится из кунахской и отдается на дворе детям или невольникам, сбегающимся на каждое угощение. Место имеет большое значение в черкесском приеме. Для того чтобы дать мне первое место и в то же время не обидеть старика хаджи Соломона, гостя из дальней стороны, которому лета давали преимущество надо мною, его поместили в другой кунахской и угощали особенно. Лета ставятся у горцев в общежитии выше звания. Молодой человек самого высокого происхождения обязан встать перед каждым стариком, не спрашивая его имени, уступать ему место, не садиться без его позволения, молчать перед ним, кротко и почтительно отвечать на его вопросы. Каждая услуга, оказанная седине, ставится молодому человеку в честь. Даже старый невольник не совсем исключен из этого правила. Хотя дворянин и каждый вольный черкес не [128] имеют привычки вставать перед рабом, однако же мне случалось не редко видеть, как они сажали с собою за стол пришедшего в кунахскую седобородого невольника. Горские обычаи немало способствовали мне сохранить свою неизвестность между горцами, которых языка я не знал. Мне было тогда не более двадцати пяти лет, следственно я везде встречал людей старше меня, при которых был обязан скромно молчать. Хаджи Соломон вернулся в тот же вечер в лес и ушел с своими людьми в Абхазию. Из старых проводников остался при мне один Шакрилов, от которого мне было мало пользы. Все смотрели на него как-то недоброжелательно и не обижали его только потому, что он имел поручение к хаджи Джансеиду и находился под моим покровительством. Меня же самого оберегала хотя и дальняя, но весьма положительная сила русского штыка.

Между моими новыми знакомыми я мог совершенно надеяться на Сидова и на Ловов. Сидов властвовал над башилбаевским обществом в две тысячи душ мужского пола. В тридцать пятом году, когда я приехал на Уруп, он находился в числе покорных нам горских владельцев, принимал меня гласно в своем доме и, я уверен, не пощадил бы своей жизни для моей защиты. Несколько лет спустя он отложился, и в сорок пятом году заставил много говорить о себе, захватив с шайкою в двенадцать человек, на дороге между Пятигорском и Георгиевском, жену полковника Махина, которая прожила у него в плену более восьми месяцев, пока ее не выкупили за дорогие деньги. Подобные переходы от более или менее шаткой покорности к открытой вражде принадлежали в то время к самым обыкновенным явлениям на Кавказе. Братья Ловы были приняты в число покорных, с преданием забвению всех прежних преступлений, недели за две до моего приезда. Это обстоятельство отняло у меня всю надежду через них достигнуть моей цели, и я должен был думать о других способах. Слух о том, что они покорились, или, как горцы имели обыкновение выражаться, — познакомились с русскими, — и перешли жить в свой родовой аул на Куме, разнесся везде, и этого было достаточно, чтобы возбудить против них величайшее недоверие между неприязненными черкесами, у которых они после этого не смели показываться. Несмотря на их бесполезность для моих будущих планов, я не мог не обратить внимания на младшего брата, Мамат-Кирея. Двадцати лет, красавец в полном смысле слова, каких даже немного у черкесов, ловкий и смелый, он с первых минут нашего знакомства мне [129] чрезвычайно понравился и внушил мне желание привязать его к себе. Свою первую молодость он провел между русскими и выучился в георгиевской гимназии правильно говорить, читать и писать по-русски, чем я воспользовался, для того чтобы просить его быть моим переводчиком до приезда на Кубань. Тогда мне не приходило на ум, что судьба свяжет нас когда-нибудь еще теснее, положив на одни весы его жизнь и мою судьбу, как это случилось годом позже в абхазских лесах, когда кабардинцы захватили меня в плен, а его спас от смерти только неожиданный случай.

Во время путешествия через горы я совсем износил мое платье; черкеска была в лохмотьях, обувь едва держалась на ногах. У горцев существует обычай размениваться подарками с новым знакомым. На основании этого обыкновения весьма кстати принесли мне на другое утро от имени моей хозяйки новую черкеску, ноговицы и красные сафьянные чувяки, обшитые серебряным галуном, который черкешенки умеют изготовлять с неподражаемым искусством. Все эти вещи отличались хорошим вкусом, особенно чувяки, обувь без подошвы, на которую знатные черкесы обращают главное внимание в своем наряде. Они шьются обыкновенно несколько меньше ноги, при надевании размачиваются в воде, натираются внутри мылом и натягиваются на ноги подобно перчаткам. После того надевший новые чувяки должен лежа выждать, пока они, высохнув, примут форму ноги. Под чувяками впоследствии подшивается самая легкая и мягкая подошва. Взамен полученных подарков я отправил к жене Сидова десять новых червонцев, которые черкешенки носят на шее по восточному обыкновению. У черкесов и абазин, живущих на северной стороне гор, женщин скрывают; поэтому я не видал хозяйки, а переговаривался с нею через невольника.

Прогостив три дня у Сидова, я отправился на линию. Человек сто абазин, Сидовых и Лововских узденей, под предводительством своих князей проводили меня до большого Теченя, на берегу которого кабардинский князь Исмаил Касаев начинал тогда строить для себя дома. Он принял меня в шалаше, убранном коврами, за неимением другой кунахской. Касаев принадлежал к одной из первых княжеских фамилий в Кабарде и был очень богат, невзирая на потери, сделанные им в двадцать первом году, когда он бежал за Кубань. В тридцать пятом году он передался опять на сторону русских и должен был поселиться около Урупа, потому что со времен Ермолова существовало правило не допускать в Кабарду [130] бежавших князей, которые были для нас гораздо вреднее и опаснее простого народа, легко смирившегося, когда они перестали тяготеть над ним. Касаев меня угостил еще с большею пышностью, чем Сидов. У него в доме господствовала старинная турецкая роскошь, обнаруживавшаяся во множестве серебряной посуды, золоченых чаш для кумыса, ковров, парчовых тюфяков, бархатных одеял и тому подобных вещей. Сам Касаев, хромой, с лицом, выражавшим его монгольское происхождение, считался одним из первых молодцов и стрелком, привыкшим бить с седла коз и оленей. Открытое помещение и множество гостивших у него людей, между которыми, я полагаю, были и неприязненные черкесы, заставили его принять для меня особые осторожности. Касаев лег спать с нами в шалаше и, когда все заснули, с помощью Мамат-Кирея Лова переместил мою постель на другой конец шалаша, сказав, что хотя опасности нет, а все-таки лучше быть осторожным и не верить никому, потому что мысль человека не написана у него на лице, а слова всегда лгут. По углам нашего помещения всю ночь караулили касаевские уздени, вооруженные двуствольными ружьями. Касаев проводил меня до Кубани, через которую я переправился против Баталпашинской казачьей станицы. Оттуда я приехал на кавказские минеральные воды, прогостив короткое время в Тохтамыше у генерала султан-Азамат-Гирея, потомка крымских ханов, и на Куме у моего приятеля Лова. Этим кончилось мое первое путешествие.

Имея в голове одну мысль и в сердце одно желание исполнить то, что обещал насчет осмотра морского берега, я не терял надежды сдержать свое слово, несмотря на новую неудачу с Ловами. При первом свидании я объяснился с генералом *** насчет этого дела, просил его помощи и объявил ему, что намерен в крайнем случае обратиться к хаджи Джансеиду, пользуясь письмом к нему абхазского владетеля, хотя знаю всю силу его вражды против русских. Генерал не советовал мне доверяться этому человеку и отговаривал меня пускаться в том году снова в горы по причине огласки, которой подверглось мое первое путешествие. Несмотря на все его доводы, что я сделался теперь известен многим черкесам, которые станут меня караулить, я не хотел отказаться от своего намерения и просил его указать мне другого человека, если он считает опасным иметь дело с Джансеидом. Уступая моей настойчивости, он стал перебирать в уме всех известных ему молодцов и остановился на имени князя Карамурзина, который, по его мнению, мог не менее хаджи Джансеида быть мне полезным. [131]

Сперва надо было только узнать косвенным образом, согласится ли он быть моим проводником; потом уж от меня зависело или не начинать дела, или вступить с ним в прямые переговоры. Генерал собирался ехать на Кубань и обещал мне при этом случае выведать что было нужно от Карамурзина, а я должен был пока оставаться на кавказских минеральных водах. Чтобы прекратить все разговоры обо мне и усыпить внимание, с каким горцы стали за мною следить, я просил генерала по прошествии нескольких недель распустить за Кубанью слух, что я заболел на водах и скоропостижно умер. Между тем этот ложный слух, выдуманный мною самим, едва не обратился в истину. На одной из прогулок, около Пятигорска, моя лошадь упала на всем скаку под гору, и я ударился головой о каменистый грунт дороги с такою силой, что потерял память и некоторое время не узнавал ни места, ни людей. Мамат-Кирей Лов и несколько его абазин, бывших со мною, считали меня убитым и только тогда удостоверились в противном, когда я сам встал и поднял на ноги мою лошадь. Полсотни пиявок и кровопускание избавили меня от дурных последствий падения, которое имело для меня и свою хорошую сторону, доставив мне знакомство и дружбу замечательного по своему уму доктора Мейера, выведенного Лермонтовым в его «Герое нашего времени».

На водах я привел в порядок мои путевые записки. Если пройденная мною дорога не представляла особенного интереса, зато собранные мною этнографические сведения были новы и весьма положительны. Из Абхазии, до верховья Урупа, я шел по местам совершенно незаселенным, наполненным на нашей карте множеством несуществующих народов, которые мне пришлось стереть. Ошибки происходили оттого, что карты местностей, куда не проникали еще ни путешественники, ни войска, пополнялись через расспросы людей, дурно говоривших по-русски и которых языка мы совершенно не знали. Таким образом, верховья Зеленчугов считались заселенными довольно сильным племенем аланетов, которого я нигде не мог отыскать или, вернее сказать, находил повсюду, потому что аланет на мингрельском языке значит горец. Благодаря Эмину Шакрилову и Мамат-Кирею Лову, я познакомился с языками и наречиями, находящимися в употреблении за Кубанью, и получил этим способом возможность положить первое основание правильному систематическому разделению на племена горцев, живущих против правого фланга кавказской линии. Прежде у нас считалось за Кубанью столько же [132] различных народов, сколько там существовало названий обществ или отдельных аулов. Древние греческие, византийские, арабские и генуэзские историки также мешали племена и народы, без разбора называя их синтами, керхетами, ахеянами, гениохами, зигами, джиками, джикетами и, наконец, абазгами. Я же нашел на берегу Черного моря и за Кубанью только три различных народа: абазин, черкесов и татар, говорящих на трех коренных, нисколько между собою несходных языках. Они не понимают друг друга; между тем как наречия, образовавшиеся из одного коренного языка, всегда сходны с ним, и не мешают объясняться между собою горцам одинакового происхождения. Не знаю, позволено ли считать убыхов, имеющих свой собственный язык, четвертым племенем, или они составились из абазин, черкесов и европейцев, выброшенных, как говорит предание, на черкесский берег еще во время первого крестового похода.

В пример разнозвучия трех указанных мною языков привожу из каждого по несколько слов. Так, слова: приятель, женщина, девушка, ружье — значат на одном из этих языков: суазар, апхыс, ипха, ашкуаки; на другом — иблагас, фыз, пшаша, фоки; на третьем — кунах, арвад, кыз, мултук.

Привожу из моих заметок несколько статистических данных, относящихся к тогдашнему времени. С тех пор все изменилось, особенно после громадного выселения, положившего конец кавказской войне: где прежде жили черкесы, ныне русские казаки пашут землю и пасут свои стада.

А. Абазинское племя.

Не останавливаясь на бесполезном разборе темных сказаний древних историков и баснословных народных преданий, я берусь только означить первое место, занятое абазинами на Кавказе. Оно находилось бесспорно в нынешней Абхазии, между морем и горами, ограничиваясь на юге Ингуром и на севере Бзыбом. Внутренние раздоры, кровомщение и недостаток удобной земли, в особенности пастбищных мест, заставили небольшую часть абазин переселиться во внутренность гор, к источникам Кодора, Бзыба и Мдзимты, и образовать там вольные общества, после того как они столкнулись с черкесами на реке Соче, распространяясь по берегу моря на север. Не находя довольно средств для своего существования и в этих местах, некоторые семейства перешли через снеговой хребет, на северную сторону гор, и поселились там на недальнем между собою расстоянии. Старшие линии всех значительных абазинских родов Цебельды, Медовея и северной стороны [133] гор можно было найти в Абхазии, чем совершенно оправдывается мое мнение. В языке абазин, перешедших за снеговой хребет, произошло слабое изменение сравнительно с чистым абхазским языком, заметное, впрочем, только для привычного уха, а именно — утрата буквы а, прибавляемой в начале каждого существительного. Вместо адомбей, ачгун, ашкуаки, апхюс, ахюс — на северном говоре: домбей, чгун, шкуаки, пхюс, хюс и т.д. К абазинскому племени принадлежали следующие владения и общества:

а) На южной стороне гор:

1. Абхазия, от устья Ингура до Бзыба, владение фамилии Шервашидзе — около 80.000 жителей.

2. Цебельда, Херпыс-куадж или Цымпар, около верховья Кодора, вольное общество, в котором первенствующая фамилия князей Маршаниев, — до 8.000 жителей.

3. Псхо, у источников Бзыба и Апсты.

4. Ачипсоу, Айбога и Чужгуча, на верховьях Мдзимты, Псоу и Мцы. Последние четыре селения известны были у черкесов под одним общим названием Медовей. В них господствовали также Маршании, разделившиеся на две отрасли Богоркан-ипов и Мас-ипов. Жителей в Медовее можно было считать не более 10.000.

5. Садзы, или джекеты, на морском берегу от Гагр до реки Сочи, — 11.000 душ. Они разделялись на множество вольных обществ.

6. Саша, на реке Соче, под властью княжеской фамилии Облагу. Жителей до 10.000; в том числе есть отчасти черкесы и убыхи.

б) На северной покатости главного хребта:

1. Башилбай, на верховье Урупа, под властью Маршаниев, — 1.800 душ.

2. Там, недалеко от источника Большой Лабы, — 550 жителей, повиновавшихся узденям Заурум-ипа.

3. Кызылбек, между Большою и Малою Лабою, на речке Андрюк, — 500 душ; господствующая фамилия — Маршании.

4. Шегирей, в начале Малой Лабы, — 600 душ, под властью узденей Шиокум.

5. Баг, на реке Ходзе, у подошвы горы Ашишбог (имя произошло от дворянской фамилии, владеющей этим аулом), — 600 душ.

6. Баракай, на реке Губсе, — 1.250 жителей, повиновавшихся двум дворянским фамилиям Лях и Анчок. [134]

7. Ловов аул, на Куме, по правую сторону Кубани, — 1.800 жителей.

8. Дударуков аул, на левом берегу Кубани, против станицы Баталпашинской, — 1.700 душ.

9. Бибердов аул существовал на Урупе до 1829 года, когда он был совершенно разорен русскими войсками, под командой генерал-майора Фролова, и жители его отведены в плен.

Всего можно было полагать на Кавказе абазинского племени около 128.800 душ.

В. Черкесское племя адыге.

Черкесы сами называют себя адыге. Одна их отрасль признавала над собою власть своих родовых старшин или князей, другая пользуется совершенною независимостью. Равным образом в черкесском языке два наречия: кабардинское, наречие княжеских черкесов и абадзехское — вольных обществ.

Собственно за Кубанью были в мое время:

а) Черкесы, повинующиеся княжеским родам:

1. Беслиней, на Большой Лабе на Тегенях, — около 8.000 жителей, подвластных княжеским фамилиям Канукуа и Шалох.

2. Кемюргой и Егерукой, два владения, соединившиеся под управлением одного князя из фамилии Балатукуа, находились на низовье Лабы, — 9.000 душ.

3. Мохошь на левом берегу Лабы, выше Кемюргоя, — 2.500 душ, повиновавшихся князьям Богорсук.

4. Гатюкой, достояние князей Гатюк, на Лабе и частью на правом берегу Сагуаши, — 5.000 жителей.

5. Бжедухи, по низовьям рек Пшекупс и Пшиша, — 6.000 душ под властью двух княжеских родов Камышей и Черченей.

6. Кабардинцы, поселенные на Урупе и на Тегенях, — от 4 до 5.000 душ.

б) Вольные черкесы:

1. Шапсуги по берегу Черного моря, от Анапы до реки Шахе, и по низовой части Закубанья, делятся на больших и на малых. Большие, между Кубанью и горами, составляли одно общество; малые, приморские, делились на множество вольных обществ, соединившихся между собою только впоследствии, когда были атакованы нашими силами. Натухайцы, около Анапы и Суджукской бухты, те же шапсуги, составившие отдельный союз. Всего шапсугов с натухайцами можно было полагать до 300.000 душ.

2. Абадзехи, за Сагуашею, в глубоких лесах, покрывающих эту часть Кавказа. У них считалось до 160.000 жителей. [135]

3. Убыхи, которых некоторые считают народом особого происхождения, на юго-западной покатости гор, между реками Сочи и Шахе. На берегу моря они составляли, перемешавшись с шапсугами, несколько отдельных обществ: Хизе, Уордане, Шмиткуадж и Зюеш, известных у черкесов под общим именем Ардона. Я не успел познакомиться с их народным языком, потому что убыхи, с которыми я встречался, всегда говорили по-черкесски. Убыхов полагали не более 6.000 душ.

Всего черкесского племени можно было приблизительно считать до 500.000 душ.

С. Татарское племя.

1. Ногайские татары были поселены русским правительством, в числе 12.000 душ, на левом берегу Кубани, от Баталпашинской станицы вниз до устья Лабы. Между ними нет дворянства, а существуют только вольные люди или так называемые второстепенные уздени, повинующиеся князьям пяти фамилий: Келембет, Мансур, Кипчак, Карамирза и Навруз.

2. Карачаевцы, на верховьях Кубани и Тиберды и у подошвы Эльбруса, более торговый, чем воинственный народ, состоит приблизительно из 8.000 душ.

Ногайцы и карачаевцы говорят на наречии употребляемого во всей Средней Азии татарского языка.

Время летело для меня на минеральных водах, наполненных посетителями со всех концов России. Незаметным образом подошел август, в начале которого генерал уведомил меня, что открывается случай, могущий послужить в пользу моему предприятию, и звал меня к себе в Прочный Окоп, для того чтобы лично переговорить обо всем с Карамурзиным. Обрадованный этим известием, я немедленно оставил Пятигорск и поскакал на почтовых, чтобы скорее кончить дело. Наконец открывался для меня надежный путь к давно желанной цели.

Текст воспроизведен по изданию: Ф. Ф. Торнау. Воспоминания кавказского офицера. М. Аиро-ХХ. 2000