ТОРНАУ Ф. Ф.

ВОСПОМИНАНИЯ КАВКАЗСКОГО ОФИЦЕРА

1835 г.

При заключении Адрианопольского трактата ¹, в 1829 году, Порта отказалась в пользу России от всего восточного берега Черного моря и уступила ей черкесские земли, лежащие между Кубанью и морским берегом, вплоть до границы Абхазии, отделившейся от Турции еще лет двадцать тому назад. Эта уступка имела значение на одной бумаге — на деле Россия могла завладеть уступленным ей пространством не иначе как силой. Кавказские племена, которые султан считал своими подданными, никогда ему не повиновались. Они признавали его, как наследника Магомета и падишаха всех мусульман, своим духовным главой, но не платили податей и не ставили солдат. Турок, занимавших несколько крепостей на морском берегу, горцы терпели у себя по праву единоверия, но не допускали их вмешиваться в свои внутренние дела и дрались с ними или, лучше сказать, били их без пощады при всяком подобном вмешательстве. Уступка, сделанная султаном, горцам казалась совершенно непонятною. Не углубляясь в исследование политических начал, на которых султан основывал свои права, горцы говорили: «Мы и наши предки были совершенно независимы, никогда не принадлежали султану, потому что его не слушали и ничего ему не платили, и никому другому не хотим принадлежать. Султан нами не владел и поэтому не мог нас уступить». Десять лет спустя, когда черкесы уже имели случай коротко познакомиться с русской силой, они все-таки не изменили своих понятий. Генерал Раевский ², командовавший в то время черноморскою береговою линией ³, усиливаясь объяснить им право, по которому Россия требовала от них повиновения, сказал однажды шапсугским старшинам, приехавшим спросить его, по какому поводу идет он на [34] них войной: «Султан отдал вас в пеш-кеш, — подарил вас русскому царю». «А! Теперь понимаю, — отвечал шапсуг и показал ему птичку, сидевшую на ближнем дереве. — Генерал, дарю тебе эту птичку, возьми ее!» Этим кончились переговоры. Очевидно было, что при таком стремлении к независимости одна сила могла переломить упорство черкесов. Война сделалась неизбежною. Оставалось только сообразить необходимые для того средства и отыскать лучший путь к покорению горцев, занимавших новоприобретенную часть Кавказа.

При Селиме II и Амурате III ⁴ турки подчинили себе Гурию, Имеретию, Мингрелию и Абхазию ⁵. В 1578 году они построили две крепости на берегу моря, одну в Поти, другую в Сухуми. К этому времени, кажется, можно отнести также постройку турецкой крепости у натухайцев, на берегу Геленджикской бухты. В 1771 году абхазцы восстали против турок и принудили их оставить Сухум. Во главе восстания находились два брата, Леван и Зураб Шервашидзе. Поссорившись между собой, один из них, Леван, передал Сухум опять туркам, которые держались в нем после того не более трех лет, утомленные беспрерывными нападениями абхазцев. Тогда Келеш-бей Шервашидзе занял Сухум, силой подчинил себе абхазцев и отдался под верховную власть султана, признавшего его за то владетелем Абхазии и сухумским наследственным пашой. Подчиненность Келеш-бея турецкому правительству длилась также недолго. Дав убежище Тегер-паше требизондскому, осужденному Портою на смерть, он навлек на себя ее негодование и стал искать покровительства России, принявшей в то время под свою защиту Грузинское царство ⁶. В то же время он перешел, как говорят, тайным образом в христианскую веру. Турки, услыхав о перемене веры и о сношениях Келеш-бея с русскими, подкупили его старшего сына, Аслан-бея, убить своего отца, которому он должен был наследовать. Преступление совершилось в Сухуме; но Аслан-бей не воспользовался его плодами. Младшие братья его, Сефер-бей, Бостал-бей и Гассан-бей, осужденные на гибель подобно отцу, успели спастись и вооружили против него всю Абхазию. Аслан-бей бежал в Батум от народного мщения, после чего Сефер-бей явно [35] принял христианскую веру и в 1808 году отдал Абхазию под покровительство России, поставленной в необходимость воспользоваться его предложением. От занятия нашими войсками Абхазии и от учреждения в ней некоторого порядка зависело спокойствие Мингрелии, признавшей над собою, подобно Грузии, власть России. Кроме того, Сухум, пользующийся единственным удобным рейдом на всем восточном берегу Черного моря, от Батума до Геленджика, обещал доставить нам военные и торговые выгоды, которыми нельзя было пренебрегать, думая о будущности вновь приобретенных закавказских провинций. По этому поводу и согласно с желанием самого владетеля русские войска вступили в 1810 году в Абхазию, вытеснили турок из Сухума и поместили в нем небольшой гарнизон. Это обстоятельство нисколько не изменило существовавшего в Абхазии порядка дела. Владетель по-прежнему оставался полным властелином своего народа. Не думая о новых завоеваниях, русское правительство не увеличивало в Абхазии войск, продолжавших занимать одну сухумскую крепость; не мешалось во внутреннее управление княжества и заботилось только об уничтожении влияния турок на народ, обнаруживавший склонность, по примеру владетеля, возвратиться к христианской вере, которую исповедовали его предки. Турки, бежавшие из Сухума, рассыпались между тем по всей Абхазии и с ожесточением возбуждали народ против русских. Отцеубийца Аслан-бей также не переставал разными происками набирать себе приверженцев в Абхазии, и число их возрастало с каждым днем. Первый порыв негодования против него прошел, а турки твердили беспрестанно абхазским магометанам, что Келеш-бей, как отступник, заслужил смерть от руки сына, который в этом случае не совершил преступления, будучи только слепым исполнителем воли Аллаха. Такое толкование поступка Аслан-бея находило веру и одобрение со стороны недовольных в Абхазии, пользовавшихся его именем и его будто бы не угасшими правами на княжество для того, чтобы производить беспорядки всякого рода. При таких тревожных обстоятельствах две русские роты, находившиеся в Сухуме, едва были достаточны для обороны крепости и не могли думать о водворении порядка в крае. В 1821 году Сефер-бей умер, оставив наследником княжества своего старшего сына Димитрия, воспитывавшегося в Петербурге. Пользуясь его отсутствием, абхазцы, волнуемые Аслан-беем, турками и Гассан-беем, готовившимся, со своей [36] стороны, завладеть княжеством в ущерб своего племянника, вооружились против русских, поддерживавших право законного наследника. Для усмирения Абхазии была назначена экспедиция, кончившаяся водворением Димитрия на княжеском престоле. Гассан-бея схватили и отправили в Сибирь, где он прожил около пяти лет, по истечении которых ему было дозволено вернуться в Абхазию. В 1824 году умер Димитрий, не оставив детей. Восстание в Абхазии повторилось и вызвало новое вооруженное вмешательство со стороны русских, в пользу Михаила, второго сына покойного Сефер-бея.

В 1830 году, когда весь восточный берег Черного моря перешел во владение России, отряд из десяти рот 44-го егерского полка ⁷, восьми орудий и небольшой команды казаков прибыл морем в Абхазию и занял Бамборы, Пицунду и Гагры. Первые два пункта, находящиеся в пределах Абхазии, были заняты без выстрела, невзирая на старание абхазских дворян возбудить народ к сопротивлению и, по примеру прежних восстаний, призвать на помощь убыхов и шапсугов.

До занятия Гагр и Геленджика мы не имели точного понятия об ожидавшем нас сопротивлении, о дурном климате и о [37] других затруднениях, с которыми приходилось бороться нашим войскам на черкесском берегу. Опыт, которым мы обогатились в этих случаях, заставил приостановить дальнейшие действия на берегу Черного моря, до того времени, когда окажется возможность подготовить все средства, необходимые к отстранению замеченных неудобств. Многочисленный и хорошо вооруженный неприятель, встретивший наши войска с отчаянной храбростью, требовал для отражения его численных сил, какими мы не могли располагать в то время на Кавказе. Кази-Мегмет ⁸, первый распространитель мюридизма между горцами, поднял против нас Чечню и весь Дагестан, разграбил пограничные города, Кизляр и Моздок, и в последнее время стал угрожать военно-грузинской дороге, нашему ближайшему, если не единственному сообщению с закавказскими провинциями. Сперва надо было усмирить левый фланг кавказской линии, куда и были направлены все свободные войска, а потом уже думать о новых завоеваниях.

Военные действия тридцать второго года в Чечне и в Дагестане доставили нам полный успех. Главнокомандующий кавказским корпусом, барон Розен, поднялся с небольшим отрядом на гору Галгай, близ военно-грузинской дороги, считавшуюся у горцев совершенно неприступною для наших войск, и покорил снова кистинские общества ⁹, увлеченные Кази-Мегметом в общее восстание. После того наши войска, под личным начальством барона Розена и Вельяминова, прошли по всей Чечне, разбивая неприятеля везде, где он только показывался; проникнул через Ичкерийский лес в Беной и Дарго, уничтожили эти два селения, и поздней осенью спустились наконец в глубокое ущелье реки Койсу, для того чтобы последним, решительным ударом поразить восстание в его корне. Гимры, в которых Кази-Мегмет родился и постоянно жил, были взяты приступом, и он сам убит. Громкие удачи наших войск и в особенности смерть имама, главы мюридов, сильно поразившая умы горцев, понудили Чечню и дагестанцев покориться безусловно русской воле. Левый фланг кавказской линии казался усмиренным на долгое время; после этого можно было перенести снова военные действия в западную часть Кавказа и заняться предпочтительно устройством береговой линии.

Полагая, что горцы не в силах долго обороняться собственными средствами, без помощи турок, доставлявших им товары, соль и разные военные припасы в промен на женщин и [38] на мальчиков, все наше внимание обратилось на прекращение турецкой торговли с черкесами. Для этой цели уже в 1830 году черкесский берег был объявлен в блокадном положении, и для наблюдения за ним учреждено постоянное крейсерство. Невзирая на эту меру, турецкие купцы продолжали сообщаться с черкесами. Наши крейсеры весьма редко успевали их захватывать, так как наши парусные килевые суда (пароходов не существовало еще тогда в черноморском флоте) должны были держаться в некотором отдалении от берегов и в случае бури уходить в открытое море, между тем как плоскодонные турецкие чектермы плавали почти всегда под защитой берега и в непогоду вытаскивались на него или прятались в устьях бесчисленных речек, впадающих в Черное море. Малый успех морской блокады привел к заключению, что сообщение турок с черкесским берегом прекратится только в том случае, когда все пункты, которые они привыкли посещать, будут заняты русскими укреплениями. Эта мысль, казавшаяся весьма основательной и удобоисполнимой на первый взгляд, встречала в применении невыгоды и затруднения, которые могли оценить вполне только люди, близко знакомые с кавказскими обстоятельствами. Одно из главных затруднений для учреждения береговой линии заключалось тогда в недостатке точных сведений о местности, о количестве неприятеля и о средствах, которыми он располагал для своей обороны. Кроме того, было весьма желательно отстранить неудобства, обнаруженные прежними десантными экспедициями, ставившими сухопутные войска в совершенную зависимость от моря. Но для того чтобы решить, дозволяют ли местность и обстоятельства действовать предпочтительно сухим путем, следовало опять-таки точнее изучить страну, в которой мы предполагали утвердиться прочным образом. Все это побудило Вельяминова противиться ускоренному занятию морского берега рядом укреплений, не связанных между собою и с линией хорошими и безопасными дорогами. По его мнению, для основательного усмирения горцев следовало остерегаться более всего опрометчивости, подвигаться в горах шаг за шагом, не оставляя за собою непокоренного пространства, и заботиться о достижении положительных результатов на будущее время, а не мгновенных блестящих успехов, которые уже не раз влекли за собою целый ряд неожиданных неудач.

Но в 1834 году последовало приказание немедленно положить первое начало устройству береговой линии, открыв [39] военные действия против черкесов с Кубани и с южной стороны гор, из Абхазии; а для пополнения сведений о береге между Гаграми и Геленджиком предписано было произвести усиленные десантные рекогносцировки.

Покоряясь высшей воле, Вельяминов двинулся весной тридцать четвертого года за Кубань из Ольгинского редута с целью открыть сообщение с Суджукскою бухтой. Постройка Абиньского укрепления заняла все лето. В Абхазию был послан в том же году под командою генерал-майора N. отряд, состоявший из нескольких батальонов, для разработки дорог и для постройки укреплений, необходимых для защиты сообщения. В течение лета N. успел разработать дорогу не далее Драндского древнего монастыря, который он обратил в укрепление, и построить небольшой редут в Илори. Жители не обнаруживали никакого сопротивления; зато наш отряд нашел столько препятствий собственно в абхазской природе, что N. не надеялся проложить дороги от Дранд до Бзыба прежде осени другого года, считая притом совершенно невозможным продолжать сухим путем движение за Гагры, по причине скал, преграждавших береговую дорогу около этого места. Означенное препятствие существовало во всей силе только для наших войск, обязанных возить за собою обоз и артиллерию. Горцам оно не мешало проходить в Абхазию разными другими горными путями или проезжать в хорошую погоду около скал, чему совершенно препятствовал прибой во время ветра со стороны моря. Это обстоятельство еще более затрудняло вопрос о пути, который следовало избрать для устройства береговой линии, и побудило военное министерство повторить требование относительно усиленных рекогносцировок, произвести которые давно уже было предписано.

Но как барон Розен, так и Вельяминов в одинаковой мере желали избегнуть необходимости употребить в дело этот способ, который, по мнению их, не мог принести ожидаемой от него пользы. Для производства десантных рекогносцировок в разных пунктах, на протяжении сорока географических миль совершенно нам незнакомого, гористого берега, покрытого сплошным лесом, представлявшим для неприятеля отличную оборону, требовалось употребить несколько тысяч человек и около двадцати военных и транспортных судов. Жертвы людьми и деньгами, которые правительство должно было понести в этом случае, далеко превышали выгоды, какие могли принести рекогносцировки. Места пришлось бы занимать [40] наудачу, платя жизнью десятков солдат за каждый клочок земли, не превышающий пространства, находящегося под огнем нашей артиллерии. Самые важные сведения о дорогах внутри гор, о количестве народонаселения, о его средствах к жизни и к войне, оставались совершенно недоступными для войск. Все потери и издержки, понесенные во время рекогносцировок, должны были сверх того повториться еще раз при окончательном занятии пунктов, избранных для постройки укреплений. Кроме того, рекогносцировки, без сомнения, привлекли бы внимание горцев на осмотренные места и побудили бы усилить их оборону искусственными средствами, сверх природных препятствий, которыми так щедро наделен черкесский берег.

Оставалось одно средство заменить полезным образом малообещавшие рекогносцировки: поручить достаточно сведущему офицеру осмотреть тайным образом морской берег. Благодаря расположению памятного всем старым кавказцам генерала Вальховского, выбор пал на меня. На Кавказе я находился с начала тридцать второго года, участвовал прежде того в задунайской кампании против турок ¹⁰, и в польской войне 11. Получив довольно значительную рану во время ичкерийской экспедиции тридцать второго года ¹², я был долго болен и через год еще принужден был провести лето на кавказских минеральных водах для укрепления моих сил. Когда я вернулся в Тифлис, Вальховский встретил меня с предложением отказаться на долгое время от общества и от всех его удовольствий, преобразоваться с виду в черкеса, поселиться в горах и посвятить себя на сообщение сведений, добыть которые предполагалось было такою дорогою ценой: он не скрыл от меня опасностей, с которыми я должен был бороться; да и я сам понимал их очень хорошо. Так как возлагаемое на меня дело выходило из круга обыкновенных поручений, то нельзя было требовать от меня его исполнения служебным порядком, без моего добровольного согласия. Поэтому главнокомандующий поручил генералу Вальховскому убедить меня ехать в горы, предоставив мне самому назначить условия, на которых я считал для себя выгодным оказать требуемую от меня услугу. Готовый жертвовать собою безусловно для государственной пользы, но отнюдь не располагая торговать своею жизнью и свободой, я отвергнул условия, которые могли касаться до моих личных выгод, и настоял только на доставлении мне всех тех преимуществ, от которых зависела, по моему убеждению, удача предприятия. Барон Розен согласился предоставить [41] мне право: располагать свободно собою и своим временем, вступать в сношения с покорными и непокорными горцами, не стесняясь существующими правилами, и, в указанных мне границах, обещать им награды или прощение за различные преступления, если кто из них станет мне помогать в моих делах. Обеспеченный таким образом против постороннего вмешательства местных кавказских властей, я принялся с охотою и с уверенностью в успехе за мое поручение и в тридцать пятом году сделал два удачных путешествия из Абхазии на линию ¹³ и обратно.

Между горцами существует такое множество различных наречий, что мне всегда было возможно выдавать себя за человека, принадлежащего к племени, которого языка не понимали жители того места, где я находился.

По этим причинам многие на Кавказе, долее меня имевшие случай ознакомиться с горцами и вообще с местными обстоятельствами, считали подобного рода путешествие делом совершенно несбыточным. Но чем более представлялось препятствий и затруднений, тем сильнее укоренялось во мне желание исполнить путешествие вопреки всем предсказаниям; я, впрочем, нисколько не скрывал от себя, что в случае неудачи мое положение в горах делалось действительно безвыходным.

Для того, чтобы скрыть настоящую цель моего отъезда в Абхазию, откуда найдено было удобным начать мои путешествия, я получил гласное назначение состоять при войсках абхазского действующего отряда. Не теряя времени, я выехал из Тифлиса в декабре тридцать четвертого года, хотя ненастное зимнее время обещало мне самую трудную и неприятную дорогу.

II.

Не стану описывать подробно моего путешествия от Тифлиса до границ Абхазии; оно было весьма незанимательно. Зимнее время скрывало от меня живописную сторону богатой имеретинской и мингрельской природы. Плохие дороги, дурные ночлеги, холод, грязь и снег попеременно преследовали меня от начала до конца путешествия. До Сурама я ехал на русских почтовых телегах; всем известно, как они покойны. Через Сурамские горы и далее приходилось ехать верхом, на казачьих переменных лошадях. В Кутаисе я остановился на несколько дней, чтобы явиться к управляющему Имеретией, начальнику абхазского действующего отряда, знавшему только о моем гласном назначении находиться при войсках в Абхазии, так как в Тифлисе признано было необходимым никому не поверять тайны моего настоящего поручения, для того чтобы предохранить меня от последствий всякой даже неумышленной нескромности. Оттуда я продолжал свой путь без отдыха. Теперь, говорят, устроена от Тифлиса до Поти дорога, весьма удобная для проезда в самом тяжелом экипаже; тогда было совсем не то; в 1834 году и еще долго после [43] того и верхом было нелегко проехать по этим местам во всякое время года. Особенно последние три почты, не доезжая Редут-Кале, были невыносимы. Дорога, проходившая над болотом, была устлана полуобтесанными бревнами, плававшими в тинистой грязи. При каждом шаге, который делала лошадь, ступая на них, они погружались в грязь. Не попав на бревно, лошадь проваливалась в болото выше колена, падала и нередко сбрасывала с себя седока. Тогда все останавливались, поднимали упавшего, освобождали лошадь из западни, в которую она попала, хорошо еще, если не с переломанными ногами. Не проходило часа без подобного происшествия с кем-нибудь из нашего поезда, состоявшего, кроме меня, из моего слуги, вьюка и обычной команды донских постовых казаков, без которых не ездили в то время даже по Мингрелии. Подобного рода похождениями и чувством постоянного голода, так как на казачьих постах имелись только хлеб да кислое вино, ограничивались мои путевые впечатления. От самого Кутаиса я не пользовался другим помещением, кроме постовых плетневых хижин, ночуя в них, по кавказскому обыкновению, на земле, окутанный в бурку вместо постели и одеяла; поэтому я немало обрадовался, услышав шум моря, означавший близость Редут-Кале, в котором я ожидал найти некоторое вознаграждение за испытанные мною лишения. Когда мы подъехали к Редуту, совершенно смерклось, и только эта темнота помешала моему преждевременному разочарованию. Редут-Кале — земляное укрепление, построенное на берегу моря, около устья реки Хопи, посреди непроходимых болот, был в то время забытый уголок, в котором прозябали, изнуренные лихорадками, несколько солдат, офицеров и карантинных и таможенных чиновников. Внутри укрепления, уставленного небольшим числом деревянных строений, на всем лежала печать скуки, тоски, ветхости и бедности. От дождя, лившегося весь день, я измок до костей и был покрыт грязью, падав с лошадью несколько раз. С нетерпением желал я обогреться и отдохнуть от дороги. По приказанию коменданта мне указали лучшую из комнат, определенных для приема путешествующих по делам службы. Кроме стола, двух стульев и деревянной кровати, без тюфяка, в ней не существовало никакой мебели; зато множество досок, расставленных по комнате в виде колонн, подпирали потолок, угрожавший, без помощи их, накрыть своею тяжестью дерзкого жильца. К моему счастью, в комнате был огромной величины камин, в котором развели огонь, [44] позволивший мне обсушиться, сварить чаю и изжарить тощую курицу, проданную мне сторожем дома за дорогие деньги. На другой день, собираясь в дорогу, я заметил, что дом, в котором я провел ночь, был и снаружи подперт с боков бревенчатыми контрфорсами, без которых он мог легко развалиться во все стороны. Надеюсь, что решились разобрать на дрова его прежде, чем какой-нибудь несчастный путешественник нашел под его развалинами преждевременную кончину.

Сгорая нетерпением скорее приехать в Бамборы, где я должен был найти генерала Пацовского, командовавшего, за отсутствием N., всеми войсками в Абхазии, я не продлил ни на один час своего отдыха в Редут-Кале и с рассветом другого дня отправился в дорогу. Я спешил увидать Пацовского, потому что в Абхазии он был единственный человек, имевший возможность помочь мне в моем предприятии делом и советом, зная край и пользуясь хорошим влиянием на абхазцев.

От Редут-Кале до Сухума вели две дороги. Первая из них, служившая для абхазцев обыкновенным сообщением искони веков, проходила над самым морем по береговому песку и мелким камням. Весьма неудобная для движения артиллерии и обозов, она, кроме того, заливалась водой в ветреную погоду. Другая была проложена нашими войсками в прошедшем году, для избежания этого неудобства, в некотором расстоянии от моря. Небо было покрыто тучами, необыкновенно сильный ветер дул с моря, гряды темных волн, окаймленных белой пеной, мерно разбивались об обрывистый берег, возвышавшийся справа над дорогой, и заливали ее на протяжении, какое мог видеть глаз. Берегом ехать было невозможно. Казаки просили меня лучше переждать погоду, чем следовать новою дорогой, по которой, как они говорили, лошади не дойдут до первого поста, находившегося в двадцати верстах от Редута. Время было для меня дорого, и я, не слушая их совета, отправился по верхней дороге, разработанной генералом N., полагая найти ее все-таки в лучшем виде, чем как говорили постовые казаки. Но скоро я убедился в справедливости их слов. Проходя на большом протяжении через вековой лес, без выбора местности, вдоль глубоких лощин и по топким местам, она извивалась лентой густой черной грязи, в которой лошади утопали выше колена, спотыкаясь на каждом шагу о пни и корни срубленных деревьев. В Абхазии снег начинал таять, и это обстоятельство не служило к улучшению обыкновенных качеств дороги. Не находя никакого способа [46] подвигаться по ней вперед, мы были принуждены объезжать ее по лесу, медленно пробираясь между деревьями, хлеставшими нас ветвями в лицо, и частым колючим кустарником, цеплявшимся за лошадей и рвавшим на нас платье.

Много времени отнимали у нас также переправы через бесчисленное множество речек, выступивших из своих берегов, по причине ростепели и морского прибоя, останавливавшего их течение. В Анаклии, мингрельском пограничном местечке, со смешанным населением из турок, мингрельцев, абхазцев и армян, мы переправились через широкий Ингур. Это была единственная переправа по всей дороге от Редут-Кале до Бамбор, на которой я нашел паром, хотя и плохой, но на котором все-таки можно было перевезти в один раз небольшое число лошадей и повозок, и при нем несколько человек перевозчиков. На всех других речках мы встречали только два выдолбленных из дерева и сплоченные между собою каюка, на которых едва становилась одна лошадь, и виноградную лозу, перекинутую вместо каната с одного берега на другой, за которую держались руками во время переправы. Случалось и так, что один маленький каюк, вытащенный на берег, обозначал место, где следовало переправиться. О перевозчиках не было и помину. Жители, на которых лежала обязанность оберегать переправы и содержать на них перевозчиков, исполняли кое-как свою обязанность, пока войска находились вблизи. Вслед за удалением их они сами разбегались и уносили сверх того канаты, доски и все железо, находившееся на паромах. Строить на каждой переправе посты и занимать их командами было бы затруднительно и дробило бы войска, а оставлять по нескольку человек, для присмотра за туземными перевозчиками, было опасно.

Мои конвойные казаки, хорошо знакомые с существующим порядком, завидев издали речку, тотчас бросались отыскивать паром или каюк в кустах и в затопленном водою камыше, снимали вьюки, расседлывали лошадей, и переправа начиналась. Лошадей пускали обыкновенно вплавь, для чего один казак садился, раздевшись, на лучшую лошадь и плыл впереди, зная, что другие лошади от нее не отстанут. Людей, поклажу и седла перевозили в каюке, на дне которого помещались с трудом два или три человека, занятые одной мыслью и одним делом — удержать в равновесии каюк, который подпрыгивал и крутился, как щепка, под напором быстрой речки, стремившейся в море, и прибоя, отбрасывавшего назад ее [47] течение. Донские казаки, содержавшие в Абхазии конную почту, были вообще хорошие пловцы, как все русские, живущие на берегу больших рек; поэтому я не боялся потонуть, хотя сам не умел плавать.

В первый день моего отъезда из Редут-Кале я добрался с большим трудом, поздно ночью, до первого поста, сделав не более двадцати верст. Объезды, которые мы принуждены были отыскивать беспрестанно в лесу, для того, чтобы избегнуть мучения ехать по разработанной дороге, и частые переправы нас совершенно измучили. Люди и лошади едва дотащились до ночлега. На другой день, испытав те же самые напасти, я переехал в Илори, на границу Абхазии, где в прошедшем году наши войска построили укрепление на берегу Гализги. Настоящая граница Абхазии начиналась на правом берегу Ингура. Гализга служила прежде только для разделения двух абхазских округов — Самурзаканского и Абживского. По причинам, которых я не мог никогда понять ясным образом, Самурзаканский округ был причислен нами к владениям князя мингрельского, и абхазская граница отодвинута с Ингура к Гализге. Последствием этого отчисления было то, по крайней мере в мое время, что самурзаканцы, избавленные от послушания своему природному князю, отказывались также повиноваться и новому владетелю; а независимое направление своего образа мыслей принялись обнаруживать воровством и разбоями.

Илорский редут, если только можно назвать этим именем неправильные кучи грязи, означавшие места, на которых следовало находиться брустверу, вмещал в своей окружной черте роту грузинского гренадерского полка. Солдаты, жившие в балаганах, построенных из жердей и из камыша, буквально утопали в грязи. Ротный цейхгауз, провиантский магазин, конюшни и кухни не имели места в укреплении. Желая осмотреть его внутренность, я оставил в грязи солдатские сапоги, надетые мною вместо калош, сверх тонкой черкесской обуви, и был очень доволен, когда сам из нее освободился с помощью взявших меня под руки солдат. Трудно было понять, для какой надобности редут был построен в Илори, где он ничего не защищал кроме оборонявших его солдат; а зачем они здесь находились, и притом в числе одной только роты, еще менее того можно было объяснить. Самый редут исполнял очень дурно свое официальное назначение, потеряв под потоком абхазских осенних дождей всю оборонительную силу своего [48] профиля. Смотря на него, невольно рождалась мысль, почему не строили тогда в Абхазии, чрезвычайно богатой строевым лесом всех родов, деревянных оборонительных казарм, укреплений из палисада, хотя бы даже из плетня, увенчанного колючим кустарником, а усиливались вскидывать насыпи из жирного иловатого грунта, совершенно неудобного для земляных построек. Человек полтораста солдат, помещенных в редуте, ни в каком случае не были в силах ни предупредить, ни остановить беспорядков, если б они возникли между жителями.

Для надзора за переправою через Гализгу и для перемены лошадей достаточно было бы иметь здесь казачий пост, усиленный десятками двумя пехотных солдат. К нашему несчастью, в то время на Кавказе делалось множество подобных ошибок. Беспрестанно занимали места без всякой надобности, строили укрепления, неприспособленные ни к местности, ни к роду войны, помещали в них гарнизоны слишком слабые для того, чтобы держать в страхе жителей, раздробляли таким образом свои силы, войска подвергали без всякой пользы болезням и всевозможным лишениям, а горцам доставляли этими фальшивыми мерами только случай обкрадывать и убивать русских солдат. Причина этому заключалась в невозможности главным начальникам все видеть своими глазами и обсудить собственным умом, и в неспособности и неопытности частных командиров, особенно таких, которые прибыв из России, получали, по своему чину или по какому-нибудь другому поводу, отдельные начальства и, не слушая старых кавказских служивых, принимались распоряжаться в горах или посреди абхазских и мингрельских болот по правилам воинского устава и школьной фортификации того времени. Не забуду, как один из инженеров, укреплявших береговую линию, спросил с удивлением: из какой фортификации взято это правило, когда ему советовали вместо палисада, располагаемого на кроне бруствера, усадить его колючим кустарником, что было бы не только дешевле, но и действительнее. Надо прибавить, что колючий кустарник употреблялся с большою пользою еще во времена Ермолова, при котором все укрепления на Кабардинской плоскости были усилены этим оборонительным средством, и благодаря ему всегда избавлялись от несчастья видеть в своих стенах неприятеля, что случалось с некоторыми укреплениями черноморской береговой линии, строители которых были весьма ученые теоретики. [49]

От Илори до Дранд считали сорок верст, которые я проехал в один день, потому что на этом пространстве встречалось меньше леса, следовательно, и дорога была получше. Через три рукава Кодера, на которых не было возможности устроить паромов, по причине необыкновенно быстрого течения, мы переправились вброд, имея воды выше седла, так что местами лошади должны были плыть.

Драндская древняя церковь, построенная, как должно полагать, в середине шестого века, в одно время с Пицундским монастырем, лежит в пяти верстах от морского берега, на возвышении, образующем открытую площадь, окруженную лесом со всех сторон. Как памятник византийской архитектуры, она представляла немало замечательного; но я не имел тогда времени заняться ее рассмотрением и ограничился первым впечатлением, которое она произвела на меня своею простою, величественною массой, уединенно господствовавшею над пустынною окрестностью. Кто пожелает ближе познакомиться с характером ее постройки, равно как и с другими памятниками древности на Кавказе, найдет их подробное описание в путешествии археолога Дюбуа. Направо от Дранд виднелись постепенно подымавшиеся лесистые контрфорсы главного хребта, подпиравшие ряд снеговых вершин, врезавшихся в горизонт зубчатою блестящею стеной. Налево шумело море, скрытое от глаз темными лесами. За исключением этого шума повсюду царствовала пустынная тишина.

Выбор этого места под укрепление был весьма удачен, жаль только, что при этом коснулись церкви, заняв ее офицерскими квартирами и складом провианта. В полухристианской, полумагометанской Абхазии следовало беречь подобного рода памятники христианской старины, к которым сами абхазцы-мусульмане питали неизъяснимое чувство благоговения, основанное на темных преданиях о святыне, осенявшей веру их праотцов. В военном отношении этот пункт представлял весьма ощутительные выгоды: давал твердый базис для действий против Цебельды, занимавшей неприступные ущелья по верховьям Кодора, и представлял, по причине здорового климата и хорошей воды, все условия, необходимые для сбережения войск. Приятно было видеть свежие и веселые лица солдат, ясно свидетельствовавшие в пользу драндской стоянки. Число больных в батальоне Грузинского гренадерского полка, зимовавшего в Драндах, не превышало обыкновенно двенадцати человек из семисот. Это был замечательный факт между кавказскими войсками, которые обыкновенно страдали [50] и гибли несравненно более от болезней, чем от неприятельского оружия. В Драндах я воспользовался с удовольствием дружелюбным гостеприимством батальонного командира для того, чтоб отдохнуть один день и вознаградить себя, в первый раз после Кутаиса, за усиленную воздержанность, на которую я был осужден во время всего пути.

От Дранд дорога спускалась к берегу через густой лес и, поворотив направо, вела потом до Сухума, над самым морем, по глубокому береговому песку. С одной стороны море, а с другой непроходимый лес отнимали у нее простор до того, что местами она была не шире четырех или пяти саженей. Здесь абхазцы перегородили в двадцать четвертом году дорогу высоким завалом и встретили из-за него и из лесу самым убийственным огнем русский отряд, шедший, под начальством управлявшего Имеретией князя Горчакова ¹⁴, выручать капитана Марачевского, оборонявшего, около Бамбор, с двумя ротами абхазского владетеля Михаила от его восставших подданных. Несмотря на отчаянное сопротивление неприятеля и на невыгоды положения, подвергавшего их метким выстрелам в упор от невидимых противников, наши войска мгновенно овладели завалом и открыли себе дорогу в Сухум. Абхазцы, видя, что русских нельзя остановить страхом смерти и перегородить им дорогу открытою силой, рассыпались после того в опушке леса, прекратили огонь по солдатам и стали стрелять исключительно по артиллерийским и по вьючным лошадям. Перебив большую часть из них, они принудили отряд остановиться в Сухуме и выждать, пока собралось достаточное число судов для перевозки его морем в Бамборы, потому что сухим путем не на чем было везти провиант и снаряды. От этого Марачевский едва не погиб. Более шестисот убитых лошадей лежали на морском берегу и заражали воздух по дороге, что принудило нарядить на другой год два военных транспорта для отвоза их остатков в открытое море.

Не доезжая пяти верст до крепости лежало на пути абхазское селение Келассури, в котором жил Гассан-бей, дядя владетеля. Его рубленный деревянный дом, имевший вид широкой четвероугольной башни, стоял на высоких каменных столбах. Крытая галерея, обхватывавшая весь дом, на которую вела узкая и чрезвычайно крутая лестница, облегчала его оборону. Двор был окружен высоким палисадом с бойницами, в котором открывалась тесная калитка, способная только пропустить одного человека или одну лошадь. Довольно было [51] взглянуть на постройку дома, на окружавший его палисад, на эту маленькую, плотно затворенную калитку, чтобы понять всегдашнее состояние опасения, в котором Гассан-бей проводил свою жизнь. Тревожное положение Абхазии вообще, личная вражда, какую он успел возбудить во многих, и несколько покушений на его жизнь, от которых он спасался почти чудом, заставляли Гассан-бея не пренебрегать никакими мерами осторожности.

Против его дома, над самым морем, находился длинный ряд деревянных лавок, принадлежавших туркам, перешедшим из Сухума в Келассури, когда крепость досталась русским. На пороге лавок сидели по своему всегдашнему обыкновению турецкие купцы и курили из длинных чубуков, с видом глубочайшего спокойствия. Казалось, ничто, что происходило кругом, не занимало их духа, парящего в неведомых пределах, — так безжизненно-равнодушно глядели они вдаль. Но равнодушие их было очень обманчиво. С одной стороны, они наблюдали за дорогой, пристально разглядывая проезжающих, а с другой не упускали из виду нашей военной эскадры, стоявшей на сухумском рейде. Ничто из происходившего на наших судах не скрывалось от их напряженного внимания. Из всего они выводили свои заключения, имевшие одну постоянную цель: обмануть бдительность наших моряков и провезти запрещенный товар. Все, что клонилось к нашему вреду и могло мешать нашим видам, радовало их душевно. Турки откровенно нас ненавидели — это в порядке вещей. Прежде они первенствовали в Абхазии и пользовались самою прибыльною торговлей с черкесами и с абхазцами, от которой купец обогащался в три или четыре рейса; теперь мы их вытеснили из этого выгодного положения и старались, кроме того, совершенно уничтожить их торговлю, захватывая и обращая в призы суда, нагруженные военными припасами и черкешенками. Гассан-бей, управлявший Сухумским округом на правах удельного князя, считался не без причины самым закоренелым покровителем турок, проживавших в Абхазии, и этого нельзя было ставить ему в вину. Религия, привычки молодости склоняли его на сторону турок, и, кроме того, он находил постоянный источник доходов в своем келассурском базаре. Турецкие купцы платили ему значительную пошлину за право торговли и сверх того доставляли ему все редкие товары, которых нельзя было найти в целой Абхазии. Носились темные слухи про ночную торговлю на этом базаре, несравненно более оживленную, чем какою представлялась его денная [52] деятельность, про лодки, виденные в лесу недалеко от Келассури, к которым съезжались в ночное время толпами вооруженные люди; но все это были, кажется, одни пустые толки завистников Гассан-бея. Наши военные баркасы, проходившие иногда случайно ночью мимо Келассури, никогда не замечали ничего подобного: базар они находили всегда в глубоком сне, а по всему берегу, на расстоянии десяти верст от Гассан-беева дома, не было уголка, в котором могла скрыться турецкая чектерма; в этом ручались все наши моряки, осматривавшие берег с величайшим вниманием. Поэтому келассурские турки невозбранно продолжали продавать табак, рахат-лукум и бумажные материи и следить с участием и любопытством за нашею эскадрой, рассматривая ее, когда было нужно, в свои длинные зрительные трубы.

Прибыв с намерением отыскать в Абхазии средство проехать за Гагры, к неприязненным черкесам, я не мог долго оставаться на одном месте; я должен был, делая беспрестанные поездки, знакомиться с краем и с людьми, от которых, по моему расчету, можно было ожидать помощи для моего предприятия. Прежде всего было необходимо составить себе связи и знакомства между абхазцами, с которыми обстоятельства заставляли меня иметь дело, и найти благовидный предлог для моих будущих поездок, способный отвлечь их недоверчивое любопытство от моего настоящего намерения. Мне казалось, что лучше всего начать дело с умного и хитрого Гассан-бея, тайного противника русских, имевшего большой вес у абхазцев, недовольных существовавшим порядком вещей. Я решился не миновать его дома. Для меня было очень важно приобрести его расположение и, если можно, выиграть его доверенность. Не рассчитывая даже на его содействие, все-таки было лучше иметь его приятелем, чем врагом; его вражда была бы вдвойне для меня опасна по причине связей, которые он имел в горах. К счастью, предлог для моих будущих странствований по Абхазии был у меня приготовлен, и не только должен был успокоить любопытство Гассан-бея, но даже заинтересовать его самого, касаясь несколько его личных расчетов. Он заключался в цебельдинском деле, о котором мне было поручено собирать при случае самые точные сведения. Упоминая об этом деле, я считаю необходимым объяснить: что такое была в то время Цебельда и в чем состоял, говоря дипломатическим языком нашего времени, цебельдинский вопрос, очень простой для горцев, но чрезвычайно запутанный для нас. [53]

Абхазия, подчинившаяся России в лице своего владетеля, занимала морской берег от Ингура до Бзыба и делилась на четыре округа: Самурзаканский, Абживский, Сухумский и Бзыбский. Самурзаканский округ, как я прежде упомянул, был нами отчислен к Мингрелии. Кроме того, находилось в горах, между источниками Бзыба и Кодора, независимое общество, составленное из абхазских выходцев, именуемое Цебель и долженствовавшее, по своему географическому положению между снеговым хребтом и абхазским прибрежьем, составить пятый округ Абхазии, но которое всегда отказывалось повиноваться владетелю, находя в неприступности занимаемого им местоположения достаточную защиту от его притязаний. Когда русские войска занялись в Абхазии разработкой дорог, цебельдинцы воспользовались этим обстоятельством для того, чтобы беспрестанно тревожить нас, угонять порционный скот ¹⁵, лошадей и убивать одиночных солдат, удерживаясь, впрочем, от нападений открытою силой. Кроме прямого вреда, который они нам делали, их пример увлекал иногда абхазцев и, что было хуже всего, давал им случай производить кражи и убийства под их именем.

Малочисленная Цебельда, состоявшая, по нашим тогдашним сведениям, не более как из восьми сот или тысячи семейств, служила неприятною помехой для наших дел в Абхазии. Для усмирения ее силою надо было пожертвовать временем и частью войск, которые, казалось, полезнее было употребить на работы, имевшие предметом скорейшее устройство береговой линии, обещавшей, как тогда полагали, отнять у горцев все способы сопротивления. В то время мингрельский владетель, Дадиан, предложил свои услуги, обещая мирным путем склонить цебельдинцев жить покойно и даже подчинить себя русской власти, если их навсегда избавить от покушений абхазского владетеля на их независимость. Предложение его было принято с большим удовольствием. Дадиан не имел никакого значения у цебельдинцев и мог на них действовать только через Гассан-бея, которого сестра была замужем за Хенкурусом Маршанием, одним из цебельдинских князей. Оба они сошлись в этом деле, ненавидя в равной степени Михаила, владетеля Абхазии, и имея в виду выслужиться на его счет перед русским правительством и сделать ему чувствительную неприятность, уничтожив окончательно его влияние на цебельдинцев. Но связь Гассан-бея с Дадианом не могла быть откровенна; действуя с одной стороны против выгод Михаила, он с другой мешал под рукою переговорам Дадиана [54] с цебельдинцами, не видя особых выгод для себя в положительном успокоении Абхазии и в примирении ее горных соседей. Между тем и Михаил принял косвенное участие в этом деле, противясь, сколько было возможно, проискам Дадиана и Гассан-бея совершенно отвлечь от него Цебельду. Как владетель, он был прав, действуя в пользу своей власти, которая одна могла послужить к сохранению в Абхазии чего-то похожего на гражданский порядок. Мы, русские, не имели в ней тогда никакого нравственного значения и могли опираться на одну только силу. Да и в цебельдинском деле он имел возможность более способствовать нашим выгодам, чем его два соперника. Особое расположение к Дадиану мингрельскому и какое-то бессознательное предубеждение против Михаила не позволяли нам ясно видеть истинное положение дел. Из всех этих противоположных интересов сплелась, как водится у горцев, непроницаемая сеть самых хитрых интриг, в которой русские власти запутались наконец, ничего не понимая. Я не имел самонадеянной мысли распутать эту сложную, хитро связанную интригу; но находил весьма удобным воспользоваться ею для моей собственной цели. Она мне давала случай сблизиться с Гассан-беем, не жаловавшим нас вообще, а через него и с другими туземцами, врагами русского порядка, между которыми я, скорее всего, мог отыскать помощников для моего предприятия, и узнать их мысли, нисколько не обнаруживая сокровенных желаний.

Подъехав к дому, я остановился и, не называя себя, послал узнать, желает ли Гассан-бей видеть у себя проезжего. Это одна из выгодных сторон кавказского гостеприимства. Чужого человека принимают, не спрашивая, кто он, откуда и куда едет, пока он сам не сочтет необходимым объявить об этом, иногда только за тайну, одному хозяину, имея причины скрыть свое имя и свои дела от посторонних людей. Пока обо мне докладывали, прошло хороших полчаса. В это время рассматривали из дому меня и моих конвойных с большим вниманием. Беспрестанно показывались у бойниц разные лица, вглядывались в меня очень пристально и потом исчезали. Наконец калитка отворилась, и Гассан-бей вышел ко мне навстречу, имея за собой несколько абхазцев с ружьями в руках. Я увидал в нем плотного человека, небольшого роста, одетого в богатую черкеску, с высокою турецкою чалмой на голове, вооруженного двумя длинными пистолетами в серебряной оправе; один из них он держал в руке готовый для выстрела. Кто только знавал Гассан-бея, не помнит его без этих [55] пистолетов, спасавших его раза два от смерти и из которых он стрелял почти без промаха. Оставив лошадь, я подошел к нему с просьбою дозволить мне назвать себя и объясниться во всем, когда мы будем наедине. Гассан-бей молча ввел меня в комнату, усадил на низком диване против себя, потребовал кофею и чубук, как следовало по турецкому обыкновению, и выслал прислугу. Я назвал себя, сказал о моем назначении состоять при войсках и о причине, побудившей меня одеться по-черкесски; имея, прибавил я, поручение изучить цебельдинское дело, что требовало от меня беспрестанных поездок по Абхазии, я счел благоразумным не обращать на себя внимание народа. Моя откровенность до того понравилась Гассан-бею, что мы через полчаса сделались совершенными друзьями и поверяли друг другу свои самые сокровенные мысли, — разумеется, не теряя должной осторожности. Он не только согласился со мною, по крайней мере на словах, во всем, что я говорил насчет сильно интересовавших его абхазских и цебельдинских дел, и похвалил мое намерение под черкесскою одеждой остаться для народа неизвестным лицом, но снабдил меня, сверх того, множеством весьма основательных советов, касавшихся моей личной безопасности. После многоблюдного турецкого обеда, приправленного красным перцем до такой степени, что я опалил себе горло и нёбо, как огнем, Гассан-бей проводил меня до Сухума с довольно пестрою толпой своих конных телохранителей. В крепость он не заехал, имея от нее непреодолимое отвращение с того времени, когда его схватили в ней неожиданно перед отправлением в Сибирь.

Сухум произвел на меня самое неблагоприятное впечатление. Базар, находившийся перед крепостью, состоял не более как из двадцати грязных духанов-кабаков, в которых были выставлены для продажи без всякого разбора: вино, водка, табак, седла, оружие, говядина, соленая рыба, овощи и самые простые турецкие материи. Хозяева были греки и армяне. По единственной топкой улице этого рынка прохаживались лениво несколько абхазцев с винтовками за спиною, с башлыками на голове, повязанными в виде чалмы, и перебегали матросы в своих холщовых брюках и темно-зеленых куртках, заглядывая в лавки и торгуясь с купцами. Только из одного духана раздавались веселые голоса; в его открытом окне виднелись эполеты и фуражки наших морских офицеров. Это был духан Тоганеса, избранный ими для постоянного пристанища на берегу, единственное место отдыха в Сухуме, доставлявшее [56] им возможность за стаканом портера или марсалы забывать невыразимую тоску, которую он наводил на каждого. Тоганесова лавка отличалась от других духанов поставленною перед ее дверьми гипсовою статуей с транспорта, потерпевшего кораблекрушение посреди сухумской бухты.

Крепость, построенная из дикого камня в виде четырехугольника, около ста саженей по фасу, с башнями по углам, имела вид развалины. Внутри ее помещались две ветхие, деревянные казармы, госпиталь, артиллерийский цейхгауз, провиантский магазин и дом коменданта. Сухумский гарнизон составляли две пехотные роты и команда крепостной артиллерии. Люди имели болезненный вид несчастных жертв, обреченных на вечную лихорадку, от которой половина их ежегодно умирала. Они знали это и, нельзя сказать с спокойным духом, но безропотно несли свою участь, не переставая исполнять тяжелую службу с покорностью, свойственною русскому солдату. Побеги случались между ними очень редко. При турках считали в Сухуме около шести тысяч жителей; в тридцать пятом году нельзя было насчитать и сотни, сверх гарнизона. Прежде крепость была окружена красивыми предместьями, отличавшимися множеством тенистых садов, и пользовалась отличною водой, проведенною из гор далее мили. Турки называли Сухум вторым Истамбулом. Теперь расстилались около крепости болота, заражавшие воздух своими гнилыми испарениями; водопроводы были разрушены, солдаты пили вонючую, тинистую воду, и это было главною причиной болезней. Нас нельзя было нисколько винить в упадке Сухума, он был неотвратимым последствием неблагоприятных обстоятельств, сопровождавших пребывание наших войск в Абхазии. Видя, что мы положительно утвердились в крепости, турки оставили немедленно предместье; абхазцы не имели обыкновения жить в городах; а русское население не могло существовать в соседстве их, при тревожном и неустроенном состоянии, в котором находился край. Окрестности Сухума опустели, и только в стенах крепости прозябали около четырехсот русских солдат, из числа которых сто человек постоянно лежали в лазарете. Весьма понятно, что эта горсть людей не могла в одно время исполнять службу, обороняться от дразнившего ее неприятеля и производить около крепости очистительные работы, лежавшие прежде на всем турецком населении. В таком положении застал я Сухум. Впрочем, если крепость и ее окрестности не имели ничего живого и привлекательного, зато рейд представлял картину самой оживленной [57] деятельности. Кроме нескольких десятков турецких чектерм, качавшихся на воде, около десяти русских военных судов разной величины, начиная от красивого фрегата до уродливой толлы, лежали на якоре перед Сухумом. Тяжелые баркасы и легкие шлюпки перерезывали бухту по всем направлениям, сообщаясь с берегом и с судами, на которых кипела работа. Эскадра спешила исправиться от повреждений, причиненных ей последнею бурею, недели за две до моего приезда. Статуя, поставленная у дверей Тоганесова духана, принадлежала транспорту, выброшенному на берег этою бурей, причем его капитан и четыре матроса сделались жертвою моря. И другие суда были близки испытать ту же участь, если бы не унялся ветер. Фрегат, на котором находился контр-адмирал, касался уже дна: корвет и бриг потеряли рули, не считая поломанных мачт, рей и бугшпритов у прочих судов. Все это происходило в сухумской бухте. Несмотря на двойные и тройные якоря, корабли несло к берегу. Сильный ураган налетел с такою быстротой, что наша эскадра не успела уйти в открытое море. Мне очень хотелось побывать на наших кораблях и познакомиться с морскими офицерами, пользовавшимися уже тогда репутацией образованных людей и отличных моряков, но я должен был на этот раз отказать себе в этом удовольствии, имея в виду доехать как можно скорее до Бамбор.

Оставив Сухум на другой день с рассветом, я приехал к обеду в бамборское укрепление. От Сухума до Бамбор считали сорок пять верст довольно удобной береговой дороги, загроможденной камнями только в одном месте, что не составляло, впрочем, чувствительного препятствия для пешего или для конного. Брод через Гумисту считался довольно опасным в полноводье; другие маленькие речки не заслуживали внимания.

В Бамборах, где я должен был иметь свое постоянное пребывание, помещались: батальон 44 егерского полка, полковой штаб и все главные военные заведения и склады для войск, занимавших Абхазию. Генерал Пацовский, командир егерского полка и начальник всех войск во время отсутствия генерала А., жил в Бамборах, занимая длинный низенький дом с небольшим садиком впереди, стоявший возле гауптвахты, на обширной площади. Укрепление имело вид большого бастионированного параллелограмма и состояло из земляного бруствера обыкновенного размера. Внутренность его, разбитая на шесть правильных кварталов, обстроенных небольшими, чисто выбеленными домами, длинными казармами и [58] магазинами, была опрятна и не наводила тоски, свойственной другим абхазским укреплениям. Возле крепости находился небольшой форштат с неизбежным базаром, населенным армянскими и греческими торгашами. Сюда абхазцы, а под их покровительством и незнакомые неприятельские черкесы приходили, менее для торговли, чем для того, чтоб узнавать новости и высматривать, что делается у русских. Положение Бамбор в широкой и привольной долине реки Пшандры, в трех верстах от морского берега и почти в таком же расстоянии от селения Лехне, или Саук-су, как его называли турки, местопребывания владетеля Абхазии, давало этому пункту значение, которым Пацовский воспользовался весьма искусно для сближения с нами абхазцев и для распространения на них, сколько было можно, нашего нравственного влияния. Бамборы имели только одну невыгоду, общую со всем берегом, на котором, кроме трех бухт, Геленджикской, Суджукской и Сухумской, нигде не существовало удобного якорного места. Суда не могли бросать перед Бамборами якоря ближе трех миль от берега, что служило чувствительным затруднением для выгрузки военных тяжестей, привозимых сюда в довольно большом количестве. Сверх того, суда должны были уходить в море с открытого бамборского рейда при первых признаках будущей зыби, из опасения быть брошенными на берег прежде, чем разыграется ветер, который позволил бы распустить паруса. В тридцать девятом году военный пароход, стоявший на якоре в Туапсе, разбился, прежде чем успели развести пары. Подобных несчастных примеров можно было насчитать очень много.

Приехав в Бамборы, я, не меняя одежды, пошел явиться к генералу Пацовскому. Его ласковый прием ободрил меня с первого раза и расположил к этому почтенному человеку; впоследствии, чем ближе узнавал я его, тем более возрастала моя вера в его душевную доброту. По его приказанию меня поместили в крепости в двух светлых и покойных комнатах, снабженных всем, что могло быть необходимо для отдыха и для занятий. Слишком мало думая в то время об удобствах жизни, я оценил эту заботливость обо мне со стороны Пацовского не по мере удовлетворения моих скромных потребностей, а по силе доказанной им внимательности. Эта квартира, которую я помню будто вчера только с нею расстался, редко, впрочем, видела меня в своих стенах. Я спал или изредка занимался в ней, находясь все остальное время в разъездах или в [59] доме у Пацовского, который по кавказскому гостеприимному обычаю с первого дня пригласил меня бывать у него и обедать, когда захочу. Жена, трое маленьких детей и две воспитанницы лет десяти составляли его семейство. Пацовская была весьма недурна, добродушна и старалась всеми мерами сделать свой дом приятным для посещавших его, в числе которых я бывал почти ежедневным гостем. Кроме нее находились в укреплении еще три офицерские жены, которых можно было, за неимением других, пригласить на кадриль или мазурку. Ими ограничивалось наличное женское общество, что нисколько не мешало молодым офицерам танцевать и веселиться от всей души в неизвестном уголку земли, носившем название Бамбор. На берегу моря, недалеко от укрепления, зимовали: батальон Грузинского гренадерского полка и артиллерийская батарея, принадлежавшие к абхазскому действующему отряду. Это обстоятельство служило к немалому оживлению бамборского общества. Во всю зиму Пацовская давала у себя танцевальные вечера по два раза в неделю. Не только вышепоименованные дамы, но и ее маленькие воспитанницы принимали в них участие, а за недостатком женского пола становились молодые офицеры и танцевали доупаду. Люди пожилые, не танцующие, проводили вечер за бостонным столом. Бал кончался ужином, более сытным, чем изысканным, за которым не жалели абхазского вина, которое, право, было весьма недурно. Все это было очень незатейливо, но занимало молодежь, богатую избытком жизни, и отвлекало от менее невинных удовольствий, неразлучных с военною зимовкой. Забавно было видеть, как в темную дождливую ночь собирались на бал. Из прибрежных бараков офицеры съезжались верхом, укутанные в бурки и башлыки, провожаемые казаками, освещавшими дорогу факелами, а иногда и пехотным конвоем с заряженными ружьями, без которого неблагоразумно было ехать через лес, находившийся между морем и укреплением. Гости, жившие в стенах крепости, приходили пешком. Глубокая грязь, затапливавшая все улицы при первом дожде, не допускала обыкновенных калош, вместо которых принуждены были надевать сверх комнатной обуви тяжелые солдатские сапоги. Не легко было совладать с ними в грязи, поэтому два солдата провожали каждого посетителя: один вел его под руку, другой светил впереди фонарем; я был тогда довольно молод, готов воспользоваться каждым случаем, обещавшим некоторое удовольствие, и поэтому нисколько [60] не пренебрегал скромными бамборскими вечерами. Но главное удовольствие я находил бесспорно в обществе самого Пацовского. С удивительным терпением и скромностью, принадлежащими истинному достоинству, он объяснил мне самым подробным образом свои прежние действия в Абхазии и знакомил меня с положением края. Уверившись в его прямом характере и здравом смысле, не подчинявшихся внушениям мелочного самолюбия, я открыл ему в скором времени настоящую цель, которую я преследовал в Абхазии. В скромности Пацовского я был уверен, потому что никто лучше его не понимал опасности, которой могло подвергнуть меня одно неосторожное слово. По его мнению, не существовало никакой возможности проехать из Абхазии за Гагры; во-первых, потому что он не знал абхазца, могущего быть моим проводником, а во-вторых, по причине удвоенной осторожности, с которою неприятель караулил Гагринский проход со времени прибытия в Абхазию действующих войск. Позже я совершенно убедился в справедливости его мнения, но на первый раз не смел отказаться от своего предприятия, основываясь только на его словах и не уверившись сам в положительной невозможности исполнить его с этой стороны. Я не скрыл от него моего намерения стараться всеми силами опровергнуть фактом его убеждение, после чего он откровенно пожелал мне успеха, обещая помогать мне с своей стороны сколько будет возможно. Слово свое он сдержал как следует. Чувство душевного уважения, которое я сохранил к его памяти до сих пор, двадцать семь лет после нашего знакомства, побуждает меня указать на его хотя не громкие, но весьма полезные заслуги в Абхазии.

Пацовский начал свою службу на Кавказе с юнкерского звания, тридцать лет до нашей встречи. На глазах Цицианова, Котляревского и Ермолова ¹⁶ он брал с боя каждый чин и, будучи полковником, был назначен при Алексее Петровиче сперва тифлисским комендантом, а потом командиром 44-го егерского полка. Это обстоятельство свидетельствует уже достаточно в пользу Пацовского, потому что Ермолов не имел обыкновения давать полки людям ради имени, связей, дружбы или в утешение прекрасных глаз, кроме того, обладал отменным даром угадывать людей и употреблять их согласно с их способностями и наклонностями. Из немалого числа генералов, командовавших при мне на Кавказе, я знал только одного равнявшегося с ним в этом отношении: это был Алексей [61] Александрович Вельяминов. Факты, которые я имел перед глазами, ясно доказывали, что Ермолов не ошибся в Пацовском. В тридцатом году он высадился в Абхазии с десятью ротами своего полка, с восемью орудиями и с командою казаков, занял Гагры, Пицунду и Бамборы и не переставал трудиться с того времени над устройством порученной ему части. Что он успел в этом более, чем можно было ожидать от скудных средств, которыми он располагал, должен был сознаться каждый человек, видевший Бамборы и понимавший военное дело. Укрепив Пицунду и Гагры и построив в них необходимые помещения для гарнизонов, Пацовский успел в четыре года полковыми средствами возвести бамборское укрепление с казармами, офицерскими домами, всеми солдатскими хозяйственными заведениями и окружить его садами и огородами, возбуждавшими удивление и зависть абхазцев. Кроме главного укрепления он построил редуты из палисада: на берегу моря для склада провианта, на реке Хыпсте, для сбережения полковых лошадей, ходивших в этом месте на траве, и на реке Мцыше, для защиты пильной мельницы, им же устроенной. Все эти работы были произведены руками солдат, без всякого отягощения для них. Надо было видеть его заботливость о солдатских нуждах и его снисходительность к их недостаткам, не мешавшие ему нисколько поддерживать между ними самую строгую дисциплину, чтоб оценить вполне его практический ум и сердечную доброту. Абхазцев он умел привлечь к себе и овладеть их доверенностью, приноравливаясь к их понятиям и не нарушая ни в каком случае данного слова. Сами вероломные, они тем более умели ценить правдивость. Они верили ему безотчетно и приезжали к нему издалека за советом и за помощью. В подобных случаях он помогал им часто своими собственными деньгами, не заботясь, будут ли они ему возвращены правительством. Пильная мельница на Мцыше служила одним из главных способов сближения абхазцев со своими русскими соседями. До Пацовского абхазцы не видывали пильной мельницы и делали доски с руки пилою и топором или получали их морем от турок. Мало-помалу они стали приезжать на Мцышу выменивать и выпрашивать доски у Пацовского, которые он им давал под разными условиями, имевшими в предмете выгоды полкового устройства. Сношения завязались, и скоро возникла из них некоторая зависимость абхазцев от русского изделия. Надо быть очевидцем подобного обстоятельства, чтобы понять, как легко можно [62] сблизиться иногда с необразованным противником помощью самого простого средства, если оно дает ему материальные выгоды, заставляющие его забывать, хотя на время, нравственный гнет, который всегда лежит на завоеванном народе. Значение, которое Пацовский умел приобрести в глазах абхазцев, отзывалось на всех русских. В Бзыбском округе, где находились Бамборы, не было слышно о нападениях на наших солдат, ходивших поодиночке в самые дальние селения. Абхазцы встречались с ними как с добрыми знакомыми, детьми Пацовского, которого они любили. Говоря о хороших отношениях, существовавших в Бзыбском округе между русскими и абхазцами, надо отдать справедливость владетелю, прилагавшему с своей стороны все старания поддержать эти отношения. N. смотрел на вещи другими глазами, и, право, не его вина, если наши дела не приняли в то время более выгодного для нас оборота. Вмешавшись, как начальник страны, в споры Дадиана и Гассан-бея с Михаилом, он принял слишком явно сторону первого, видимо, задел интересы последнего, оскорбил его самолюбие и возбудил в нем неудовольствие, имевшее последствием разлады в других делах, которые, по своему существу, вели к цели столько же выгодной для самого владетеля, как и для нас. Пацовский то и дело мирил обе стороны и улаживал их отношения, что не всегда было легко при столкновении русской начальственной власти с владетельскою гордостью, опиравшеюся на сан и на свои независимые права.

Вскоре после моего прибытия в Бамборы я поехал с Пацовским в Лехне представиться владетелю, имевшему в то время звание полковника лейб-гвардии Преображенского полка. Дорога вела по широкой и совершенно гладкой поляне, уставленной тополями, шелковичными и ореховыми деревьями, повитыми до самой вершины необыкновенно толстыми лозами, составляющими одно из главных богатств абхазских поселян. От винограда, растущего в изобилии на этих лозах, получается очень порядочное вино, добываемое в Абхазии самым первобытным способом. Жители делают для этого яму в земле, обкладывают ее глиною и потом обжигают сколько можно, разложив в ней огонь. Вытоптав виноград ногами в этой яме, из нее вычерпывают вино, когда сок перебродил, и хранят его в глиняных кувшинах, зарытых в земле. Лозы стоят в поле без ограды; каждый хозяин знает свое фруктовое дерево и употребляет весьма дешевый способ для сбережения [63] его от воров. Для этого привешивают к лозе, к скотине или к каждому другому предмету, который желают уберечь от воровских рук, кусок железного шлака. Не каждый горец осмелится тронуть вещь, отданную под покровительство этого талисмана, угрожающего, как полагают, насильственною смертью чужим рукам, которые позволят себе коснуться его. Впрочем, и кавказские горы имеют своих вольнодумцев, пренебрегающих подобного рода угрозами. От них уберегает одно ружье, исправляющее у черкесов главную полицейскую должность.

Дом владетеля нет причины описывать подробно. Архитектурою он был много похож на дом Гассан-бея и отличался от него только размерами, будучи несравненно выше и просторнее. Палисад заменялся высоким плетневым забором, огораживавшим чрезвычайно обширный двор. Вместо тесной калитки отворялись для приезжего широкие ворота. Заметно было, что Михаил менее Гассан-бея опасался врагов или более надеялся на своих окружающих. Налево за оградою, в расстоянии ружейного выстрела от владетельского дома, находилась старинная церковь. Въезжая на двор, я рассматривал с большим любопытством дом и его окрестности, представлявшие для меня много замечательного. Здесь две русские роты и двадцать два абхазца, не покинувшие своего князя, защищались в двадцать четвертом году более трех недель против десяти или двенадцати тысяч джекетов, убыхов и бунтующих жителей Абхазии. Около трехсот пятидесяти человек, занимавших дом, службы и двор, огороженный одним плетнем, без рва и бруствера, успели не только выдержать осаду, но отбить удачно несколько нападений открытою силой, пока не выручил их, высадившись в Бамборах, князь Горчаков, командовавший войсками в Имеретии. Во время осады неприятель занял церковь, о которой я выше упомянул, командовавшую над всею окрестностью, и стал обстреливать из нее середину двора. В темную ночь двадцать солдат под командой поручика (не припомню его имени) сделали вылазку, ворвались в церковь и перекололи всех засевших в ней абхазцев, кроме одного, успевшего скрыться на хорах. Очистив церковь, они отступили в ограду владетельского дома, потеряв только четырех человек. Этот урок подействовал на неприятеля так сильно, что он не решался более занимать церкви, стоявшей, как опыт доказал, слишком близко от руки и штыка наших солдат. Человек, уцелевший в церкви от побоища, был известный абхазец Каца Маргани, передавшийся [64] впоследствии всею душой на сторону владетеля, который, кажется, теперь еще жив и пользуется генеральским званием. Сам Каца рассказывал мне об этом ночном происшествии, признаваясь, что при одном воспоминании о нем его пробирает дрожь и что он в жизни своей не испытал ничего более ужасного. Каца же, как все знают, был не из числа робких и в продолжение своей жизни не раз глядел смерти в глаза без страха. На дворе владетельского дома не существовало тогда колодца, а водою пользовались из ручья, протекавшего возле самой ограды. К ручью вел спуск под гору около десяти сажен по совершенно открытому месту. Днем неприятель занимал все пункты, с которых можно было обстреливать ручей, и засыпал пулями каждого, кто подходил к воде. Ночью он приближался к самому ручью. Опасаясь, что абхазцы перебьют поочередно всех людей, пытавшихся достать воды, решили придумать другое, более безопасное средство запасаться ею. В доме оказался старый винный бурдюк, который ухитрились приспособить для этой потребности. Его поставили на колеса, к верхнему концу приделали клапан, а к нижнему груз, и в этом виде начали спускать на веревках в ручей, где он наполнялся водою, после чего его втаскивали на гору. Несколько дней гарнизон пользовался водою, добытою этим замысловатым способом. Сначала неприятель осыпал бурдюк выстрелами, но пули скользили по его толстой и упругой оболочке. Тогда несколько неприятельских удальцов подкрались ночью к самой ограде, и, когда наши на рассвете стали опускать бурдюк за водой, они напали на него и изрубили кинжалами. Почти все они заплатили жизнью за это отважное дело, но другого бурдюка не было, и гарнизон остался без воды. После нескольких дней мучительной жажды дождик, пошедший вовремя, помог нашим людям. Провианту не было совсем; люди доедали последнюю кукурузу, заготовленную в доме для владетельских лошадей, которые были съедены уже прежде. В это-то время подоспел князь Горчаков и освободил осажденных, принудив горцев удалиться. Об этой защите владетельского дома в Лехне нашими солдатами, кажется, никто не писал, и я слышал о ней только в Абхазии, на самом месте действия. Командовал ротами, принадлежавшими к 44-му егерскому полку, капитан Марачевский, которого Ермолов наградил за это дело орденом Св. Владимира четвертой степени с бантом, что считалось в то время необыкновенным отличием.

Михаил Шервашидзе, абхазский владетельный князь, носивший у своих имя Гамид-бея, был тогда красивый молодой [65] человек, лет двадцати четырех, пользовавшийся всеми качествами, имеющими высокую цену у черкесов, то есть был силен, стрелял отлично из ружья, ловко владел конем и не боялся опасности. Как правитель, он был, несмотря на свою молодость, далеко не хуже, если не лучше других, много хваленых кавказских владельцев; понимал простые нужды своего народа и умел заставить себе повиноваться. В отношении русских он держал себя как следует, без особой гордости и без подобострастия, действовал нескрытно и охотно исполнял все наши требования, когда они не находились в совершенном разногласии с средствами и с пользою Абхазии. Я познакомился с ним очень коротко и искренно полюбил его за участие, которое он мне показывал, и за его откровенные поступки со мною. Пацовский понимал его настоящим образом и, как умный человек, защищал его против людей, обвинявших его в нерасположении к русскому правительству, потому только, что они не находили в нем всегдашнего выражения покорности, которая в сущности так редко доказывает истинную преданность. Как настоящий горский князь, Михаил исполнял правила гостеприимства в самых широких размерах; никто не уезжал из его дома без угощения и без подарка. Мне он подарил в начале нашего знакомства прекрасную винтовку, с которою я потом никогда не расставался до моего последнего, весьма неудачного путешествия, лишившего меня и этой дорогой для меня вещи.

Насчет Цебельды Михаил объяснился со мною без всяких хитростей. Все, что он говорил об этом деле, вполне согласовалось с мыслями Пацовского. Он считал не только бесполезным, но даже вредным уговаривать цебельдинцев покориться, когда они сами не находили в этом ни нужды, ни выгоды. Это значило придавать им важность, которой они не имели. Только сила могла их принудить променять свою необузданную волю на подчиненность, тягостную для каждого горца. Прекратить же их набеги, и сделать их по возможности безвредными для русских в Абхазии, мог только он один, при добровольном содействии своего народа. Для этого он должен был сохранить в полной силе свою власть над абхазцами, и то значение, которым он пользовался в Цебельде, зависевшей от него по случаю зимних пастбищ, удобных для них только в его владениях. Он никак не рассчитывал допустить Дадиана мешаться в его дела или предоставить Гассан-бею случай усилить свое личное значение на счет его владетельных прав. Это было ясно и так справедливо, что тут нечего было спорить. [66]

Пацовский, заботясь, сколько было возможно, облегчить для меня сношения с абхазцами, назначил поручика своего полка, абхазского уроженца Шакрилова, находиться постоянно при мне в звании переводчика. Шакрилов говорил равно хорошо по-русски, по-абхазски и по-турецки, знал основательно свою родину, и к этим качествам, делавшим из него весьма дорогую находку для меня, присоединял еще большую смелость, прикрытую видом необыкновенной скромности. Он и другой абхазец, Цонбай, первые решились вступить еще молодыми людьми в русскую военную службу. Пацовский, желая этим способом составить новую связь с абхазцами и приманить их выгодами службы, взял Шакрилова и Цонбая к себе в дом на воспитание, и в несколько лет образовал из них прекрасных офицеров, ни в чем не отстававших от своих русских товарищей. Шакрилов был женат, имел старика-отца и трех братьев. Отец и старшие братья остались мусульманами; два младшие брата, Муты и мой переводчик Николай, продолжавший также носить название Эмина, приняли христианскую веру. В Абхазии нередко встречались подобные случаи, когда в одном и том же семействе бывали и христиане и магометане, что, впрочем, нисколько не вредило их родственному согласию. С шестого по шестнадцатый век весь абхазский народ исповедовал христианскую веру. Церковью управлял независимый католик ¹⁷, имевший пребывание в пицундском монастыре; в Драндах находилось епископство, и, кроме того, вся Абхазия была усеяна церквами, развалины которых я встречал на каждом шагу. Турки, обратившие абхазцев в магометанскую веру, не успели совершенно уничтожить в них воспоминаний о христианской старине. В абхазском магометанстве не трудно было заметить следы христианства в соединении с остатками язычества. Когда Сефер-бей принял христианскую религию, примеру его последовали некоторые абхазцы; другие крестились позже при его наследниках. Новообращенные христиане строго исполняли все наружные обряды, налагаемые церковью, не расставаясь, однако, с некоторыми мусульманскими привычками, вошедшими в народный обычай. Они имели, например, не более одной жены; но зато позволяли себе менять ее при случае. Абхазские магометане не отказывались ни от вина, ни от мяса нечистого животного ¹⁸, противного каждому доброму мусульманину. Христиане и магометане праздновали вместе Рождество Христово, Св. Пасху, Духов день, Джуму и Байрам и постились в рамазан и великий пост, для того чтобы не давать друг другу соблазна. Те и [67] другие уважали в одинаковой степени священные леса и боялись не на шутку горных и лесных духов, которых благосклонность они снискивали небольшими жертвами, приносимыми по старой привычке тайком, так как это запрещалось им священниками.

Комментарии

1. Адрианопольский трактат — завершил победоносную для России войну с Турцией. Заключен 2 сентября 1829 г. в г.Адрианополе в ставке главнокомандующего русской армией графа И. И. Дибича. По условиям мирного договора России переходили: в Европе — устье Дуная, в Азии — области Ахалцыха и Ахалкалаки в Закавказье и крепость Анапа (взята штурмом 12 июня 1828 г.) и земли между Кубанью и Черным морем.

2. Раевский Николай Николаевич (1801-1843) — сын генерала, героя Отечественной войны 1812 г. Один из самых молодых участников войны с французами, в одиннадцать лет принял участие в сражении под Смоленском и в Бородинской битве. Внес большой вклад в боевые дела кавказских войск. Командуя Нижегородским драгунским полком, участвовал во многих победоносных сражениях Персидской (1826-1828) и Турецкой (1828-1829) войн. Назначенный начальником 1 отделения Черноморской береговой линии (1837), а затем и всей линии (1839), руководил устройством русских военных укреплений на восточном побережье Черного моря. Был в дружеских отношениях с А.С. Пушкиным, который посвятил ему «Кавказского пленника» и «Андрея Шенье».

3. Черноморская береговая линия — ряд укреплений на восточном берегу Черного моря от Геленджика до Гагр, заложенных в 30-е годы XIX в. Предназначалась для закрепления за Россией территорий, уступленных Турцией по Адрианопольскому миру.

4. Селим II (1524-1574) — султан Оттоманской империи, его сын и преемник Амурат (Мурад) III (1546-1595); при них велись успешные войны в Европе и Азии, в том числе с Персией, во время которых были сделаны приобретения территорий на Кавказе.

5. Гурия, Имеретия, Мингрелия — самостоятельные государства, созданные картвельским христианским населением Закавказья в средние века. Абхазия — княжество по берегу Черного моря от Гагр до устья Ингура, население родственно черкесским племенам северного Кавказа. В XVI в. попали в вассальную зависимость от Оттоманской империи. Освобождены русскими войсками от турок во время войн конца XVIII — начала XIX вв.; в начале XIX в. вошли в состав России.

6. Древнее грузинское царство — согласно средневековым хроникам христианское государство, существовавшее в Закавказье в Х-ХП вв. и в эпоху максимального подъема (царь Давид, 1089-1125; царица Тамара, 1184-1212) распространявшееся от Черного до Каспийского моря. Пало под ударами воинственных соседей: монголов, персов, турок. Происхождение названия точно не известно. Во времена, предшествовавшие вхождению Грузии в состав России, термин «грузины», «Грузинское царство» относился только к восточной части страны, включавшей в себя области на восток от Сурамского перевала (Картли и Кахетию) со столицей в Мцхете, позднее в Тифлисе.

7. 44-го егерского полка — к началу 30-х годов XIX в. в состав войск Отдельного Грузинского корпуса, располагавшихся в различных местах в Закавказье, входили пехотные полки Грузинский, Тифлисский, Ширванский, Апшеронский, Херсонский, 41-й, 42-й и 44-й егерские, 44-й Нижегородский драгунский, Кавказская гренадерская, 21-я и 22-я артиллерийские бригады, донские казачьи полки и ряд других частей, которые в общей сложности составляли около 30.000 человек пехоты, 5.000 человек кавалерии и 90 орудий.

8. Кази-Мегмет (Шах-гази-хан-Мухамед) (известный в истории Кавказа под именем Кази-Муллы) ( 7-1832). Родился и провел детство в Гимрах. В 1828 г. на собрании представителей вольных обществ Дагестана Мулла-Магомет Ярагский, основатель и распространитель учения мюридизма на Восточном Кавказе, провозгласил Кази-Муллу имамом. На первом этапе деятельность Кази-Муллы ограничивалась пропагандой среди горных обществ, позднее — в приморской части Дагестана. В 1829 г. в своих проповедях он предрекал изгнание русских с Кавказа, поход на Москву и взятие Стамбула. Первым вооруженным выступлением Кази-Муллы был набег на селение Араканы для наказания его бывшего учителя и наставника Сеид-эфенди, отказавшегося дать свое благословение на войну против русских. В январе 1830 г. в Гимрах открыто провозгласил газават. Однако первая же попытка распространить свою власть на Аварское ханство и взять штурмом его столицу Хунзах закончилась полным провалом. Дальнейшие предприятия свои Кази-Мулла перенес на плоскость, где попытки взять крепости Бурную и Внезапную не удались. В 1831 г. разграбил г. Кизляр и безуспешно пытался овладеть Дербентом. Погиб 17 октября 1832 г. во время штурма аула Гимры русскими войсками под командованием барона Розена.

9. кистинские общества — горные чеченцы, проживавшие в отрогах главного хребта восточнее Военно-Грузинской дороги. Название происходит, возможно, от правого притока Терека — речки Кистинки, впадающей в него у начала Дарьяльского ущелья.

10. в задунайской кампании против турок — имеется в виду кампания войны с Турцией 1829 г. на Балканах, когда русская армия под командованием фельдмаршала И.И. Дибича форсировала Дунай, взяла турецкую крепость Силистрию, разбила главные турецкие силы под Шумлой и, перейдя через Балканы, двинулась на Стамбул. Вспомогательный корпус генерала Ф. К. Гейсмара, в котором служил Ф. Ф. Торнау, переправился через Дунай возле города Рахова и, прикрывая фланг главной армии, продвинулся на юг и занял Софию.

11. польская война — восстание в Польше 1830-1831 гг., имевшее целью достижение независимости от России. Основную силу восставших составили регулярные польские войска, существовавшие в Царстве Польском до 1830 г. Борьба с восстанием затянулась на 9 месяцев и закончилась взятием Варшавы 25-26 августа 1831 г. русской армией под командованием фельдмаршала И.Ф. Паскевича.

12. ичкерийская экспедиция тридцать второго года — экспедиция в горную Чечню (Ичкерию) в августе-октябре 1832 г., вызванная началом открытой борьбы Кази-Муллы против русских и присоединением к нему горных чеченских обществ. Закончилась временным усмирением края и гибелью первого имама во время штурма аула Гимры 17 октября 1832 г.

13. линия — кордонная линия по рекам Кубани и Тереку. Подробнее см. статью «Кавказская линия» (с.340).

14. Горчаков Петр Дмитриевич, кн. — в 1820 г. был назначен командиром 44-го егерского полка и правителем Имеретии на место убитого во время волнений полковника Пузыревского.

15. порционный скот — скот, предназначенный для снабжения войск пропитанием, для выдачи солдатских порций.

16. Цицианов Павел Дмитриевич, кн. (1754-1805) — происходил из знатной грузинской семьи, состоявшей в близком родстве с последним царствовавшим домом Грузии. На русскую службу поступил еще его дед в царствование Анны Иоанновны. Павел Дмитриевич начал военную службу в л.-гв. Преображенском полку, участвовал в войнах с Турцией (1788-1791) и Польшей (1792, 1794). В 1802 г. был назначен инспектором Кавказской линии и главнокомандующим в Грузию. За три года его правления в стране утихли междоусобицы, прекратились вторжения лезгин, а русские владения, включив в себя Имеретию, Мингрелию и Гурию на западе и мусульманские ханства (Ганжинское, Ширванское, Шекинское, Бакинское, Карабагское) на востоке, расширились до берегов Черного и Каспийского морей. Предательски убит 8 февраля 1806 г. под стенами Баку в момент сдачи города русским войскам.

Котляревский Петр Семенович (1782-1851) — генерал от инфантерии, сын бедного сельского священника, с 12-ти лет на военной службе, 16-ти лет произведен в офицеры. Стал известен рядом подвигов во время военных действий в Закавказье после присоединения Грузии к России в 1801 г. Командуя ротой, участвовал в штурме Ганжи 3 января 1804 г., был тяжело ранен и вынесен с поля боя молодым кн. М.С.Воронцовым, будущим кавказским наместником. Принимал активное участие в начавшейся войне с Персией, многократно был ранен. В 1810 г. отдельный отряд войск в Карабаге под командованием Котляревского взял неприступную персидскую крепость Мигри и уничтожил подошедшую к ней на выручку 10-тысячную персидскую армию. В декабре того же года успешно выполнил поручение командующего и во главе двух батальонов взял штурмом важную и хорошо укрепленную турецкую крепость Ахалкалаки. За Мигри Котляревский был награжден Георгиевским крестом, за Ахалкалаки — чином генерал-майора на двадцать девятом году жизни. В октябре 1812 г. во главе двухтысячного отряда разбил при Асландузе 20-тысячное персидское войско, готовившееся к вторжению в российские пределы, а затем, перейдя через р. Аракс, окончательно уничтожил его. Победы, одержанные Котляревским, последовавший штурм и взятие им крепости Ленкорани принудили Персию заключить мир с Россией и признать ее владения в Закавказье. Во время штурма Ленкорани Котляревский получил несколько тяжелейших ран и вынужден был оставить военную службу.

Ермолов Алексей Петрович (1777-1861) — происходил из старинной, но небогатой дворянской фамилии, в малолетстве был записан в л.-гв Преображенский полк. Получил домашнее образование. Боевой путь свой начал в артиллерии под началом Суворова (из его рук получил Георгиевский крест за взятие Праги в 1794 г.). Участник похода в Закавказье против Персии в 1796 г. При Павле I подвергся опале, был заключен в крепость. В правление Александра I принимал деятельное участие в кампаниях 1805, 1806, 1807 гг. В Отечественную войну 1812-го года — начальник штаба 1-й армии. Отличился в Бородинской битве, отбив у французов батарею Раевского. Наполеоновские войны закончил под стенами Парижа, командуя русской и прусской гвардией. 24 мая 1816 г. назначен главноуправляющим в Грузию и командиром отдельного Грузинского корпуса. В течение десятилетнего управления краем проявил выдающиеся военные и административные способности. На Северном Кавказе устроением ряда крепостей (Грозная, Внезапная, Бурная, Нальчик) обеспечил прочное положение линии и ее защиту от набегов и нападений. При нем были организованы лечебные учреждения на Кавказских минеральных водах, значительно улучшена Военно-Грузинская дорога. Вторжение персидских войск в Закавказье в 1826 г. и определенное недоверие нового царя, Николая I, к действиям Ермолова вызвали его отставку и уход от всяких дел. Последние годы жил в Москве либо в своем орловском имении, пользовался всеобщим уважением и в годы Крымской кампании был избран начальником ополчения Московской губернии. Оставил многочисленные записки и воспоминания о различных периодах своей военной службы.

17. независимый католик (католикос) — титул верховных иерархов грузинской, армянской и абхазской поместных церквей. С 1390 г. местопребывание католикоса Абхазии было в Пицунде. Его власть, помимо Абхазии, распространялась на Имеретию, Мингрелию, Гурию и Сванетию. С развитием влияния ислама власть абхазских католикосов постепенно уменьшалась. В 1795 г. умер последний абхазский католикос Максим, после чего вся Западная Грузия и Абхазия перешли в ведение католикоса карталинского, имевшего пребывание в Мцхете.

18. мясо нечистого животного — запрещенное к употреблению согласно требованиям религиозного канона или традиции. У мусульман — свинина.

Текст воспроизведен по изданию: Ф. Ф. Торнау. Воспоминания кавказского офицера. М. Аиро-ХХ. 2000