СТРАМИЛОВ Д.

ЗАПИСКИ

[ИЗ ЗАПИСОК УБИТОГО ОФИЦЕРА]

(Предлагаем здесь доставшиеся нам отрывки из записок поручика Дмитрия Страмилова. Подробности об авторе помещены в конце)

1831-1838.

22 ноября 1831 года, выпущен я офицером из 2-го Кадетского корпуса в Конноартиллерийскую № 2-го роту. День моего выпуска, без сомнения, навсегда останется лучшим днем в моей жизни. С офицерским мундиром я получил свободу; но да сохранит меня Бог, чтобы я когда-нибудь употребил во зло мою свободу и приобретенные права.

К чему представлять себе все в радужном цвете? К чему надеяться, что дорога моей жизни будет без неровностей, без рытвин, без пропастей? Но, что бы ни было, я буду стоять прямо: судьба да сохранит меня от постыдного падения.

Странно, мрачные мысли туманят мою голову, в то время, как все окружающее встречает меня улыбкою, утешает вниманием: мать и брат заботятся обо мне, всячески стараются развлечь неопытного юношу.

Завтра я с матушкой отправляюсь в Т... губернию, в В..в.. уезд, где ждет нас отец....

Из Петербурга ехали мы на долгих. Дорога была страшно утомительна. Заезжали в известное село Грузино, для того, [464] чтоб я поблагодарил графа Аракчеева за определение мое в корпус.

Меценат мой обласкал своего питомца за то, как сам говорил он, «что я постарался сделаться артиллерийским офицером, чем и успел несколько отблагодарить родных и покровителей за их заботы и попечения». Граф много толковал об обязанностях благородного человека, о необходимости слепо выполнять присягу, и проч., в том же духе.

Сегодня, 9 января 1832 года, скажу прости родимому уголку и летом полечу в Варшаву.

27 января 1832 г., 11 часов ночи.
Английская гостиница в Варшаве

Ровно сутки живу я в роскошной Варшаве. Грустно смотреть на эту славную красавицу. Долго гулял и катался я по городу, накупил для себя кое-что.... Два фактора, за самую умеренную цену, навязывают свои услуги, беспрестанно предлагают поближе познакомиться с местными красотками: того и гляди, наведут на грех.

Из достопримечательностей Варшавы обратил я особенное внимание на укрепления. Они, в своем роде, совершенство. Невольно скажешь, что одна «русская мочь их могла перемочь».

6 февраля. Местечко Мышенцы, на прусской границе.

Неинтересная стоянка. Время проводим в холостых сходках, между собой.

По дороге из Варшавы ночевал я в Остроленке. Оно с трех сторон выжжено. В трактире, сверх ожидания, случился хороший ужин и удобный ночлег; но ни вечером, ни утром я не видал хозяев. Меня угощали две хорошенькие паненки и молоденькая девочка... Они садились подле меня, смеялись, шутили, подчивали вином, поили портером и проч. Надоела мне эта излишняя угодливость: я без церемонии объявил, что мне пора спать. Они тотчас вышли. Я поспешил лечь в постель; но не прошло и четверти часа, как в двери моей комнаты кто-то смело постучался.

— Не угодно ли вам к ночи бутылку пива? раздался голос одной из паненок.

— Благодарю.

— Может быть, портеру?

— Не надобно. [465]

— Что же вам угодно?

— Чтобы вы оставили меня в покое.

Продолжительный и звонкий смех раздался за дверьми.

Меня не беспокоили, и я по утру, без особых приключений, выехал из Остроленко.

В Пултуске я обнял несчастного своего брата В* (В подлинники почти все собственные имена скрыты под заглавными буквами). Он в большой нужде. Семь лет прошло со времени последнего моего свидания. Мы вновь встретились, и с каким удовольствием поспешил я пособить своему брату деньгами, всем, чем мог. Благородный, но чрез меру пылкий характер погубил В*: вот уже семь лет, как он несет все тягости солдатской службы. Судьба не была к нему благосклонна: баталион Ж... полка захвачен был, в полном составе, в плен; Поляки полонили и моего брата. Дело было так: баталион, под командою П. Б...., составлял гарнизон крепостцы З... Крепостца лишена была почти всех средств к защите: ржавые пущенки без лафетов там и сям валялись по обсыпавшемуся валу; ядер и бомб не было, малочисленный гарнизон не в состоянии был удержать укрепление.... До времени крепость защищаема была только Провидением: никто не обращал на этот пункт никакого внимания; о нем, казалось, забыл и неприятель. Брат с баталионным командиром квартировали у Жида в корчме. В полночь роковой ночи, офицеры сидели у баталионного за картами. Вдруг тревога, ружейные выстрелы, свист пуль, крики Жидов, предавших москалей в руки Поляков. Быстро накинул на себя брать аммуницию и стремглав бросился вслед за офицерами из корчмы. Баталионный отдал приказ убрать казенный ящик подальше в сарай и всячески стараться спасти его. Брат поспешил исполнить приказ. В это время, полковник уже был окружен Поляками. Жестоко оскорбленный, осмеянный ими, он должен был сдаться. Победители устремились в сарай: после непродолжительной схватки, ящик был захвачен....

С наступлением утра, пленные были отведены в укрепление Н.... Н.... Отсюда брат бежал в Пруссию. За ним гнались касионеры польские. Враги настигали беглеца; но вот спасительный рубеж земли чуждой: прусские часовые [466] флегматически склонили ружья на прицел, и преследователи должны были ретироваться. До конца кампании брат находился в Пруссии, лишенный возможности стать в ряды действующей армии.

В Пултуске видел я и другого своего брата, А*, юнкера М.... полка. Много хорошего рассказал мне о его храбрости ротный командир. Так, например, под Остроленко, на мосту через Цареву, происходила горячая свалка. В жару боя, брат был сильно ранен штыком в икру. В отместку, храбрый юнкер изломал штык о кости неприятеля, и до половины ствола его ружье было набито человеческим мясом. «Впрочем!» — добавил капитан — если с таким азартом дрались наши, то и противники вели себя истинно удальцами. Их бесстрашию, их огню надо удивляться.»

17 сентября. Деревня К....

С тяжелым, мертвящим чувством, смотрел я на следы грозного опустошения, во все продолжение нашего похода с прусской границы в Литву. Жители в разброде, поля измяты, жилища выжжены и срыты. Какая ужасная кара!...

Но вот мы пришли и на постоянные квартиры, под теплую кровлю и если не на добрый пир, так все-таки лучше бивуаков и бивуачной жизни: с повторением одних и тех же анекдотов, неизменными картами и проч.

28 сентября. Мыза Гролац.

Эх, как пригодилась бы мне теперь польская фамилия! Может быть, она провела бы меня в семейства помещиков. Нас не жалуют и неохотно принимают к себе Поляки....

Выезжать и знакомиться невозможно, а жить в избе невыносимо. Хаты курные, везде дует, окна войлочные, грязь, хозяева нищие.... В жилище, которым обеспечила меня судьба на зиму, просто, войдти нельзя. Стены черны от дыма и тараканов; поль — земля сырая, дневной свет едва, едва проникает. Но лучше умолчу о всех прелестях моей стоянки.

30 сентября.

Явился посланный от графини К*, владелицы близь лежащего села. Зовут к себе. Можно представить, как обрадовало меня это приглашение. Через час я уже входил в бильярдную; не успел оправиться перед зеркалом, как вошла графиня. На ее лице заметны следы грусти и печали. Зашла речь о [467] Петербурге — я развернулся. Подали чай, вдруг дверь отворилась, на пороге явилась прелестная, как ангел, дочь графини.

Я весь встрепенулся. Присутствие красавицы мгновенно оживило остывавшую беседу.

Как покойно ее лицо, как прелестны ее очи! Красавица пленила меня своими чудными очами.... Тихо, в забытьи возвращался я в курную хату.

9 октября. Мыза М....

Ура! моя скверная избенка преобразилась в покойное, комфортабельное жилище: я живу в графинином доме. Жаль мне мою гостеприимную хозяйку. Она скорбит сердцем о смерти мужа и сына, павших в бою. Оставшийся в живых сын ее редко бывает с нами. У него только и на уме: борзый, гончия, лягавые... За то дочь графини.... В семнадцать лет это прелестное, очаровательное создание, веселое, как дитя. Что за божественный огонь горит в ее глазах! все в ней так просто, так безыскусственно!

15 октября.

Я неразлучен с Ел.... Ей вздумалось учить меня польскому языку. Говорить ли о том, что я делаю невероятные успехи? все трудности исчезают.

24 октября.

Вчера, часу в пятом пополудни, мы гуляли с Ел... в саду. Засохшие цветы, обнаженные деревья, к тому же пасмурное, осеннее небо настроили разговор на печальный лад. Между прочим, она спросила меня: «Что для вас лучше — весна пли осень?»

Проникнутый грустным чувством от продолжительного созерцания умиравшей природы, я отвечал машинально: «осень» (Разговор этот напоминает беседы героев и героинь романов Марлинского).

— Почему жь?

— Потому что... весной все видимое только возрождается, стремясь освободиться от уз или пелен, под которыми скрывается совершенное, зрелое. Весна есть младенчество, которое обещает нам показать осенью, в полный свой возраст, удовольствия совершенные.

— Согласитесь же, однако, что осенью все уныло.

— Правда: но эта унылость сама по себе доставляет величайшее наслаждение. Скажите: человек с душой [468] младенческой поймет ли он меня? Есть ли в нем сокровищница, могущая совместить мои неисчислимые восторги?

— Итак, опытность, умная старость — ваш лучший собеседник? подхватила Ел..., смеясь. Вы заключили несправедливо. Старость дышет остудою чувств, и, стало быть, она не в силах приютить, согреть мгновению мое чувство, уразуметь, слиться с огненною моею мыслью, при самом ее рождении. Покамест старость будет рассчитывать, нужно ли дать отклик на звук души моей, я уже пять раз потеряю терпение. Отчего, например, продолжала красавица: — стоя над бездной, куда с шумом стремится вода, рвет и мечет все встречное, отчего чувствуется одно болезненное трепетание, отчего безотчетно стараешься продлить мучительное наслаждение? Вовсе не потому, что это сцены для нас новые, а за тем, что и в душе нашей иногда совершается подобное зрелище....

В конце аллеи, показался брат Ел...

Мы молча вернулись в комнаты.

3 ноября.

Что за чудное, неизъяснимое блаженство любить сильно, высоко, с тем огнем, с каким только можно любить в мои годы, когда еще душа не истомилась под влиянием страстей!

Я не знаю, что со мною делается; знаю только то, что настоящее мое восхитительно; я в упоении! Неужели можно найти слова, чтобы выразить подобное состояние духа?

Сегодня я слушал, я упивался пленительной музыкой Ел...

Боже, как хороши эти звуки, этот говор души возвышенной! Как обворожительна музыкантша!

Любимый поэт Ел... Мицкевич. Высокая мысль, тихое, отрадное, глубокое чувство обнаруживается на прекрасном лице ее, при чтении дивных стихов.

18 ноября. Мыза М....

Куда завели меня мечты мои, в какую неведомую страну занесен я?... Везде туман, все земное отделено от глаз моих завесою очаровательной фантазии. Зачем я встретил тебя, Ел...? Зачем предстал предо мной этот небесный житель?

30 ноября.

Вчера приехал на мызу корнет N N гусарского полка, друг сына хозяйки дома. Старушка очень ласкает Х*, толкует о свадебных приготовлениях; но Ел... столько же холодна к корнету, сколько благосклонна ко мне. [469]

— Ел... скажите мне, X* ищет руки вашей?

— Может быть.

— И вы?

— И я — его ненавижу.

Страшно становится мне при мысли, что пряничный рыцарь этот сделается обладателем превосходного творения Божие.

Полночь. Сию минуту был у меня X*. Он приходил посоветоваться о том, как действовать, чтобы получить руку Ел... Много болтал корнет, я молчал, но внутренно молил Бога, чтобы брак этот не состоялся.

16 декабря. Местечко Н. Штаб-квартира.

Еду в Москву. С каким стесненным сердцем простился я с своим ангелом!

Многие твердили мне, что ко всему привыкнуть можно. И никогда не соглашусь. Человек, одаренный умом, умеет в несчастии сохранить наружное спокойствие, между тем, как душа его млеет в бессильной борьбе с тяжелыми обстоятельствами. Многие ли переносили без ропота встречу с несчастием? В утешение, я могу только мыслить свободно, но мыслить про себя. На эту способность люди не имеют права: Бог ее дал, Бог и возьмет!

15 января 1833 г. Вильно.

Незавидно, непривлекательно счастие, если оно является всем в таком же виде, в каком явилось мне. Месяц назад я был счастливейшим из смертных. Где, куда улетело это золотое время? Я отчаиваюсь когда либо увидеть женщину с такими превосходными качествами, какими обладает Ел...

27 января. Минск. Гостиница.

Путевой товарищ, артиллерии поручик Тихменев (Умер впоследствии, подполковником, на Кавказе), человек веселый и беззаботный, пошел отыскивать знакомых; а я с обычною думою гляжу на улицу, полуосвещенную фонарями. Шум понемногу стихает. Здесь не так, как в столицах: в полночь тишь непробудная. Я задумался. Воображение унесло меня в сад, на скамейку, под свод душистых сирень и акаций, подле Ел... Что-то делает она? бормотал я. [470]

— Спит! сказал кто-то сзади меня тоненьким голоском.

Оборачиваюсь. Тихменев стоить подле меня и качает головой.

— Ты не хочешь-таки успокоится? Знаешь ли, что, продолжал он: — так как без ужина не ложатся спать, то я сам лично заказал повару чудесную закуску: а пока выпей стакан винца за здравие твоего ангела.

2 феврали. Москва.

Встретил брата-солдата.... Его положение безотрадно. Где исход из него, не знаю....

6 апреля. Серпухов.

Живу, дышу мечтами о незабвенном прошедшем. Боже мой, с каким бы наслаждением возвратился я к милому прошлому!

Со мною бывают мрачные минуты: тогда участие людское раздражает, а не утешает меня. Присутствие человека, говор людской становятся ненавистными. Ничто не может усладить тоски моего одиночества; я не могу писать, за многое принимаюсь и ничего не оканчиваю. Все она, все она занимает мою голову; при мысли о ней трепещет мое сердце.

15 мая. Серпухов.

Карты меж чиновников, сплетни, жеманство, ссоры среди дам — вот развлечение жителей уездного города. Но встречах наших с этим обществом царят разгул, свобода до дерзости, довольно пошленькие остроты и анекдоты. Все это служить к невинному убиванью времени.... Тоска!

Я бываю у весьма немногих, да и не хочу знакомиться; но люблю особенно проводить время в доме здешнего богатого помещика, холостяка В...., товарища по лицею наших знаменитых поэтов А. С. Пушкина и барона Дельвига.

17 сентября.

Грудь болит. Здоровье приметно расстраивается. Подал рапорт об увольнении от службы. Полечу к родным, восстановлю свои силы, исцелю болезнь души моей.

15 мая 1834 г. Село А.

Гощу в сестрином именьи, на берегу реки Меты. Гуляю, хожу с ружьем, катаюсь на лодке, на лошади; купаюсь, пуще всего читаю, наконец засыпаю, с тем, чтобы, проснувшись, снова приняться за то же. Все это на время хорошо, но в общем результате скучно. [471]

17 марта 1835 г. С.-Петербург.

Принят на службу в артиллерийскую бригаду, расположенную в Финляндии. Страна эта так романически описана, что мне, жителю низменных мест, с нетерпением хочется посмотреть на эту славную страну, «близкую к полюсам, соседнюю Гиперборейскому морю, где природа бедна и угрюма, где солнце греет постоянно только в течение двух месяцев, но где, так же, как в странах, благословенных природою, люди могут находить счастие!»

24 марта. Казармы в Финляндии.

Мочи нет какая скука! Что начать, за что приняться? Читать совершенно нечего. Продолжать дневник? Но будет ли он интересен? Хорошо вести журнал впечатлений тому, кто часто меняет место, кто встречает людей с чуждыми понятиями, чуждыми обычаями: тому лишь бы охоты стало — писать найдется что. А мне? Представьте себе жизнь самую однообразную... Казарма между лесом и скалами. Кругом далеко не видно жилья. Тщетно глаз старается отыскать видь, более отрадный: везде чуждо, безответно, холодно... Там видны скалы, закутанные пушистым снегом, изрезанные черными расселинами, а там, вправо, вечно волнуется море.

13 августа.

Созерцайте дикой, мрачной и угрюмой здешней природы часто заставляет трепетать мое сердце... Не забуду поездки в Гельсингфорс. О многом передумал, многое перечувствовал я, любуясь на водопад Гегсфорса (Станция по большой дороге в Гельсингфорс). Изумленный чудным зрелищем, при громовом шуме падения волн, при виде огнистой радуги, влажных искр, я побежал к водопаду и стал на камне. С обеих сторон охватывали его волны: брызги меня засыпали. Взглянул под ноги: там отвесная, пенистая стена, а внизу ее кипящая бездна. Впервые, со времени прощального свидания моего с Ел..., душа моя замирала в каком-то упоительном наслаждении.

20 апреля.

Версты три от нашей стоянки есть два, полуразрушенные, полевые укрепления. Сюда люблю я прогуливаться... На обсыпавшемся валу, с книгою в руках, лежу я по нескольку часов сряду... [472]

Но книга валится из рук, и я начинаю мечтать... Как бы далеко ни заносились мои думы, но они всегда примчать меня в фантастический, волшебный мир любви. Воспоминание о Ел... для меня отрада. Неужели сердце мое перекинуло, закалилось для новых впечатлений? Неужели оно тот самый булат любимейшего моего писателя Марлинского, на котором никто и ничто не может начертать слова завет?

20 июня.

О чем писать? О жизни военной; но зачем рассказывать о бесцветном убиваньи времени? Говорить о солдатах, этих удалых молодцах? Но много ли нового в их быту? Описывать Финляндию, ее величественную природу — лучше прочесть Батюшкова.

1835 год.

У батарейного командира бываю чрезвычайно редко, только но особенному приглашению. Чудак! Он ревнует меня к своей хорошенькой жене (По замечанию О. Д. К., автор дневника был очень хорош собой, строен и хорошо сложен). Странною ревностию он оскорбляет меня. По своим правилам, я считаю святотатством осквернить частоту брачного ложа. Мое поведение вовсе не дает права делать ни о жене своей, ни обо мне подобных заключений.

3 мая 1836 г. Выборг.

Прости, Финляндия! Прости, жизнь методического обращения с солдатами. Простите товарищи, будущие генералы. Лечу в Петербург. Жизни, жизни мне надо! В чем она состоит, где ее найдти?

20 мая. Деревня Шельдиха. Берег Ладожского озера.

Что за прелестное существо встретил я в Петербурге, в добродушном семействе Б...вых!.. Младшая дочь старика — какое-то фантастическое создание. Надобно гордиться, если вы успеете приобресть ее внимание. В продолжение пустого, светского разговора, смотрите, какая горькая насмешка, какая безлошадная ирония видна на ее умном, прелестном личике. Но заговорите от души, серьезно, и как мгновенно прояснятся ее глаза, какой обворожительной влагой заблестят они, и какая умная, безыскусственная, прочувствованная речь польется с ее роскошных уст!... [473]

8 сентября 1837 г. Ораниенбаум.

От хандры, я заболел, и заболел серьезно. К боли присоединилась тоска о том, что все родные меня забыли, ни от куда нет отрадной весточки, ни откуда участия и любви. Отец не благоволить ко мне, не пишет, не позволяет писать и матери; мало того: в письме к брату, называете меня отступником (от чего?), еретиком, либералом!! И больно, и грустно за это отживающее поколение. Любопытно, что называют они отступничеством и либерализмом.

21 января 1838 г. С.-Петербург.

Нет, не могу я жить в той среде, в которую бросила меня судьба! Подам перевод на Кавказ. Будь что будет, по дальше, дальше от берегов Невы!...

19 октября. Кавказ. Лагерь при Бу-м Лимане

(В этом месте вырвано несколько лютиков. С этого числа заметки велись на маленьких листиках).

...В виду Кавказских гор, в виду величественной природы, я ясно вижу, с каким неподражаемым искусством, гениальный Марлинский описал чудесные картины роскошного юга! Красоты и ужасы природы, добрые и злые действия человеческого сердца, тайная поэзия духа нашего — вот область, в которой витал его гений, вот откуда черпал он усладительную пищу душе нашей. Быстрая, как молния, мысль неслась и уносила его «вверх, за звезды млечного пути, и вниз, за тень могильную»!

По истине, предметы, избираемые Ал. Ал. Бестужевым для повестей, столько же разнообразны, как мир, начиная с доброго, нежного, легкого, розового создании неба до злого, страшного, черного исчадия ада: велико поле, силен был и витязь!

Он не падал духом, трудился и дарил Россию своими дивными произведениями.

Изящный вкус был необходимым условием его пера. Если и случалось, что Бестужев иногда и грешил (чего, впрочем, я не замечал) против условий эстетического вкуса, то он противоречил сам себе.

22 октября.

Поход, поход! Что сулит он мне — славную ли смерть, славную ли заслугу пред бравыми товарищами? Не страшусь я смерти, не льщусь и на награды.... [474]

23 октября.

Заняты постройкой крепости Цемеса, место 3 десанта. Познакомился с Данзассом, секундантом Пушкина. Какой благородный человек, вполне достойный сотоварищ бессмертного поэта! Постараюсь сойдтись с ним поближе и, вероятно, узнаю любопытные подробности о покойном.

26 октября. Коса между Черным морем и устьем Кубани.

Сегодня я долго сидел на скалистом берегу Черного моря. Думы роились и отлетали, как волны, которые с шумом отбиваются от берега. В безотчетном упоении, в непонятной задумчивости долго и долго сидел я на берегу... Где ты, что с тобою, ангел души моей Ел...? Неужели ты не постигла всей силы моей пламенной любви? Неужели сердце твое бьется для другого? Неужели ты не отличила меня от этих пустых, ничтожных людей? Но Боже, Боже мой! Чем же я отличил себя от этой жалкой толпы, чем заявил цель своей жизни, на что способен, к чему приготовлен я? Но нет, я нездоров. Тоска давит из меня слезы....

Я начал с картины моря, с картины здешней природы. Как великолепно описал ее неоцененный Марлинский... Некоторые говорят, что он слепой подражатель Жанену — пустяки! Это выражение родилось в кабинете, среди столичной жизни, произнесено людьми, чуждыми всякого понятия о прибрежных скалах, о дивных картинах берегов Черного и Каспийского морей.

29 октября. Бивуак на берегу Черного моря.

Страшный сон, мучительный сон! Все она, и что за лицо, что за грациозные позы, что за страстное выражение лица! В движениях Ел..., в ее жгучих взглядах, ее белоснежной, волнующейся груди видна какая-то пламенная вакханка! Впрочем, я снам не верю: они те же сказки, только без морального заключения.

Целое утро просидел над морем! Море, море, что движет твои волны? Зачем, для чего шумите вы? Мне пришли на память прекрасные стихи Полежаева:

Я видел море, я измерил.
Очами жадными его:
Я силы духа моего
Перед лицом его поверил. [475]
«О, море, море!» Я мечтал,
В раздумьи грустном и глубоком,
«Кто первый мыслил» и стоял
На берегу твоем высоком?
Кто, не разгаданный в веках,
Заметил первый блеск лазури,
Войну громов и ярость бури
В твоих младенческих волнах?
Куда исчезли друг за другом
Твоих владельцев племена,
О коих весть нам предана
Одним злопамятным досугом?...» и т. д.

В моих тетрадках вписано множество лучших стихотворений лучших поэтов наших; есть и мои грешки стихотворные... Кроме сочинений Марлинского, в моем походном чемоданчике слишком немного книг: вот почему читать и перечитывать мои тетрадки есть для меня одно из лучших наслаждений.

29 октября, ночь.

Завтра бой! Что за странное предчувствие, что за удивительные переходы от снедающей грусти к безумному веселью! Что-то говорит мне: близится и близится последний рассчет твой с жизнью!... Что ж, я готов! Боже Ты мой Господи! дай мне язык, дай мне способность выразить словом горьким, словом могучим всю силу той страшной мысли о ничтожестве жизни нашей, — мысли, которая жжет грудь мою!...

Рукою брата автора сих записок, приписаны на последнем листка следующие строки:

«Помяни Господи душу раба Твоего Димитрия во царствии Твоем! Я повторю последние слова моего милого брата, моего сердечного друга: Боже Ты мой Господи! дай мне язык, дай мне слов, чтобы выразить всю силу страшной мысли о нашем ничтожестве, — мысли, которая поражает грудь мою!»

Александр Страмилов.

Кавказ.
4 ноября 1838 года.

«Отрывки из записок» Дмитрия Страмилова доставлены мне Федором Дмитриевичем К..., сослуживцем, добрым приятелем, другом обоих братьев Страмиловых. Г. К* ныне отставной капитан, израненный в Польше, в 1831 году, не [476] раз ранен на Кавказе в кровавых схватках с Черкесами. Рассказы Федора Дмитриевича о былом, его записки о разных событиях его жизни весьма интересны (Биография Федора Дмитриевича помещена в издании Новоселова: "Кавказцы". Портрет его напечатан там же). Ему достались все бумаги Страмилова; с его же слов помещаю здесь рассказ о последних днях жизни Дмитрия Страмилова.

30 октября 1838 года, Д. Страмилов стоял с двумя орудиями на крутом обрыве. Была жаркая перестрелка. Между скал свистали пули; русские стрелки тщательно скрывались за буграми и деревьями, усердно посылал пулю за пулею. Страмилов, бравый артиллерист, молодецки командовал своим и, взводом и время от времени осыпал картечью опушку леса, в которой скрывались горцы. Ко взводу подъехал генерал К*, командир левого фланга. Это был человек добродушный, необыкновенно храбрый, потерявший в бою шесть ребер, но без больших воинских дарований, притом любивший входить во все.

— Страмилов! закричал К*: — не так и не туда наводите орудия! Смотрите, вот куда следует целить.

На резкое замечание поручика, генерал К* рассердился не в шутку и приказал батарейному командиру не давать поручику Страмилову орудий.

Это наказание чрезвычайно огорчило храброго и умного поручика.

— Ну, что ж делать, сказать полковник, желая успокоить Страмилова: — не унывайте, батенька! Ослушаться нельзя. Хоть первые два дня вы не берите под начало орудий; а я вот вас, батенька, пошлю на ординарцы к Р*. Там, в свите, вы, батенька, найдете случай отличиться.... право, так.... Что ж, хотите, что ли, ехать ординарцем?

— Да делать нечего, отвечал Страмилов: — не в обозе же мне быть в самом деле.

Страмилов поспешил в командировку. На борзом скакуне он сидел молодцом, лихо управлял конем. Вообще, надо заметить, что Страмилов был превосходный наездник, знающий артиллерист, любимец солдат своих и замечательный силач. Поднять с земли и положить на плечо двенадцать пудов для него ничего не значило. Шашка его была необыкновенно тяжела. [477]

Кончилась схватка 1 ноября. На холме стоял г. Р*. Довольным взглядом окидывал он поле битвы, прислушивался к стихающей перестрелке, шутил и балагурил с окружающими.

— Господа! смотрите, вон несколько молодцов джигитов у опушки, заговорил Р..., обращаясь к своей свите: — не угодно ли кому поохотиться заарканить красного зверька?

Страмилов, только что подъехавший к свите, услышал слова военачальника, пришпорил коня и выскочил вперед. С неприятельской стороны раздалось несколько выстрелов. Две пули впились в ногу поручика. Жгучая боль заставила его сжать бока лошади. Закусив удила, лихой конь рванулся вперед и, как стрела, понесся прямо в толпу джигитов.

Все дело произошло гораздо скорее, нежели я о нем говорю. Черкесы окружили поручика, в руках его сверкнула шашка, и началась ужасная сеча. С каждым взмахом силача новый труп валился к его ногам; все его раны были смертельны: он рубил от шеи до пояса. Недешево обошлись ему эти подвиги. Разъяренные враги сомкнулись вкруг героя: вонзили кинжал в ногу, изрубили левую руку, отрубили кисть правой, при чем шашка Страмилова далеко отскочила с омертвевшими на ней пальцами; наконец, последняя и ужаснейшая рана была сделана в лицо. Кто-то из хищников полоснул его так, что нос, губы, вся кожа нижней части лица повисли на его груди. Не в состоянии будучи защищаться, истекая кровью, поручик судорожно обхватил левою рукою ствол дерева и все еще продолжал не поддаваться.

— Господа, что ж вы стали! закричал генерал к оцепеневшей свите. — Ведь его рубят... марш-марш на помощь!

Черкесы силились оттащить поручика от дерева. В это мгновение, толпа казаков взвилась на горцев. Они бросили умиравшего офицера.

К месту боя подскакал Р* с свитою. Казаки спешились и в грустном безмолвии окружили героя. Тут же стоял брат Дмитрия — Александр Страмилов, служивший рядовым в казачьем войске (За какой-то проступок юности, Александр Страмилов был выслан из корпуса в солдаты, вновь напроказил и угодил на Кавказ, поступил в казаки и совершил поход в одном отряде с братом). [478]

— Господин Страмилов, положите брата на бурку, сказал генерал.

Разостлали бурку; но раненый не дал себя вести. Он сделал два шага и упал на землю.

— Не желаете ли что сказать перед смертью: я даю вам слово все сделать для вас, мой храбрый Страмилов, продолжал генерал, склонясь к лицу умирающего.

Брат наложил на лицо отвисшую кожу. Умирающий со стоном повернул голову, мутным взглядом указал на брата, в отчаянии упавшего подле него на колени, вслед затем посмотрел на генерала. В этом взгляде, Р* прочел мольбу о том, чтобы простили его брата, чтобы произвели его в офицеры.

С этою немою просьбою, несчастный испустил дух.

Товарищи оплакали славную смерть храброго. Р* тут же дал 500 руб. на постройку памятника. На надгробном камне высекли надпись: «На сем месте изрублен храбрый артиллерии офицер Дмитрий Страмилов. Господи, прийми дух раба твоего!»

По приказанию г. Р* художник, состоявший в его свите, сделал портрет убитого, изобразив с его страшною раною: обрубленным лицом.

Вследствие каких-то обстоятельств, предсмертная просьба не могла быть выполнена: Александр Страмилов не дослужился до прапорщичьего чина, но получил как-то увольнение от службы и удалился на житье в деревеньку.

Мы передали заметки убитого с небольшими пропусками тех мест, которые касаются его семейных обстоятельств.

Несмотря на свою краткость, на сжатость и небрежность, с которой набросаны заметки Страмилова, они рисуют пред нами личность, характер этого человека. Личность эта интересна для нас не сама по себе — мало ли героев и не героев изрублены на Кавказе! — но интересна по отношению к современному обществу, к обществу того времени. Несмотря на то, что только двадцать лет прошло со смерти Пушкина, но уже громадное, резкое отличие видно в обществе нашем 30 и 50 годов. [479] Читая высокопарные возгласы Страмилова, мы отчетливо представляем себе человека: мысли, убеждения которого прямо созрели под влиянием тогдашнего направления русской литературы. Добродушный, впечатлительный, с душой и сердцем восприимчивым, он вышел из корпуса, сохранив всю чистоту своей нравственности; он довоспитался на литературных произведениях того времени. А литература того времени, при могучих талантах, отличалась тоскою, разочарованием. Этот дух разочарованы повеял и на нашего героя. Какими, например, странными словами, — словами смешными на устах розового, только что вырвавшегося из корпуса прапорщика, приветствует он первый день своей, как он думает, свободной жизни!... Как от первой строки до последней он верен своей тихой грусти; нигде ни слова веселого ...

В литературных произведениях, он почерпнул самые идеальные, возвышенные чувства, — чувства немного рыцарские, тем не менее, вошедшие, так сказать, в его плоть и кровь.

Дмитрий Страмилов есть живой герой, — герой в поручичьем чине, прямо вышедший из современного романа Бестужева (Марлинского) и т. п. писателей, имевших в свое время сильное влияние на молодое поколение. Все, чем отличались герои «Фрегата Надежды», «Аммалат-Бека» и других романов, то совершенно усвоил себе Страмилов и постоянно проводил в жизни. Его рассказ о ночлеге в Остроленко, его рассуждение о ревнивом командире, его идеальная, рыцарская любовь к кокетливой красавице-польке Ел... мысль о которой не оставляет его до гроба, его мечтательность, его любовь к природе, неподдельный восторг при созерцании ее, — от всего этого веет искренностию.

Кавказ ныне далеко не пользуется тою романическою популярностию, какою пользовался он в тридцатых годах. Воспетый, прославленный в стихах и прозе, гремевший в двадцатых годах подвигами Ермолова, Кавказ служил приманкою для молодежи того времени. Молодежь эта искала славы, жаждала побед и подвигов всякого рода. О Кавказе говорили во всех гостиных, и, разумеется, восторженный Страмилов, не находя возможности где-нибудь проявить свои рыцарские правила, спешил в эту страну обетованную. [480]

Самая смерть округляет пред нами характер Страмилова. Ясно видно, что вызвало его на подвиг рыцарское воззрение на долг воина... Его гибель напоминает смерть талантливого Бестужева.

Мы не помним, чтобы о ней где-нибудь подробно рассказывали. Вот почему здесь кстати расскажу, по словам Ф. Д. К., несколько подробностей о смерти А. А. Бестужева (Марлинского).

Александра Александрович Бестужев долго служил на Кавказе нижним чином. Наконец, в конце 1836 года, его произвели в прапорщики Черноморского линейного № 10 баталиона, в крепость Гилленджик, что на Черном море. Ужаснее стоянки и житья в Гилленджике ничего не было во всем Кавказе. Крепость в глуши, среди скал, дремучего леса, почти лишенная путей сообщения, с удаленными от нее селениями Русских, в вечной опасности быть захваченной хищниками. Самые средства ее к защите были чрезвычайно ненадежны. Валы обсыпались, рвы засорены, пушки самые скверные, времен 1810 года, отбитые у Персиян и Турок. Одним словом, Гилленджик был как бы местом наказания, и туда поступали, действительно, люди что называется отчаянные во всех отношениях. Можно понять, как огорчило после производства и новое назначение Бестужева. Он успел выхлопотать прикомандирование к Грузинскому гренадерскому полку и, в отряде барона Розена, отправился в экспедицию, цель которой была занятие восточного берега Черного моря целым рядом укреплений. На мыс Адлер, в Черном море, сделана была высадка 7 июня 1837 года. При первом вызове охотников для занятия опушки леса, начинавшегося шагов во ста от моря, прапорщик Бестужев немедленно вышел. Как на праздник полетел наш герой в опасную схватку. Бестужев прямо стал проситься в передовую цепь.

— Что вы делаете, Александр Александровичу сказал ему генерал: — отличиться или умереть вы всегда и везде успеете: чего же вы лезете на явную смерть? Ваша жизнь дорога для России. Вы должны, ваш долг беречь ее.

Тщетно убеждал генерал Бестужева: слишком много страдал он, много перенес горя и давно уже пал духом.

— Нет, не дорожит, отвечал Бестужев на доводы начальника и товарищей. [481]

Начальство над горстью храбрых стрелков принял капитан Нижегородского драгунского полка Л. Л. Альбрант. Они высадились на берег. Горцы без выстрела скрылись в гуще леса. Бестужев и Альбрант быстро двинулись к нему и, в ожидании дальнейших приказаний, уложили храбрецов в тени дерев. Между тем, высадилась на берег мингрельская милиция; за нею прибыл и барон Розен, со всем своим штабом и передовыми войсками главного отряда. Вдруг раздался барабанный бой. Альбрант вскочил и спросил лежавшего подле него старика унтер-офицера, не слыхал ли он сигнала к движению вперед. Получив утвердительный ответ, он двинул, вместе с Бестужевыми стрелков, в то время, как задний отряд не трогался с места. В глубине чащи, завязалась самая жаркая перестрелка; пули сыпались справа и слева; там и сям падали мертвые. Враг отступал. Стрелки прошли лес, показался плетень, раздался лай собак — все обличало близость аула. «Не зашли ли мы слишком далеко?» проговорил капитан и просил Бестужева, с двумя рядовыми, пробраться к отрядному начальнику за новыми приказаниями. Бестужев, преодолев тысячу смертей, выбрался невредимым из леса. Получив от генерала Вальховского приказ отступать, бесстрашный прапорщик понес это приказание Альбранту. Кроме трудности пробраться сквозь чащу, на каждом шагу надо было ожидать встретиться лицом к лицу с бродившими по лесу черкесами. Выстрелы раздавались беспрестанно. Много уже погибло с нашей стороны; наконец две пули с визгом вонзились в затылок и в ногу Александра Александровича. Солдаты столпились и хотели взять на руки любимого офицера.

— Братцы, не хлопочите, не заботьтесь о мне. Бросьте, бегите. Я все равно умру — мне не для чего жить....

Набежавшие горцы вырвали раненого, и на Бестужева посыпались удары.

Несколько месяцев спустя по окончании экспедиции, с нашей стороны посылали в горы майора русской службы, мирного черкеса Гассан-Бея, разведать, не жив ли еще где-нибудь в плену прапорщик Бестужев.

Гассан узнал о его смерти.

— Знаете ли, кого вы убили? сказал майор горцам: — вы изрубили человека, который писал о вас, был сочинитель.

Черкесы единодушно стали сожалеть о том: [482]

— Нам бы русский Царь дал на выкуп своего сочинителя, своего поэта мешок золота, мешок в человеческий рост.

Так рассказывал Гассан-Бей (Любопытно, что о смерти Марлинского рассказывались в публике, долго после 1837 года, самые нелепые сказки. Так говорили, что он пропал без вести, что на берегу Терека нашли его платье. Другие толковали, что он пал на дуэли; третьи пресерьезно уверяли, что Марлинский и не думал ни тонуть, ни стреляться, а, просто на просто, перешел в магометанство, и Шамиль есть ничто иное, как автор «Аммалат-Бека».

При одном из нумеров «Кавказцы», изд. Новоселова, приложен прекрасно сделанный вид мыса Адлер, место смерти прапорщика Бестужева. В биографии генерал-майора Л. Л. Альбранта, можно найдти известия о славной смерти нашего писателя).

М. С...й.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок убитого офицера // Военный сборник, № 4. 1860