ШОМПУЛЕВ В. А.

ИЗ ЗАПИСОК СТАРОГО ПОМЕЩИКА

(Быль из прошлого).

В конце сороковых годов прошлого XIX столетия, когда по воле императора Николая I, защищая престол Габсбургов, войска наши дрались с венграми, а русское общество с лихорадочным интересом следило за ходом военных действий, дамское общество в одном из губернских городов заготовляло для раненых корпию, собираясь для этого на семейные вечера в доме дворянства.

Расставленные за колоннами большого зала столы, служившие всегда для игр в карты, были на этот раз завалены грудой материала для корпии, и к маменькам и дочкам, усердно занимавшимся этой работой, то и дело присаживалась молодежь, шутливо стараясь им помогать.

— Ну куда вам браться за наше дело, — сказала пожилая дама подсевшему к ним молодому советнику Кочетову, — распорядитесь лучше, чтобы нам подали чай, а то от корпии одолевает кашель.

Дама эта была Александра Матвеевна Радомина, которую заглаза называли Александрой Медвевной. Это была вдова, имевшая взрослых очень умных дочек. Жила она открыто, и у нее бывал весь город. Когда же кто-нибудь из мужчин долго не заезжал к ней, то, увидя его из окна, она грозила кулаком, заставляя его повернуть оглобли к ней в ворота.

Не успел советник исполнить это поручение, как к Радоминым подошел губернатор Кожухов. Это был человек среднего роста, на кривых ногах, с большим хохлом на голове и с зачесанными висками вперед. Он был в фраке и со звездой. [58]

— Что новенького скажете нам, Матвей Львович, — обратилась, к нему Радомина, — как наши дела за границей? и скоро ли к нам вернут артиллеристов, а то уж кавалеров-то у нас много поубавилось.

Старый холостяк Кожухов, глядя на ее дочек, улыбнулся и, подсев к ним, рассказал об успешном деле венгров под начальством Гергея.

— Ну, вот и так, — сказала старуха Радомина, язычка которой все боялись, — воображаю, как обрадованы будут Гиргеевы; ведь его дед, говорят, был венгр.

Выходка эта губернатору не понравилась, так как молодой Гергеев, выйдя из кадетского корпуса с гражданским чином, служил при нем чиновником, и он рассказал тут же о намерении Александра Сергеевича Гиргеева отправиться в действующую армию, шутливо добавив, чтобы Радомина его чиновников не затрогивала, а то и у него самого язык как бритва.

Но Медвевна, нисколько не смущаясь, ответила: «очень жаль, что не из татар, а то бы язык вашего превосходительства употребила в дело». Вокруг раздался громкий хохот.

Не прошло и полчаса, как обществу уже было известно намерение Гиргеева отправиться на войну, и пересудам не было конца. Одни говорили, что он поссорился с матерью из-за сестры, которую мать принуждала выйти замуж за богатого оренбургского полковника Фабр, а другие, улыбаясь, намекали на свадьбу хорошенькой Яковлевой, которую мать насильно отдает за гусара Коновалова. А ведь как Гиргеев порхал с ней на балах и вечерах; положит, бывало, она свою головку ему на плечо во время вальса и улыбаясь что-то шепчет. Сделают тура три по большой зале дворянского собрания, да потом столько же, так что, посадив ее на стул, оба едва отдышутся. Что же касается до мазурки, то они почти всегда танцовали ее в первой паре и, чтобы разрознить эту парочку, коварные подруги нередко заранее брали слово у Александра Сергеевича танцовать с ними кадриль или мазурку.

Гиргеев в эти его юные годы еще не считался женихом, и маменьки только охали, что он был молод для их дочек, хотя он благодаря своей наружности при его высоком росте всем нравился, а хорошее состояние его еще более возбуждало к нему интерес. Это был веселый жизнерадостный юноша, который хорошо танцовал и пел, аккомпанируя себе на рояле. Ни один из вечеров, ни кавалькады, ни пикники не обходились без его [59] участия, и он, как единственный сын у своей богатой вдовой матери, широко пользовался и свободой, и средствами.

Губернский город С. отличался тогда своими оригинальными постройками, представляя собою дворянское гнездо. Целые улицы и даже кварталы были застроены дворянскими домами, обнесенными с улицы чугунными решетками, и парадные подъезды большею частью находились со двора.

Весело жилось в былое время семьям помещиков, оставлявшим в С. почти все доходы с своих имений. Зимой и в особенности во время выборов дворянство буквально наполняло город. Кто же не имел собственного дома, тот заранее нанимал квартиру или несколько номеров в гостинице, которые достать в половине сезона не всегда представлялось возможным.

Хлеб-соль и радушие старых помещиков были заветом их предков и нередко привлекали в провинцию столичного гостя, несмотря на отсутствие в то время железнодорожного сообщения и столь трудный переезд на почтовых. Министерский чиновник добивался в С. казенного поручения, а поступающая на службу молодежь стремилась туда же на немногие в то время бывшие должности от правительства. Вечера, обеды, рауты давались наперебой радушными семействами, а многолюдные балы и маскарады переполняли залы дворянского собрания, в котором с особенной торжественностью всегда встречался Новый год.

Петербургский гость, не скрывая отрадных впечатлений от простоты провинциальных нравов и теплоты привета, неохотно возвращался к натянутой жизни холодной северной столицы.

Дворянство любило щеголять выездом, и редкое семейство не имело в городе двух карет и десятка ценных лошадей, тем более, что пешая прогулка дам по городу, без сопровождения лакея, считалась в провинции предосудительной. Рысаки и лихие тройки, подобранных под масть коней, служили выездом дворянской молодежи и предметом частых пикников и катаний с женским персоналом. Нередко целые поезда таких троек уносили престарелых маменек с красивыми дочками в загородный дачи, где, в сопровождении молодежи, происходили пиры и танцы. Быстрота удалых коней давала знать о себе прохожим сотнями серебряных бубенчиков, которыми украшалась троечная сбруя лошадей прежних помещиков, причем главный шик этого украшения заключался в подборе тона голосов бубенчиков, которые, не раздражая слуха, как пчелки жужжали в массе снежной пыли, сопровождавшей несущийся поезд.

И хотя в это время все удовольствия были прекращены, но [60] общество тем не менее не могло не заметить отсутствия Гиргеева, и разгадка причины этого дала повод дамам с следующего же дня посещать его мать.

Одне приезжали для выражения сочувствия и сожаления, что их дочки лишаются приятного кавалера, а другие из любопытства узнать действительяую причину этого отъезда. Но к общему удивлению никто их не заставал дома. Все спрашивали друг друга: «Видели вы Александра Сергеевича или его сестру?», и отрицательный ответ сильно возбуждал общее любопытство.

В семействе же Гиргеевых в это время происходили важные события. У Анны Семеновны просил руки ее дочери местный богатый помещик Иваницкий, которого тайно любила Катрин и ждала переезда его из Петербурга в С. Александр Сергеевич, обрадованный предстоящей свадьбой сестры и огорченный, что вследствие этого должен был отложить поездку в действующую армию, проводил дни и вечера в семействе Яковлевых, где также готовились к свадьбе и ждали жениха.

Юный Гиргеев и Катенька Яковлева любили друг друга, как дети, которым правилось вместе танцовать, скакать верхом или кататься в кабриолете. Он не жалел, что она выходит замуж, но им только жаль было расставаться, так как после свадьбы она должна была уехать в другую губернию. Когда приехал гусар Коновалов и юные друзья заметили, что ему не нравились частые посещения Александра Сергеевича, то последний у Яковлевых перестал бывать, но зато день свадьбы Гиргеев весь провел у них и перед венцом сам надевал белый атласный башмачок на Катеньку и, убрав ее головку живыми цветами, крепко при матери ее поцеловал. Встретился он с Катенькой затем через двадцать лет, когда она выдавала замуж такую же свою хорошенькую дочку, какой была сама.

Гиргеев, получив спартанское воспитание того времени в корпусе, сохранил чистоту и, проведя после этого год подле сестры и матери, не успел еще окунуться в омут чувственных развлечений молодежи, почему ему и не раз приходилось выслушивать насмешки кокетливых барынь, которые называли его в глаза Иосифом Прекрасным.

Свадьба Катрин Гиргеевой состоялась в конце зимы при роскошной обстановке, а с наступлением лета проводили и Александра Сергеевича вместо Венгрии на Кавказ.

В доме Иваницких в день отъезда Александра Сергеевича многолюдное общество было приглашено на завтрак, после которого начались трогательный сцены его прощания с матерью и [61] Иваницкими, и не только они, но и многие дамы его благословляли и целовали. К подъезду был подан дормез, запряженный четвериком почтовых лошадей, с лакеем на козлах, и Гиргеев, крестясь и напутствуемый крестным знаменем вслед отъезжавшего экипажа, взволнованный и растроганный, быстро уносился на новую жизнь и неизвестное будущее.

Через три недели безостановочной езды Гиргеев был уже во Владикавказе, где, остановившись в единственной гостинице, сделал визиты нескольким военноначальникам, и так как некоторые из них были семейные, то, познакомившись с ними, стал у них бывать. Особенно он был обласкан начальником Владикавказского военного округа, который пригласил Гиргеева во все время пребывания его во Владикавказе у него обедать. Семейство его заключалось из жены и двух своячениц, из которых младшая Любочка была очаровательная блондинка, стройная, высокого роста и с кудрявой головкой. Другое семейство командира артиллерийской батареи Апачинина было также не менее интересно, и он, женатый на грузинской княжне, был гостеприимен до крайности, почему Гиргееву и приходилось бывать у них поочередно.

Дамское общество во Владикавказе было в то время очень малое и заключалось, кроме семейств этих начальников, еще из двух-трех военных барынь.

Жена этого батарейного командира Варвара Яковлевна, по-грузински Бабали, маленькая, худенькая брюнетка, хотя и не была красавицей, но до крайности интересной. Сядет, бывало, она в своей уборной перед камином и, протянув крошечные ножки на решетку, заставит горничную расчесывать свои до полу длинные волосы, а милейший супруг ее Алексей Петрович в своей неизменной черной ермолочке, похаживая, покуривает трубку с длинным черешневым чубуком.

Тепло и уютно всегда чувствовалось в этой семье. К обеду собирались офицеры его батареи, и появлялась жившая у них юная и чрезвычайно скромная сестра хозяйки совершенная блондинка княжна Сопико; а иногда приходила и другая сестра Като, жена инженерного капитана. В это же время приехал во Владикавказ командир Кабардинского полка полковник князь Барятинский, человек высокого роста и сильного сложения. Он одевался щеголевато, носил лаковые щиблеты и воротнички снежной белизны. За Бабали он сильно ухаживал и вообще в семействе Алексея Петровича держал себя очень просто. Встанет, бывало, на стул и займется исправлением стенных часов, а в день [62] рождения хозяйки помогал ей расставлять столы и сортировать закуски и вина. Во время же обеда упросил Бабалю снять с вожки атласный башмачек, из которого и выпил шампанское за ее здоровье. Примеру Барятинского последовали все офицеры, но когда очередь дошла до Гиргеева, то он с юношеской непринужденностью просил разрешения хозяйки выпить шампанское из бокала. Разрешение, конечно, последовало, но Барятинский заметил ему, что это не любезно, а смущенная Бабаля хотя и улыбалась, но видимо осталась недовольна, и только одна сидевшая с ним рядом Сопико своим взглядом одобрила этот поступок.

Обед кончился, и с наступлением вечера офицеры начали расходиться, что намерен был сделать и Гиргеев, взяв в руки непривычный глазу военных шапокляк, но Бабаля и ее муж просили его провести у них вечер, сказав с улыбкой, что Барятинский с Алексеем Петровичем и двумя пожилыми офицерами сядут за карты, а Гиргеев в наказание за свой проступок перед Бабалей должен занимать дам.

После этого Бабаля, сев на козетку и показав возле себя стул Гиргееву, кокетливо спросила: «ведь вы наверное думаете, что я на вас сердита? ошибаетесь, напротив, мне очень понравился ваш маленький каприз» — и, протянув ему руку, добавила: «мы будем друзьями». Гиргеев поцеловал протянутую ручку и старался заверить, что он не выпил из башмачка только потому, что пили все из него.

— А если бы вам одному пришлось выпить?

— Заранее ничего не могу сказать вам, но, может быть, и выпил бы один глоток, так как вина по молодости своих лет я пить еще не научился.

И действительно Александр Сергеевич вина никогда не пил, почему за обедом кавказские барыни, смотря на него как на юношу, из шалости заставляли пить кахетинское из чайной ложки, сами вливая ему в рот.

Александр Сергеевич в этот раз провел во Владикавказе более месяца и несмотря на такой короткий срок сделался почти домашним человеком как в семействе Апачининых, так и начальника округа. Они оба предлагали ему поступить к ним на военную службу, но Гиргеев под предлогом желания посмотреть Дальний Кавказ. простился с ними и определился юнкером в один из пехотных полков, квартировавших на рубеже Большой Чечни.

Командир этого полка был немецкий барон, и в полку его [63] не любили, кроме весьма немногих избранных, которых он и приглашал к себе обедать; в числе последних было двое разжалованных в солдаты поляков: один часовой мастер, наблюдавший постоянно за часами в его доме, а другой — оберегавший его здоровье врач.

Барон, как человек корыстный, чрезмерно пользовался предоставленным тогда офицерам правом брать солдат для заготовки фуража для лошадей, отпуская каждому рабочему по пяти копеек в день и по две чарки водки; но офицеры могли брать для этого на работы не более двоих. Барон же, под предлогом заготовки войскам для экспедиций, брал солдат, сколько хотел, и, припасая сена по несколько десятков тысяч пудов, делал поставку его по справочным ценам, нажив таким образом в бытность свою командиром полка не одну сотню тысяч рублей, получая еще за это и благодарность.

С первых же дней поступления Гиргеева в полк он приобрел симпатии не только юнкеров и офицеров, но даже и командира полка, который удостоил его приглашением к себе приходить обедать; но Гиргеев, избегая еще незаслуженного внимания, воспользовался этим только один раз и, удаляясь даже от офицерских пирушек, всецело отдался службе, поступив в роту старого капитана, от которого все бегали как от чумы; несмотря на то, что его все предупреждали о личности этого капитана, но Гиргеев из молодечества хотел испытать все трудности солдатской жизни.

Капитан Марцелин Семенович, поляк по происхождению, был в 1831 году разжалован из офицеров во время польского восстания и сослан на Кавказ, где почти в 20 лет и дослужился вновь уже седой до чина капитана. В роте его не было не только ни одного младшего офицера, но даже и юнкеров, кроме Гиргеева, почему эта добровольная кабала последнего настолько польстила Марцелину Семеновичу, что он, продержав его месяц в казармах, сам предложил перейти на квартиру. Гиргеев был этим доволен, так как это избавляло его от ужасной казарменной атмосферы и дало возможность перейти на устроенную заранее квартиру в отдельной избе отставного семейного солдата, где до того времени жил крепостной лакей Гиргеева.

Служба в этой роте считалась образцовой вследствие педантичности капитана. Он как зимой, так и летом с рассветом дня являлся в цитадель, где помещалась рота, которая к его приходу всегда была выстроена и первая выходила за крепостные ворота, чтобы отправляться на рубку леса, фуражировку и проч. [64]

Батальоном этим командовал шестидесятилетний полковник Фома Фомич К., начавший службу на Кавказе вольноопределяющимся дивизионным писарем. Он был совсем седой, широкоплечий, высокого роста и говорил с сильным малороссийским акцентом. Бесстрашный во время экспедиций, он гарцевал на коне перед фронтом своего баталиона, вынимая то и дело из кармана фляжку с горячительным и даже нередко мешая перестрелке. О нем рассказывали, что несколько лет назад он ездил на родину, женился там на какой-то молодой богатой купчихе и, возвращаясь в полк без жены, два раза запасывал в свой формуляр родившихся без него детей, при чем каждый раз приглашал офицеров на пирушку и со смехом говорил, что его молодая жена после каждого ребенка присылает ему на зубок по 5.000 рублей.

Гиргеев, чуждый развлечении, которыми пользовались его товарищи, не упускал случая участвовать в набегах и экспедициях, и когда его рота должна была остаться в крепости, то он, пользуясь протекцией Фомы Фомича, прикомандировывался к другим ротам. Во время же весенней экспедиции после трудности баталиона при взятии завалов, на долю Гиргеева выпал случай оказать особое отличие при отступлении роты, командир которой и поручик Е. были тяжело ранены, а фельдфебель убит, и Гиргеев, как портупей-юнкер, несмотря на контузию в голову, вывел под сильным огнем роту, подобрав всех убитых и раненых; за что, однако же, не получил никакой награды, вследствие недоброжелательных отношений начальника отряда, генерала из гребенских казаков. Генерал этот был старый холостяк и не мог простить Гиргееву того обстоятельства, что из Грозной в лагерь приезжало навестить этого юношу дамское общество двух его старших начальников, остановившихся у его, Гиргеева, солдатской палатки.

Эта несправедливость возмутила не только Фому Фомича, но и полкового командира, которые затем и старались осыпать Гиргеева своим вниманием, хотя барон не мог не заметить с усмешкой, что начальнику отряда Гиргеев не понравился, вероятно, за то, что плохо ценит расположение к себе старших, удаляясь от всех под предлогом службы.

Вскоре после этого сделалось известно о назначении начальника Владикавказского военного округа начальником левого фланга и командующим дивизией, в ожидании которого, в крепости для инспекторского смотра, полк стал готовиться, и барон, привыкший наживаться, чем только было можно, спешил на этот раз привести в порядок обмундирование своих солдат. [65]

Закаленные в бою кавказские войска того времени преимущественно хорошо знали те ружейные приемы, с которыми приходилось метко стрелять и драться в рукопашную, заряжение же ружья на 12 темпов и маршировка тихим шагом в программу не входили, чего юнкера и разжалованные совсем не знали, почему полковой командир и озаботился немедленным обучением последних, пригласив для того поручика, только что переведенного в полк из прапорщиков гвардии. Молодой поручик, оказавшись корпусным товарищем Гиргеева, объяснил барону, что Гиргеев был в корпусе известным фронтовиком, подходившим всегда в качестве ординарца к императору Николаю I и великому князю Михаилу Павловичу, почему полковой командир, назначив Гиргеева в помощь офицеру, высказал свое намерение особо представить его начальнику дивизии.

Не прошло и месяца, как полк, выстроенный с знаменами, громко приветствовал дивизионного начальника, сорокапятилетнего красавца генерала-лейтенанта. Его исполинский рост, сильное сложение и громкий приятный голос во время команды делали его величественным.

Генерал Петр Петрович Н. — сам был гвардеец и, приняв дивизию, обратил главное внимание на одежду, пищу и помещение войск, почему, не приказав даже пройти мимо себя церемониальным маршем, вызвал от каждой роты по несколько солдат и осмотрел их нижнюю одежду, в числе которых оказалось несколько разжалованных, и среди этих очутились любимцы барона часовой мастер и врач в разноцветных канаусовых рубашках. Барон, думая поправить дело, вызвал вперед и всех юнкеров, заставив их также снять верхнее платье, при чем и они также все оказались в тонком цветном белье, исключая Гиргеева, у которого все было сшито из солдатских дачек и даже на ногах были портянки. Обстоятельство это чрезвычайно удивило всех и особенно барона, который знал, что Гиргеев, хотя и не носил как все юнкера тонкого мундира, но в обыкновенное время под солдатским сукном имел шелковую подкладку.

После этого ииспекторского смотра как баталионный, так и ротный командир удвоили свое внимание к Гиргееву и в следующую затем экспедицию ему даже разрешено было жить в палате с баталионным адъютантом подпоручиком Шуйским.

Шуйский был человек средних лет, высокого роста, худощавый с большим открытым лбом и орлиным носем. Он был поляк, но в характере его не было и тени польской [66] заносчивости, и вообще он держад себя с таким достоинством, что возбуждал к себе общие симпатии и, живя в крепости особняком, всегда уклонялся от разговоров о своим происхождении. Ранее Шуйский служил офицером в артиллерии и, имея у себя какие-то документы польского сената о происхождении его предков от наших князей Шуйских, отказался их выдать правительству, за что был разжалован в солдаты и дослужился затем до чина подпоручика; но Шуйского все-таки называли в полку все офицеры князем, а солдаты говорили ему ваше сиятельство. Офицеры и даже полковой командир, указывая на только что пожалованный титул князя поручику Кабардинского полка Святополк-Мирскому, советовали и Шуйскому обратиться к государю с ходатайством о предоставлении и ему княжеского достоинства, но он стеснялся сделать это, боясь подвергнуть ответственности своих родственников, спрятавших его документы.

Экспедиция эта, как затем и следующая дали возможность Гиргееву оказать новые отличия, за которые он не только был произведен в офицеры, но и получил георгиевский крест; тяжелая же рана в ногу заставила его сначала долго лечиться, а затем быть прикомандированным к одному из Кавказских линейных казачьих полков, где удалая казачья жизнь пришлась Гиргееву по сердцу.

Наняв отдельный домик у одного отставного эсаула, он в нем прекрасно устроился, познакомившись с офицерами как этого полка, так и квартировавших в станице линейного баталиона и донской сотни. Чуждый картежной азартной игры, которая была в большом ходу на Кавказе, Гиргеев начал посещать хороводы, на которые по вечерам собирались дочери казаков. Тут молодые, красивые девушки, держа в руках цветные фонари, пели песни и танцовали, и фамильярное обращение офицеров указывало на короткое со многими из них отношение. Офицеры стеснялись только подходить близко к дочери эсаула Фросе, которая при приближении ухаживателей, оставляла хоровод и как серна исчезала быстро в темноте ночи. Фрося была дочерью хозяина дома, где квартировал Гиргеев, но видеть ее в этой семье ему не приходилось.

Ей было только 15 лет, но она казалась старше. Среднего роста, с гибким станом и жгучими черными глазами она слыла среди своих подруг красавицей и обращала на себя общее внимание офицеров, но говорить с ней никому из них не удавалось. Эта нелюдимость Фроси заинтересовала Гиргеева и возбудила в нем сильное желание узнать ее ближе, что, однако, случилось [67] не скоро. Но вот, однажды, он был на охоте на кабанов; карабахский конь его, запутавшись в камышах, упал, и Гиргеев настолько сильно был зашиблен, что его на руках принесли в станицу. Хозяева приняли в нем самое теплое участие, и Фрося, прикладывая на разбитый бок больного компрессы и давая по указанию врача лекарства, целые ночи просиживала у изголовья Гиргеева. Тут он узнал причину ее отчужденности от общества мужчин. Оказалось, что когда ей было еще только 13 лет, живший у них на квартире офицер, из армян, воспользовавшись ее детским возрастом, обесчестил ее, а через три дня был убит в сражении. Об этом несчастии она тогда же передала родителями, и они были сильно озабочены, так как по достижении 16 лет обязаны были по письменному условию отдать ее замуж за сына станичного начальника, с которым по обычаю они в детстве были засватаны, с неустойкой в 500 рублей.

Гиргеев хотя наружно и возмужал под кавказским солнцем, но женщин близко еще не знал, и влечение его к Фросе перешло в сильное чувство. Они настолько полюбили друг друга, что скрывать это перед родителями ее не представлялось более возможным; перед тем же, как Фросе исполнилось 16 лет, Гиргеев передал им сумму неустойки и на время переговоров с семейством ее жениха сам уехал во Владикавказ.

Но не прошло и двух недель после этого, как он получил письмо от сотенного командира о том, что Фрося была повенчана, хотя и сказала в церкви священнику, что ее замуж отдают насильно.

Известие это удручающе подействовало на душу Александра Сергеевича, и он не скоро мог собраться с мыслями. — Вот она первая любовь, — думал он, — любить так я больше уже никого не буду и зачем меня занесло в эту станицу, где дикие нравы казаков заставляют их смотреть на женщину как на вещь. Но дела нельзя было поправить, почему волей-неволей пришлось покориться обстоятельствам, и он решил избегать каких бы то ни было объяснений с родителями Фроси, которые так вероломно с ним поступили, почему и отдал письменное распоряжение своему лакею перевезти вещи в соседнюю станицу, где была штаб-квартира этого казачьего полка, найдя там предварительно помещение.

Этот приезд Гиргеева во Владикавказ был первым после того, как его видели там штатским, и все его знакомые и особенно Апачинины были удивлены той переменой, которая произошла в нем в эти три года. Вместо веселого, беспечного юноши [68] они встретили возмужалого, загорелого, обросшего уже бородой раненного офицера.

В семействе Апачининых произошли перемены: Сопико вышла замуж, и Бабаля сильно чувствовала ее отсутствие. Вечера приходилось проводить более монотонно, — выслушивая рассказы хозяина и офицеров о военных делах в округе за это время, о переменах, которые произошли среди начальства и проч. — Как много значит, когда недостает одного человека в семье, — размышлял Гиргеев, — сидя в пасмурном настроении около хозяйки. — «Не стало Сонички и вместе с ее чудной белокурой головкой совсем исчезла веселость в доме». Он невольно перенесся в грубую семью Фроси и ужаснулся мысли, что мог бы когда-нибудь назвать ее родителей родными, и эта мысль настолько отрезвила его, что он вскочил, как ужаленный, испугав этим движеньем не только соседку, но даже и хозяина. Последовал общий вопрос, что с ним случилось, и Гиргееву пришлось выпутываться.

— Вот видите ли, — сказал он, — я вспомнил Владикавказ моего первого приезда, затем странствования свои за эти три года по дремучим лесам, немирным аулам и диким казачьим станицам и теперь, пригревшись снова в вашей радушной семье, почувствовал впервые такую тоску по родине, что готова был бы хоть сейчас бросить службу и без оглядки бежать домой.

Вскоре после этого Гиргеев уже был на линии, где кое-как устроившись в своей новой квартире, начал хлопотать об отставке. Но не прошло и нескольких дней, как, проходя вечером по станице, он совершенно неожиданно встретил на мосту мужа Фроси, который, не сказав ни слова, выстрелил в него почти в упор из пистолета и, видя, что Гиргеев остался невредим, он на него бросился с обнаженной шашкой. Гиргеев, хорошо дравшийся на эспадронах, отпарировал удар и своей шашкой выбил шашку хорунжего Вьючного и, направив в него дуло своего пистолета, приказал ему не трогаться с места.

— Что я тебе сделал? — спросил Гиргеев, — и за что ты меня хотел убить?

Обезоруженный хорунжий, отступив назад, угрюмо ответил:

— За что же вы обесчестили мою жену, с которой я был сосватан в детстве?

— Но разве она не рассказала тебе о Карганове и о том, что случилось с ней, когда ей было 13 лет?

— Ничего не знаю, — ответил смущенный Вьючный.

— А добровольно Фрося шла за тебя замуж?

— Нет, — она сказала в церкви, — что любит другого, и я [69] просил освободить меня от этого брака, но так как ее родители тут же потребовали неустойку, то я волей-неволей должен был жениться.

Гиргеев после этих слов опустил пистолет и, подойдя к хорунжему, протянул ему руку, сказав: «теперь понятна мне эта злоба, и я охотно прощаю вам ваш ужасный поступок, убежденный, что когда вы расспросите жену, то между нами более не будет столкновений».

Молодые люди расстались. Вьючный ехал в свою станицу и, поглаживая гриву верхового коня, раздумывал о том, что он чуть было не убил человека, который далеко не был виновен в его семейном несчастьи. Он решил не говорить ни слова своим о случившемся, но расспросить жену обо всем, что было с ней.

Гиргеев же, вернувшись к себе, долго не мог успокоиться, и возможность быть убитым не в сражении, где он готов был положить свою голову, но разбойничьим выстрелом своего же из злобы за казачку, его возмущала. В первый раз близко сошелся он с женщиной и так неудачно, и это отбило у него охоту к дальнейшим увлечениям.

На другой день, обедая у начальника линии, он передал об отправленной им в свой полк отставке, до получения которой просил оставить его при казачьем полку, рассчитывая еще хоть один раз понюхать пороху.

Желание Гиргеева сбылось скоро, и казакам вместе с пехотным баталионом пришлось участвовать в набеге на немирный аул.

Темнота ночи позволила тихо подойти отряду и обложить аул, в котором все спало, а для преграждения неприятелю возможности уйти в горы, артиллерия под прикрытием войска была расставлена в разных пунктах. С рассветом дня в аул был отправлен парламентер с предложением о сдаче, но так как он не возвращался, и со всех сторон появились горцы, с которыми началась перестрелка, то начальником отряда было послано для взятия аула две роты линейного баталиона и с Гиргеевым часть спешенных казаков. В ауле солдатам и казакам пришлось сакли брать с боя, так как оставшиеся в них горцы заперли двери и отстреливались из окон.

На площадке близ мечети стояла большая сакля, принадлежавшая, по-видимому, старшине аула. Гиргеев с несколькими солдатами и казаками, после сделанного по ним выстрела, проникли в саклю. Сначала в ней никого не оказалось, когда же [70] был поднят ковер, отделявший вместо двери другую комнату, то в ней увидели в углу присевшего на пятки седого старика-горца; он вооруженный молился перед кораном, лежавшим на низеньком столике. Русский воин не решился нарушить этой молитвы, и они остановились, но старик мгновенно вскочил и, сделав выстрел, тяжело ранил одного из солдат, после чего, конечно, был убит. Осмотрев все закоулки сакли и не найдя более никого, они выходили наружу, но в сенях из открытой западни последовал новый выстрел, которым был убит казак, озлобленные его товарищи бросились в выход, откуда затем раздались страшные крики женщины, заставившие Гиргеева спуститься туда, где он и освободил молодую черкешенку от освирепевших солдат; при этом один из них, держа за ноги найденного там двухлетнего ребенка, хотел об стену размозжить ему голову, говоря, что когда выростет, будет такой же злодей. Но мальчик этот, оказавшийся братом черкешенки, был также освобожден Гиргеевым и оставлен в сакле, жечь которую он запретил.

По возвращении отряда на линию в числе нескольких пленных, к удивлению начальников, оказалась захваченная казакими и 14 летняя Хейкла, спасенная Гиргеевым от смерти.

Обстоятельство это главным образом ставило его в затруднение, так как захватили Хейклу те самые казаки, которые находились с ним при разгроме аула, почему волей неволей и пришлось ему поместить ее у себя, рассчитывая как можно скорее вернуть Хейклу в ее семью.

Появление Хейклы у Гиргеева, составило целое событие, и каждому хотелось посмотреть пленницу, так что первое время ему приходилось видеть у себя группы любопытных, но хорошенькая дикарка пряталась в свою комнатку и видеть ее посторонним удавалось редко.

Командир казачьего полка, известный того времени генерал, принял большое участие в Хейкле и поручил своим переводчикам передать жителям ближайших мирных аулов о желании возвратить Хейклу ее семейству, после чего многие из мирных черкесов и предлагали в этом случае свои услуги, но Хейкла следовать за ними отказалась наотрез, боясь попасть им в жены, так как по обычаю горцев они всегда похищают для себя невест.

При таким обстоятельстве Хейкла находилась около трех месяцев, в продолжение которых она научилась немного говорить по-русски и настолько перестала дичиться, что даже однажды [71] согласилась быть на вечере у командира полка к большому удовольствию молодежи. Гиргеев к этому дню постарался одеть ее в роскошный костюм черкешенки, подарив при этом маленький под чернью кривой кинжал, который был заткнут у нее за пояс.

Хорошенькая пленница, привязавшаяся за это время к Гиргееву, не отходила от него на вечере ни на шаг, и когда командир полка шутя отвел его в другую комнату, то Хейкла ухватилась за его рукав, говоря, что она без него не останется, что и подало повод тут же переговорить серьезно о ее участи, так как Гиргеев со дня на день ждал отставки и должен был уехать на родину.

— Что мы будем делать с Хейклой, — говорил Александр Сергеевич командиру и нескольким окружавшим их офицерам, — не сегодня, так завтра я должен совсем уехать и оставлять в таким положении нашу дикарку, которая, заверяю вас честью, господа, была для меня не более как сестрой, очень тяжело. — Услышав это, Хейкла опустила свою головку на плечо Гиргееву и из-под темных ее ресниц блеснули слезы. — Я не оставлю тебя, урус, — шептала она, — возьми меня к себе, и я буду твоей рабой.

Эта неоднократно происходившая в квартире Гиргеева, но неожиданная для окружающих сцена обнаружила симпатии к Хейкле двух офицеров: штабс-капитана генерального штаба Кидяева и незадолго перед этим поступившего в полк гусарского поручика Хомятова, желание которых взять к себе Хейклу настолько было сильно, что они даже заявили о своим намерении на ней жениться. Такое проявление чувств молодых людей объяснили сначала излишне выпитым кахетинским, большие медные кувшины с которым уже несколько раз были опорожнены гостями, но состоявшаяся на другой день между ними дуэль указала на действительно пылкое чувство обоих, и за Кидяевым, как первым, выразившим желание сделать Хейклу своей женой, и было признано это право.

Узнав о дуэли, командир полка был сильно недоволен и высказал, что самоуправное решение относительно Хейклы не может быть им допущено без ее на то соглания, объяснив при этом Кидяеву, что хотя за отъездом Гиргеева он может взять к себе Хейклу, но при ответственности за нее до тех пор, пока не явятся за ней ее родные. Тем дело и было решено.

Гиргеев, прожив около трех месяцев под одной кровлей с Хейклой, чувствовал себя далеко не хорошо, опасаясь перед концом своей службы какой-либо новой неприятности, так как [72] история с Фросей была еще слишком свежа, почему, не получая все еще отставки, он решил как можно скорее развязаться с казачьей службой и тут же вскоре отправился в штаб-квартиру своего пехотного полка.

Что происходило с Хейклой в назначенный день отъезда Гиргеева, описать трудно; она, обвив его ноги руками и не пуская от себя, плакала, как ребенок, говоря, что никогда не примет русской веры и не будет женой Кидяева. Эти сцены заставили Александра Сергеевича отложить свою поездку на несколько дней, в продолжение которых вещи его исподволь укладывались для дороги, а Кидяев заблаговременно перебрался в его квартиру. Когда же Александр Сергеевич наконец уехал, то Хейкла, как дикий зверек, металась из угла в угол, несколько раз выбегала на улицу и успокоилась только после того, как ее убедили, что она останется жить у Кидяева лишь до приезда ее родных.

Так прошло несколько дней, в продолжение которых Кидяев тщетно всеми силами старался приучить к себе этого дикого зверка, но Хейкла, как рассказывает он, не говорила с ним ни слова и, прижавшись в угол своей комнатки, даже отказывалась принимать пищу.

И вот однажды утром станица была сильно взволнована ужасным происшествием: Кидяев был найден у себя в квартире с перерезанным горлом. Он лежал на полу около письменного стола, на котором стояло зеркало и валялась окровавленная бритва. Хейклу немедленно арестовали, посадив в мешок, которым называлось подвальное помещение для преступников.

Но к счастью Хейклы, вскоре была найдена при осмотре квартиры упавшая за стол собственноручная записка Кидяева к матери; в ней он писал, что жизнь ему уже давно настолько тяжела, что он решил покончить с собой и просит простить его и за него помолиться.

Освобожденную пленницу тут же взял к себе Хомятов, и она, напуганная этим кровавым происшествием, пошла уже без сопротивления, но в ту же ночь, задумав бежать, была найдена с расшибленной ногой в глубоком рву, окружавшем станицу, после чего и пролежала около месяца. больной в квартире Хомятова.

Хомятов избалованный, единственный сын у знатных родителей и большой кутила в гусарском полку, не оставил своих привычек и на Кавказе. Он относился ко всему легко и не был способен на серьезное чувство, почему во время болезни Хейклы, ухаживавшая за ней хозяйка квартиры не редко была [73] свидетельницей его неприятных для больной шуток, кончавшихся ее негодованием и угрозами. Когда же Хейкла совершенно выздоровела, то, воспользовавшись отсутствием Хомятова, бежала лишь в том одеянии, в котором была взята в плен.

Прошло несколько месяцев и во время зимней экспедиции, предназначавшейся для вырубки широких просек в глубь Чечни, начальником отряда часть войск была отправлена для взятия близ находившегося немирного аула. После разгрома аула, когда отряд вышел на большую поляну и начальством делались распоряжения о распределении войск к отступлению, в небольшой перемычке леса было замечено несколько пеших горцев. Хомятов бросился туда со своей сотней, но тут же был сражен двумя пулями. Оторопевшие казаки, сделав в свою очередь по ним залп, положили всех на месте. Когда же с убитых горцев стали снимать оружие, то среди них нашли вооруженную женщину, которая, по заверению очевидцев, была Хейклой, но так как тела убитых горцев войсками нашими не подбирались, то это последнее обстоятельство не могло быть тщательно проверено.

В. А. Шомпулев.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок старого помещика (Быль из прошлого) // Русская старина, № 7. 1908