СОБОЛЕВ М.

ЖУРНАЛ

НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ИЗ МОЕГО ЖУРНАЛА,ВО ВРЕМЯ ПЕРСИДСКОЙ КАМПАНИИ.

(Перепечатано из: Московский телеграф . — М., 1828. — Т. 21. — № 9. — OCR)

15 Июня, генерал-лейтенант Красовский, со своею дивизиею (кроме 2-й бригады) и артиллериею, с двумя Донскими казачьими полками, двумя пионерными ротами, выступил из монастыря Эчмиадзина к крепости Эривани, сменить там генерал-адъютанта Бенкендорфа, который, 17 числа, сдав блокаду генералу Красовскому, присоединился к главному отряду, уже находившемуся на марше за Зангою, при селении Гарничай.

39 егерский полк, с двумя легкими орудиями, на ружейный выстрел от крепости занял крайние домы форштата, огибающего Эривань с [227] северной и восточной стороны; баталион Крымского пехотного полка, также с двумя орудиями, стал между лагерем и форштатом за горою Муханосапа (изменническая). Между Ираклиевой горою и западной стеной, в прекрасном саду сардаря, был расположен баталион 40 егерского полка; на горе Ираклиевой два баттарейных орудия, чрез каждый час, стреляли по крепостным строениям.

Почти на каждый наш выстрел, с башни северо-западного угла крепости, отвечали, или ядром, или 5-ти пудовою бомбою; другое орудие, с северо-восточного угла, всегда действовало по дороге между лагерем и форштатом.

Остальные полки и артиллерия отряда стояли лагерем в каре, между дорогою, ведущею от переправы (При селении Ах-Жилах.) до Эривани, и левым берегом Занги, в 3 верстах от южной стены крепости.

В продолжении 2-х месяцев не было капли дождя; солнце жгло; от чрезвычайных жаров растрескалась поверхность земли. Глубокая пыль по дорогам, с раннего утра до вечера, нарушалась только едущими повозками и скачущими казаками, с известиями и бумагами. Но в четыре часа по полудни, регулярно всякий день, начинал дуть сильный северный ветр до полуночи, и во все это время лагерь был [228] покрыт густыми облаками едкой пыли; ветр — срывал палатки!

Во время дня, скрываясь от жаров в тени палаток, мы не имели покоя от необыкновенного множества мух. Боже сохрани, если б кто либо из нас захотел полакомиться чем либо сладким!

В течение 3 дней я ослабел от зноя и бессонницы. 19 Июня утром поехал я из любопытства на форштат. Прекрасно! Узенькою, извилистою улицею, между каменными стенами беспрерывных садов, я ехал, как по аллее, в тени и прохладе. Во многих местах, фруктовые деревья, сплетясь ветвями над улицею, образовали густые своды. Я позавидовал офицерам, расположенным на форштат.

Но к удивлению я нашел там полковника, командира полка, двух штаб-офицеров, несколько офицеров и много солдат заболевшими.

Пылающие лучи солнца, с 9-ти часов утра до 7 вечера, разжигая каменные строения форштата, делали жар нестерпимым. По захождении солнца — еще хуже: весь форштат был, как вытопленная баня. Трудно было дышать; люди обливались потом. К тому же множество комаров, и еще несноснее их, какие-то почти неприметные мошки, самому сильному и утомленному дневною службою солдату, не давали заснуть на одну минуту; не было места, где бы [229] можно было укрыться от этих насекомых. Солдаты нашей дивизии, еще непривыкшие к здешнему климату, приметно стали ослабевать и болеть десятками. В лагере также число больных увеличивалось с каждым днем. Труды были неимоверные. В продолжение ночи, почти вся пехота и кавалерия нашего небольшого отряда расходились вокруг крепости, занимать важнейшие пункты. Осторожность должна была выполняться строго: из крепости могли делать сильную вылазку. Сменившись с караулов, вместо отдыха, солдаты должны были идти на фуражировку, за 12 верст от лагеря, ибо артиллерийских, казачьих и полковых лошадей опасно было пускать в поле. Осадная же артиллерия, без коей мы не могли против Эривани ничего предпринять решительного, по верному известию, могла быть не прежде половины Августа. И так, для сбережения людей, благоразумие требовало удалиться в горы.

21 Июня, генерал Красовский (По предписанию Корпусного командира.) приказал баталионам, занимающим форштат, в полночь тихо оставить караулы, собраться вместе и придти в лагерь.

В 3 часа по полуночи, весь отряд отступил от Эривани (обозы полков еще с вечера были отправлены вперед), переправился чрез [230] Зангу, и в полдень, уже близ стен монастыря Эчмиадзина, под длинными рядами артельных котлов пылал огонь, кипела кашица, во ожидании коей, под защитою палаток, отряд простывал после перехода.

Тысячи людей, собравшихся из форштата и окрестных деревень, со всем своим имуществом, в Эривань, терпели там от чрезвычайной тесноты, жара и недостатка в продовольствии. В последние дни блокады, Персияне, по 10-ти и более человек ежедневно хоронили за южными воротами крепости. Народ начинал роптать. Но сардарь, одних лаская, утешал надеждою, что мы скоро снимем блокаду; других смирял страхом и наказаниями. Наконец мы отступили, и все живое, заключавшееся в тесных и душных стенах Эривани, обрадовалось, ожило.

Чтобы оставить монастырь, в коем уже были до 1000 человек больных, собственной своей защите, надобно было укрепить его, оставить гарнизон, снабдить месяца на два дровами, сеном, соломою, и на всякий случай обеспечить провиантом надолго. По этому, на другой день, генерал Красовский распорядился таким образом: всему отряду приказал перейти чрез реку Абарак, и в 4-х верстах от монастыря, па обширной и плодоносной равнине, стать лагерем; на следующий же день велено [231] заняться хозяйством. 24-го числа, до двух тысяч человек, под приличным прикрытием, взяв мирные орудия: косы, серпы и топоры, рассыпалось по полям вокруг лагеря, и одни, длинными рядами, косили траву, жали пшеницу, ячмень; другие, в ближайших деревнях искали дров. Везде раздавались громкие Русские песни; слышны были веселые рассказы, шутки. Казалось, что солдаты, припомнив себе тихую жизнь деревенскую, знакомые поля и резвую молодость, забыли о перенесенных, и не думали о предстоящих трудах; работа кипела. На другой день везде, и вокруг лагеря, и между палатками, стояли снопы собранного хлеба; поднялася молотьба; день и ночь не переставали шуметь ручные жернова; задымился невысокий берег Абарана: там, в небольших земляных печках, солдаты пекли хлебы, булки, лепешки — роскошь! Таким образом деятельность нашего отряда продолжалась шесть дней. В течение этого времени три башни монастыря были укреплены тремя легкими орудиями; больные и до 500 человек гарнизона были снабжены, почти на два месяца, дровами, сеном, соломою (Солома и сено были заготовлены для продовольствия порционного скота и артиллерийских лошадей, оставленных в монастыре, на случай вылазки, при двух орудиях.), и сверх сего, полки доставили в тамошний [232] магазин до 400 четвертей пшеницы; за каждую четверть генерал платил по три рубля серебром.

30-го Июня, с рассветом дня, 39-й полк, с тяжестями всего отряда, был отправлен в горы, а по полудни в 4 часа, и остальные полки отряда пошли туда же.

Северо-восточным ущелием, против сильного ветра, засыпавшего солдат густыми облаками пыли, беспрерывно поднимаясь в гору, отряд шел нераздельно, и отойдя 14 верст, против селения Ушакан, в версте от левого берега реки Абарана, остановился на бивуаках; было 10 часов вечера.

Место лагеря было усеяно каменьями; вокруг ни одной былинки, и редко под которым камнем не было тарантула, скорпиона или фаланги! При всех осторожностях, взятых противу этих смертоносных гадин, два солдата и один офицер были укушены. Но в это время года, еще не совершенно созревший яд не мог действовать сильно: при скорой помощи лекарей, опасность кончилась небольшою болью и опухолью тела.

На другой день, 1-го Июля, в 3 часа по полудни отряд прибыл на место, к урочищу Джингули, в прекрасно устроенный лагерь.

Правый фланг лагеря примыкал к высоким, скалистым берегам реки Абарана; левый, к [233] глубокой рытвине, начинавшейся от подошвы горы и продолжавшейся позади лагеря полукругом; между горою и фронтом лагеря, тянулась глубокая балка.

После нестерпимых жаров, зноя, сильных ветров, несносной пыли, множества всякого рода гадин и насекомых, не дававших ни днем, ни ночью покоя, после сгоревшей на полях травы и пожелтевшего хлеба, мы вдруг, в горах, почувствовали прохладный ветерок, чистый здоровый воздух, и увидели вокруг себя прелестную зелень, испещренную полевыми цветами, увидели другую весну; все ожило и все прошедшее забыто!

4-го Июля, комендант Эчмиадзина, чрез Армян, писал к генералу, что сардарь Эриванский, с двумя тысячами пехоты и до четырех тысяч кавалерии, имея три полевых орудия, вышел из Эривани на поля монастырские, и однажды приближившись даже к стенам Эчмиадзина, ждал ответа на письмо (Вот верный список этого письма: господни пеготний началник монастирски во первах пишу вас сто Маскович (Паскевич.) отнахчивана отступил назат пошли в гарабать не знаю у ви зо чоем стаиш монастирсь я прежде вас чеспи словно говору што и дороги адам ступаи сбогум где ваши генарали пашли и ви ступаи туди влори (В Джелал-Оглу.) я тепер двадцать год што манастерь мои и рука я им никогда ни обеждал и по бусурманским галозам писмотриль я манахам а ежели ни вериш спрашуи там саак (У Архиерея Исаака.) архиерь правда или нет я как им смотриль ни слуши нерсес (Нарсес Архиепископ.) патраарха он обманчик ишо я вам говору ви отступит да ступаитис а то нибудиш слушать грех ваши шеи я уж ни буду перед богум и пед монастерум виноват уж буду силна брат и пушкими и бомбими разарид тепер как хочиш я вам говору настоящги хот апет там спрашви саак архиера монастыра крепуста прежде разарили ди я апет строил я опеть вам говору што глуши мои слова ни делаи грех што разарит монастерски крепуста и домов как хочи и котори хочиш думи и делаи.), посланное [234] им накануне к коменданту. Ответ на это письмо был — граната, лопнувшая близ кучи кавалерии, окружавшей сардаря. С этих пор он уже не беспокоил коменданта предложениями. Войска его, рассыпавшись по равнине близь Аракса, довольны были тем, что могли беспрепятственно поправлять изнуренных лошадей своих. Между тем, до тысячи человек кавалерии, посланной сардарем для наблюдения нашего отряда, расположились на отлогостях горы Алагеза, против нашего лагеря, и о малейших движениях тотчас уведомляли сардаря.

Генерал Красовский, предполагая наверное застать Персиян на равнине монастырской, не говоря никому о своем намерении, приказал, [235] 5-го Июля, двум баталионам, двум легким и двум конным орудиям, в 9 часов вечера быть готовыми к выступлению в поход. Во время темной ночи, ущельями, по дурной дорог, без привала, баталионы спешили в монастырь и с рассветом дня были от него в четырех верстах, на последнем возвышении. Но Персиян уже не было! Не говоря о самом генерале, штаб и обер-офицерах, все солдаты досадовали на трусость неприятеля.

Пришед в монастырь, мы узнали, что Персияне еще вечером бродили по полям в педальном расстоянии от стен Эчмиадзина, и вдруг в полночь, ушли в крепость Сардар-Абад!

Несмотря на все предосторожности, взятые генералом при выступлении из лагеря, сардар уже знал о нашем движении. Шпионы, вообще Армяне, и Персиянами и нами употребляемые, несравненно лучше служили им, ибо, поймав нашего шпиона, они режут ему нос, уши, выкалывают глаза, сдирают с лица кожу и делают всевозможные жестокости. Напротив того, их шпионов, между множеством Армян-маркитантов, торгующих всякою всячиною в лагере, трудно отыскать, а если и случалось иногда, то подержат его под караулом, высекут — и только.

До 6-го Августа, и в лагере нашем при [236] Джингуле и из лагеря, по дороге сообщения, до Джелал-Оглу и до монастыря, со стороны неприятелей не было никакого препятствия. Лишь однажды, до 200 разных полковых повозок, отправленных из лагеря в монастырь, с сеном, под прикрытием одного баталиона и одного легкого орудия, возвращаясь назад, на равнине Аштаракской были встречены и аттакованы Персиянами, которыми командовал сам сардарь, имея до трех тысяч кавалерии, 1000 пехоты и три орудия; но храбрый баталион Крымского пехотного полка, состоявший из 470-ти человек, отразил Персиян, и не потеряв ни одной повозки, благополучно возвратился в лагерь.

Между тем, отряд наш в горах, с приближением громов осадной артиллерии, и с нею значительного прибавления войск, как туча грозная, приготовлялся разразиться над Эриванью. Сардарь знал это и все средства употребил для сильнейшей обороны крепости, в которой он, прожив 23 года, состарился, отразив несколько штурмов. На ружейный выстрел от крепости стен, ближайшие строения форштата были уничтожены; гласис от юго-восточного угла крепости к северу, во многих местах был значительно возвышен; лучшее украшение окрестностей Эривани, прекрасный против гарема сад, насажденный и [237] воспитанный самим сардарем, где старик, в летнее время, в прохладной тени высоких, гордых тополей, любил прохаживаться, отдыхать — был вырублен до последнего деревца. Кроме этого, на целую зиму, для гарнизона и жителей, запасено провианта, и даже, какой-то Армянин вылил пребольшую медную пушку, но неудачно: почти на всю ее дульную часть недостало растопленного металла!

Такими средствами сардарь приготовлялся нам дать сильный отпор; но предвидя, что Эривань падет, хитрый старик писал к Аббас-Мирзе, что Эривань освобождена от блокады и, говорят, при этой верной оказии, не упустил сказать ему, что причиною этого отступления — были его мужество и благоразумные распоряжения. Далее, что Русские, оставя в монастыре Эчмиадзине множество больных и небольшой гарнизон, отступили в горы; что наш отряд малочислен, составлен из молодых неопытных солдат, и что ничего нет легче, как разбить его, завладеть монастырем и наконец, истребив осадную артиллерию, движущуюся чрез Безобдал с великою трудностию, возвратиться на поражение генерала Паскевича, водворя во всей Эриванской провинции спокойствие.

После неудачи, случившейся с Персидскою кавалериею 5 Июля, за Араксом, в виду [238] крепости Аббас-Абада, уведомление сардаря было самое лестное для Аббас-Мирзы. Собрав все свои лучшие войска, бросился он к Эривани, и уже мысленно истребив наш отряд, торжествовал воображаемую победу.

Августа 6-го Аббас-Мирза с 10-ю тысячами пехоты, до 20-ти тысяч кавалерии, и с 22-мя артиллерийскими орудиями — показался на равнинах Эчмиадзинских.

8-го Августа, с частию лучшей своей пехоты и кавалерии пришел он к селению Акарак, по правую сторону реки А барана, и впереди этого селения разбил свой лагерь.

10-го Августа, в 9-ть часов утра, до 5-ти тысяч Персидской кавалерии, толпами в разных местах, на полях между горою Алагез и правым берегом Абарана, против нашего лагеря, гордо разъезжали пред аванпостами наших казаков, кои мало по малу, маяча, сближались между собою и неприметно соединившись до 50-ти человек, начали изредка стрелять в Персидские передовые разъезды. Две сотни казаков, посланных из лагеря на подкрепление их товарищей, также присоединившись, отвечали на выстрелы Персидских наездников; вдруг казаки крикнули ура, бросились с занимаемой ими высоты, и скрывшись в долине, где против их стояла партия неприятельской кавалерии, прогнали ее на [239] следующую высоту, ссадили с коней двух отличных наездников и возвратились на прежнее свое место. В продолжение этого времени, в 4-х верстах от правой стороны Абарана, у подошвы горы Алагез, на отрубистом возвышении, неподвижно стояла куча неприятельской кавалерии. После узнали мы, что там находился сам Аббас-Мирза; в этот день он рассматривал местоположение нашего лагеря, и с огорчением нашел его неприступным; войска же наши, по словам сардаря неопытные, молодые, показались ему храбрыми и хорошо устроенными, ибо в час по полудни, генерал Красовский, желая осмотреть Персидский лагерь при Акараке, приказал двум баталионам пехоты и двум легким орудиям переправиться на ту сторону реки, и оставя Персидскую кавалерию разъезжающую справа и стылу — двинулся к неприятельскому лагерю. Заметив наше движение, Аббас-Мирза, с окружающею его толпою, оставил неприступное свое наблюдательное возвышение, и близ подошвы горы поскакал в свой лагерь; остальная кавалерия, кучами, одна другую обгоняя, понеслась по следам своего повелителя, и соединившись впереди наших баталионов, верстах в 2-х, продолжала движение шагом. Баталионы шли за ними сперва по ровному полю, но после 3-х верст, глубокие рытвины и каменистая [240] отлогость горы Алагез затруднили движение наших орудий; на четвертой верст у обоих орудий сломались боевые оси; оставив прикрытие, баталионы продолжали идти вперед. Две сотни казаков сопровождали генерала Красовского.

Не доходя до неприятельского лагеря версты, где уже и для пехоты дорога была весьма трудна, генерал остановился. Персидская кавалерия сидела на конях; пехота стояла в ружье.

Осмотрев местоположение лагеря их, генерал нашел его неприступным: правым флангом лагерь примыкал к высоким и скалистым берегам реки Абарана; левым к горе Алагезу, а спереди глубокие рытвины и каменистая поверхность земли обеспечивали их от нашей артиллерии. Генерал возвратился назад, и в 7-мь часов вечера прибыл в свой лагерь.

На другой день, со стороны Персиян не было ни малейшего предприятия, чего мы никак не ожидали. Штаб-офицер, с одною пехотною ротою и одним легким орудием, ездил по нашу (левую) сторону Абарана, и возвратившись донес, что неприятельский лагерь на том же месте, и в совершенном бездействии. Вечером, на закате солнца, по левую сторону лагеря, по отлогости горы Алагез, пылали во множестве огни: Персияне зажгли высохшую траву и кустарники; мы не понимали [241] этого действия. Но на другой день, 15-го Августа, генерал Красовский, пригласив с собою инженер-генерала Трузсона, в сопровождении 50-тн казаков, по дороге к Эчмиадзину, поехал осмотреть неприятельский лагерь. Вскоре после его отъезда, со всех наших аванпостов прискакали с уведомлением, что неприятельская кавалерия, в больших силах, сняв два казачьих бекета, приближается к лагерю. Вся наша пехота стала в ружье; артиллерия запрягла лошадей и, с приличным прикрытием, несколько орудий выехали на выгодные возвышения стылу и левого фланга лагеря. За генералом Красовским послан баталион, с одним орудием. Между тем, Персидская кавалерия показалась на всех возвышениях, окружавших лагерь, и начала к нему приближаться. Мы, готовые их встретить, ждали не делая шагу вперед; они медленно приближались к нам, подъехали на выстрел — и несколько ядер и гранат, брошенных в их толпы, не только остановили, но и рассеяли их. Персияне поскакали на прежние возвышенности и скрылись за ними. Между тем возвратился генерал Красовский с рекогносцировки; от него узнали мы, что до 500 человек Персидской кавалерии, закравшейся прошедшею ночью, в 7-ми верстах от нашего лагеря, в ущелья горы Карныярых, от коей до самого Абарана, чрез [242] дорогу в монастырь, идет глубокая рытвина, выжидали там нашего небольшого отряда, ежедневно посыланного за 15-ть верст, для узнания чрез телеграф Эчмиадзинский о состоянии монастыря. Персияне это давно уже приметили, и прошедшею ночью, в вышесказанном ущелье, сделали засаду, но 5-ть казаков, при расторопном Офицере, ехавших в нескольких шагах впереди генерала, заметили скрывавшихся в ущелье Персиян; тотчас они повернули назад и известили об этом генерала. Персияне закричали дикими голосами, кинулись из ущелья за казаками, но поздно: генерал возвратился казаки следовали за ним; Персияне их преследовали; но увидя батальоны и орудие, посланные к генералу, с известием об аттаке лагеря, остановились, подумали и — возвратились во свояси: это была аттака!

Аббас-Мирза, прошедшею ночью, разослал до 10-ти тысяч кавалерии вокруг нашего лагеря, с намерением аттаковать нас, тотчас на рассвете.

В этот же день к обеду, мы ждали в лагерь Тифлисского генерал-губернатора Сипягина, ехавшего к нам из Кара-баба, от генерала Паскевича, с важными делами, как в отношении нашего продовольствия, движения осадной артиллерии, так и в отношении осады Эривани. В самое это время, когда [243] стылу нашего лагеря, по дороге к Судагену, переправившаяся неприятельская кавалерия, в ожидании переправляющейся за нею до трех тысяч пехоты, рассеялась без опасности по возвышенностям левой стороны дороги, приближался к ним генерал-губернатор с баталионом Севастопольского полка и одним легким орудием. Ничего не зная о намерениях Аббас-Мирзы, он тотчас приказал двум ротам, рассыпав впереди себя стрелков, прогнать неприятельскую кавалерию далее в гору, а орудию, под прикрытием других двух рот, взбежать на возвышение к реке, и стрелять по неприятельской пехоте, переправляющейся чрез Абаран. От 4-х выстрелов все рассыпалось и бросилося назад за Абаран. Генерал губернатор прибыл в лагерь беспрепятственно. Таким образом, мудрые предприятия Аббас-Мирзы и утро грозной его аттаки кончились тем, что посреди угрюмых снежных гор, на небольшой между ими равнине, уже пожелтевшей от палящих лучей солнца, среди горсти войск, томимых медленным движением осадной артиллерии и бездействием, губернатор был принят радостно: нарядный караул и прекрасная музыка Крымского полка встретили его, не как в пустыне дикой, по как в одной из столиц благословенной России.

Тотчас до приезде генерал-губернатора [244] узнали мы, что осадная артиллерия, разделенная па три транспорта, уже перевозится чрез Памбу и вскоре прибудет к нам 5 что вслед за нею идет большой транспорт с провиантом, и что после всего этого, нам останется двинуться к Эривани и начать дело, которого с нетерпением ожидают — и Государь и Россия. Это известие обрадовало всех до чрезвычайности: всякий из нас понимал, что осада Эривани есть дело для нашего отряда славное и что с падением этой крепости кончится утомительная война с народом вероломным.

Слух о скором движении нашего отряда к Эривани тотчас разнесся по всему лагерю, и на лице каждого солдата видно было удовольствие. Русские веселые песни отзывались в окружающих нас горах, до вечерней зари.

Тысяч шесть неприятельской кавалерии, подъезжавшей поутру к нашему лагерю, с правого фланга и тыла, отступив, густыми толпами бродило на полях между горою Алагез и правым берегом Абарана, в 6-ти верстах ниже нашего лагеря.

После обеда, генерал Красовский предложил генерал-губернатору быть свидетелем храбрости Персидской кавалерии. Две согни казаков, два баталиона и два легких орудия тотчас были переправлены чрез Абаран и следовали за генералами, прямо к подошве горы [245] Алагеза. Неприятельская кавалерия, видя себя отрезанною от лагеря, также двинулась к Алагезу. По мере, как наши баталионы сближались с нею, кавалерия ускоряла свое движение, и вскоре рысью кинулась к горе. Прежде чем мы подошли к ручью, текущему по камням, между довольно крутыми берегами, около подошвы горы, Персияне заняли, и как саранча усыпали собою, все холмы, возвышавшиеся одни после других, по северо-восточной отлогости Алагеза. Оставив баталионы и орудие у ручья, оба генерала, в сопровождении двух сотен казаков, въехали на первое возвышение; со следующего, из-за камней, Персияне открыли ружейный огонь. Некоторые из их наездников, на быстрых лошадях, спускались к нашим казакам и перестреливались. Кончилось тем, что баталионная колонна егерей, с рассыпанными пред нею стрелками, занимая одно после другого возвышение, и напоследок, прогнав всю неприятельскую кавалерию в ущелье, возвратилась, не потеряв ни одного солдата. Было 6-ть часов вечера. Отряд возвратился в свой лагерь. На другое утро, неприятельская кавалерия, вчера прогнанная нами, рассыпавшись по полю, зажгла его, желая тем лишить нас подножного корма: мы смеялись, ибо горела высохшая, негодная для нас трава; на сырых же низменных [246] местах, зеленая, оставалась невредимою. В два часа по полудни, Персияне, оставив пылающие поля, с важностию потянулись к своему лагерю, уже перенесенному от Акарана к селению У шагану, и расположенному при самом берег реки Абарана, в окрестностях горы, имеющей вид конуса.

Наконец, Аббас-Мирза, испытав невозможность вредить нашему при Дженгуле лагерю, воссел на высоте Ушаганской горы, усеянной пехотою, кавалериею, пушками, и с важностию любовался па действие своего блокадного отряда при Эчмиадзине, и на пылающие вокруг нашего лагеря горы и поля. Кроме этого, ежедневно ожидал он с нетерпением приятнейших вестей от кавалерии, посланной им к Гумраму, и по сторонам всей дороги нашего продовольствия, до горы Безобдал.

Между тем, генерал Красовский, чрез Армян, получил от Эчмиадзинского коменданта рапорт, а от архиерея Нарцеса письмо. Тот и другой уведомляли его, что Юсуп-Хан, начальник артиллерии, оставленный Аббас Мирзою с войсками на полях монастырских, перенося свой лагерь от одного места к другому, наконец расположил и укрепил свои войска за длинною стеною монастырского сада, отстоящего от Эчмиадзина в двух верстах; что из вырубленных в саду фруктовых [247] дерев и виноградных доз, приготовив фашины, туры — в двух стах саженях против восточной стены монастыря — построил он багтареи; что уже другой день, из трех баттарейных орудий бросает ядра и гранаты, которые, хотя по это время не сделали монастырю никакого вреда, но далее Юсуп-Хан писал к Нарцесу — «буде ты добровольно не отворишь мне ворота, окружу монастырь всею артиллериею, пушками, мортирами, и — раззорю его до основания! Тогда уже, Нарцес, грех будет лежать на твоей душе!» — Получив от архиерея неудовлетворительный ответ, Юсуп-Хан, 17-го Августа, решился действовать по монастырю из всей своей артиллерии.

14-го и 15-го Августа, в стороне Эчмиадзина, в горах, окружавших наш лагерь, отзывались пушечные выстрелы и беспокоили генерала Красовского. Ежеминутно ожидая осадной артиллерии, и с нею Кабардинского полка, он крепился в нетерпеливом желании, с горстью людей, идти к монастырю, против Аббас-Мирзы. Напоследок, 16-го Августа, сильнейшая прежних каноннада, начавшаяся с раннего утра, гремела на равнине до полудня, Генерал вышел из терпения. «Монастырь в опасности», говорил он, «надобно идти!»

(Окончание в будущем нумере.)

Текст воспроизведен по изданию: Несколько дней из моего журнала, во время персидской кампании // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 8. № 30. 1837