...В семье нашей было много моих сверстников по службе; кроме нас, троих Самсоновых, жили с нами два двоюродных брата Ладыженские. Старший из них Илья Федорович, поручик кавалергардского полка, возгорел желанием повоевать на Кавказе. Мать его, родная моя тетка, рожденная Исленьева, со слезами умоляла сына отказаться от его намерения: "убьют из-за куста", говорила она, "умрешь без всякой славы, — а ты у меня старший сын; мы уже стары"... и проч. Тут приводились всевозможные убеждения, но они не повлияли на решение сына. Приготовления его к отъезду шли усердно, даже камердинер его, араб Ашиль, заразившись азартом своего барина, купил для себя кинжал и шашку.

Завидовал я Илье Федоровичу и надумался: как бы и мне попасть на Кавказ? Случай скоро представился; приносят мне приказ по полку, и при нем лист с заголовком: "Список желающим участвовать в предстоящей в сем году экспедиции на Кавказ". Я перекрестился и вписал свое имя.

Охотников нашлось много, между ними и такие, которые по молодости службы не имели на то права; серьезными кандидатами оказались: поручики кн. Александр Федорович Голицин-Прозоровский, Николай Николаевич Хозиков, подпоручики: я и Горожанский.

Я узнал впоследствии, что он хотел взять меня в полковые адъютанты, на место назначаемого на должность адъютанта к великому князю Михаилу Павловичу штабс-капитана М. А. Катенина.

Я благодарил от всего сердца доброго моего командира, но остался при своем мнении.

Сухо он меня отпустил и в последующие за сим 5–6 дней даже отворачивался при встрече со мною. Призывал он меня еще раз; "прошу тебя остаться", говорил он, "ты меня выведешь из затруднения, так как я дал слово кн. Лобанову послать на Кавказ его племянника Горожанского".

Нужно сказать, что Горожанский, при всех его добрых качествах, был человек далеко не военного пошиба и при том весьма слабого здоровья.

Соглашение не состоялось и в это свидание; решено было прибегнуть к жеребью. Мне достался счастливый билет, который я уже никак не уступил, несмотря на просьбу Василия Яковлевича передать его Горожанскому.

И так на Кавказ! Благодарю Господа, что он сподобил меня пройти через эту школу, — я ей обязан многим.

Незнаю отчего, но Ладыженскому не удалось ехать на Кавказ; вероятно слезы матери потушили загоревшиеся в нем боевые порывы; вместо него назначен был товарищ его по полку поручик Н. С. Мартынов, с которым мы жили и воевали неразлучно во всю экспедищю.

Сборы были недолгие: купил я вьюк; необходимый в те времена — погребец и еще кое-какие мелочи и пустился в путь на Москву с своим камердинером Павлом и кучером Иваном. Меня уговаривали купить рессорный экипаж в том соображении, что такого во всем Кавказе ни за какие деньги не достанешь, а раненому (?) не удобно возвращаться на телеге. Из Москвы я поехал к моему отцу в с.Бехтышево (старое гнездо наше во Владимирской губернии) и, получив его благословение и добрые советы, отправился опять в Москву для покупки экипажа. Опытности в этом отношении я не имел никакой; соблазнила меня хорошенькая, изящных форм, колясочка, которая впоследствии оказалась столь же хрупкою, сколько была красива на вид.

Другой, проезжий харьковский помещик Иван Иванович Мерескулов, старичок почти совсем глухой; он старался вслушаться в мой разговор с каретником и понял что каретник мне обещает исправить мою коляску в две недели (!) за 150 руб., и что я наконец решаюсь променять ее ухо на ухо на казанскую телегу. Подошел ко мне старичок и с участием спросил: случалось ли мне ездить когда-либо в телеге? "Это будет мой первый опыт" отвечал я, — "попробую!" Добряк Иван Иванович пожалел меня искренно и предложил ехать с ним до Харькова в его карете. Я сперва похрабрился, к тому же мне было совестно стеснять почтенного старичка, но наконец сдался на его доброе желание, внутренне радуясь, что придется несколько отдохнуть от перенесенных злоключений.

Дорогой, по случаю глухоты моего собеседника, мы разговаривали мало; доехали до Харькова весьма благополучно. Здесь, после сытного обеда, мы расцеловались и расстались. Вероятно Иван Иванович давно уже ушел из сего мира, но благодарная память о нем никогда не изгладится из моего сердца.

Вот секрет, которого я незнал, а они не догадались мне сообщить. Прогнал Павла, сел на его место; хотя и тут не совсем удобно, но уже гораздо лучше прежнего.

Доехали до Ставрополя благополучно; здесь меня встретили товарищи-гвардейцы; все они уже были распределены по полкам; нужно было и мне поторопиться моим назначением.

Слава Господу, — пришлось послужить в славном Кабардинском полку!

Из Ставрополя мы переправились в Екатеринодар в ожидании сбора полков, входящих в состав отряда, а оттуда уже вступили в лагерь, расположенный за Кубанью, у Ольгинского тет-де пона, где и оставались до выступления в поход по направлению к главному лагерю, через болотистую местность, называемую Кунипса.

Посылались из нашего отряда так называемые "оказии" — с целью снабжать провиантом гарнизоны фортов: Абин и Николаев. Укрепления эти устроены на легкую руку; каждое из них оберегалось одною пехотною ротой, и хотя они были окружены со всех сторон неприятелем, горцы редко покушались ими завладеть; а когда решались на такой подвиг, они дорого поплачивались.

Мне стало стыдно; хладнокровие же рядового казалось мне упреком.

Моё тревожное состояние как-то не ладилось с порывами доблести, наполнявшими мою душу. К счастию, на другой же день я убедился, что в бою я не теряю ни присутствия духа, ни потребной энергии.

Цель нашей экспедиции заключалась в следующем:

Горские племена получали порох и свинец из Турции, пользуясь сообщением по Черному морю; изобилие впадающих в него речек дозволяло туркам приставать, куда им нужно; мелкие их суда держались к самому берегу и, так сказать, ныряли в речки, скрываясь от наблюдения крейсеров. По берегу при устьях рек строились нами укрепления, собственно в видах противодействия таким предприятиям. В то время уже было много устроено укрепленных фортов по обе стороны главного хребта, в средине же восточного берега моря были еще пробелы, которые нужно было занять.

Отряду нашему поручалось овладеть устьями речек Пшад и Вулан, до того времени совершенно нам незнакомыми, и на берегу моря построить укрепленные форты.

Прибрежье этой страны заселялось самыми богатыми и воинственными племенами, истыми врагами нашими; с помощью их производились набеги и на Кубань.

В состав нашего отряда входили полки: Тенгинский, Навагинский и Кабардинский, по 3 батальона в каждом (по одному батальону оставлено было в штаб-квартирах). Сколько могу припомнить, полевых батарей находилось в отряде четыре и горных — две.

Кроме регулярных войск были прикомандированы к нам черноморские и донские казаки, всего же численность, отряда доходила до 12 тысяч.

Командиры полков: Тенгинского — Кошутин, Навагинского — Полтинин, Кабардинского —Пирятинский (сей последний не участвовал в экспедиции). Командовал же отрядом прикомандированный полковник кн. Шаховской, которого мы мало видели, да и делать было ему нечего там, где раз устроенный боевой порядок никогда не изменялся и все дело лежит на ротных, взводных командирах, заслуживших полное довеpие своих подчиненных; на старых фельдфебелях и унтер-офицерах, а иногда даже на обстрелянных и простреленных, закоптелых в бою молодцов рядовых. Этих учить нечего, они сами сумеют распорядиться.

Я передаю свои воспоминания живые, неизгладимые впечатления моей кавказской жизни и описываю только то, что происходило в моих глазах, что я перечувствовал и чему научился в этот период моей службы. Выше всего я ставлю опытом изведанные мною свойства нашего народа: безответное терпение, выносливость, разумную отвагу и истинно-христианские его чувства, руководящие им во всех невзгодах. Русский солдат не ждет похвал за свои подвиги, он кроток, добродушен, не хвастлив, покорен воле Божией, живет тем, что Бог вложил ему в душу.

Накануне этого дня мне приносят следующее распоряжениe по отряду: "В 4 часа утра, 4-й Кабардинский батальон сменяет аванпосты Навагинского полка — и на все время перехода до р. Пшады, составляет арьергард отряда".

Арьергард на Кавказе играет самую значительную роль в бою; горцы отлично знают, что эта часть отряда, связанная с хвостами боковых цепей, только в крайних случаях может принять на себя агрессивные действия, из опасения разорвать углы и следовательно дать возможность неприятелю атаковать движущиеся фланги. Собственно в виду такого значения арьергарда — в состав этой части назначаются исключительно кабардинцы, заслужившие себе отличную боевую славу.

9-го мая был отслужен молебен, войска окропились святою водою. Мы отрывались надолго от всего миpa; никто не будет знать, что у нас делается, равным образом и мы не будем получать никаких известий с своей родины, вступаем в новую жизнь, богатую опасностями, полную лишений!

При нашем вступлении никто не произносил речей, возбуждающих к исполнению долга; никто не поздравлял с^: походом; некому было нас и провожать с благими пояжеланиями! Помолясь, все разошлись по своим бивуакам, пообедали; и храброе воинство заснуло крепким сном ранее обыкновенного.

Во всю ночь в горах светились маяки, призываюшие горцев к большому сбору.

В 4-м часу утра, вступив уже в права, переданные мне Билимовым, я повел свою роту на смену навагинцев; темнота непроницаемая! Отыскивали мы разделенные пары аванпостов — по свистку.

Сборище в долине полное, и сейчас же загорелась горячая перестрелка. Пока дело происходило на плоской равнине Кунипсы, отчаянные абреки бросались в шашки. Картечные выстрелы и частью наши ружейные (ружья били плохо) останавливали натиск, а неизменный штык укладывал заносившихся удальцов. Арьергард то сбирался в кучки, то снова рассыпался цепью: горцы не давали нам времени захватывать их убитых товарищей: жертвуя собою, они подскакивали, подымали тела на седла и быстро исчезали.

По вступлении отряда в гористую местность, горцы перебегали с горы на гору и, пользуясь знакомыми им путями, залегали, стреляя в нас залпами. Нужно отдать справедливость воинственным племенам шапсугов и натохадж: это действительно отважные и отменно ловкие бойцы! Арьергард, эта более уязвимая часть, был исключительно целью их аттак, — дремать не приходилось. Для арьергарда никогда отряд не останавливался, так и теперь, в самый разгар дела, посланному казаку к генералу Вельяминову с известием о происходящем бое в арьергарде А. А. с свойственным ему хладнокровием сказал: "я знаю, что им трудно, но кабардинцы справятся и без помощи", отряд продолжал двигаться вперед.

До 3-х часов дня никто и не думал об отдыхе; в горах сделалось несколько полегче, можно было по крайней мере присесть. Горцы отлично применялись к местности, забегали, переползали незаметно с места на место, но и наши — едва заметят собирающиеся кучки, не медля бросаются в штыки. Мне ни разу не случалось видеть, чтобы горцы выдерживали нашу атаку до конца; не любят они наш штык; дадут последний залп и сломя голову убегают. В этот день бой продолжался без перерывов до 9 часов вечера, время их аллах-намаза (молитва).

Когда с упадком дня наша деятельность облегчилась, — физическое утомление стало сильнее ощущаться, а еще до 9 часов вечера далеко; ноги как-то безотчетливо ступают: им все равно, камень, яма ли или держи-дерево под ними; но вот на правом фланге что-то усилилась перестрелка, и опять побежали ноги, как бы по собственной инициативе.

Закатилось солнце, и сейчас потемнело; слышу сигнал "все назад", т. е. собирайтесь к резерву; пора было! Я собрал роту и скатился с нею в ущелье, по которому шел отряд. В конце обоза я ухватился за какую-то телегу и плелся за нею бессознательно полусонный. Телега эта остановилась, и я попросил обозного рядового меня на нее взвалить. Влез и сейчас же заснул мертвым сном; не знаю, долго ли мы ехали, только слышу, что меня кто-то тянет очень бесцеремонно за ногу, я стал противиться, нарушитель моего спокойствия подставил фонарь к моему носу и вскрикнул: "Ах, ваше благородие, вы не убиты, извините!" Оказывается, что мнимоубитый лежал и спал на телах действительно убитых. Я весь промок в сукровице.

Добрел до бивуака, вижу уже сваленное в кучу имущество мое, вот Павел и Иван, кипит самовар, чистое белье, постель — невыразимо хорошо! Боже милосердый, не оставляешь ты нас, посылаешь тяготу, но даешь и силы ее переносить.

Иван Иванович носил на теле два рубчика и 4 зажившие раны; понятно, что 15 лет его службы и крутые горки порядочно его поизмучили и что желание при возможности отдохнуть нельзя приписать к опасению получить еще несколько новых ран. Рота его любила; доверие его ко мне подняло меня в ее глазах. С грустью не дочлись мы на перекличке 7 человек, — потеря дня. В особенности жаль Ивану Ивановичу было ефрейтора с тремя нашивками, которому осенью приходилось идти в отставку.

В довольствии, окруженные земными благами, мы часто забываем те чувства, которые наполняли сердце в минуты невзгод! Эти неплотские чувства дороже однако всех радостей миpa; исчезают все грешные страсти и помыслы; на душе делается легко, — она сближается с Богом святою связью любви, — утверждается в вере.

Следующие дни были так похожи один на другой, что нет нужды их подробно описывать.

10-е мая и впоследствии 2-е сентября были лично для меня дни особенно замечательные, потому и повествованиям о них я дал большие размеры. Здесь нужно, однако, упомянуть о некоторых случаях, характеризующих дух нашего войска. Вот один из них, происшедший в моих глазах.

Филиппов был рослый, дюжий молодец, он уперся ногой в дерево, поднял ружье, и аркан, скользнув, захлестнулся на штыке. Увлеченный быстрым конем черкес не мог его остановить и, стащенный с седла, упал к ногам гвардейца, который, конечно, тут его и приколол.

Молодой же солдатик, видя скачущего еще третьего горца, взвалил на плечи убитого своего дядюшку, с тем, чтобы его скрыть в кустах.

Не успел он его донести, как наскакивают на него два черкеса, он спускает дядюшку на землю и выстрелом a bout-portant сваливает одного, а прикладом ружья разбивает голову другому. Покончив с ними, солдатик перекрестился и принялся опять за свою дорогую ношу.

Что это за прелесть! Он не знает, что его любовь к дядюшке, отвага и находчивость ставят его на ряду лучших из людей! Со слезами на глазах он мне показал на убитого дядюшку, — а про то, что он сам сделал, — если бы я не видел своими глазами, — так бы это и осталось ни кем не оцененным. Не дождался этот герой награды за свой подвиг: вскоре его скосила черкесская шашка. Видел Господь его любовь и самоотвержение, — и там получит он награду — не земную.

Умилительно было видеть на восходе солнца весь отряд, молящийся на коленах; на несколько минут водворяется тишина, но вот бой "по возам" подымает всех на ноги. Молодецкий вид войск свидетельствует, что они сегодня как вчера бесстрашно пойдут в бой и не выдадут; заревели верблюды, но скоро все приходит в порядок, полки размещаются по назначению, — и в поход.

15-го мая мы вышли на роскошную долину Пшад; устроили бивуаки, выставили на горах и в долинах аванпосты. Пошла поправка ободранных держи-деревом одежд и починка пострадавших сапогов. Все полезли купаться в море, освежились; поднялся веселый говор, беготня, песни; свежий человек, высадившийся с судна на берег, непременно бы подумал: "вот где она счастливая-то жизнь!"

Наш 4-й Кабардинский батальон был выставлен на аванпост, его тесно окружили засеками, и внутреннее пространство было до того тесно, что сторожевые пары лежали возле самых наших палаток и кухон; в наружных углах были поставлены орудия.

В первые дни горцы подползали довольно близко к нашему аванпосту; чтобы мы не замечали их приближение, они выли, как шакалы, и прибегали вообще ко всяким хитростям. Раз ночью, мы преспокойно ужинали, как вдруг раздались выстрелы в самом близком расстоянии, и две пули попали в верх нашей палатки, — конечно в одну минуту весь батальон был на засеке.

Некоторые более отважные горцы бросились к амбразуре — и тут же были подняты на штыки, остальные поняли, что неуместная их храбрость ни к чему доброму не поведет, и обратились в бегство, сопровождаемые картечными и ружейными выстрелами нашими.

На рассвете мы подняли несколько тел, за которыми сейчас же явились на аванпост выкупщики: — мы их отправили к полковнику Ольшевскому.

Мы бросились в штыки, перепрыгивая через тела убитых и раненых, но в это самое время наши артиллеристы, предполагая, что горцы нас одолели, повернули орудие и дали выстрел картечью по направлению свалки; этим выстрелом был убит один рядовой и другой тяжело ранен в плечо. Можно себе представить, как эта роковая ошибка подействовала на торжествующих победу. Я с трудом отозвал занесшихся молодцов; мы должны были оставить наши трофеи и отступить...

Полковник Брюмер просил меня не заявлять о происшедшем и потерю нашу сложить на горцев; больше нечего было и делать. В первую минуту чувство досады в сильной степени овладело мною, но тут добродушный солдатик укротил во мне нехристианскую злобу: "эх, братец", — отвечает он на ропот своего товарища: — "да разве им оттуда видно было, — они чай думали, что нас уже всех перерезали".

Нравилась нам тоже стройность и отчетливость движений гребцов, быстро переносивших нас с берега и обратно на берег. Вообще мы встречали здесь давно неиспытанные нами удобства порядочной жизни.

Кстати упомянуть об одном из наших товарищей лейб-гвардии Кирасирского полка поручике Уньковском, который предпочитал совершать переправы на пароход — вплавь; он раздевался на берегу, взбрасывал свою одежду на голову и, подплывая вместе с нами к "Язону", просил дозволения еще погулять до обеда и отправлялся далее в море, совершенно исчезая из вида.

Через месяц укрепление приводилось к концу, его назвали Троицким; теперь нам предстоял переход через неизвестные еще русским хребты, к речке Вулан. Запаслись мы лазутчиками-проводниками и, оставив две роты в Пшадском укреплении, помолясь Богу — двинулись в глубь неизвестной страны. Переход этот оказался затруднительнее перехода из Ольгинского до Пшады, к тому же проводники, обещавшиеся нас довести до Вулана в трое суток, ошиблись в расчете времени, и только на восьмой день опять увидели мы море. На основании же их указаний, нам был отпущен только трех-суточный провиант в сухарях.

Некоторые из нас, прикомандированных, во время этой голодовки приглашались обедать в штаб, но мы положительно отказывались от сытной трапезы, предпочитая разделять участь наших далеко не сытых подчиненных.

Чутко русское сердце! Любовь и благодарность трогательно в нем выражаются. "Ваше благородие, не покушаете ли, что Бог послал: оно ничего!" говорит солдатик, предлагая мне последнюю щепотку своей сухарной пыли. "Спасибо, я уже поел", ответишь ему — и добряк отходит, недоверчиво покачивая головой.

В довольствии, окруженные земными благами, мы забываем пережитые минуты невзгод и лишений, забываем и те чувства, которые наполняли тогда душу, — а они неоценимо высоки, сближая нас с Богом связью любви, Им заповеданной!..

По выступлении из Троицкого укрепления, мы проходили местностью, уже очищенною нами во время фуражировок; но едва прошли мы этот очищенный район, снова пошла та же история; здесь, однако, вражьи сборища были не так многочисленны; горцы были озадачены смелостью нашего наступления; менее опытные в бою, они не знали, что им выгоднее атаковать арьергард, эту Ахиллесову пяту отряда, и потому серьезных стычек с этой стороны не было. Нас, кабардинцев, перевели в авангард и стали употреблять на занятие гор, лежащих на пути нашего следования.

Я уже прежде заявил, что мои воспоминания относятся только к тем случаям, которые происходили у меня на глазах; оценяя по достоинству молодцов-кабардинцев, я нисколько не имею в виду умалять подвиги других частей отряда, которые наравне с ними заслуживают полной похвалы; но я пишу как бы картины с натуры, исключительно обращая все внимание на то, что передо мною.

По два и более часов лезем на гору. Приближаясь к хребту, избиралось более закрытое место, рота залегала и, отдохнув несколько минут, бросались на окончательный штурм, который всегда удавался и почти без потерь.

Горцы избегают ручных схваток. Мне один раз случилось сойтись нос к носу с запоздавшим черкесом; это была для нас обоих встреча неожиданная; он сперва оторопел, но не успел я еще вынуть из ножен шашку, как он уже исчез.

К последним нашим переходам до Вулана — вероятно к горцам прибыла подмога из племени шапсугов; более опытные, они указали принятый ими способ атак — и опять все усилия их обратились на арьергард. Кабардинцы снова заняли усвоенное ими в отряде место.

Боковые цепи при фланговом движении по хребтам не имели возможности действовать в совокупности; пары иногда растягивались, и хвосты оставались часто без защиты: таким образом и правильность четырех-угольного порядка расстраивалась. Перебегая постоянно с одной позиции на другую, мы обгоняли хвосты боковых цепей и должны были составлять для них особый арьергард, который подбирал и выносил на своих плечах убитых и раненых.

Отдохнули несколько, освежились и принялись за постройку укрепления; начались опять фуражировки. Вообще за все время экспедиции мы не могли похвалиться какими-либо удобствами жизни, единственное развлечение, как я говорил и прежде, представляло нам море и благодетельный пароход "Язон". Известий никаких и ни откуда мы давно не получали, подвоз продуктов перерывался иногда на целые недели, — читать нечего, мы совершенно отвыкли думать даже о завтрашнем дне, — да не стоит о нем думать, — может быть и сегодняшний не доживешь. Вознаграждения за все лишения являлись только в твердом уповании на милость Божию и в сознании правдивого исполнения Его святой воли. Отсюда вытекают честность служения и так называемая храбрость, исключающая всякое хвастовство или стремление выказать себя молодцом. Да здесь никого своею храбростью не удивишь, никто на тебя не глядит и никто не прославит, — живешь с глаза на глаз с своею совестью, — и блаженна эта чистая жизнь! от того-то она и оставляет по себе самые дорогие воспоминания...

Обычные занятия текли без особых, выходящих из ряда — приключений, только в конце августа мне случилось познакомиться с совершенно для меня новыми впечатлениями.

Руководителем этой экскурсии назначен был капитан 1-го ранга Лазарь Маркович Серебряков. Он мне сообщил, что накануне замечены были два небольшие парусные судна, шедшие с юга на север; держались они к самому берегу, — это были подвозчики горцам военных припасов: они обыкновенно входят, стараясь быть незамеченными, в устья речек, углубляясь по ним сколько можно далее внутрь долин, и там выгружают свой товар.

Я в первый раз путешествовал по открытому морю; до сего времени был знаком только с водяным сообщением между Петербургом и Петергофом и притом при хороших условиях погоды. Здесь, в страшную бурю, я сейчас же почувствовал некоторое щемление под ложечкой и затем кружение головы, тошноту, одним словом, морскую болезнь в сильной степени. "Ну, подумал я, хорош я молодец, никуда не гожусь, а у меня на руках рота!"

Эта мысль меня сильно тревожила.

Я лежал, как баласт, а Лазарь Маркович и другие моряки зорко оглядывали все устья речек и наконец увидали, что в одной из них, в одну четверть версты от берега, лежали на боку две уже выгруженные лодки, — нужно их сжечь!

Начался десант; опустившись с парохода в катер, сейчас же я почувствовал, — к крайнему моему удовольствию, — что мое нездоровье совершенно прошло. На берегу было большое сборище горцев; пароход сделал по ним картечный выстрел, толпа рассеялась, и мы дошли до берега без особых препятствий; но когда мы высадились, засевшие за кустами и камнями черкесы снова открыли по нас пальбу. Быстро подбежали мои молодцы к судам, и в одну минуту запылал турецкий флот! Дело тем и кончилось, но при нашем отступлении и обратном пути на катерах, мы потеряли одного убитого и двух раненых. Кажется, не стоили турецкие суденышки такой жертвы.

Я боялся, чтобы она меня не увлекла за собою; крепко схватился за землю и пополз (ходить я потерял способность); когда же отдохнув мог стать на ноги — как пьяный побрел по берегу.

Укрепление достраивалось, и мы стали готовиться к обратному походу — цель нашей экспедиции была достигнута. При последних фуражировках мы заметили, что число врагов наших значительно увеличивалось; собирались ближайшие племена, явились у них и более искусные и отважные распорядители. Чаще приезжали в отряд горцы для выкупа своих тел и переговоров, стараясь при этом узнать о времени нашего выступления.

Горцам представилась возможность выгодно атаковать наш арьергард: они воспользовались оставленною нами местностью, скопились между отрядом и фортом, и сами, огражденные от нашего артиллерийского огня — поражали нас своими выстрелами.

Заметно было, что их отвага переходила за обыкновенные пределы. Несколько раз они пытались бросаться в шашки, но кабардинские штыки напоминали им, с кем они имеют дело. В арьергарде находились два батальона нашего полка; крики "ура!" и "Аллах!" не умолкали.

На другой день с раннего утра были ранены в apьepгарде поручик лейб-гвардии Финляндского полка Насекин и капитан Кабардинского полка Мацкевич. Около полудня подъезжает ко мне командующий батальоном нашим кн. Волконский: "дело-то серьезно разыгрывается", говорит он, "кому-то суждено..." и не договорив падает вместе с лошадью. Мы оттащили его в кусты; весь в крови — он жалуется на нестерпимую боль в руке, перебитой пулею выше локтя. Когда доктор приступил к перевязке, я увидел, что у него в спине высовывается из-под сукна рубашка и, ощупав, нашел в ней пулю. Она ударила его спереди в грудь, прошла кривой линией по ребру и вышла по прежде данному ей направлению — близ позвоночного столба; боль в руке была так сильна, что наш командир другую рану и не почувствовал. Тут мне пришлось оставить раненого; горцы продолжали нас расстреливать залпами: раздалось "ура!" и поплатились горцы за любимого нами кн. Волконского.

2-е сентября день для меня особенно памятный. Выступили мы с бивуака на рассвете, и сейчас же снова начался упорный бой.

Нам следовало в этот день перейти через высокий хребет гор; кабардинцы должны были удерживать напор горцев, пока весь отряд через него перевалится.

В это время тут оказался временно командующий полком кн. Шаховской. Я просил его дозволения сбить горцев с занимаемой ими высоты; князь не решался взять на себя такой самовольный поступок; но тут, как это и часто случалось, кто-то крикнул "ура!" и кабардинцы вихрем понеслись на только что оставленную нами высоту. Горцы не ожидали такого импета, видели, что запоздали во-время отступить — растерялись и бросились бежать без оглядки. Нас двое командиров рот: Мартынов и я, мой фельдфебель Туркин и один рядовой гнались за ними, сгоряча опередив роту; заметив однако, что утекающие горцы стали останавливаться и собираться в кучки, мы залегли за могилками в ожидании подмоги. Первым по нас залпом был убит наповал Туркин и ранен рядовой, пожелавший приколоть лежащего черкеса. Через 3, 4 минуты рота добежала до нас, и только-что мы поднялись для дальнейшего преследования горцев, я почувствовал, что меня что-то черкнуло по колену, — это однако не помешало мне довести дело до конца. Мои молодцы кололи нещадно; не говоря о убитых, мы забрали целыми троих собиравшихся выпустить по нас последний залп. Они в страшном перепуге хватались за штыки, прося пощады: "якши, якши рус", кричали они, посылая нам поцелуи. Я остановил желающих с ними распорядиться по-своему.

Достигнув вершины горы, мы стреляли по бегущим, тут можно было уже присесть и отдохнуть. Размыли мою рану, — она оказалась малозначительною, доктор убеждал меня отправиться в резерв, но я его не послушал. Пуля сделала желобок на наружной стороне чашки: еще бы волоска на два, и чашка была бы разбита — тогда остаться бы мне без ноги — хранил Господь!

Инцидент 2-го сентября принес нам большую пользу: перевал совершился без особо тяжких потерь, и вообще горцы при нападениях своих сделались менее дерзки.

Не могу не вспомнить здесь о нашем карикатуристе бар. Штакельберге; присланный к нам с одним горным орудием ему не представлялось возможности употребить его в дело; он решился вдвинуть его в хвост резерва, а сам прибежал ко мне в арьергардную цепь, вооруженный одним черешневым чубуком. Горячился мой товарищ, бегал по цепи, указывая солдатам, куда нужно стрелять. Нам в это время оказалось нужным отдалить наседавших на нас врагов, — стало быть "ура!" и побежали. Обгоняя Штакельберга, я вижу, что он стоит в недоумении и глядит на обагренную кровью свою руку; пробегая, я ему крикнул: "Поздравляю, барон, ранен?" Действительно пуля расколола чубук, оторвала один палец на руке и искалечила два друие. "Представь себе"; — рассказывал он после с свойственным ему юмором, — "мне показалось, что меня солдат толкнул прикладом в плечо, оборачиваюсь, вижу, что ты бежишь, и слышу твое поздравление; тогда я догадался, что я ранен, а когда увидал свою кровь, подумал: а может быть я и убит!"

Далее распространяться не буду; вползли, захватили казаков, сползли, вышли на хребет, с которого отправились, и добрели до бивуака шестью часами позже отряда.

Едва я успел выпить два стакана чая и стал засыпать, как ударили по возам!! и опять отправились мы на наше постоянное место в арьергарде.

Понятно, что мне нельзя забыть день 2 сентября 1837 года.

В Ново-Троицком нам пришло радостное известие, что Государь Император Николай Павлович желает видеть наш отряд в Геленджике.

— Как же это можно сюда приехать самому Государю? говорили находящееся под впечатлением перенесенных невзгод наши солдаты.

Все ожили, повеселели, много раненых заявили о своем полном выздоровлении.

По приходе в Геленджик, мы все усердно принялись за приведение, сколь возможно, в более приличный вид одежды, пришедшей в самое убогое состояние. Чтобы дать понятие о красоте нашего обмундирования, я опишу свой офицерский туалет.

Сюртук, прорванный и по швам, и по целым местам, потерял совершенно свой нормальный цвет; фуражка, с переломанным козырьком и каким-то фиолетовым околышком, не имела никакой формы, панталон вовсе не было; сапоги стоптанные и во многих местах прорванные — отказались служить.

Конечно, прежде всего, надобно было позаботиться добыть нижнее платье; к счастью, у духанщика нашлась какая-то серая, полосатая нанка, которую мы сейчас всю разобрали, относительно по дорогой цене. Самоучка портной-солдатик посоветовал выбрать из подкладки сюртука более целые места — вот и кантики готовы. Сюртук покрыли заплатами, не стесняясь различием качества и цвета употребленного на это материала. Сапогов долго не мог достать — нашлись, однако, и они, уже не помню, у кого, — таким образом, я со всем справился своим туалетом. Остриг меня ротный цирюльник; бороды у меня еще не проявлялось.

По приходе в Геленджик, потребовал меня к себе начальник отряда; после весьма лестных отзывов об моей службе, он удивил меня странным поручением: "Надобно нам, дражайший, сделать для Государя лагерный развод; ты, говорят, дока и в этом деле; сделай дружбу — выручи нас!"

— Ваше превосходительство, это дело сверх моих сил: наш бравый молодец блистательно выполняет свое дело в бою, а на наши мирные лагерные балеты он вовсе не способен...

Не дал мне А. А. договорить:

— Прошу тебя, дражайший, похлопочи, на тебя одного надежда, попробуй.

И тут же объявил мне, что он дает мне право распоряжаться, как хочу, и требовать всех и все, что нужно.

Что тут делать? Достал я у кого-то в крепости саперный устав, проглядел его и убедился, что можно такой фрунтистикой замучить людей несравненно более, нежели переходами через хребты, а толку никакого выйти не может. Вытребовал я из отряда всех, побывавших в образцовом полку, два дня с ними возился, никак не клеится; к счастью моему, первый пришедший пароход привез нам милостивые слова Государя: "Никаких смотров не нужно, еду только поглядеть на моих храбрецов и сказать им мое спасибо".

В рассказах о наших похождениях 1837 года могли бы мне помочь мои записки, но, к сожалению, они с моей библиотекой и всеми дорогими памятниками долгой моей жизни сгорели с домом в 1890 году. Сверх ожидания, в памяти о былом, давно прошедшем, сохранились живые впечатления молодости, и все, что происходило 55 лет тому назад, представляется мне и ныне как бы в рельефе. Могу ручаться, что все описываемые мною факты, даже имена людей и местностей, верны, но чего никак не могу определить с точностью — дней и числа, тем более, что и тогда мы совершенно сбились в расчетах времени. Нужно наводить справки, заводить долгие переписки... Для близкого к 80-ти годам старика трудно, да, пожалуй, пришлось бы оставить недоконченными мои воспоминания.

Построение отряда к смотру требовало особых условий, первое из них: чтобы люди не сваливались с ног, о равнении и прочих уставных правилах не было и толку. Стали мы развернутым строем; раздвинув ноги циркулем, люди должны были перегнуться на встречу ветра, в пояс наклоняясь к земле. Знамена положены плашмя перед строем, и на каждом из них сидело по два человека. Как стаи птиц, отлетающих на зиму в лучшие страны, неслись шапки к морю; барабаны вырывались из рук и, подскакивая, издавали странные звуки, бегущие же за ними люди сами падали через голову и катились по тому же пути.

Государь Император и Его Высочество шли с большим усилием по так называемому фронту, имея по бокам ассистентов казаков; что же касается до А. А. Вельяминова и приехавших с Его Величеством генералов, их вели под руки. Как шли другие — замечать было некогда. Своеобразная по наружности встреча! Но при виде Царя — всегда и везде тот же восторг в войске, ему не помешают все разнуздавшиеся стихии. Радостные крики заглушали рев урагана; на почерневших от загара лицах горел священный огонь любви...

Государь Император, поравнявшись с 11-ю ротою, узнал своего преображенца и милостиво приветствовал меня ласковым словом. Его Высочество Цесаревич изволил пожать мне руку, сказав:

— Ну, товарищ, тебя и узнать нельзя, как похудел, да, кажется, и вырос.

Действительно, я в этот год поднялся на полтора вершка.

Генерала Вельяминова, вышедшего на одну минуту за какими-то справками, сейчас же свалило и покатило по общему направлению; казаки подняли его и под руки ввели обратно в палатку.

После кратких докладов Государь Император с Его Высочеством Наследником Александром Николаевичем и свитой отбыли пешком в Геленджик (ехать в экипажах было немыслимо). Его Величество, проходя мимо войск, осчастливил их своим сердечным царским спасибо. Воодушевленные воины не помнили себя от радости: восторженные их крики продолжались, когда нельзя было уже и видеть удаляющегося нашего Государя. Конечно, никто не мог осмелиться оставить своих мест в строю, а как бы все побежали за ним.

Так для нас и кончилось это незабвенное событие. Не видели мы, как Государь входил на пароход, и как бурное море понесло высоких посетителей наших на новые опасности к берегам Турции.

В Геленджике Государь Император посетил лежащих в госпитале раненых и собственноручно награждал их знаками военного отличия; удостоился этой чести и мой раненый в грудь черноморский казак; впоследствии он совсем поправился здоровьем.

Перед самым отбытием Государя, загорелись в Геленджике запасы сена; говорят, что это случилось по каким-то экономическим комбинациям. Запасы эти были сложены на берегу; береговой ветер спас город от дальнейших несчастий. Что бы было, если бы загорелись строения, госпиталь, набитый ранеными? — страшно и подумать.

В эти бурные дни на вершинах гор выставлены были аванпосты от Навагинского полка, и в то время, когда мы в низинах подвергались всесокрушающему урагану, там стояла чудная, тихая и солнечная погода.

Действительно, мы сделали два перехода по определенной местности совершенно спокойно, и там, где мы шесть месяцев назад встретили упорный напор со стороны горцев, теперь не слышно было даже и шальных выстрелов. Генерал Вельяминов отпустил переговорщиков. На третий же день, с раннего утра, около Кунипсы появилось громадное сборище, — мы узнали через лазутчиков, что переговорщики, обещавшие нам мир и тишину, в предположении, что Его Величество будет следовать с отрядом, имели намepeниe высмотреть, где именно будет находиться Государь. Они поплатились за свое любопытство: здесь, в долине, наша артиллерия могла действовать картечью; кучи горцев редели и после полудня совершенно исчезли, спешно забирая своих раненых и тела убитых.

Вот у нас, впереди, последний бивуак; завтра будем уже у Ольгинского тет-де-пона. Все улеглись и заснули благотворным сном. Настает время отдыха от понесенных непрерывных трудов и невзгод, не нужны будут постоянные предосторожности, ни аванпосты, ни секреты, ни другие стеснительные меры; завтра мы будем свободно дышать на своей земле без опасения быть застигнутыми врасплох.

В последний переход до Кубани мы понесли незначительные потери. Перед бивуаком стоял, как и накануне нашего выступления (9-го мая), аналой со святыми иконами. Как тогда нас никто не провожал, так и теперь никто не встречает. Весь отряд на коленях приносил Господу горячие молитвы; помянули всех павших братий наших, окропили св. водою предстоящих.

Нашему воинству приготовлен был сытный обед, оно подкрепилось чаркою вина, пошли рассказы, песни; это веселие наводило меня на чувство грусти: мы, временные кавказские вояки — поучились и ушли, а вы, честные труженики, обречены на новые прекращающиеся только со смертью подвиги! Мало кто из вас увидит родину и свою семью.

Прощай, дорогая моя 11-я рота! с тобою я понял много святых истин, которые не даются светскою жизнью; усвоил серьезные понятая о долге начальника; узнал, как дорого доверие и любовь подчиненных. И все это так удобопонятно, как удобопонятна, проста и увлекательна Божественная правда. Прощай и ты, величественный Кавказ!

Вечером, лежа на моей вьючной постели, я думал встать пораньше, чтобы проститься с моими друзьями товарищами, но в 5-ть часов утра меня разбудил говор около моей палатки: это 11-я рота в полном ее составе и с ротным командиром Билимовым во главе пришла со мою прощаться.

Не мудрено, что, вступая в этот день на квартиры в гор. Екатеринодар, я не нашел у себя ни гроша в кармане.

Кабардинцы, передохнув в Екатеринодаре, пошли в Нальчин, свою штаб-квартиру.

Вступили и в Екатеринодар.

Черноморский атаман, генерал Завадовский, очень любезно: нас принял и доставил нам всевозможные удобства по расквартированию. На нашу артель достался чистый и просторный дом с молодою хозяйкой Прыськой. Мы радовались пристанищу, где можно спать спокойно, радовались даже грязным улицам, по которым можно шлепать безнаказано. И двери, и окна, которые можно отворять, когда вздумается, — все это нас очень тешило.

Четвертинский предпочитал вознаграждать себя за пережитые тревоги полным спокойствием; он распоряжался нашим хозяйством.

Bcкopе состоялось росписание гвардейцев по кавказским полкам: нам предстояло обучать фронту наших боевых учителей. Меня послали в Карталинию в штаб Грузинского гренадерского полка, квартирующего в Гори. Командир полка, гр. Опперман и его супруга, рожденная гр. Роникер, приняли меня весьма гостеприимно; они позаботились доставить мне все удобства и даже возможные развлечения. Два месяца моего пребывания у них прошли быстро и оставили по себе самые приятные впечатления.

Главнокомандующий барон Г. В. Розен (старый командир 1-й гвард. дивизии) вытребовал меня в Тифлис. Здесь царило полное уныние по случаю принятых строгих мер для открытия причин оказавшихся беспорядков. Генерал-адъютант А. А. Катенин производил следствие со всею строгостью, требуемою возложенным на него поручением. В высших сферах — полная замкнутость. Меня приютил у себя добрый старый преображенский товарищ, адъютант бар. Розена, Валериан Петрович Языков: всегда веселый, полный юмора, он тоже находился в весьма грустном настроении, которое ежедневно усиливалось и наконец дошло до расстройства разума; говорил он много, но не договаривал, писал неустанно, но не дописывал, как что родные, получавшие от него письма, встревожились, и брат его Александр Петрович (бывший директор училища правоведения) просил меня дать ему подробные известия о его состоянии. Вскоре после моего отъезда, его перевезли в Петербург, где он, совершенно уже лишенный ума, скончался.

Не буду описывать в подробности все особенности кавказской столицы, нащональные пляски под звуки национального инструмента тамаши, — ту игру, затевающуюся молодежью и принимающую постепенно более и более воинственный характер, — с ранеными и даже убитыми; —одежды и чадры, под которыми скрываются грузинские красавицы; караван-сераи, турецкие бани, в которых выправляются суставы и проч. и проч. Это выходит из сферы и цели моих записок.

В начале марта 1838 г. я выехал в Петербург, вновь подвергая себя всем случайностям и неудобствам наших сухопутных сообщений.

Господь Бог сподобил меня целым и невредимым возвратиться в свою полковую семью.

Василий Яковлевич Микулин меня простил и по-прежнему назначил молодого поручика в 1-й батальон.