РОДОЖИЦКИЙ И. Т.

ЗАПИСКИ

ВЗЯТИЕ ЭРЗЕРУМА В 1829 ГОДУ.

(Из записок генерала Родожицкого).

(Окончание).

Июня 30-го, по полудни, поехал я верхом из своего лагеря в город явиться к начальнику артиллерии и познакомиться с Эрзерумом. Город красив и хорошо поставлен; в поперечнике версты две с половиною, в виде неправильного многоугольника, окружностию в 7 верст, и потому совсем не так велик, как о нем говорили; впрочем жителей считалось до 50,000; хотя много их ушло, однако улицы и дома наполнены турками, армянами, и отчасти жидами. Большая часть карских жителей перешли сюда, и здесь были насильно вооружены; они более всего способствовали к повреждению воинственного духа в сераскировой армии, рассказывая там об ужасном действии нашей артиллерии и о чрезвычайной храбрости русских солдата. Улицы кривые, узкие, наполненные всякою нечистотою; даже в настоящую сухую погоду много было грязи при фонтанах, от которых вода разливалась по улицам, а не в трубы. Дома высокие, двух и трех-этажные, с плоскими крышами, заслоняющие выдавшимися теремами улицы; терема с небольшими решетчатыми окнами, из за которых выглядывали между носатыми лицами старух прелестные, белые личики гаремских затворниц. Турки беспечно расхаживали по улицам с трубкою в руке, будучи украшены желтыми, белыми и зелеными чалмами, в широких красных и синих шальварах, в куртках, в шерстяных чулках и в туфлях; иные сидели, поджав ноги, на широких лавках в открытых и неопрятных кофейных домах; иных брили, намыливая головы и поднимая усы, в открытых цырульнях брадобреи. В одной улице навалено было рядами десятка два коз и баранов, которых мясники резали и вешали на железные крючья, или лупили шкуру; кровь от помоста струилась в канаву, где, мешаясь с водою, протекала по улице красным ручьем. Десятка три собак спокойно лежали вокруг в ожидании подачки; они составляли здесь свободное общество республиканцев, не подлежа никакому владетельному дому, и служили даром турецкой полиции для очищения улиц от падали, собирая в вознаграждение такого труда, в дань от мясников баранью требуху; за то спящую на улице собаку-республиканку ни один турок не смеет согнать с места и обходит ее с почтением. Вонь, грязь, нечистота в национальном вкусе и чернь в лохмотьях и тряпками на голове вместо чалмы — встречались мне на каждом шагу в тесных улицах. Из женщин показывались только армянки, укутанные в чадры; некоторые из [30] них кланялись мне и смотрели с боязнью, особенно старухи, которые видно напуганы рассказами о наших казаках. Между тем в мелочных давках с табаком и орехами, или около пекарней, где лежали лоскутами чуреки чернее тифлисских, и около мясных рядов, наши солдаты, к удивленно турок, смирно ходили и покупали кому что надо. Сераскир обобрал у всех наличное серебро и золото, и эрзерумцы на первый раз у нас поживлялись ими. Здесь в ходу жестяные деньги — куруши и пары, не имеющие перед нашими никакой цены; куруши величиною с полтинник и вчетверо тоньше, не смотря на то, наш рублевик позволено принимать туркам в 16 курушей, а червонец в 36. Коммиссионеры по этой оценке разменивали очень выгодно чистое серебро и золото на турецкие курушки, за которые покупали нам провиант. У турок есть и свои червонцы, в полушку величиною, бледные как медь и легкие как жетоны, не стоющие нашего полтинника. В городе главный недостаток в дровах и сене. Кто из наших по обязанностям службы поселился в городе, тому содержание лошадей становилось так же дорого, как в Тифлисе.

Я проехал часть северного предместья и не заметил ничего хорошего. По концам города есть несколько садов с пирамидальными тополями, а за городом, по долине, огороды. На западной стороне обширное кладбище свидетельствует о древности многолюдного города. Я насчитал более сорока минаретов, или мечетей мусульманских, и церквей армянских — католических.

За восточными, или Карскими воротами, вне Эрзерума, перед палатками главной графской квартиры, стоял эриванский карабинерный полк под ружьем, и в линии фронта 4 пушки, снятые с передков в готовности к действию. Все штаб и обер-офицеры в мундирах собрались перед палаткою главнокомандующего. Тут же много было турок, нарядно одетых; одни разговаривали с нашими офицерами, а другие держали арабских жеребцов. Это значило — сераскир Салех-Паша, выведенный сегодня из города, только теперь принят здесь с тремя пашами и шестью знаменами, которые в кожаных чехлах солдаты держали у палатки.

Сераскиру назначено было явиться к графу поутру, но он в последний раз поцеремонился, и его долго ожидали; однако граф принял знаменитого пленника с подобающею честью, облачившись сам во все ордена. При сераскире находился его дефтердарь, тощий старик. Граф посадил сераскира в зеленой палатке при себе на стуле, им подали трубки, кофе — и начались переговоры. Мы все любовались этим явлением — как просвещенный ум европейца немногими средствами преодолевает огромный силы невежественных азиатцев. Поговорив с сераскиром, граф вышел из палатки, приказал тотчас принести ему все вещи — и никого не допускать. Почетный караул при сераскире превратился в стражу арестанта. Один турецкий чиновник хотел было войдти к сераскиру, но часовой не пустил. Пришел князь Бекович и, не снимая шапки, сел против сераскира на стуле, между тем как тот сидел на коленях. По лицу и глазам сераскира видно было, что все это ему очень не нравилось; однако делать нечего; по крайней мере он сам жив, цел и без забот теперь. Лицо его благородно, свежо, и хотя с седою бородою, однако ему казалось около 60 лет: одет был в красном халате и в пестрой чалме. Сидел он на богатом ковре обложенный подушками, и за ним стояли три хорошеньких мальчика, его пажи. Рядом с ним сидел его еффенди дефтердарь, старик с черною бородою, в белой чалме и в зеленом халате. Около палатки из прислужников сераскира три или четыре нарядных, ловких турка переворачивали тюки с его имуществом; кроме того стояли в глубокой горести мулла и дервиш, грешные молельщики Аллаху, свидетели торжества гяуров.

Прочие три толстые паши находились в особой палатке за сераскирскою. Один из них, старый Абут-Паша, хлопотал, чтобы им позволили взять своих людей и не разлучали [31] бы с товарищами; другой, черный Ахмет-Паша, был очен грустен и задумчив, вспоминая об оставленных красавицах своего гарема; а третий — круглый, жирный и веселый Осман-Паша, беспечно развалившись, хохотал о своей участи и кажется плевал в бороду постигшему их несчастью: это был истинный философ. Офицеры их обступили и более занимались с любезным Османом-Пашею. — «Так некогда перед ними стояли цари наши, с которых летали головы, а теперь они наши пленные», — сказал один армейский офицер, знающий историю.

— «Почему вы так дурно защищали Эрзерум»? — спросил их кто-то.

Осман-Паша отвечал: «Карс славен был у нас твердостью стен, Ахалцых — храбростью жителей, Эрзерум славен хорошенькими женщинами: какой же вы защиты хотели от такого города»?

— «У вас было много войска, и вы не могли удержаться, а нас, посмотрите, как мало!»

— «Ваш генерал побеждает не одною силою, но и разумом», — сказал Осман-Паша.

Так и среди плена турки могут сохранять равнодушие и веру в предопределение судьбы.

Занятие русскими войсками Эрзерума совершилось без пролития капли крови и стоило только десятка безвредных выстрелов из пушек; между тем выгоды приобретены значительные: войска у нас целы и свежи. Всего от выхода из лагеря при Котанлы до взятия Эрзерума у нас убито 8, ранено 34, умерших от болезней 2 и больных 140. Это из 17,000 корпуса войск, который в двенадцать дней совершил практический маневр, то есть кончил кампанию: перешел от Карса к Эрзеруму 195 верст, чрез два хребта гор — Саганлуг и Ах-Даг, разбил две почти идеальные армии в 50,000 и взял силою одних переговоров многолюдный укрепленный город. Подлинно этакие чудеса можно делать только в Азии. Честь и слава русскому полководцу!

По слухам, мы не засидимся в Эрзеруме. Граф оставить здесь с частью войска генерала Панкратьева, а сам, дождавшись осадной артиллерии, остановленной в Гассан-Кале, пойдет к Трапезонту. По пословице, куй железо, покуда горячо — пользуясь паническим страхом, наведенным здесь на турок, и рассеянием их сил, мы кажется могли бы с одною пехотою и кавалериею дойдти до Трапезонта и взять его. Графу Эриванскому предстояла слава Александра и Помпея.

Между тем получено было известие от главнокомандующего молдавскою армиею, генерал-адъютанта Дибича, что он 30-го мая атаковал близ Шумлы, в дефилеях Кулевчи 40,000 турецкий корпус, состоящий из 22 регулярных полков пехоты, нескольких полков регулярной кавалерии и до 15,000 анатольцев, албанцев и других нерегулярных воинов. После шестичасового сражения турки были разбиты, причем взято в плен 1,500 ч., вся артиллерия — 40 орудий, весь лагерь и обоз. Сам визирь спасся только с одною конницею, пехота же рассеяна.

Так победоносные войска православного царя русского сокрушали силы оттоманские в Европе и в Азии!

В этот же день прискакал к графу курьер из Баязета с донесением что 20 июня ванский паша с 12,000 куртинцев и турок напал на Баязет, который оставался под защитою только 1,500 пехоты, 300 казаков, 500 вооруженных армян и 12 пушек под начальством генерал-майора Попова. Два дня продолжалось кровопролитное сражение; в первый день турки даже овладели частью города и отняли у наших 4 пушки, но не умея удержаться, на другой день были сбиты. С нашей стороны убит генерал Панютин, наиболее содействовавший своими распоряжениями к удержанию города; с ним убито и тяжело ранено 24 штаб и обер-офицера и до 400 рядовых. Эта потеря была очень важна в сравнении со всеми, в других местах. Но и в Баязете небольшое число храбрых русских удержалось против многочисленной толпы невежд турок.

Июля 1-го, в день рождения государыни императрицы, при ставке главнокомандующего в походной церкви была обедня и молебствие, для [32] которых собраны только наличные войска при главной квартире; причем с Топ-Дага выпущено 101 выстрел из наших пушек. Множество армян обступили палатку и слушали церковное пение. Звон походного колокола едва ли не в первый раз здесь раздался после завоевания Эрзерума турками; каждый удар его возвещал правоверным мусульманам горестное для них торжество гяуров, а каждый выстрел из пушки заставлял их вздрагивать, ронять трубки и чувствовать падение исламизма.

После молебствия граф, все генералы, штаб и обер-офицеры пошли к развевающимся турецким знаменам у сераскирской палатки. Главное, сераскирское, было богато и великолепно: зеленый санджак, на подобие Магометова знамя, с золотым бордюром и бахромою, по которому вышита из алкорана малиновая надпись; сверху висели большие шелковые кисти; вершина древка оканчивалась золотою рукою, к которой привязан яшречек с маленьким алкораном, как талисманом победы; по он обветшал и утратил свою силу. При этом знамени стояли три красивых бунчука, состоящих из золотой булавы с розовым хвостом красиво переплетенных белых, черных и красных конских волос. Рядом стояли еще три пашинских знамя: два малиновых и одно светло-зеленое с золотом и с надписями из алкорана, украшенные также золотою булавою на древке.

При этом случае военный губернатор Эрзерума генерал Панкратьев представил графу верного янычара Мамиш-Агу, как главного содействователя для приготовления жителей. Граф тут же изволил украсить Мамиш-Агу золотою медалью на шею; но Ага не был весел и морщился, когда ему надевали, вероятно предчувствуя, что эта награда превратится для него в петлю. После того с медалью на шее он стоял как осужденный, потупив глаза, и кажется заранее прощался с головою, которая слетит у него, когда мы оставим Эрзерум.

Граф вошел в палатку к сераскиру; старик с своим дефтердарем сидел на ковре, поджав ноги, и окруженный прислужниками, из которых один держал трубку, другой кисет с табаком, третий золотой кувшин с подносом, четверый утиральник — точно как у нас на театре группируют пашей в балетах. Граф сел на стуле перед сераскиром и через переводчика стал говорить, что он желает мира, которым благоденствуют все народы, что настоящей бедственной войны причиною султан Махмуд, издавший оскорбительный гатти шериф. На все это сераскир отвечал коротко, или лучше сказать, дефтердарь за него отвечал. Между прочим, они любопытствовали знать, что делается в Морее? Граф отвечал, что Миссолунга сдалась грекам, и французы осаждают Алжир. Сераскир, кажется, не знал о существовании Алжира, или иначе разумел его, потому что надо было растолковать ему, где и что это. Узнав еще о победе русских под Шумлою и о разбитии великого визиря, оба, сераскир и дефтердарь, вздохнули и признавались, что видно пророчество Магомета сбывается: турки должны быть побеждены христианами, и затем вскоре последует конец миру.

После парада мы с Соболевым поехали прогуляться по городу. Как в предместьях, так и в крепости строения одинаковы: нижние этажи складены из камня с глиною, а верхние деревянные; окна решетчатые, без стекол, или заклеены бумагою. Крепость на возвышении отделяется от северо-восточного предместья рвом или речкою с небольшими каменными мостами. Она довольно обширна, имеет двойные древние зубчатые стены с четвероугольными башнями; только со внутренней стороны стены загромождены домами. Паши и знатнейшие турки жили в крепости. Небольшая цитадель стоит высоко над нею. В каравансараях лавки были почти все заперты, только одни кофейные открыты, в которых старые турки в чалмах беспечно разваливались с трубками и прихлебывали из чашечек кофе. На базарах вместе с собаками толпилось много оборваной черни. Фонтаны по улицам часты, и в одном месте их сразу [33] семь; но грязь и вонь по всем улицам несносны, которые притом кривы и узки. В крепости до 5000 домов, да вдвое против того в предместьях, следовательно жителей могло быть до 70,000 на довольно тесном пространстве.

Мы въехали в цитадель, состоящую из толстых стен и высокой башни. Она господствует над всем городом. На пространстве 70 сажен длины и 50 ширины в ней находится дом коменданта, арсенал, старая армянская церковь и под ней колодезь хорошей воды. В башне, которая может служить астрономическою обсерваториею, найдены большие английские часы, которые так заброшены, что в колесах механизма голуби завели гнезда. Эти часы были городу подарены английскими купцами, и для часов горожане выстроили башню из красного кирпича. Но когда первый звон их стал будить православных мусульман слишком рано на молитву, они единогласно объявили, что это соблазн гяуров, возвещавший торжество христианских колоколов, будет причиною разрушения города, запретили часам ходить и бить и отдали их в потомственное владение голубям. Эти часы с прочими редкостями повезут в Тифлис. Теперь из крепости лучшие пушки свозились в цитадель, где их будет 40; прочие расставятся по стенам, где удобнее. Всего города защитить невозможно, а из цитадели и с возвышенных мест крепости можно везде вредить неприятелю. Вне города предполагалось устроить укрепленный лагерь и занять Топ-Даг.

Везде при крепостных воротах и каравансараях, где толпился народ, стояли наши солдаты в карауле, которых выходило на все посты ежедневно баталион, или не менее 500 ч. Полковник 41-го егерского полка Миклашевский назначен комендантом.

Цитадель битком была набита нашими солдатами; палатки и полуфурки встречались на каждом шагу, так что ни пройдти, ни проехать. Пушки, годные и негодные валялись около стен без лафетов. Меня удивили две огромные медные мортиры, у которых котел в диаметре три четверти аршина, кажется для 12-ти пудовых бомб, на новых станках, под зеленою краскою, как будто из киевского арсенала; кроме того было несколько хороших, новеньких пушек, гаубиц и мортир на лафетах, тоже под нашею зеленою краскою, беспорядочно везде расставленных во дворе сераскирского дома и по улицам: видно, некому было распорядиться ими. В арсенальных подвалах ядра, гранаты из негодного, ноздреватого чугуна, сложенные в пирамиды, покрывались плесенью и проедались ржавчиною. Заряды в картузах валялись беспорядочно на земле, или сложены в большие корзины. Множество припасено картузной бумаги. Все это подполковник Соболев расчищал и приводил в порядок. Пороха до 6,000 пуд, разложенных в разных сырых погребах.

От первоначального поселения греков осталось здесь небольшое потомство, около 300 семейств; армян считалось еще до 4000 семейств; турок было здесь до 15,000 семейств. Судя по наружности зданий и всего города, он кажется беднее Тифлиса, хотя в нем считается до 50 мечетей и две армянских церкви, 20 гостинниц и 17 общественных бань. Турки очень стесняли армянских католиков, и со времени их владычества здесь торговля стала упадать. Однако в прошедшую зиму прошло из Малой Азии чрез Эрзерум в Персию пятнадцать больших караванов с товарами, в каждом по 200 и 300 верблюдов. Ефрат от города в 6 верстах. Чрез все улицы проведена вода в фонтаны из 40 родников с окрестных гор восточной и южной стороны. Все эти родники от фонтанов стекают ручейками и речками за город, где поставлено на них множество мукомольных мельниц. Для небольшого числа содержащейся в городе скотины приносят вязанками траву из огородов около города; на зиму же заготовляют сено с искусственных лугов от посевной люцерны, трилистника и горошков. Не смотря на дурную почву земли, [34] для продовольствия жителей хлеба достаточно потому что вся долина, вокруг верст на десять, пахотная.

Июля 2-го, после продолжительной, сухой и ясной погоды, по полудни шел сильный дождь с градом, и во весь день было довольно свежо. Хотя Эрзерум лежит под 41° северной широты, однако в нем климат такой, как в средних губерниях России. Еще до сего времени лежал снег клочками на ближайших высотах около города. Напротив того, в Тифлисе и в Эривани в это время были несносные жары.

По полудни ездил я в главный базар у восточных ворот, или в каравансарай. Все они грязны, закопчены, беспорядочны и завалены тюками; еще многие лавки были заперты. Между товарами ничего не встречалось привлекательного. Некоторые офицеры спекуляторы с трудом могли у купцов в домах найдти бриллиантовые перстни, изумруды, жемчуг, и две или три шали; но немногое могли купить, по причине дороговизны. Из европейских товаров, кроме английского сукна, здесь ничего не видно; турецких шелковых материй-аладжи, кутни и простых шалей довольно; только все это добротою ниже персидских мови и термаламы. Перед начатием кампании про Эрзерум трубили нам, что это обширнейший, богатейший город Азии; напротив того, мы не видели в нем богатства, а в обширности своей он уступает даже нашей Туле. Чрез Эрзерум пролегает один торговый путь из Царьграда в Таврис и обратно; в летние месяцы он имеет сношение с Трапезонтом. Прежде провозились отсюда турецкие товары в Карс и в Ахалцых. Собственных произведений Эрзерум не имеет никаких, исключая изобилия в хлебе, а потому торговля его давно стала ничтожна. Важнейшая польза для нас при овладении этим городом заключалась в значительных средствах продовольствия войскам: обширная равнина его могла служить сборным местом для армии, которая пошла бы отсюда к Трапезонту, Токату, Диарбекиру и Вану.

Инженерам приказано снять план города и придумать средства, как укрепить его, чтоб можно было защищаться небольшими силами, не срывая однако ни одного обывательская дома. Это довольно трудно сделать: в крепости нет ни одной площадки, где бы можно поставить роту пехоты, и все крепостные стены загромождены строениями. Неприятель всегда может ворваться в одну часть города, грабить и опустошать ее, хотя бы мы и удержали за собою цитадель.

Июля 3-го, генералу Реуту поручено проводить сераскира и пашей до Карса под прикрытием двух рот эриванского карабинерного полка с двумя турецкими пушками.

Июля 4-го, генерал Бурцов с небольшим отрядом послан по Трапезонтской дороге занять город Байбурт и разведать о серебряных рудниках. Граф с главною квартирою своего штаба перешел в город.

Июля 5-го, полковник Леман с егерским баталионом послан на юг по дороге к Мушу — занять город Хнис. Таким образом со взятием Эрзерума силы наши стали дробиться, и наш граф не прежде хотел двинуться к Трапезонту или Токату по Царьградской дороге, покуда не придут два пехотных полка: графский и крымский и сводно-казачий-линейный.

Городские армяне распустили слух, будто бы в Трапезонте наш флот высадил десантные войска, о чем объявили графу, вероятно с тем, чтобы подстрекнуть его к скорейшему походу для занятия этого города, в котором греки и армяне уже приготовлены были в нашу пользу к сдаче; войск там немного, а покуда турки, потеряв сераскира, и пораженные страхом, не образумились, можно бы смело идти к Трапезонту, взяв с собою горную артиллерию и все запасы на вьюки.

Июля 6-го, граф в сераскирском дворце принимал всех старшин города и почетное духовенство, человек 30; он объявил им, что генерал Панкратьев остается их начальником; чтоб они занимались своими делами прежним порядком, были бы смирны и [35] спокойны, предупреждали бы всякий беспорядок, объявляя о злонамеренных людях военному губернатору; в противном случае сами будут за все отвечать. При этом увещании он некоторым дарил шубы — но они слушали его с мрачным видом и не радовались подаркам: это делает им честь.

Июля 7-го, выпроводив сераскира, трех пашей и еще двух военных чиновников, найденных после в городе, граф желал отпраздновать взятие Эрзерума. Для военного парада за западными воротами по Царьградской дороге были собраны войска.

До парада я ездил к своему генералу, который приказал мне приготовить к походу парк: для 60 орудий комплект боевых зарядов, для 10,000 пехоты и 4000 кавалерии комплект ружейных и карабинных патронов. Это значит, с такими силами граф намеревался продолжать свои завоевания. За генералом поехал и я к графу в сераскирский дворец. В зале уже стояло несколько офицеров. Здесь, как на торжественном выходе в Тифлисе, я еще раз имел случай увидеть полководца, которого слава возвела в ряд великих имен, громких в истории России. Его сиятельство вышел к нам в голубой ленте, со всеми орденами и знаками отличия, принял рапорт от коменданта, и о исправности караулов от ефрейтора; потом прямо пошел к моему парковому капитану, который своею дородностию, высотою, багровым лицом и сединами удостоился обратить на себя первое внимание его сиятельства: «Здравствуй, Иванов! — сказал граф отрывисто — что у тебя парк исправен»? — «Исправен, ваше сиятельство! только теперь уже не я командую, а подполковник Родожицкий». — «Да, он исправный человек, исправный человек»... — повторял его сиятельство, обращаясь кругом мимо всех и взглядывая на некоторых: «Иванов исправный человек». Потом, став против начальника артиллерии, изволил устремить на грудь его взоры и стоял в таком положении около получаса. Очевидно, знаменитого полководца занимали великие планы будущих побед. Начальник артиллерии начинал несколько раз заводить речь, то об осадной артиллерии, то о парках — граф был углублен в свои мысли; потом, сказав отрывисто генералу: хорошо! — обратился к стоявшему подле меня полковнику Фрейнду и с улыбкою в полголоса изволил сказать: «все пустяки! Они потеряли дух, бегут и не хотят драться с нами»... Все присутствующие с благоговением смотрели на великого полководца, который от настоящего парил к будущему и уже приготовлял для себя несколько превосходных страниц в русской истории. Только в числе собравшихся офицеров не было двух чиновников, самых необходимых в корпусном штабе для приведения в исполнение всех предначертаний главнокомандующего: начальника штаба барона Сакена и генерал-квартирмейстера Вальховского. Таких сотрудников нельзя было скоро заменить другими. Его сиятельство, обернувшись от Фрейнда к офицерам, долго стоял погруженный в задумчивость. Действительно, обязанность его была велика: безопасность Закавказская края возлежала на нем одном. Пускаясь с небольшими средствами на великие предприятия, он должен был безошибочно соображать настоящее с будущим и присутствовать умом не в одном Эрзеруме, но также в Тифлисе, Баязете, Дагестане, Ахалцыхе, Гурии и между кавказскими горцами; всех усмирять и нигде не уронить чести русского оружия Для таких соображений потребен ум обширный, твердый, дипломатическая тонкость, крайняя осторожность и решительная воля. Физиономия нашего полководца выражала воина быстрого, отважного, а по действиям его замечательна была великая осторожность. Под крылом Провидения до сего времени все предприятия его увенчивались блестящими успехами. Лицо графа прояснилось веселием, когда он, переходя в мыслях от предмета к предмету, дошел до чеченцев и стал рассказывать, что наконец Бей-Булат теперь в его руках. Этот [36] неукротимый разбойник сам приехал в Эрзерум. — «Я его вызывал — сказал граф — обещая забыть все прошедшее. Он явился ко мне с тридцатью чеченцами и теперь у меня в конвое. Я ему сказал, что, кончив здесь, хотел быть у него в гостях. Для того-то я к вам и приехал прежде, отвечал он. А ведь Бей-Булат имеет большое влияние на горцев». Точно, граф должен быть теперь спокоен со стороны чеченцев на некоторое время.

В парадном каре я нарочно ездил смотреть Бей-Булата, который с своими чеченцами стоял верхом на правом фланге сводно-линейного казачьего полка. Это человек среднего роста, довольно толстый, пожилой, с багровым лицом и темно-красною, круглою, от ушей, бородкою; глаза небольшие, кабаньи, т. е. быстрые, блуждающие, кровавые. В физиономии ничего нет отличительного, кроме лукавства и скрытности; но, казалось, он весь налит кровью и жаждал ее. Смотря на него, я вспомнил об убийстве генералов Лисаневича и Грекова и удивлялся, как этот разбойник, будучи главным участником в столь важном происшествии чеченского бунта, до сего времени существует. Шапка на нем простая и кафтан обыкновенный. При нем были два почетных товарища, побогаче его одеты; один с добрым, открытым лицом, а другой смотрел тигром и готов каждому русскому вонзить кинжал. Кроме этих двух разбойников при атамане находился его оруженосец, молодой мальчик, или женщина, в богатой одежде с круглым щитом за спиною и с двумя пистолетами за поясом, держащий Бей-Булатову трубку и кисет. Ему и его трем приближенным отвели в Эрзеруме квартиры, но тридцати чеченцам приказано расположиться в лагере с казаками; однако недоверчивый и осторожный разбойничий атаман разместил своих сподвижников на трех данных ему квартирах.

Вокруг войска, собранного для молебствия, множество стеклось народа. Граф шагом на лошади ездил по полубаталионным колоннам, причем шум музыки и бой барабанов продолжались, покуда он объехал все ряды. Между зрителями, которых собралось более нежели войск, выказывались армяне в черных папахах и греки в красных фесках, или та часть народа, которая до прихода наших войск находилась у турок в презрении. Началось молебствие. С каким торжеством армянское духовенство развернуло при нашем свои хоругви и украсилось ризами! Народ столь долго не видавший ничего подобного, с восторгом и радостными восклицаниями смотрел на это. В продолжение службы два армянских архиерея и один греческий священник в высоких шапках стояли около престола походной церкви, а два греческих дьячка в полуризах носили перед евангелием свечи. Службу отправлял наш походный протопоп. Умилительно было смотреть на такой союз трех церквей одной матери — союз, искупленный силою русского оружия. После обедни русский священник вышел с проповедью, которою доказывал, что мы с малочисленными силами побеждаем врагов, отнимаем города и берем в плен предводителей — единственно помощью перста Божьего. Для всего этого Бог дает разум полководцу, внушает храбрость войскам, распорядительность генералам и бессилие с робостию, или малодушие, врагам нашим... После проповеди молебствие происходило вне церковной палатки, в виду войск; причем во время службы два армянских архиерея в богатых митрах и ризах с своими жезлами стояли по сторонам нашего протопопа безмолвно и неподвижно, опустив долу взоры. Перед молебствием дежурный штаб-офицер прочел объявление о победе над визирем генерал-адъютанта Дибича и потом о взятии Эрзерума, причем быстрота и решительность главнокомандующего представлены выразительно и последствия блистательно; между прочим сказано было: «мы овладели укрепленным городом Гассан-Кале, построенным римлянами, который назывался Феодосиполь». Все с восхищением слушали реляцию.

После молебствия войска построились для [37] церемониального шествия в город в полной походной аммуниции. Граф свой конвой и свиту услал вперед, чтобы самому ехать перед войсками; при нем оставались только начальник артиллерии и князь Бекович. Дивизионные генералы Панкратьев и Муравьев ехали при своих дивизиях. Множество черни по сторонам дороги провожало войско. Только въезд от Царьградской дороги в западные ворота мимо кладбища был очень некрасив; даже не приготовлено триумфальных ворот и не сделано со стороны города великолепной встречи. Сверх того повели парадное войско по грязным, тесным и кривым улицам до небольшой, единственной в городе площадки на южной стороне, куда вышли все старшины, беки, кади и муллы в белых и зеленых чалмах и в разноцветных шубах, подаренных им от графа; причем все эти важные турки в больших, красных чумацких сапогах медленно двигались, как травяные жуки. Граф с лошади сделал им рукою приветствие, и они, погладив свои длинные бороды, изъявили тем полное удовольствие; но угрюмые лица их не то выражали: они походили на медведей, которых заставляют плясать в сапогах с горячим углем. Множество народа и женщин в чадрах высыпало на плоские крыши, окружающих площадку домов и смотрело на проходящие из одного угла в другой войска, которые теснотою улиц впереди часто задерживались и должны были проходить мимо графа малыми рядами, отчего весь церемониал, состоявший из 6 неполных баталионов пехоты, 24 пушек и 6 неполных полков кавалерии, продолжался часа четыре. В это время важные турецкие чиновники по другую сторону, против главнокомандующего, сберегая подаренные шубы, сидели, поджав ноги, у стенки на шальварах и своею пестротою украшали народ; музыка и барабаны им более всего нравились; не нравились же, особенно, наши кара-ахские мусульмане, на которых они поглядывали, выворачивая бороды, и которым в след муллы их посылали проклятия от Аллаха, как вероотступникам. Армянские сарбазы в красных шапках, как наряженные обезьяны были для всех забавны; все армянки с крыш на них указывали пальцами, и хохотали, не узнавая своих соплеменников. Тут же, наконец, пропарадировали человек десять конных куртинцев в пестром, широком одеянии, подавляющие своею тяжестью маленьких, быстрых лошадок.

Бывшие в параде войска получили в лагере мясную и винную порцию, а генералы и штаб-офицеры до майоров приглашены к графу на обед. Всех приглашенных в зало сераскирского дворца собралось до 60 особ; в том числе сидели при графе два армянских архиерея — такой чести для них с роду не было. Из генералов на обеде присутствовали, Муравьев, Гилленшмит, князь Бекович, Голицын, Фридрихс, Сергеев и Леонов; также все командиры полков и артиллерийских рот и все чиновники главной квартиры. Таким образом сверх сказанных особ сидели за длинным столом дипломатики, лекарь, походный почтмейстер, протопоп, обер-аудитор, чеченцы, донские офицеры, армейские ординарцы и живописец Машков. Тут же увидел я, чуть ли не в первый раз, нашего знаменитого поэта Александра Сергеевича Пушкина в черном фраке, с приглаженною головкою и с выпущенными из-за галстука фаворитками; выдавшаяся нижняя часть лица его, осененная густыми бакенбардами обнаруживала в нем африканское происхождение, а с тем вместе выражала пылкость чувств и силу страстей; небольшие глаза его блистали живостью и остротою ума. За этим же столом сидел между частными людьми и Бей-Булат с двумя товарищами. Мы с Соболевым немного опоздали к обеду, и я сел на самом конце стола рядом с своим бригадным полковником; тем лучше было для меня рассмотреть людей, сидевших по обе стороны стола. Близ меня в левом ряду сидели два чеченца в малиновых чухах... Вот как судьба играет людьми. Думал ли я когда либо сидеть в Эрзеруме за одним столом с тремя историческими [38] лицами: великим полководцем, знаменитым поэтом и славным разбойником.

В продолжение обеда гремела музыка и русские песни под окнами на тесном дворике. Налили в бокалы шампанское. Граф сказал: «За здравие государя императора, ура»! — и все крикнули, и кричали, покуда продолжались тосты, не расслушивая за чье здоровье.

После обеда граф с Бековичем вышел в сени дворца и там давал ему наставление о порядке в городе для вечерней иллюминации. Соболеву, который назначен комендантом в крепости, поручено было приготовить фейерверк. Для этого он собрал от всех артиллерийских рот ракеты и наскоро сделал транспарант с лаконическою надписью: «27 июня», то есть день взятия Эрзерума, соответствующий дню знаменитой Полтавской битвы. Соболев имеет довольно остроты ума и пылкости воображения, которых блестки рассеяны в его приятных письмах из Армении, помещенных в Московском Телеграфе. Он умеет хвалить... И кто нечувствителен к похвалам! не одни кокетки...

Дождь, начавшийся по полудни и продолжавшая до полуночи помешал иллюминации и фейерверку: плошки горели тускло, ракеты поднимались лениво; только живой батальный огонь из ружей со стен цитадели беглым блеском военной молнии среди мрака оживил потеху. Все это чрезвычайно восхищало жителей: все крыши домов, не смотря на дождь, были усеяны мущинами и бабами при разведенных огнях; веселье долго продолжалось вместе с музыкою и песнями при доме главнокомандующего, где генералы и поважнее чиновники оставались еще, и занимались — конечно не танцами, — потому что не было дам, и не бостоном — потому что не было карт, а с одними трубками и чаем в скромной беседе о прошедшем, настоящем и будущем.

Впрочем иллюминация окончилась небольшим несчастием. Сам обер-фейермейстер, полковник Соболев, увидя, что павильон ракет поставили над пороховым погребом с открытым потолком побежал опрометью туда по банкету стены; но банкет вдруг прекратился — и он, сорвавшись со стены, крепко ушибся, так что его без чувств отнесли на шинелях. Граф обеспокоился таким несчастием и на другой день посетил Соболева; к счастию, ушиб оказался неопасным: только нога немного вывихнулась, которую выправили и обвязали бинтами.

Июля 8-го, все вольнонаемные грузинские арбы накладывались эрзерумским порохом, которого до 3,000 пуд отправляли в Карс, а оттуда велено привезти провиант. Войскам, стоявшим в лагере, приказано было принять провианта по 25-е число пшеницею из эрзерумских магазинов, перемолоть его на здешних мельницах, спечь хлебы и заготовить сухари. Это значило, что еще целую неделю войска останутся на месте.

Текст воспроизведен по изданию: Взятие Эрзерума в 1829 году. (Из записок генерала Родожицкого) // Древняя и новая Россия, № 7. 1878