РОДОЖИЦКИЙ И. Т.

ЗАПИСКИ

ВЗЯТИЕ ЭРЗЕРУМА В 1829 ГОДУ.

(Из записок генерала Родожицкого).

(Продолжение).

Июня 13, по полудни, вся пехота, артиллерия и кавалерия, как назначено по диспозиции, выступили в горы. Обозы, палатки и парки остались на месте. Ввечеру мы в лагере слышали три пушечные выстрела, вероятно вестовые у турок, открывших приближение к ним отряда генерала Бурцова, между тем как граф с прочими войсками пошел в обход вправо по Зивинской дороге: 14,000 войск с 60 пушками растягивались на шесть верст, представляя большую армию. Солдатам велено было взять с собою на пять дней сухарей, а на два дня еще везлось на 100 верблюдах и 60 вьючных быках.

В нашем лагере зажглись большие огни. С присоединением войск, приведенных генералом Муравьевым, весь лагерь растягивался версты на три.

Июня 14, в вагенбурге у нас оставался начальником комендант главной квартиры почтенный старик, полковник Фрейнд, а для прикрытия 4 пушки, баталион пехоты и сотня донских казаков с частью мусульман. Поутру все обозы стянулись и построились в каре, причем мой парк занимал целый фас перед линиею маркитантов.

Хотя уже была половина июня, однако поутру сильный мороз опудрил наш лагерь, в полдень разгулялось ясное солнышко, а к вечеру пошел дождь. Так погода здесь непостоянна.

В следующий день нашему вагенбургу [296] приказано соединиться с действующими войсками, и мы выстроились; в авангарде 30 казаков и 30 татар, две роты 40-го егерского полка и две пушки. Обозы следовали в четыре лиши таким порядком: сперва корпусного штаба, потом разных полков, как они стояли в лагере с правого фланга до левого, потом мой парк, за ним подвижной госпиталь, подвижной магазин и маркитанты; порционный скот и вьючные быки гнались по сторонам. Мусульманин вьюки тоже шли по флангам. В ариергарде оставалось 30 казаков, 50 татар, две роты херсонских гренадер и две турецких пушки.

Поутру среди густого тумана обозы стали выдвигаться, перегоняя друг друга, чтобы захватить впереди местечко; грязь их задерживала, и часа два прошло, покуда все построились в четыре линии, хотя не так, как по диспозиции назначено, однако похоже на то. Всего повозок было тысячи три, а скотины и лошадей с вьюками до десяти тысяч. И мы с этою обузою готовились переходить чрез Саганлугский хребет! Только перед турками, не имевшими летучих, партизанских отрядов можно было отважиться на такую дерзость.

Мы тянулись по долине вверх речки Карс-Чая по левой ее стороне версты три, и при разоренной деревне Кирлик перешли ручей в брод, а на седьмой версте сделали привал тоже при разоренной деревне Кенячь. После привала покуда все обозы прошли через дурной мостик по ручью и поднялись на гору прошло часа три. Я с парком шел после полковых, артиллерийских и кавалерийских обозов, которые были неисправны. На десятой версте, при пустой деревне Котанлы, перешли вершину Карс-Чая и поднявшись на гору, уже в один ряд, верст пять спускались по долине к лесу. Вправо перед вами близко возвышались за оврагом горы, а влево простирались отлогости: мы вступали уже на пологость Саганлуга. Дорога была каменистая. С высоты над дорогою я увидел далеко влево высокий скалистый шпиц горы Кул-Даг по ту сторону Аракса. Под лесом у подошвы подъема на хребет вагенбург расположился лагерем: на левом фланге поставлена кавалерия, фрон прикрывался ручьем, везде кругом были выставлены пикеты. Мой парк стал против середины лагеря позади полковых обозов, а за мною госпитальный и провиантский транспорты. Переход сделали не более 15 верст; следовательно от Карса до Саганлугского хребта 40 верст.

Июня 16-го приходилось нам испытать первую тяжесть подъема на горы с обозами. Рано поутру стали повозки проходить лес тесниною и подниматься в гору; они так беспорядочно столпились, перебивая друг друга, особенно маркитанты, что часа но два задние выжидали развязки. С самого начала часа четыре бились, покуда вытянулись в один ряд, потому что с места тронулись в пять рядов, а как пришлось узко, так надо было вытягиваться в нитку: тут ломка осей, колес, оглоблей, останавливали норов лошадей на каждом шагу; маркитанты объезжали последних и сцеплялись с ними — между тем для присмотра за порядком не было ни вагенмейстера, ни гевальдигера. Наскучив ожидать долго, я уже принял на себя эту обязанность, и где видел остановку, являлся туда с своими тремя казаками: задерживал маркитантов, тяжелые фуры с норовистыми лошадьми сворачивал на сторону и таким образом давал ход обозу. Дорога была очень дурная, неровная, каменистая, ухабистая и довольно крутая. С удивлением я увидел здесь, на юге, в первый раз сосновый, невысокий лес; эта встреча была очень приятна и напомнила Россию. Канониры мои набрали грибов, а я нашел чернику перед цветом. Снег, по-видимому недавно сошел здесь, хотя ложится с октября: травы свежи и сочны. Казалось мы идем по Валдайским горам переменить квартиры, а вовсе не для войны и не перед неприятелем, который от нас сидел в десяти верстах влево, закутавшись своими окопами.

На четвертой версте от лагеря мы взошли на самую вершину хребта, где надлежало [297] очень круто подниматься по чрезвычайно каменистому пути. Тут-то была мука обозным и страдание лошадям. Сколько ломки, подпряжки, крику и проклятий! Фуры лежали опрокинутая или исправляющиеся. Здесь я сделал привал парку, чтобы дать время выбраться обозам и отдохнуть своим рогатым. Между тем духанщики и вьюки, как насекомые ползли вверх со всех сторон, и если бы не мои казаки, они бы застановили весь путь обозам. Я с своей стороны соблюдал сколько можно, порядок: сперва велел людям очистить дорогу разбросав камни, потом под тяжелые ящики подпречь по третьей паре — и мой парк вытянулся духом без остановки.

Но спустившись с одной горы, надо было подниматься на другую еще выше и круче первой, где между деревьями лежал снег. Тут и мой парк растянулся от остановки обозных, которые за ломкою отставали от своих, починялись и, следуя за моими ящиками, опять останавливались. Особенно надоедали мне духанщики со своими буйволиными арбами, которые пользовались каждым промежутком и опереживали всех. Наконец я велел их сталкивать с дороги.

Спустившись со второй горы, мы перевалились через весь хребет и вошли на небольшую долинку, где у подошвы гор, покрытых лесом стоял стеснившись весь наш действуюший корпус. Это было на седьмой версте от места ночлега у вершины речки Инже-Су. Перед фронтом лагерного расположения простиралась болотная лощина, за которою возвышались обнаженный горы с клочками снега, а за ними левый фланг турецкого лагеря Гагки-Паши. На шпицах гор стояли наши казачьи пикеты. Вправо под гору и на гору шла обходная дорога в Зивин; на ней стояли егери. Обозы пошли к своим полкам, а мой парк и транспорты велено поставить впереди против центра в боевом порядке, то есть, кареем; весь скот и лошади рассыпались впереди по болотной долине. По-видимому лагерное местоположение ваше было не выгодно, как в котловине, с трех сторон закрытое горами, а только спереди открыто. Но что бы могли сделать турки нам, если б они и высыпали на горы со всею кавалериею не имея хорошей и многочисленной артиллерии? Турки начинали было здесь перестрелку, но не смели удаляться от своего укрепленного лагеря, который оставался верстах в восьми от нас.

Судя по пройденному нами пространству, турки могли бы защищать доступ к горам от самого начала по обеим дорогам, если бы умели пользоваться выгодами местоположения и лесами; но для этого надо было иметь искусных офицеров, хорошо устроенную пехоту и легкую артиллерию, чего, вероятно, у них нет; а потому нельзя со всею строгостию обвинять Гагки-Пашу, что он позволил нам со всеми тяжестями перевалиться чрез Саганлугский хребет. Более виноват сераскир, который не выслал другого пашу занять зивинскую дорогу на вершине речки Инже-Су, причем можно б было устроить редуты или завалы на обеих горах, чрез которые мы проходили, и тогда один или другой турецкий лагерь надлежало бы брать штурмом на закрытых лесом горах, где движения войск не могут быть правильны.

Впрочем наш главнокомандующий употребил всевозможную осторожность и военную стратагему для овладения хребтом, как будто перед искусным и сведущим неприятелем. Фальшивою демонстрациею чрез отряд генерала Бурцова он занял Гагки Пашу с фронта, между тем сам овладел боковым путем и явился на фланге турок в то время, как они наименее ожидали того.

В сумраке вечера я остановился с парком на месте вскоре по окончании перестрелки казаков с турками, которые высыпали в большом числе удостовериться, точно ли русские у них под боком, причем стремительною атакою сбили донских казаков Басова полка; сам Басов был ранен пулею в ногу, и в этот же вечер из числа семи раненых казаков умерло пятеро. Офицеры перешептывались о такой неудаче, в ожидании на утро [298] сильнейшего нападения от турок и говорили, что граф очень недоволен казаками.

Июня 17-го, почти до полудня все было тихо и спокойно, только поутру на правом фланге нашем слышна была небольшая перестрелка. Перед фронтом на высотах стояли казачьи пикеты, а на левом фланге кабардинский пехотный полк и вся кавалерия. Но из бездельной перестрелки на правом фланге опять для турок вышла беда. Граф, узнав ночью, что турецкий отряд под начальством Осман-Паши занял Зивинскую дорогу в 9 верстах от лагеря, отрядил туда рано поутру мусульманский полк с подполковником Усковым, который и завязал перестрелку; около 10 часов пошли туда баталион карабинеров и 4 орудия под начальством полковника барона Фридрихса. Граф поехал за ними. Увидя это, и я хотел полюбоваться, как на охоту за зайцами; поехал же туда с казаком, вооружившись хорошею зрительного трубою, и, став под леском, недалеко от того места, где стоял граф со свитою, видел следующую потеху.

На конце равнины, которая шла скатом к дороге от горы, слева открылась сперва перестрелка наших мусульман в рассыпную с турецкими всадниками, которых было немного, и те, увидя за мусульманами колонны пехоты с артиллериею, стали отступать к высотам, которые заняты были у них пехотою, около 800 человек и без одной пушки; от такой неосторожности весь отряд их скоро был сбит и рассеян. Пехота их засела между камнями в стороне от дороги; против нее высланы были из колонны стрелки, пустившие сильный ружейный огонь, на который турки, хотя отвечали сначала из-за камней, однако будучи сбиваемы вдоль артиллериею, ослабевали; между тем мусульмане с казаками стояли левее наших егерей, и когда эти, крикнув «ура!», бросились к камням, турецкая пехота побежала, вместе с нею и конница, за которыми тотчас погнались мусульмане, согнали их в овраг, причем убили 30, взяли в плен 70 и отняли 8 значков. 500 турецких всадников не могли защитить своей пехоты, не имевшей никакого подкрепления; они тем спаслись от совершенного истребления, что бросились с глубокой крутизны ручья, который прорезывался позади их позиции из гор к Зивину, причем и сам начальник отряда Осман-Паша едва спасся. В этом ничтожном деле Гагки-Паша опять показал в себе недостаток военных способностей тем, что выставил верст за 7 от своего лагеря клочок войска 1300 челов. без всякого подкрепления. Если Осман-Паша думал удержаться в позиции, чего нельзя было ему сделать, то надлежало надеяться на подкрепление, а не имея его, не должно было заводить дела. Из этого видно, что неприятели наши перед нами неучи, полагающие все спасение свое в укрепленном лагере, которых можно было оставить и идти прямо к Эрзеруму.

Отбитые значки мусульмане торжественно везли за графом; они были также ничтожны как войска: просто лоскуты тафты на древках, и только одно зеленое немного пообширнее. Но для одного мусульманского полка и этих трофеев достаточно; сверх того они поживились оружием, платьем и вещами, за что их отделили особо в карантин; пленные турки также были закарантиннованы. Эта мера очень благоразумна. Недавние бедствия от чумы научили нас предосторожности. Граф подарил мусульманам, взявшим значки, 50 червонцев. На другой день эти знамена были отправлены с курьером в Тифлис.

Июня 18-го в 10 часов утра объявлен поход части войск, а именно херсонскому и грузинскому гренадерским полкам, двум ротам 40-го егерского, казачьему Фомина, 2-му мусульманскому и 16 орудиям артиллерии идти вперед по Зивинской дороге под начальством генерала Муравьева. За этою колонною назначено было следовать всему вагенбургу, то есть полковым обозам, подвижному госпиталю, подвижному магазину, кроме патронных ящиков моего и инженерного парков. Это значило, мы двигались задом наперед, посылая тяжести по Эрзерумской дороге и не опасаясь [299] от туда нападения, испытав вчерашнего числа бессилие турок; но оставляя большую часть войск на месте, то есть пять баталионов пехоты, всю кавалерию и 20 пушек под начальством генерала Панкратьева против лагеря Гагки-Паши, казалось, опасались от него покушения зайдти к нам в тыл. Вместо 10 часов, по диспозиции, войска двинулись в час по полудни и разделились на части таким образом: генерал Муравьев с гренадерскою бригадою пошел с правого фланга по Зивинской дороге, куда направлен был и вагенбург; другая часть с генералом Панкратьевым обращена была влево на боевую позицию для защиты движения обозов в случае, если б турки показались сюда из лагеря; третья часть, состоящая из херсонского гренадерского полка с 4 орудиями, поставлена была на горе отдельно, тоже влево для прикрытия движения обозов с фланга, куда еще во время марша были направлены мусульманский и казачьи полки; наконец четвертая часть — драгуны и уланы с баталионом егерей и 12-ю орудиями оставались в резерве на месте лагеря до тех пор, покуда все обозы выдвинулись с места.

Крутой спуск верстах в пяти от лагеря задержал передовые обозы. Я уже стал приближаться с парком к этому месту, как начали приезжать от графа адъютанты и понуждать обозы криком: скорее! скорее! — Этого не довольно, приехал начальник артиллерии, потом начальник штаба, и все кричали, чтобы гнать обозы скорее. Мы думали, уже не турки ли за нами, и хотя никого не видали и выстрелов не слыхали, однако стали погонять в несколько рядов под крутую гору чрез большие камни и рытвины. Тут-то было ломки и кувырканья в фурах! даже в моем парке у одной арбы ось сломалась, у другой колесо соскочило, а третья вовсе перевернулась; про других и говорить нечего: калек полуфурков много валялось разбросанными. После этого вдруг столпились под гору у разоренной деревни грузинские арбы с провиантом, подвижной госпиталь, артиллерия, полковые обозы и парки, так тесно перемешанные, что с трудом после распутались. Все это произошло, как говорили, от того, что граф разгневался на медленное движение обозов, растянувшихся на пять верст и всех разослал от себя погонять их. Между тем за горою у переправы в брод чрез топкую речку Хункер-Су стояли два генерала, которые с адъютантами продолжали погонять обозы через воду. От топи была задержка на броду и для моего Барка, однако я поспел на место лагеря за речкою еще засветло, до ночи. Весь переход, кажется, не продолжался и десяти верст. Зато ввечеру открылось великолепное зрелище: множество огней, мелькавших на большом пространстве, представляло по отлогости горы многолюдный город, звезды в небе среди ночного мрака сверкали так же ярко, как и бивуачные огни; в темноте небо сливалось с землею; притом лагерный крик, шум, стук, призывы, оклики, ржание коней являли необыкновенную живость русского победоносного войска.

Июня 19-го, в 4 часа утра, не успел я проснуться в солдатской палатке перед линиею своем парка, как погнали всех с места: войска, обозы, транспорты и парки тронулись в одно время. Перед этим, налив стакан чаю, я только хотел пить, как вдруг явился передо мною верхом начальник штаба и кричал: «помилуйте полковник! что это вы делаете; у вас еще не запрягают и не трогаются с места»! Некогда было мне говорить, что я в первый раз слышал о походе, и мои быки паслись за парком; некогда также было пить чай — я бросил стакан, погнал своих рогатых, и мигом в шесть рядов выдвинул колонну парка. Между тем генерал Панкратьев в боевой позиции еще оставался на прежнем месте, и турки, зевая на него из лагеря Гагки-Паши, не думали трогаться с места.

Построившись густою массою в шесть и в восемь рядов, вагенбург шел версты две под прикрытием войск, впереди и позади, мимо того гребня, с которого третьего дня полковник Фридрихс сбил турок в крутизну речки и где мы теперь остановились для [300] привала, покуда пионеры расчищали впереди дорогу. Справа у нас возвышались крутые лесистые и обрывистые берега реки Инже-Су, а слева голые горы с клочками снега. Мы поднялись так высоко на Саганлугский хребет, что в июне здесь только открывается весна, и снег не весь стаял. Земля каменистая, но долины около ручьев между горами покрыты тучною зеленью. Внизу около речки виднелась хорошая деревенька Бардуз с тополями и вокруг с нивами зеленой пшеницы. Третьего дня стояло здесь до 60 турецких палаток, но они, услыша нас, скрылись. О неприятелях не слышно было ни впереди, ни позади. Сообщение с Карсом у нас прекратилось: мы зашли в котловину: справа горы, сзади дефилеи, а слева лагерь Гигки-Паши. Если б турки в таком положении могли нас атаковать решительно с превосходными силами, то может ни одной бы арбы не спаслось; но в них недоставало духа на такую отвагу. Провианта с нами было еще на 20 дней, и хотя бы нас действительно окружили турки, мы бы в состоянии были долго держаться. Граф ожидал, что Гагки-Паша выйдет из лагеря для нашего преследования, и потому оставил позади большую часть войск, которые во время нашего привала стягивались к вагенбургу колоннами по долине. Можно было только перед турками маневрировать так удачно в горах с тремя тысячами обозных фур и арб.

Около полудня впереди вдруг услышали мы ружейную перестрелку. Я тотчас с казаком поскакал вперед и увидел на пологой равнине, влево, перед нашими казаками, рассыпанную турецкую конницу тысяч до трех, против которой высланы были стрелки из колонны егерей и херсонских гренадер под начальством генерала Бурцова. Стрелкам, занявшим выгодное место за камнями, турецкие наездники не могли ничего сделать, хотя и бросились близко к ним. Но раненые говорили, что перед этим турки с первого раза горячо кинулись на каре херсонского гренадерского полка, и между ними один был в русском сюртуке и с белыми эполетами, по которому унтер-офицер выстрелил с промахом; на это переметчик сказал: «Дурак! если не умеешь стрелять, не целься»... и хотел изрубить его; но стоявший вблизи солдат сбил изменника в упор выстрелом. Говорили, что это был один из беглых драгун.

Смотря влево, на толпу турок, которая хотела сбить наших стрелков и казаков, я в то же время слышал перестрелку вправо, и, проезжая туда, видел стоящие над глубокою лощиною колонны нашей пехоты с артиллериею, а в самой лощине горячую стрельбу наезжающей толпы турецкой конницы против наших стрелков. Но внимание мое было обращено опять на левый фланг, когда я увидел по скату горы рассыпанную толпу, около тысячи казаков, высланную из оставшихся при вагенбурге войск; солдаты говорили, что это Сергеева казаки и черноморцы. Турки, видя подкрепление, которое хотело принять их во фланг, бросились бежать влево, причем в догонку по ним издали конно-казачья артиллерия пустила несколько ядер — напропалую. Вместе с тем справа пошла за ними пехота и часть уланов. Турки без оглядки бежали влево за гору, где при развалинах одной башни казаки их переняли, кололи и гнали; причем казачий офицер Евсеев наскочил на их артиллерию, и отнял одну пушку будучи сам ранен. Эта толпа турок была выслана из лагеря Гагки-Паши; предводительствовавший ею бек, потеряв убитую лошадь, хотел бежать, но запутался в шальварах, был ранен и взят в плен. У него казаки нашли мешок золота, около 3000 червонцев, которые разделили между собою. Сквозь зрительную трубу я любовался, как Гаврилычи наши догоняли чалмоносцев, ссаживали их пиками и, остановясь, обирали; иные турки отстреливались, — лошади у них были быстрые, и они скоро ушли от казаков. Уланы не могли догнать их.

На правом фланге почти оканчивалось дело: турки в рассыпную отступали, отстреливаясь в лощине от наших стрелков и от [301] мусульман, которые на них близко наезжали и по которым турки сделали выстрела три из пушек с горы, где стояли толпы их пехоты. Все это происходило верстах в 7-ми от вагенбурга, стоявшего на горе Чахир-Баба. Я думал видеть тут генеральное сражение при соединении сил сераскира, подошедшего из Эрзерума вместе с войсками Гагки-Паши, вышедшими из укрепленного лагеря; на против того не видно было ни канонады с обеих сторон, ни усилий атаки и защиты, как это привык я видеть в прошедших кампаниях с французами: наши колонны стояли спокойно. Все дело ограничивалось одним стрелковым и фланкерным действием. Очевидно турки были слабы; притом они растянулись одна часть от другой версты на четыре; местоположение, перерытое глубокими оврагами или ручьями, препятствовало свободному движению войск, причем могла действовать только одна пехота, которую турки вовсе не выставляли.

Офицеры говорили, что с самого начала по дороге, спускавшейся к нашему правому флангу, в узкую долину речки Инже-Су, показалось турок тысяч пять, и кавалерия их погнала наших стрелков. Один раненый херсонский гренадер сказывал мне, что турки отрезали было их человек двадцать, и один хватал его за перевязь, добираясь до головы; но он ударил его штыком — штык сломился, и бусурман замахнулся — но, спасибо, наш мусульманин с боку в это время убил его из пистолета.

Таким образом, неудачная, без всякого соображения сделанная попытка турок в нападении на наши войска легко отражена. Сераскир и Гагки-Паша оба сделали военные глупости, за которые и были наказаны. Первый вышел с десятью тысячами неустроенного войска по Эрзерумской дороге, оставя при Зивине свой лагерь, не собрав всех своих войск, и в самой невыгодной для себя позиции вздумал пробовать наши силы; а второй, видя себя уже обойденным, все еще оставался в укрепленной позиции, и вместо того, чтоб идти на наш левый фланг со всеми своими 15,000, если их столько было, он выслал только трехтысячную толпу.

Главнокомандующий наш, отразив неприятелей с обоих флангов, сблизил действующие войска. Из центра их расположения с одной высоты, перед которою пролегала лощина, он высматривал положение турок, оставшихся еще верстах в двух, на горе, против нашего правого фланга. Встретившись с инженер-поручиком Гайли и имея хорошую зрительную трубу, я пригласил его отъехать вправо перед линиею войск, на конец оврага, чтобы лучше, оттуда рассмотреть турок и то действие, которое предпримут наши войска. Мы видели за рядами камней стоящие толпы турок пеших и по флангам конных с разноцветными значками, которые чего-то ожидали от нас; но когда, по распоряжению графа, стали выходить из лощины на гору против них стройные колонны нашей пехоты и кавалерии — только мы их и видели. Не сделав ни одного выстрела и даже не выслав ни одного фланкера, все они тотчас бросились бежать. Увидя это, пехота наша прибавила шагу, а драгуны и уланы объехав ее, пустились за турками. Вскоре наши войска скрылись за горы, — значило погнали зверя. Возвращавшаяся оттуда с добычею казаки говорили, что турки бросили свой лагерь, всю артиллерию, которой было 12 пушек, а сами разбежались, кто куда — сераскир чуть не попался в плен: их гнали десять верст. Вот войско! и это, можно сказать, генеральное сражение, в котором участвовали сераскир и Гагки-Паша, стоило им потери не более сотни убитых и до 300 взятых в плен; а с нашей стороны убито 2 солдата, 3 мусульманина, и около 10 ранено, более из херсонских гренадер, пущенных в стрелки.

По этому видно было, как слаб наш неприятель, и что это генеральное сражение, на котором разбит сераскир и отряд Гагки-Паши, не стоило авангардного дела в европейской войне. Черкесы за Кубанью гораздо страшнее этих турок. [302]

Возвращаясь к парку, я видел на поле трогательную сцену: лежал смертельно раненый один из наших — мусульманин; перед ним сидел товарищ и читал отходную молитву, а два другие стояли. Раненый был до половины раздет: рубашка его окровавлена; на левом боку и на бритой голове два больших сабельных рубца; он чуть дышал — смертная бледность покрывала лицо. Обернув голову ко мне, он выразительно всматривался в меня тусклыми, умирающими глазами и, обратившись опять к товарищу, читавшему молитву, просил рукою пить, указывая в рот и говоря: су, су! Товарищи всхлопотались, не зная в чем ему принести воды; тогда я велел одному скинуть сапог и пойти в ближний ручей за водою. Другой за это поцеловал мне колено, говоря: якши! якши! Заметив также, что раненый морщился от мух, которые налетая кусали его голову, и что солнечный зной беспокоил его, я снял с головы стоявшего в числе зрителей армянского духанщика большую папаху и прикрыл ею голову умирающего..... Долее я не мог смотреть на него. Должно отдать справедливость, что карабахские татары при всякой встрече с турками первые впереди и храбро дрались с своими единоверцами.

Между тем, узнав, что вагенбургу велено тронуться, я взъехал на гору Чахир-Баба. С 6-ти часов пополудни обозы стали спускаться с этой крутой и каменистой Чахир-Бабы, а к вечеру все так столпились, что принуждены были на месте ночевать. Мой парк только тронулся с места и должен был остановиться, потому что передние стали. С наступлением ночи я расположился было ночевать на голом камне, укрывшись шинелью, но когда поднялся резкий ветер, перешел в свою бричку. В полночь явился ко мне мой парковый офицер, которому начальник артиллерии позволил быть при себе; он охриплым голосом требовал быков для собрания и своза разброшенной турками артиллерии, причем сказал, что граф с войсками находится в 15-ти верстах от нас.

Покуда собирали быков, я велел развести огонь из запаса сухих сучьев и нагреть самовар — а жаворонки запели рассвет дня.

Июня 20-го, целое утро спускались обозы, транспорты и мой парк по узкой каменистой дороге с крутой горы Чахир-Баба. У всех тут много было ломки, и в моем парке, против обыкновенного, сломилось семь осей. Однако в 7 часов утра я пришел на место лагеря вагенбурга, далее того, где вчера казаки разогнали турок.

Отсюда мы увидели влево, верстах в 5-ти, тыл большого турецкого лагеря Гагки-Паши, расположенного над глубоким, лесистым оврагом — и пушечные выстрелы из него: это значило, что граф подступал с войсками к нему. После десяти выстрелов, на правом фланге турецкого лагеря показалась густая пыль, — выстрелы прекратились, и лагерь очистился: это значило, турки все убежали. Коротко и ясно! Вскоре затем узнали мы, что с приближением наших войск напуганные турки все еще сидели за своими окопами, а батареи их на дальней дистанции сделали по одному выстрелу из заряженных пушек, которых ядра не долетали до колонн; наконец все бросились бежать, оставя лагерь, артиллерию и огнестрельные припасы. Вся наша кавалерия была послана за ними в догонку, причем казаки многих перекололи, — но мусульмане только обирали несчастных своих единоверцев и собирали пленных. Два урядника кавказского линейного полка спросили у пленных: где паша? — им указали на пеструю кучку, которая одна не трогалась с места. Они бросились туда, и один важный турок, указывая на себя кричал: паша! паша! Ему тяжело было бежать. Урядники взяли Гагки Пашу и привели к графу, который тут же дал им темляки и поздравил офицерами.

Так рушилась главная опора силы оттоманской в Азии, противопоставленная нам для защиты Эрзерума; сила значительная, но от невежества сераскира и пашей, от недостатка [303] воинственности и слабого духа в собранных толпах — также ничтожна, как были миллионы Дариева войска против одной фаланги Александра Македонского. Те ли это османы, поборники Магомета, завоеватели Азии и Европы, от которых трепетала вселенная? — Нет. Это насильно собранная и вооруженная сволочь, мужики и пастухи, бывшие перед тем мирными поселянами, оторванные от сохи и вьюка. Немногие из них привыкли носить оружие, и то для одних грабежей и разбоев, нападавшие всегда на беззащитных неприятелей; эти-то головорезы, имевшие более прочих смелости и отваги, являлись впереди толпы и безрассудно бросались к каре, отчего и были первыми жертвами своей дерзости. Не умея драться устроенною массою, они всегда должны быть разбиваемы европейскими войсками. Начальники их, изнеженные роскошью и отучневшие от праздности и лени, кроме некоторой опытности не имели никакого понятия о военном искусстве. Сам Гагки-Паша, который почитался воинственнее прочих, не только позволил обойти себя, не заняв бокового пути чрез Саганлугский хребет, но даже в решительный день не умел содействовать сераскиру и выйти со всеми своими войсками, чтобы ударить нам во фланг. Таких-то мы имели против себя неприятелей, перед которыми нельзя было не отличиться каждому офицеру, уряднику и татарину, — кто только имел хорошую лошадь, чтобы догнать неприятеля. Теперь я видел азиатскую войну и мог судить о ней по сравнению с европейскою: там отличия были редки, а здесь они обыкновенны. Тем лучше для многих: вся молодежь увесилась орденами и полезла в чины. Против такого неприятеля, который бежит, видя одно приближение войск, дух геройства в наших рекрутах возростает, и они привыкают быть победителями. В пример этому рассказывали анекдот: один из рекрут херсонского гренадерского полка в стрелках был настигнута турецким наездником, который хотел его рубануть; но рекрут увернулся под лошадь и с другой стороны ссадил турку штыком. Граф за это украсил его знаком военного ордена Св. Георгия.

Ко мне стали свозить турецкие пушки и ящики, всего 5 единорогов, 1/4 пудовых, совершенно русских и 7 пушек 4-хфунтового калибра с султанским гербом. Артиллерия очень исправна, и лафеты с железными осями легче наших, окрашены тельною краскою, как было в русских войсках при Екатерине II. Зарядные ящики 4-х колесные, тяжелые, наподобие французских. Заряды очень исправны, картузы сделаны из толстого стамеда, и порох чистый, мушкетный. Патроны хорошо склеены, 5-ти-линейные, для кавалерии, возились в небольших ящиках, по 1700 в каждом, укутаны войлоком и увязаны вьюком по два ящика на лошадь. Только ядра не полированы, но гранаты очень хороши, из плотного чугуна. Словом, такая исправная артиллерия вовсе не шла к неустроенному, сборному войску. При двух пушках привели ко мне лошадей с широкими шлеями и человек семь канониров в кофейных шинелях с капюшонами, на подобие капуцинских; а под шинелью кофейная куртка и шальвары — все из толстого сукна; на голове шапка круглая, без околыша, а на ногах шерстяные чулки и башмаки. На полных лицах этих новых артиллеристов видно было холодное и безмолвное равнодушие.

Только что устроились мы вагенбургом в каре, как опять велено нам сдвинуться, или спуститься далее на долину в густую траву — чудесный корм скотине. Для прикрытия вагенбурга оставлен был баталион севастопольского полка с армянскими сарбазами, две роты 40-го полка егерей, полубаталион пионеров, донские и черноморские казаки и 16 пушек под начальством генерала Бурцова.

Когда разогнали всю турецкую сволочь, вагенбургу приказано было подойти к сборному месту войск — и нас опять погнали. Однако до ночи я не мог пройти более трех верст, то есть спуститься опять с крутой горы на долину, к речке, по правую сторону которой шла Эрзерумская дорога. Весь переход был [304] не более 10 верст. Между тем впереди меня обозы пошли далее, и как надлежало проходить опять ущелье, то опять много было ломки, и все обозы ночевали рассеянно, где и как попало. К моему парку у речки пристроился подвижной госпиталь и часть провиантского магазина. Баталион кабардинского полка ушел вперед, так же как и прочие войска, и для прикрытия нашего осталась только сотня казаков. Поздно вечером казачий урядник, оставленный с 14-ю казаками в ариергарде явился ко мне и спрашивал, что ему делать: более десяти транспортных арб с мукою поломанные брошены грузинами на дороге и одна госпитальная арба с халатами, барабаном и рандами расхищена турками, которые показались в тылу у нас и снова выставили лагерь внизу над речкою, у деревни, а на гребне горы пикеты. — «Не бредишь ли ты, братец»? спросил я. — «Если не верите, извольте сами посмотреть. Только опасно» — «Ну, ступай в свое место и будь осторожен, а мы не застоимся здесь». В самом деле, опасаясь, чтобы какая-нибудь шальная партия турок, ободренная добычею, не сделала на рассвете на нас, оставленных без прикрытия, нападение, я с полуночи разбудил всех и первый поднялся с парком.

С рассветом дня июня 21-го мы шли около речки, протекавшей по приятному лужку, обросшему кустарного ивою. Направо возвышались горы, отчасти покрытые лесом, но более голые и каменистые, которые над дорогою оканчивались безобразными фигурами в виде столбов и скал, состоящих из мелких камней, слепленных глиною. В одном месте по косогору так было дурно, что обозы долго не выпутывались от ломки, и я обходил их бродом через речку. Турецкая артиллерия меня затрудняла; вчера я в несколько приемов перевозил ее с места на место, а ныне сформировал из заводных быков с собственно своими лошадьми кой-какую упряжку.

Мы прошли версты 4 по речке, потом, приняв вправо, перевалились версты две через гору и очутились опять у другой речки Исти-су, где на тесной долине как в котле стояли обозы: вокруг каменистые и отчасти покрытые лесом горы; прямо на крутизну шла дорога к Зивину, а слева спускалась с горы другая карсская дорога от Милли-Дузу, где стоял неприступный лагерь Гагки-Паши. В 5 верстах отсюда по Эрзерумской дороге турки оставили в укрепленном замке Зивине большие запасы. В лагере Гагки-Паши найдено 17 пушек; кроме того пять мортир были сброшены турками в пропасть и столько же пушек рассеяно в лесу; в лагерь, их посланы пустые арбы собирать огнестрельные припасы. Палатки турецкие достались казакам, в которых они поживились хорошею добычею. Один казак продал мне четыре бутылки шампанского за два рубля серебром. — Вот чудо! Как они перелетели из Шампании на Саганлугский хребет! Паша, видно, был лакомка, и нестрого верил запрещению Магомета. Мы с полковником Фрейндом тотчас распили бутылку — за здоровье сераскира и Гагки-Паши, которые так простодушно позволили разбить себя.

По полудни все победоносные войска возвратились с дороги слева, от угощения в лагере Гагки-Паши, и расположились на нашей тесной долине по отлогостям гор. Перед палаткою графа развевалось 18 разноцветных знамен, из которых одно пашинское — белое, разрисованное, с шелковыми кистями и с золотою луною на конце древка, было очень красиво. Наша впереди лагеря отдельно сидел в зеленой палатке с трубкою в зубах и думал крепкую думу. По-видимому, он интриговал против сераскира, когда имея при себе, как он говорил, 20,000 войска на фланге у нас и получив приказание от сераскира соединиться с его 10,000 для удержания русских при спуске с горы Чахир-Баба — не послушался. Так признавался сам паша, чрез переводчика, некоторым офицерам. Он оправдывал себя тем, что если бы сераскир не обманул его сначала, обещав соединиться с ним двумя днями ранее, тогда бы они вместе могли [305] удержать русских; но в другой раз он ему не поверил и выслал только 6,000 кавалерии узнать: точно ли пришел сераскир; а покуда ожидал известия, русские уже очутились у него в тылу, и ему не оставалось иного спасения как сдаться.

На другом бугре, против палатки паши, сидели, поджав ноги, в кофейных куртках и в белых чалмах его храбрые воины, тысячи полторы, а прочие 18,000 успели скатиться кубарем с лесной кручи и рассеяться по своим деревням во славу Аллаха. Некоторые из этих пленных так же были откровенны как их паша и признавались, что они собраны воевать против воли, не имея к тому ни охоты, ни привычки, и, зная устройство русских войск, не смели драться с ними; другие говорили, что им известно было, как русские хорошо обходятся с пленными, не грабят и кормят их, а потому ожидали только первого выстрела, чтобы разбежаться, и охотно сдавались в плен. Впрочем, их щадили в преследовании только мусульмане, а казаки кололи, опасаясь, чтобы их вместе с пленными не засадили в карантин; драгуны же и уланы вовсе не видали бегущих неприятелей.

Сегодня генерал Бурцов с отрядом уже выступил по Эрзерумской дороге к Араксу до деревни Ардос, а князю Бековичу с другим отрядом приказано идти левее от Менджикерда тоже на Аракс, в дер. Хорасан, для овладения там большим хлебным магазином.

Слухи были, что сераскир ожидает нас с 30,000 войска при Гассан-Кале, до которого еще 70 верст по Араксу — Урону и вчера на нашей стороне было немного; но важный урон произошел от взрыва пороха в замке Зивине, как говорили, по неосторожности одного казака, вошедшего с огнем в темную саклю за поиском добычи; причем человек 30 убито и изуродовано. Еще в карабахской коннице из числа мусульман при преследовании бегущих турок убиты два знатнейшие бека, которых тела граф позволил татарам отвезти на родину

Не смотря на двудневное поражение всех сил оттоманских, выставленных против нас, мы, проходя по полю сражения, не видали ни в стороне, ни по дороге убитых; только вчера, подходя к лагерю, заметил я на долине убитого, очень старого турка с седою бородою, у которого поднятая голова с кофейным лицом выражала страдание смерти от жестокой раны пулею в бок. На нем оставалась еще белая рубашка, но и ту мародеры скоро содрали.

Казаки и мусульмане, преследовавшие турок из лагеря Гагки-Паши, носили по лагерю всякие лоскуты, кушаки, ружья и торговали ими. Я строго запретил своим парковым прикасаться к этим подозрительным вещам, напомнив им эриванскую чуму, которая завелась от такой же дряни.

Июня 22-го, по диспозиции назначен поход в 5 часов утра следующим порядком: во главе колонны идти бригаде донских казаков генерала Карпова с 6-ю орудиями конно-линейной роты; она открывает местоположение по обе стороны дороги в продолжение марша; за нею идти грузинскому гренадерскому полку, артиллерии, 2-й легкой роте гренадерской бригады и 1-й батарейной — всем со своими обозами; потом эриванскому карабинерному с обозом и обозу главной квартиры; потом кабардинскому полку и остальной пешей артиллерии; потом провиантскому транспорту, подвижному госпиталю, инженерному и моему паркам. Резервной кавалерийской бригаде с донскою артиллериею обходить войска в 8 часов утра. В ариергарде быть донскому Сергеева полку и двум ротам кабардинского полка с 2-мя легкими орудиями. Для подбирания бросаемых на пути тяжестей отрядить десять порожних грузинских арб.

Между тем ко мне привезли еще 4 турецкие пушки, а 12-ть, прежде того собранных, велено сдать капитану Трубникову: всего отбито 29 орудий, которые останутся в замке Зивине.

От места лагеря, перейдя речку Исти-Су в брод, мы поднялись на крутую гору, потом [306] спустились и опять поднялись на чрезвычайно крутую и каменистую гору. Тут влево представился нам древний, живописно расположенный на скалах замок Зивин, который теперь был пуст и полуразрушен, а под ним небольшая, пустая же деревенька. Горы около замка известковые и окрестности голые, бесплодные, но у подошвы протекает речка по зеленому лужку. На площадке замка стояли турецкие пушки, приготовленные для отправления в Карс.

От замка на пятой версте войска сделали привал, потом, пройдя еще 4 версты, стали спускаться по отлогости к реке Араксу; дорога была очень дурна, неровна, ухабиста, исковеркана. Мы уже отошли от Саганлугского хребта, и земля по отлогости гор стала живее. У вершины речки, вправо, виднелась хорошая, пустая деревня: вокруг зелень пшеницы отличалась яркими полосами. По ту сторону Аракса ясно выражались черные безлесные горы с клочками снега: вся страна около Аракса гориста.

Еще верст 6 шли мы вверх по речке, протекавшей среди прохладной долины, украшенной свежею зеленью. Спустившись с Саганлуга, мы уже не чувствовали холода. Земля здесь камениста, однако, по-видимому, хлебородна: по долине травы тучные кормовые и зелень пшеницы рослая.

Мы прошли по речке мимо пустой деревни, в которой остались хлебопеки, а лагерем остановились у другой дер., Ардос, не доходя версты 3 до Аракса. Здесь войска с обозами, транспорты и парки расположились для ночлега после весьма трудного, гористого перехода в 20 верст.

На пути обгоняли нас партии пленных, отсталых из числа вчерашних: унылые лица их выражали горесть. В том числе много было стариков. Только молодые шли беспечно; они по пути срывали щавель, чабер и другие едомые травы для утоления своего голода. Видя при моем парке знакомые им их пушки, они покачивали головою и, казалось, говорили: все наши силы ничтожны перед гяурами, — пришел конец мусульманам.

Вслед затем увидел я другую редкость — русских кацапов, калужских маркитантов, на трех телегах. Любопытство завело их сюда: уже четыре недели, как они из Тифлиса и третий год из России. Чуть ли это не первые русские промышленники будут в Эрзеруме.

Июня 23-го, войскам объявлен поход до Купри-Еква и по следующей диспозиции: во главе колонны идти донским Сергеева и Басова полкам с 6-ю орудиями конно-линейной роты и пионерному баталиону с инструментом — выступить в 4 часа утра под начальством генерал-майора Сергеева. Пионерный батальон должен разработывать дорогу, так чтобы можно было обозу идти в несколько рядов. Прочим войскам выступить в 5 часов следующим порядком: эриванскому карабинерному, артиллерии кавказской бригады, батарейной и легкой ротам с обозами; грузинскому гренадерскому с обозом и обозу главной квартиры; потом кабардинскому полку и артиллерии 21-й бригады батарейной роте с обозами; херсонскому гренадерскому полку, 4-м легким орудиям и горным единорогам с обозами; потом артиллерийскому, инженерному паркам, подвижному госпиталю и провиантскому транспорту. Кавалерийской бригаде выступить в 8 часов с донскою артиллериею и на походе обгонять войска. Обозам и артиллерии строиться в четыре ряда. В ариергарде быть двум ротам херсонского полка и Карпова донскому. Обер-провиантмейстеру назначить десять пустых арб для забирания тяжестей с изломавшихся на пути.

После разбития турецких войск предполагалось, что рассеянные толпы их, оставаясь в тылу действующего корпуса, будут пробираться к Эрзеруму; а потому, чтобы они не могли причинять нашим войскам вреда предписано отправлять фуражиров с большою предосторожностию, приказывая им не пускаться слишком далеко от лагеря; также и на марше всем малым частям, остающимся [307] по какой-либо надобности, велено наблюдать осторожность против покушений неприятельских. Сверх того назначено принять провианта по 24 число, а мясной и винной порции по 1-е июля для облегчения провиантского транспорта.

Поутру войска густыми колонами, а обозы в 4 ряда, тронулись с места; но при спуске с горы к пустой деревне должны были идти в один ряд, и потому задние долго стояли. Я между тем ботанизировал: на бесплодной, сухой, каменистой земле росли красивые цветки черняки (nigella) и желтой гаридели; тут же были красный адонис, красивые большие лоберии, люцерна, желтые лупины и чина душистая; все крестоцветные уже пустили стручья; из ароматических, или губоцветных, нашел я только чабер, тимьян, а из сростнопыльных (synantheneae) мелкую рамашку.

Наконец мы спустились с крутой, каменистой горы и прошли через пустую деревню, где обозные мародерничали в пустых саклях, поживляясь корытами, корзинами, кувшинами и кадками.

На восьмой версте, при дер. Кара-Кале, вышли мы к Араксу для привала в пшенице, которой тучная зелень была выше пояса. Все войска стали тут отдыхать, и вся пшеница вытравилась. Бедный старик с двумя женщинами, из которых одна была хорошенькая, с заплаканными глазами, среди долины горестно смотрели на истребление всего их достояния. Несколько жителей-армян в турецком платье с довольными лицами спрашивали у нас графа Паскевича. Это были старшины, искавшие покровительства.

Тут в Араксе я купался; ширина его 20 сажен, берега глинистые, дно каменистое; вода не быстрая, мутная. Над рекою нет ни кустов, ни деревьев, а деревни без садов. Береговые горы отдалены верст на 6, голые, каменистая; пашни только по долинам и на покатостях, которые без искусственного напоения водою, казалось, не могли быть хлебородны.

Сегодня было жарко, как среди лета, и по дороге ужасная пыль.

От привала мы шли мимо скалистого мыса горы, который на девятой версте уперся в реку, и тут представился нам чрез Аракс древний каменный мост о семи арках, длиною 70 сажен, высотою 3 сажени. Но Аракс так мелок, что изливался только под двумя крайними арками и под третьей. Такой мост, конечно, сделан не для нынешнего Аракса, который везде можно переезжать в брод. Это значит, что Аракс тогда, или и ныне во время весеннего половодия, бывает шириною до 50 сажен и занимаешь арки до половины высоты; а контрофорсы показывают, что вода бывает сильна и быстра. Но время все разрушает, — Аракс теперь иссяк до ничтожности. Мост сверху полуразрушен, и только арки держатся. Он называется Чабан-Кепри, или Мост Пастуха, которого могила недалеко осенена двумя соснами. Через мост проходит большая купеческая дорога из Эрзерума в Баязет и далее.

Тотчас за мостом на лужку войска расположились лагерем у дер. Купри-Кева. Переход сделали в 17 верст.

Граф с своим штабом находился уже в Гассан-Кале, который поутру занят князем Бековичем.

Здесь горы отдалены от реки и понижаются. Аракс напротив дер. Купри-Кева выходит слева из гор, где его вершина, верстах в 60-ти за деревнею Татуж, а прямо около дороги идет речка Мург, или Гассан-Су, от крепости Гассан-Кале.

До Эрзерума было 40 верст. Наши генералы, видя благоприятные обстоятельства, представляли графу занятие этого города настолько легким, что, по их мнению, нужно было только выбелиться солдатам для церемониального вшествия. Но, говорят, граф сказал им: «Не убивши медведя, нельзя хвалиться его шкурою». Граф предпринял все меры для покорения более моральною, нежели физическою силою. Из числа взятых в плен Эрзерумских жителей он отпустил всех [308] к семействам, обласкав их, снабдив хлебом и деньгами. Особенно один Мамиш-Ага, бывший начальник янычар, командовавший конницею 19-го июня у сераскира и взятый в плен, питая мщение к султану за истребление янычар, был весьма расположен сделать зло своему повелителю, и потому взялся быть главным агентом, посредством прокламации от графа приготовить жителей к сдаче города без кровопролития. Эта военная дипломатика могла очень много способствовать нам. Граф долго оставался на прежнем лагере, занявшись отправлением к императору князя Дадиана с донесением о своих победах и со знаменами. С тем вместе отправлялся в Тифлис на кантонир-квартиры знаменитый воин Гагки-Паша.

Меня на пути занимали сарбазы армянские в красных колпаках, в зеленых и синих уланских мундирах; некоторые притом с черными бородами и с распущенными ниже ушей волосами. На всех широкие, белые шальвары до колен и серо-желтые кожаные штиблеты сверх башмаков с острыми закорюченными носками. Они прикомандированы к севастопольскому баталиону, от которого всегда отставали. Все их тяжести, провиант и палатки везлись на ослах: надо себе представить фигуру такого сарбаза с ружьем за спиною, едущего верхом на осле, причем ноги его почти волочатся по земле. Из двух рот уже половина разбежалась, и теперь их осталось около сотни. Это елисаветпольские герои, которые у Аббас-Мирзы первые бежали; они, точно, легки на ходу — жалкое, негодное войско. Однако каждый нанялся в службу за 40 руб. сер. Кажется армяне так же неспособны к нашей фронтовой службе как жиды. Без ранцев они бодры, легки и поют дорогою песни, сидя на ослах; напротив того, наши солдаты под тяжестию своих вьюков кряхтят, да идут, обливаясь потом: — сегодня много было отсталых.

В Купри-Кеви стали собираться жители: несколько бедных, чахлых стариков, которые за себя ничего не опасались. При деревне, у дороги, есть развалины каравансарая, который видно существовал в цветущие времена торговли по этому пути.

Июня 24-го, войска продолжали поход. Приняв вправо от речки Гассан-Су вверх через гору, мы спустились в долину, простиравшуюся верст шесть, в конце которой увидели белые стены крепости Гассан-Кале. По долине много было рассеяно деревень, из которых, вероятно в дальних оставались жители, потому что там паслись стада скотины. Войска шли по двум дорогам густыми колоннами, а обозы в несколько рядов, от которых на семь верст поднималась густая пыль до облаков. Я с парком принял влево от дороги и пошел особо колонною в десять рядов по гладкой равнине. Долина была засеяна пшеницею, которая в тучной зелени цвела; но земля без искусственного напоения не казалась плодородною. Мы перешли через две речки, протекавшая справа налево, от которых на пашни много было проведено канавок для их напоения. Между тем солнечный зной давал чувствовать наступившее лето. Каменистая и покрытая илом земля горела под ногами; слой серой пыли покрывал всех людей и скотину. Горы вокруг голые, безлесные не представляли никакой живости; трава на них погорелая, желтая.

Наконец мы подошли к крепости Гассан-Кале. Она устроена на высоких скалах, и, само собою, была когда-то неприступною, имея тройные стены с башнями; но мы застали ее врасплох. Турки бросили в ней до 30 пушек без лафетов; сверх того оставили в магазине много зернового хлеба.

Вчера граф, узнав чрез лазутчиков, что турецкие войска поутру оставили город, сам с летучим отрядом прискакал сюда. Жителей осталось не более 15 семейств. Город к западу от крепости стелется по скату горы и окружен стеною. Дома каменные, большие, такие же как в Карсе, с плоскими крышами и с деревянными теремами во вторых этажах, — всего до 500 домов. Городок небольшой, но приятный. Дом [309] паши-градоначальника отличается обширностью и выкрашен мелом, а карниз красный. Перед городом обширное кладбище свидетельствует о его древности. Он лежит в древней Басенской провинции, славившейся многолюдством, плодоносными долинами и благорастворенным воздухом. С южной стороны город омывается речкою Гассан-Су, протекающею по обширной равнине, на которой теперь были расположены все войска действующего корпуса, тысяч шестнадцать, версты на 4 кругом.

При занятии города, после очищения мародерами того, что жители не успели увезти с собою, определен комендант 42-го егерского полка Майор Ковалевский и оставлены в гарнизоне две роты херсонского гренадерского полка; также учрежден госпиталь, провиантский магазин и артиллерийская оборона, так что в случае какой-либо неудачи под Эрзерумом у нас был твердый пункт. Гассан-Кале от Еарса 130 верст, от Эрзерума 30. Если исправить крепость как следует, то город в наших руках для азиатцев был бы неприступен.

Для узнания Эрзерумской дороги послан сегодня генерального штаба капитан Блом с 200-ми казаков.

Июня 25-го, в день рождения государя императора у нас было военное торжество. За лагерем, на долине, перед городом, построились войска обширным каре: в одном фасе стоила пехота в баталионных колоннах, в другом спешившаяся кавалерия, а в третьем в две линии артиллерия. Посреди карейной площади в зеленой палатке установлена походная церковь. Старший протопоп служил обедню при собрании всего военного духовенства. Молебствие с коленопреклонением за долголетие императора служили вне палатки. Тут же были собраны все знамена, которые освящены и окроплены водою. Но еще до молебствия дежурный штаб-офицер пред собравшимися у церкви генералами, штаб и обер-офицерами прочитал следующий приказ.

«Быстрым переходом чрез Саганлугский хребет четырнадцатая июня стали мы во фланге неприятелю, расположившемуся в крепкой позиции. По невозможности сбить его отсюда мы сделали обход; девятнадцатого числа сераскир встретил нас в числе двадцати тысяч, но был опрокинут, сбит в укрепленном лагере и преследован тридцать верст. Двадцатого числа, сделав весьма трудный переход в пятнадцать верст по высоким горам, мы зашли совершенно в тыл неприятелю в крепкой его позиции, из которой он был выбит и перекинута через Саганлуг: весь лагерь, вся артиллерия, тридцать орудий, запасы и парки захвачены; отбито девять знамен, тысяча пятьсот взято в плен, с тем вместе и сам командующий сим двадцатитысячным корпусом Гагки-Паша. Разбитый неприятель рассеян партиями по горам»..... Все слушали реляцию с безмолвным благоговением: все знали достоверность события, и сознавались, что таким необычайным успехом, не говоря о превосходных соображениях нашего полководца, мы обязаны малодушию турецкого войска и невежеству его предводителей. Впрочем из такого множества разбитых неприятелей наша кавалерия могла собрать не более 1500 пленных: горы, леса, камни и овраги препятствовали ей догонять разбежавшиеся толпы. При парадном молебствии начальник корпусного штаба барон Сакен не присутствовал — за болезнию.

После молебствия войска проходили мимо графа церемониально.

Граф доволен был парадом; причем во время молебствия выпущено полевою артиллерию 101 выстрел, и из крепости, в которой кое-как подняли на ноги шесть пушек. Это явление для нашего честолюбия было приятно, а для жителей, которых собралось десятка три, удивительно, потому что, вероятно, несколько столетий неслышно было здесь пушечных выстрелов, и крепость давно уже не дымилась порохом. После парада, за графским обедом, еще выпущен 101 выстрел: пороха от турок так много досталось, что его некуда было девать. [310]

Между тем сегодня, еще до молебствия донского войска майор Калмыков явился к графу с донесением, что он отбил у куртинцев с тысячу рогатой скотины. — «А сколько их было»? спросил граф (разумея куртинцев). — «До четырех тысяч»! — отвечал майор, (разумея скотин). — «Как! до четырех тысяч, а у тебя полтораста»! — Майор струсил, однако рассказал со всею простотою, что куртинцы, пользуясь военным временем, ограбили жителей, ушедших со всею скотиною из деревень в горы; он ударил на них и отбил с тысячу; они его преследовали, и завязалась перестрелка, от которой один казак убит, а два ранено. — «Спасибо, Калмыков! на первый раз надо попугать этих разбойников»!

С полудня вдруг приказано всей пехоте и кавалерии, взяв на четыре дня сухарей, идти к Эрзеруму. Говорили, что граф получил приглашение от жителей, которые просили его скорее явиться с войсками, так как город готов сдаться. Турецкие войска, ободряемые сераскиром с частью вооруженных граждан оградились пушками, намереваясь защищаться до последнего и притесняют армян, подозревая их в тайных сношениях с русскими, а потому армяне с своей стороны старались как можно более содействовать нам для занятия Эрзерума. Расстояние в 30 верст войска должны пройти в продолжение ночи, и завтра поутру быть перед Эрзерумом.

Весь вагенбург под начальством полковника Фрейнда велено сдвинуть к крепости. Подвижной госпиталь и мой парк ввели в самую крепость; однако до наступления ночи не могли всего устроить как следует.

Июня 26-го, много жителей с семействами на арбах стали из окрестных гор съезжаться в город: старики, женщины, ребята, одетые в лохмотьях, тащились за своими арбами, не страшась наших солдат, которые уже до них поставили все вверх дном в саклях.

Прошедший ночлег мой был на крепостной платформе первой стены перед парком, который втиснули между двумя стенами. Обозы расположились за первою стеною от южных до западных ворот, прикрываясь канавою и против фронта мельницею, у которой я поставил две турецкие пушки с своими канонирами, да еще по две на флангах вагенбурга перед обоими воротами. Между тем объездил и осмотрел цитадель, в которую надо было круто подниматься по тропинке. Стены ее, сложенные из камней на скалах, почти до половины разрушены; внутри валялись на земле около 30 пушек, из которых только 6 годных поставлены на лафеты, в остальных от древности металл проноздрился, и только медь могла быть годною для литья колоколов. Цитадель в окружности сажен 300, в виде продолговатого неправильного четверосторонника. Объездив стены города, я не нашел лучшего места расставить пушки, как только по южной стороне. Западные ворота могли защищаться двумя пушками, а вся стена по горе, почти глухая, способна только для одной ружейной обороны. Каменистая гора окружает город с северной стороны, а на восточном конце ее расположена цитадель. Вторая стена, хотя с башнями, однако загромождена домами. Стены во многих местах столько обвалились, что через них образовались проходы, а потому для приведения цитадели и укрепленного города в оборонительное состояние понадобилось бы много трудов. Впрочем она и в таком состоянии превосходнее Гумрской крепости.

За один день жителей уже столько набралось, что они толпились в тесной улице базара, в котором все лавки были переворочены и перешарены: в них валялись только обломки посуды, доски, решета, клочки и лоскуты войлоков, которые наши мародеры тысячу раз переворочали.

В городе есть несколько фонтанов ключевой воды, около которых также толпились веселые мальчики, бабы, сморщившись, устроивали снова хозяйство в опустошенных саклях и собирали обломки и лоскуты. Впрочем [311] все лучшее они спасли с собою, теперь опять привезли и раскладывали по местам.

Кроме пашинского дома в городе было еще три или четыре хороших больших дома; внутри в верхнем этаже, обыкновенно деревянном, есть несколько темных или светлых прохладных комнат: окон в рамах со стеклами нет, а есть небольшие окошечки, заклеенные бумагою, или одна вся зарешетенная стена. В комнатах поделаны широкие, низкие, просторные диваны перед каминами; на них ага, окруженный женами, с трубкою и шербетом, наслаждался восточною роскошью. При таких домах есть близко фонтаны; у одного я нашел садик с вишнями и розами; но до сего времени еще ни одной ягодки не было спелой, и я имел удовольствие набрать только букет больших красных роз. Конюшни для лошадей и скотины делаются в нижнем этаже дома, занимая стойлами внутренние стены; а у простых людей буйволятники делаются подземные с отдушинами в потолке, как у бомбакских армян; чрез потолок же проводится жолобом вода для буйволов. По климату и обычаю жилища здесь устроиваются прочно, просторно и, главное, зимою в них тепло, а летом прохладно. Зато темно, неопрятно, и очень неудобно для занятий образованному европейцу.

Против южной стены города, за каменным мостом о двух арках, близ дороги, поту сторону речки Гассан-Су, есть под куполом круглый каменный бассейн серно-железной горячей минеральной воды. Когда я вошел туда, бассейн, сажени 4 в поперечнике, был наполнен купающимися, до двадцати человек, солдатами. То-то раздолье! готовая баня! — «Ай да турка, спасибо ему»!.. говорили солдаты, ныряя и отдуваясь. Только то нехорошо, что некоторые тут же в воде на лесенках мыли свои закопченные рубахи и засаленные порты. Комендант еще не озаботился устроить порядка. Чтобы покупаться с удовольствием, я приставил к дверям бани своего казака, не приказав никого впускать, и дожидался, покуда портомои вышли. Около стен бани и в самом бассейне поделаны кругом лавки, а над водою, в куполе, отверстие для света и дождя. Бассейн глубиною сажени две; из средины его бьет ключ, и вода клубится на поверхности; она горячее кавказской железно-минеральной воды; вкусом приятной железной кислоты, осадок дает кремнистый, красноватый. С удивлением заметил я, что этот горячий минеральный источник находится саженях в трех от пресной холодной воды в речке. Напротив этого бассейна есть недалеко другой, такой же горячий, только открытый, в котором вода пузырится. Там купался старик армянин, не владеющий ногами, и, по его словам, он надеется исцелиться. Жители от многих болезней избавляются этою водою, которая предпочтительно укрепляет нервы. Близ самой крепости есть еще источник холодной, кислой воды, но неочищенный и с охряным осадком. Солдаты, ложась брюхом на землю, пьют прямо — готовый квасок.

Кажется эти минеральные воды были причиною основания города римлянами. Первоначально, должно полагать, поселилась здесь греческая колония, которая увеличивалась потом армянами, завоевана и укреплена византийскими римлянами, отнята арабами, и наконец попала в руки невежд турок.

Полковник Фрейнд, бывший вчера на обеде у графа, сказывал мне, что внезапный поход войскам случился таким образом: граф за столом получил из Эрзерума письмо, которым призывали его скорее явиться с войском, потому что дня через три сераскир ожидал к себе 10,000 свежего войска. Граф при громе пушек сделал тосты шампанского: за здоровье государя, за здоровье своих подчиненных и еще за будущие надежды! После чего тотчас, объявив генералам словесно диспозицию марша, приказал ударить в барабаны, и выступил, оставя обозы и парки. Это по-цезарски.

Июня 27-го, поутру были слухи, что о сдаче Эрзерума идут переговоры; однако мы слышали пушечные выстрелы, и думали, что [312] турки действительно будут защищаться до последнего.

Я занимался приготовлением письма для Северной Пчелы о наших подвигах, как вдруг прискакал ко мне казак с приказанием от коменданта, чтобы орудия были в готовности: «Вдали пыль что-то несется, и слышна перепалка»! — говорил казак. Но у казаков всегда двоится; я посмотрел в трубу и видел, что наши по лугу в тревоге сгоняют скот, а по Эрзерумской дороге движется в пыли колонна. Не думая, чтобы в такое время осмеливались явиться турки, я полагал видеть партию куртинцев, которые хотели отбить часть из нашего рассеянного скота и лошадей. Тотчас приготовил при вагенбурге артиллерию, — но отъехавши с полковником Фрейндом вперед, узнали мы чрез посланных, что это были наши мусульмане, идущие с вьюками к главному отряду. Для прикрытия нашего вагенбурга оставалось две роты солдата, около 100 уланов и драгун худоконных, 46 казаков и 6 полевых пушек.

Перед вечером получили мы приказание идти к Эрзеруму. Покуда обозы вытянулись и мой парк выпутался из тесноты между двумя стенами крепости — наступила ночь. Версты 4 шли мы от Гассан-Кале все бродами через разливающиеся рукава речки Хитун-Тунгаре, и версты три слегка поднимались на небольшой хребет Ах-Даг, отделяющий эрзерумскую долину от гассан-кальской. Тут назначен был нам ночлег, но когда луна скрылась за горизонтом, стало темно, и колоновожатый привел передовых к деревне не по той дороге, по которой надлежало, тогда обозы стали становиться как попало. Я с парком протискался между нищи и, пройдя еще версты две вправо от деревни, вышел на настоящую дорогу и на назначенное место. В Гассан-Кале перед походом приказано было нам на два дня запастись фуражом, потому что около Эрзерума нет его.

Июня 28-го, с рассветом дня продолжали мы идти прежним порядком по отлогой высоте и на третей версте дошли вдруг до крутого спуска. Тут задние обозы долго ждали передних, потому что при спуске много было ломки, — и я успел с парком сделать отдых; между тем на каменистой и отчасти меловой почве этой возвышенности Ах-Дагского хребта я нашел зубчатые гвоздики, онобрихий и несколько других тощих растений. Наконец один расторопный солдат, наскучив ждать передних, нашел для своего обоза объезд около крутого спуска, и мы все, в честь ему, поехали за ним вверх около источника речки; зато принуждены были переезжать топкие рытвины, косогоры и каменистые утесы так, что рытвины надлежало закидывать камнями, косогоры уравнивать, скапывая землю, а утесы объезжать с опасностию опрокинуться. Обозы рассеялись по разным направлениям версты на четыре, и это нас очень замедлило, покуда объехали всю вершину речки, состоящую из множества родников, со всех сторон стекавших ручьями на тонкую долину, или в глубокие рытвины. Уже на пятнадцатой версте сошли мы в ущелье и стали подниматься по каменистой горе на самую вершину хребта, который гораздо круче и выше к стороне Эрзерума, нежели к Гассан-Кале. Потом прошли мимо источника и фонтана речки, текущей уже по ту сторону хребта, и спустились на каменистую, бесплодную долину, где 26-го числа ночевал наш корпус. Это будет от Гассан-Кале верст 20. После отдыха здесь, обозы пошли далее к Эрзеруму, а паркам велено переночевать на месте. Ночлег был голый и пустой; в ожидании еще худшего под Эрзерумом я экономничал запасом фуража, и бедняжки мои рогатые голодали: их только полакомили фунта по три сырым сенцом.

Канонады не было слышно, и по известиям, наши войска уже заняли сегодня Эрзерум.

Июня 29 -го, поутру приехал ко мне генерального штаба капитан Блом и повел мой парк вправо, обходом мимо крутой горы, по речке — на долину Ефрата. Вот куда я забрался с быками и буйволами: чуть не в рай! Покуда парк спускался с высоты, вправо над долиною увидели мы на крутизне [313] стоящий армянский монастырь Лагустан; далее на весьма обширной долине, вправо же, виден был лагерь отряда генерала Муравьева по ахалцыхской дороге, откуда сераскир ожидал своего Кягьи-Пашу с 10,000 аджарцев и лазов. На долине, верст пять шириною, составляющей вершину Ефрата виднелись семнадцать деревень По ту сторону снова возвышался хребет Ефратских гор, безлесный, обнаженный, с несколькими шпицами, из которых один, ближайший к трапезонтской дороге походил на сопку. Леса или рощей нигде не видно, и даже при деревнях не было садов; земля по долине иловатая или песчаная, а по горам каменистая и мергельная.

При дер. Саук-Черлик, на шестой версте, я сделал привал. Отсюда все войска из лагеря брали дрова, то есть ломали в саклях потолки. Эта деревня предана истреблению, потому что принадлежала мусульманам, которые убежали из нее; но в ней оставалось еще семейств пять армянских, у которых стояла охранная команда. Во всех прочих деревнях жители, большею частью армяне, остались и были целы. Для охранения от чапаула наших мусульман везде приставлены к деревням казачьи караулы.

К дер. Саук-Черлик, при которой я остановился, приехали из главной квартиры фуражиры косить ячмень. Бабы-армянки, увидя это, выскочили и столько были дерзки, что стали браниться с фуражирами, и наскакивая на них с кулаками, готовы были вцепиться им в виски. Уже ногайки и дубины поднялись на этих наездниц, как прибежали армяне, отогнали глупых баб и просили офицеров пощадить растущий хлеб, указывая за деревнею хорошую траву на лугу.

После отдыха и завтрака прошел я с парком за капитаном Бломом еще пять верст по долине между нивами зеленого созревающего ячменя, ржи, пшеницы. Но рожь здесь плохо ростет по мергелю и каменьям, а притом земля напояется искусственно. Между тем влево, верстах в трех, выказывался более и более из-за высот Топ-Дага, стелющийся по долине Эрзерум со своими минаретами, башнями и выходящею из средины цитаделью.

Парк мой остановили при дер. Адигент по трапезонтской дороге, где расположен был отряд генерала Бурцова. Деревня большая, хорошо устроенная и полная жителей. Еще правее виден был отряд в лагере по царьградской дороге, идущей около Ефрата. Кроме того значительная часть войск расположена была по высоте Топ-Дага по карской дороге, в полуверсте от города, близ которого у восточных ворот расположилась главная квартира.

Таким образом Эрзерум был окружен со всех сторон войсками, исключая одной южной гористой части, и с Топ-Дага угрожала ему 16-ти пушечная батарея. При всех воротах учреждены заставы, по нескольку рот в карауле. В цитадель по средине города и в крепость введены 41-й и 42-й егерские полки с 16-ю полевыми орудиями. Генерал Панкратьев назначен военным губернатором всего пашалыка, князь Бекович первым членом правления, а генерал Реут вторым. Кроме офицеров, и то по билетам, никого не велено впускать в город. Такими распоряжениями главнокомандующего жители были обеспечены, и отвращен всякий беспорядок. Между тем все трофеи приводились в известность. В крепости нашли 156 годных пушек, 8,000 пудов пороха, большой запас зарядов, патронов, арсенал, литейную и до 30,000 четвертей пшеницы, ячменя и сухарей. На высоких стенах цитадели развевался белый флаг с императорским российским гербом.

Как заставили город сдаться, узнал я лично в беседе, от самого князя Бековича, главного участника в этом славном деле. Вот как это было.

Июня 25, граф с войсками во всю ночь прошел около 20 верст, до вершины речки Наби-Чай. 26-го поутру, только что хотели продолжать поход, как к графу явились из города два депутата, один начальник [314] крепостных ворот Капиджи-Паша, а другой, известный Мамиш-Ага, с уверением, что сераскир готов сдаться, только просил пощады городу. Войска продолжали поход и, не доходя верст пяти до города, расположились в лощине. Отсюда граф послал обратно в город депутатов и с ними князя Бековича для заключения капитуляции. После того граф, сопровождаемый своим конвоем, осмотрел окрестности города с ближайшей высоты. Город расположен на небольшом возвышении, или на оконечности выдавшейся высоты от Ах-Дагского хребта; с южной стороны также сближаются с ним горы, а впрочем со всех сторон окружен обширною равниною, которая населена многими деревнями и засеяна сплошь хлебом. Хотя Ефрат удален от города, но сорок источников протекая по разным направлениям от Ах-Дага снабжают как город, так и всю долину для напоения водою. Кроме небольшой цитадели и крепости обширные предметы составляющие город, ограждены стеною, или валом, и сухим рвом. На всех окрестных высотах устроены еще прошлого года европейскими инженерами батареи с амбразурами; все ворота защищены валом, или ограждены полисадником, а на западной высоте Топ-Дага по карской дороге устроены две сильные батареи. Такой город, с хорошим войском, в руках искусного предводителя мог бы быть если не неприступен, то, по крайней мере, дорого бы обошелся неприятелю, захотевшему овладеть им; но сераскир Салех-Паша при первой встрече на Саганлуге с нашими войсками потерял бороду и уже не мог после выростить ни одного разумного волоска.

Князь Бекович с конвоем пятнадцати линейных казаков при поручике Медведеве, и с пятью своими узденями — телохранителями, отправился за двумя городскими депутатами, из которых Мамиш-Ага советывал ему быть осторожнее, потому что сераскир приготовил жителей ко всеообщему вооружению для защиты города. Бекович остановился в доме действующего в нашу пользу жителя Семед-Аги. Он узнал тут, что сераскир, имея под ружьем не более 7,000 войска, и в том числе только 600 регулярных арнаутов, был слаб для защиты города без содействия жителей; а потому князь пред собравшимися к нему старшинами города употребил все красноречие турецкого языка, которым владел совершенно, чтобы убедить их прежде беглербека, или градоначальника, с его чиновниками в безусловной покорности графу Паскевичу — и успел в том. Между тем народ, следуя примеру войска, бунтовал. Чернь приступала к квартире князя Бековича и кричала: «Подайте нам посланника»! Городские чиновники, опасаясь, чтобы Бекович не подвергнулся неистовству черни предостерегли его и хотели видеть, какое произведет действие бунт черни на него. Князь, как неустрашимый кабардинский герой и русский генерал с приличною твердостию духа показался к народу из окна испросил: «Чего вы хотите»? — «Мы не позволим никому попирать закон наш, — кричали бунтовщики — и будем защищаться до последнего»! — «Хорошо сделаете», ответил Бекович, — «но рассудите: если русские войдут со штыками в город, они не оставят камня на камне, — что тогда будет с вашими семействами? Неужели вы хотите подвергнуть себя, жен и детей ваших убийству в то время, как сам сераскир думает уйти от вас»? — «Как»! возразили удивленные. — «Подите к нему, и уверьтесь». — Действительно, сераскир, предчувствуя свое несчастие, большую часть имущества, на миллион червонцев, заблаговременно отправил тайно из города, и сам был готов к бегству; но уверял народ, что он в ожидании из Ардануджи своего Кягьи с 10,000 войска, защитить их, а потому старался продлить переговоры обещаниями, не приступая к делу. — Народ, удостоверившись, что изобличение сераскира справедливо, занял тотчас собственною стражею все выходы из города, чтобы не выпустить сераскира и пашей. Это обстоятельство было весьма неприятно для повелителя, который думал более о своем состоянии.

Июня 27-го, эрзерумский сераскир [315] Салех-Паша на утренней аудиенции с князем Бековичем распечатал роковой конверт от графа Паскевича, который объявлял его и пашей военнопленными; читая бумагу, он побледнел как полотно и наконец спросил князя: «неужели вы точно думаете иметь меня и пашей военнопленными? — «Да, я подтверждаю вам волю графа Паскевича»! — «Это невозможно. Мы город сдадим; но я и паши должны быть свободны». — «Если вам неприятно быть военнопленными, и вы надеетесь на свои силы, то защищайтесь, — познайте, что тогда подвергнете весь город, жителей и себя истреблению. Пример Ахалцыха у вас еще перед глазами: граф не желал кровопролития и требовал от жителей покорности: они упорствовали и были наказаны». — «Что же мне делать»? спросил трепещущий сераскир сквозь слезы. — «Отдаться безусловно покровительству графа Паскевича, который действует согласно с волею и великодушием нашего императора. Вы и паши не будете лишены вашего достоинства и не потеряете волоса». — Сераскир колебался; но как уже народ был в негодовании на него, и он сам, не имея достаточно сил выдержать штурма, опасался, чтобы в случае неудачи не потерять собственной головы, то, посоветуясь с своим эффенди Дефтердарем, склонился на честный плен, однако не решался объявить о том. Наконец князь Бекович убедил его отправить к графу депутата с уверением, что город непременно сдастся и вместе с тем послал от себя донесение.

Сераскир сначала просил у графа три дня сроку привести в порядок дела свои для сдачи города, а потом думал, хотя бы одним днем воспользоваться, чтобы выиграть время: не подойдет ли по ахалцыхской дороге Кягьи-Паша с 10,000 аджарцев и лазов; но граф, послав обратно депутата и с ним капитана Корганова, приказал сказать сераскиру, что он дает сроку ему только до 3 часов по полудни.

Капитан Корганов приехал с повелением к Бековичу: «если через два часа город не будет сдан, переговоры кончить. Граф будет штурмовать»! Князь объявил о том сераскиру и всем чиновникам, которые уж были готовы сдаться, а капитану Корганову приказал донести графу, что он надеется успеть в укрощении бунта, и если через три часа не явится с ключами города, тогда штурм необходим. «Доложите графу, — прибавил благородный Бекович, — что город не может долго защищаться, а дом, в котором я нахожусь, довольно крепок, и дает мне возможность с двадцатью храбрыми товарищами выдержать несколько часов штурма черни».

До 2-х часов по полудни не получая известия о сдаче, граф подвинулся с войсками на вид городу, и приблизился по занятой высоте к главной турецкой батарее на Топ-Даге, состоящей из 5 пушек, которая открыла по нем огонь; но когда войска без выстрела стали обходить батарею снизу, все турки бросили ее и ушли в город. Заняв на Топ-Даге место, командующее городом, в расстоянии 300 сажен, граф приказал устроить свою батарею и, расположив войска, ожидал депутатов с ключами города.

Сераскир с тремя пашами уже готов был сдаться, но четвертый, начальник 600 арнаутов, занявший крепость, говорил, что он будет упорно защищаться, покуда сераскир не выдаст ему жалованья 625 рубл. серебром. В доказательство своей упорности он велел стрелять с крайней стены из пушек по нашим войскам. Когда первое ядро пролетело через графа, он сказал переводчику: «Это, конечно, бунтовщики, непослушные своему начальству»!.. Но когда другое ядро сделало перед ним рикошет, он сказал: «Что ж они дурачатся! стреляй»! — и гром залпа грянул из нашей батареи.

Между тем народ, подстрекаемый арнаутами, бунтовал. Чернь обступила дом князя Бековича; некоторые дерзко требовали его головы. Хозяин дома Самед-Ага, свято сохраняя права гостеприимства, в решительную минуту, когда уже чернь ломилась в его ворота для злодейства, — собрал своих трех братьев, прислугу и, в полном вооружении явившись [316] к Бековичу, сказал: «Вы ели с нами хлеб-соль, и мы готовы защищать вас в своем доме». Решительная минута наступила. Бекович подвергался явной опасности и при малейшем его промахе кровопролитие было бы неизбежно, а участь города и урон в нашем войске представляли ужасную неизвестность. Не теряя присутствия духа, князь Бекович еще раз показался народу и сказал: «Слушайте! Потеря меня одного для русских ничего не значит, но от штыков их за вашу непокорность вы испытаете участь Ахалцыха; от Топ-Дага они придут сюда прежде, нежели вы успеете убить меня»... — «Пусть сераскир отдаст нам жалованье»! кричали арнауты. — «Хорошо! я прикажу ему»! Князь Бекович тотчас сквозь толпу черни, окруженный своим конвоем, поехал к сераскиру и убедил его немедленно удовлетворить арнаутов. Тогда беглербек, получив от начальника их ключи крепости, вышел с князем Бековичем при почетном духовенстве и с прочими чиновниками города к графу Паскевичу. Волнение в народе утихло, и сераскир остался под надзором у своих.

В то время как войска наши 41-й и 42-й егерские полки с 16 пушками под начальством генерала Панкратьева вступали в город, арнауты в полном вооружении и с мрачными лицами стояли еще на стенах крепости и цитадели. Казалось, при малейшей искре они готовы были начать кровопролитие. Но мужественный вид русских солдат, их стройное движение, а более — выставленные против них 16 пушек и блестящие штыки обезоружили неверных.

Так князь Бекович оправдал доверие графа Паскевича благоразумным содействием к пленению сераскира с пашами, и к овладению Эрзерумом без кровопролития. Остальные турецкие войска заранее разбежались; они только ожидали к тому случая, потому что были собраны насильно. Беки, посланные сераскиром, сгоняли всяких людей, способных носить оружие на собственном их содержании, потому что султан предоставил сераскиру пользоваться местными средствами, и на необходимый надобности присылать только по 200 и по 300 рублей серебром. Этот сераскир Caлех-Паша, происходящий прямо из алепских мясников, мог иметь только жажду крови, но не имел ни воинственного духа, ни воинской опытности и познаний. Будучи не в состоянии с народным ополчением защититься против устроенных и боевых войск, он сдался в плен, жалея собственной головы; однако перед тем срубил голову своему лейб-медику, армянину, за преданность к русским и за совет бесспорной сдачи: несчастный труп последней жертвы мщения и власти сераскира нашли наши солдаты под главною батареею в цитадели.

Некоторые офицеры заметили, что при вступлении наших войск в город с музыкою, барабанами и знаменами, две прекрасные турчанки, выглядывая из-за решеток своего гарема с верхнего этажа, смеялись, прыгали и били в ладоши от радости. Это здесь, конечно, стоило тех роз, которыми сыпали на нас из окон германские красавицы в Лейпциге.

При сдаче города выбежал оттуда один русский пленный, переодетый турком, 42-го егерского полка, взятый в плен лезгинами в 1824 году и проданный в Эрзерум, а оттуда перепроданный в Трапезонт. Узнав, что русские идут сюда, он убежал из Трапезонта с армянским караваном. Этот егерь знал все пути к Трапезонту и мог служить нам благонадежным проводником.

Сераскир в начале кампании имел до 70,000 войска, большею частью народного ополчения, из которого многие никогда не владели оружием, будучи мирными поселянами или торговцами; только курды, аджары и лазы были воинственны, да около 2,000 дели-башей, отчаянных головорезов, и с тысячу арнаутов. Лучших 20,000 он первоначально отрядил против Ахалцыха, а сам с 50,000 сидел в Эрзеруме. Он упустил весною сделать нападение на слабый отряд генерала Панкратьева при Арпачае. Если [317] же не мог предупредить сбора наших войск при Карсе, то не должен был разделять силы. Выставивши на Саганлугском хребте 20,000, или около того, с Гагки-Пашею, сераскир должен бы приказать ему занять все пути и задерживать нас, покуда сам подойдет с 30,000. Если бы даже он 19-го июня вышел к нам не с 10,000 а со всеми 30,000 на одну высоту с 20,000 Гагки-паши, и вместо простой рекогносцировки, желая разведать наши силы, согласился бы с пашею сделать на нас совокупное нападение в то время, как мы выходили из Бардузского ущелья на Чахир-Бабу; тогда окруженные с трех сторон на весьма невыгодном местоположении с нашими обозами и парками, мы подвергались бы явной опасности. Хотя нет сомнения, что тактическими эволюциями нашего главнокомандующего и храбростью войск мы бы одержали верх, однако, может быть, истощенные в силах, не так бы скоро и решительно подошли к Эрзеруму. Но сераскир из мясников показал, что он дурной воин и полководец без соображений, не оправдавший нимало доверия своего великого султана.

(Окончание в след. книжке).

Текст воспроизведен по изданию: Взятие Эрзерума в 1829 году. (Из записок генерала Родожицкого) // Древняя и новая Россия, № 8. 1878