РОДОЖИЦКИЙ И. Т.

ЗАПИСКИ

ВЗЯТИЕ ЭРЗЕРУМА В 1829 ГОДУ.

(Из записок генерала Родожицкого).

От редакции. Н. П. Коровин обязательно передал в наше распоряжение сохранившиеся в его семейном архиве воспоминания покойного генерала Родожицкого о Кавказе и Закавказье 1823-1831 годов. Генерал Родожицкий, ветеран Отечественной войны 1812 года, посвящал свои досуги литературе, и в свое время изданные им (в 1835 году) «Походные записки артиллериста с 1812 по 1816 год» обратили на себя заслуженное внимание и имели обширный круг читателей. Воспоминания о Кавказе и Закавказье, оставшиеся после смерти Родожицкого в рукописи, по своей обширности (четыре толстых тома в лист, убористого почерка, слишком в 500 страниц каждый) и специальности содержания, касающегося преимущественно тогдашнего военного быта и порядков, не могут быть напечатаны вполне в сборнике «Древняя и Новая Россия», а потому, с согласия г. Коровина, мы помещаем на первый раз небольшой отрывок, представляющий, по нашему мнению, живой интерес в настоящую минуту. В отрывке этом правдиво и безъискусственно описывается один из важнейших эпизодов войны с Турцией в 1829 г., в которой Родожицкий участвовал, командуя в чине полковника артиллерийским парком, — именно взятие графом Паскевичем столицы Армении, города и крепости Эрзерума. Кроме любопытных подробностей о самом Паскевиче и военных действиях, составивших ему такую громкую известность, читатели найдут в воспоминаниях Родожицкого довольно подробное описание местности между Карсом и Эрзерумом, на которой наши войска совершили в настоящую кампанию несколько славных подвигов.

______________________________

Мая 24-го 1829 года поутру, выступил я с моим артиллерийским парком чрез Гумры к Арпачаю, чрез который перешел в брод на аршин глубиною по широте, сажен 30; подъем на правый берег был довольно крут, и я с парком провозился тут часа четыре.

Дорога от Арпачая была грязная; мой парк растянулся по ней версты на четыре. Мы прошли по правому берегу мимо дер. Шурагель чрез несколько оврагов по холмистой равнине и на двенадцатой версте вышли к дер. Дигнис. Здесь древний пустой и полуразрушенный замок на горе составлял с Шурагельским турецкую пограничную линию по реч. Карахана, выходящей из озера Ванати.

При въезде в деревню жители армяне выносили молоко, сыр и чуреки для продажи солдатам, а мальчики кричали: здластуй! — Такое доверие их нам было приятно.

Отойдя версты две, я стал лагерем перед дер. Узук-Килиса. Во весь день дождь принимался идти несколько раз и загрязнил дорогу. Парк шел тяжело. Рогатые мои после шестинедельного кейфа на привольном лугу в первой упряжке еще не размялись, и новые погонщики еще не свыклись с ними: на всякую горку надо было от передних или от задних арб подпрягать по третьей паре.

Старшина деревни принес мне пеш-кеш чуреков и сыру; чуреки, как длинные лепешки, на подобие лосинной кожи, а сыр необыкновенной, формы: как моток ниток, густо сплетенный, который разрывается по нитям, на подобие вермишеля, вкусом остр, солон, приятен и может сохраняться, не подвергаясь порче.

Луга по реч. Карахане довольно хороши, и ночлег в лагере был приятный: заходящее солнце с яркою зеленью обещало хороший день.

Мая 25-го я продолжал идти с парком вверх по реч. Карахане мимо дер. Аргина и на шестой версте подошел к дер. Кизил-Чаг, против которой должно было перейти в брод две речки — после чего сделал привад. Здесь так же есть большой четвероугольный замок, или сторожевая башня; но вид деревни ничтожный: сакли как норы, наравне с земною поверхностью, вырытые в скате берега, из которых курится дым [240] смрадного кизяка. Армяне здесь живут в таких же подземных норах, как и в Бомбакской провинции.

Отсюда, перевалившись через отлогую гору верст на 6, пришли мы к дер. Джамугилы, тоже с сторожевою башнею.

Тут стал я переправлять парк чрез Карс-Чай в брод: река была глубиною полтора аршина — это меня озадачило, потому что патронные ящики на арбах ушли бы на четверть аршина в воду, и патроны могли бы подмочиться. Узнав о такой опасности заблаговременно, я велел все такие ящики поднять на ходу, подложив под них запасные косяки и оси. Под зарядные ящики вода хотя подходила, однако заряды, обращенные вниз ядрами не могли быть в порохе подмочены. Переправа продолжалась часа четыре; быки шли почти вплавь, и некоторых сносило. Для удержания их я расставил человек сорок своих людей по грудь в воде, а на самой глубине поставил пятерых казаков верхами, и сам бродил по колено в воде на лошади. Наконец я, став по средине реки, которая сажен 40 шириною, управлял всею переправою, и конечно тем предупредил несчастия, которые могли бы произойти от какой-нибудь оплошности. Поднявшись версты 4 на гору от опасной переправы, надлежало остановиться для ночлега у небольшой речки при разоренной деревне. Здесь часто встречались разоренные деревни и земля необработанная; лесу нигде не было видно.

От лагеря до дер. Мешко представлялась возвышенная равнина верст 12. Пользуясь местоположением, я построил свой парк в шесть рядов и шел густою колонною. По луговой долине с роскошною зеленью мне попадались на глаза многие известные травы: желтая люцерна, могучка жабничная (potentilla ranunculoides), ятрышка воинственная (orchis militaris), узколистная вероника, большой трилистник, разные жабники, дикий чеснок, разные породы горошка (vicia), щавель, душистые незабудки, весенний адонис и другие. Любуясь ими, или срывая некоторые для рассмотрения плодотворных органов и переходя от одного милого сынка флоры к другому, я не замечал на марше времени: так полезно бывает изучение ботаники и для военного.

Обращаясь к востоку я видел возвышающийся Аллагез в настоящем его величии: издали он кажется почти такою же, как Арарат, огромною горою, только слишком растянутою в ширину; вся поверхность его изрыта ручьями, отделяющими полосы снега, а вершина увенчана разрушенным кратером, которого остатки стен представляются на подобие седла. Снежная вершина Арарата, поднимаясь выше облаков, видна отсюда в прямом расстоянии верст за сто. Вправо за Карс-Чаем возвышалась отрасль Саганлугского хребта, а впереди приближались мы к Ах-Булахскому хребту с снежною вершиною. — Так входил я в новый, неизвестный мир, и потому каждый предмета обращал на себя мое сугубое внимание.

Захватив на марше часть знойного полдня, мои буйволы загорелись. Жаль смотреть на это огромное, по виду страшное, но доброе, кроткое животное, когда оно томится зноем: голова его повиснет, из открытого рта высунется язык и течет слюна; он медленно передвигает ноги и делается бессильным. Если не дать ему на ветерке отдохнуть и не помочить головы, то он упадет и издохнет. Для них я часто принужден был останавливаться. Не менее того, ленивые быки имеют свои капризы: который не захочет везти, ляжет — и что хочешь с ним делай. Скорая помощь загоревшемуся буйволу или быку есть пустить кровь из уха. Эти рогатые детки доставили мне новые заботы придумывать средства о сохранении их здоровья.

Наконец по полудни дошел я с парком до большого болотного озера, версты две длиною, покрытого сплошь зеленым камышом. У дороги видны были остатки деревни Мешко и при них в лагере отряд войск, состояний из шести рот пехоты, двух турецких пушек и 50 казаков под начальством подполковника Щеголева, высланного генералом [241] Панкратьевым сюда нарочито для препровождения моего парка к Карсу. Предосторожность взята по такому случаю, что на этой дороге показались куртинцы, и недалеко отсюда стоял с наблюдательным турецким отрядом Мустафа-Паша.

Я думал было пройти еще верст пять, но мне сказали, что до самого Карса не будет воды, и так надлежало остаться здесь ночевать, подвинув парк ближе к отряду. Зато в болотном озере мои рогатые до ночи вволю пороскошничали: погрузились по уши в грязь, особенно буйволы, и только частыми фырками изъявляли свое удовольствие. Для них не столько нужен был корм, как вода.

С наступлением ночи мой парк был окружен цепью часовых, которые беспрестанным воем давали знать куртинцам, что их не боятся, а мне не давали спать; зажженные со всех сторон огни представляли ночью страшную армию. Дров натаскали из потолков разоренной деревни. Стукотня топорами, веселый говор греющихся около огней в ожидании походной кашицы, лагерный шум, ржанье лошадей и, наконец, тесная палатка, в которой я лежал на ковре, не раздеваясь, — все это напомнило мне бивуачную жизнь прошедших кампаний с французами в России, Германии и Франции — и щемило сердце грустью: там я действовал с смертоносными орудиями, а здесь с рогатыми животными. Мог ли я с ними заслужить что-нибудь в действии войск против неприятелей? Трудов и забот более, нежели за целою батареею, а между тем при пушках за один удачный выстрел налетают здесь кресты и чины...Уже довольно обер-офицеров перегнали меня, и я старый штаб-офицер мог быть скоро в подчиненности у своих подпоручиков. Как ни думай, а надо было взяться за философию — плевать в бороду глупой судьбе и смеяться над своим несчастием.

Это был первый военный лагерь мой в Закавказской стороне: заходящее солнце, окрашивая половину неба, покрытого облаками, оранжевою зарею румянило их с другой стороны, и, представляя воздушную картину неземной живописи, утешало меня в моей грусти.

Мая 27, условившись с подполковником Щеголевым выйти за час до света, чтобы не захватить дневного зноя, столь гибельного для моих буйволов и быков, я поднялся с парком еще ранее, и с восхождением солнца вышел на гору к деревне Калоглу, где жили армяне, одетые по-турецки. Некоторые вынесли на дорогу чуреки, молоко и сыр для продажи проходящим солдатам.

На горе я построил свой парк в 6 рядов и пошел густою колонною, так что с двухверстной дистанции в два ряда он стянулся четверосторонником сажен на двести; Щеголев выставил авангард, ариергард, окружил парк цепью стрелков, и казачьими патрулями. В таком боевом порядке грозною массою с высоты мой парк казался подвижною крепостью туркам, если они видели его от Ах-Булаха.

Карс стал виден, не доходя 8 верст, которые мы прошли скоро под гору на долину, и к полудню подошли к крепости с южной стороны, сделав переход в 16 верст. Еще спускаясь с горы, я видел вправо по ардаганской дороге палатки лагеря небольшого отряда при Инже-Су, в 16 верстах от Карса, выставленного для прикрытия гумрской дороги, а влево перед Карсом стоял другой лагерь, в трех верстах по эрзерумской дороге. От Гумр до Карса 65 верст.

В ожидании коменданта для указания парку места, которое поручил я принять своему капитану, сам поехал в город явиться с рапортом к генералу Панкратьеву, Я ехал через предместье по кривым улицам. Южное предместье оканчивалось двумя каравансараями перед крепостью, где как в Тифлисе толпилось на площади много черни армян и турок. Эта площадка образовалась на месте разломанных каравансараев, которые, примыкая к крепостной стене, заслоняли защиту и позволили русским из предместья через крыши прямо войти в крепость. Отсюда въехал я под башнею в ворота и опять мимо [242] каравансарая по кривым улицам поднялся на гору. На каждом шагу представлялись мне большие каменные дома с деревянными, выдавшимися теремами от второго этажа, которые, заслоняя улицы, делали в них всегдашнюю тень и прохладу, — вот почему в азиатских городах улицы узки и кривы. Терема со вторых этажей, выставляясь над улицею, почти соединялись с противуположными домами, так что между некоторыми над улицею было сообщение, чрез которое можно ходить из одного дома в другой, не запыливши ног. На плоских крышах многих домов росла густая трава, которую можно бы косить, и даже развести там огород. Только в крепости везде пустота: кроме солдат и лавочников армян редко являлись жители; все они в предместьях, и то не много; из 1500 семейств, оставшихся при взятии Карса, ныне едва ли было полтораста: все ушли к туркам. Им для переселения предложена была свобода и даны пропускные билеты от областного начальника; состоятельные удалились, и только бедные, которым не на чем подняться, остались. Кто что имел, продавал за бесценок русским или армянским маркитантам; вырученное серебро они меняли на червонцы, давая за один по 16 абазов, или по 3 рубля 20 коп. серебром, и все золото вывезли с собою. Зато крепость стала безопасна от измены и многолюдства.

Генерала Панкратьева нашел я в обширном, прохладном тереме с низким потолком, куда вела плохая деревянная лестница; вероятно это был гарем какого-нибудь купца. Окна большие со стеклами, мебели никакой, кроме наскоро сделанного стола и скамеек, по стенам и на полу также никакой настилки.

Генерал приказал мне поставить парк у карантина, против южного предместья, а скотину пустить на пастбище за 5 или за 7 верст, назначив для прикрытия к ней при моих вооруженных погонщиках 30 донских казаков. Возвратившись к парку, я уже нашел его на месте. Множество любопытных жителей, пестро одетых, по-турецки, вышли смотреть пришедшее мое рогатое воинство.

Из лагеря рассматривал я Карс. Он ошибочно показывается на многих картах по левую сторону Карс-Чая. Крепость в виде неправильного четверосторонника, сажен на 400 в продольном фасе, стелется на полугоре, составляющей правый берег реки. От южного предместья крепость отделяется канавою, проведенною из болота; здесь образуется мыс, которого восточная сторона есть продолжение горы, называемое Кара Даг: оно командует крепостью на пушечный выстрел; а потому турки построили на нем сильный ретраншамент, с которого не допускали приближаться осаждающим к восточному предместью. В западном углу этой крепости на высокой скале берега является трехярусная неприступная цитадель с толстыми стенами, усаженная пушками. Вид ее величествен и отражается непобедимостью; но местами черные расселины на стенах обнаруживаюсь силу времени, против которого нет ничего непобедимого и вечного. Крепостные стены двойные; передние ниже задних; все довольно толсты, защищаются четвероугольными башнями и имеют то преимущество перед эриванскими, что будучи сложены из гранита, не подвергаются столь скорому разрушению, как эриванские, глиняные, хотя вдвое толще карских слепленные. Крепость окружена сухим рвом. Главная погрешность в ней та, что она с цитаделью может быть обстреливаема с левого берега реки прицельно из пушек. Цитадель кажется высоко стоит над рекою, около ста сажен, но противный берег еще выше, и если неприятель успеет занять его, то может сбить стены цитадели и закидать гарнизон их развалинами. Такая крепость, построенная султаном Амуратом III, точно, для персиян была непреодолимою преградою, но против европейского инженерного искусства и осадной артиллерии она слабая жертва.

Кстати упомянуть здесь, как после нечаянного взятия этой крепости нашими войсками погиб в ней необыкновенным образом артиллерии поручик Липинский. Ему поручено было очистить все подвалы в цитадели, где, [243] лет сто хранился порох и от долговременности превратился в мякоть. Когда эту мякоть вынесли, или истребили, стены и полы в подвалах были выметены, вымыты и на несколько дней открыты для проветривания. Липинскому вздумалось после того осмотреть внутренность подвалов, в который он вошел со свечею — опасаться было нечего. Найдя в стенных трещинах мякоть он пожурил своих канониров за неисправное очищение и, собрав ее в кучку на пол, зажег. С ним было несколько людей. Покуда сырая мякоть пороховая медленно загораясь шипела, некоторые опасаясь несчастия, поспешили выскочить — как вдруг с воспламенением мякоти воспламенился в подвале весь воздух, напитанный горючими газами. После взрыва Липинского нашли задохшимся под буркою на полу и около него трех убитых и опаленных канониров. Так был наказан слишком неосторожный артиллерист. Замечательно, что горючие газы в подвале не загорелись от свечи, а от мякоти.

Город Карс по армянской истории известен в 971 году в провинции Гарс, или Ширан, где царствовал армянский царь Аббас Второй.

С западной стороны вся пологость левого берега заселена большим армянским предместьем. Только в этой части города осталась теперь вся живость и людность. Обширные кладбища при южном и западном предместьях обнаруживали стародавность и бывшее многолюдство города, процветавшего торговлею. Множество минаретов показывали минувшее тут торжество исламизма. Теперь все пусто: в мечетях магазины, а в лучших домах госпитали. В каравансараях торговля плохая: какой-нибудь мухояр, или грубая набойка и полушелковые дареи. Сукон, сахару, вина и многих других предметов, которые мы привыкли видеть у себя в городах, здесь вовсе нет. Только армянские и грузинские духанщики, простым солдатским товаром приманивая покупщиков, оживляли унылую пустоту улиц, в которых шатались только солдаты и деньщики.

Армянское, или западное предместье соединяется с крепостью тремя каменными мостами, под которыми река шириною 15 и 20 сажень быстро прорывается, отчасти каскадом, через скалы. Выше крайнего переднего моста есть островок с огородами. Впрочем нигде в городе нет садов Карс стоит на голых скалах и так же бесплоден, как его окрестности, на которых в лучшее время года я нашел тощие травы: сумочник (capsella bursa-pastoralis), косицу (heris), немного пырея и птичий горец (poligonum aviculare).

В городе пронеслись слухи, что сераскир с 30,000 войска и 52 пушками выступил из Эрзерума, уже спустился с Саганлугского хребта и идет к Ардагану, чтобы не допустить главную часть действующего корпуса нашего идущую чрез Цалку и Ахалкалаки, соединиться с отрядом генерала Панкратьева в Карсе против которого выставлен Мустафа-Паша. Слухи эти произошли оттого, что главнокомандующий приказал послать скорее отсюда к Ардагану баталион 40 егерского полка с 4 пушками, часть от моего парка с комплектом зарядов на 12 легких орудий и 120 грузинских арб от меня же, которые нагрузить провиантом.

Мая 28, пользуясь временем, я съездил в ближайший лагерь по эрзерумской дороге, который растянут в одну линию версты на четыре клочками, или с большими промежутками. Издали по числу палаток он казался многолюдным, чем, вероятно, хотели обмануть турок; но в самой сущности его составляли два баталиона кабардинского, баталион севастопольского и баталион 41 егерского полков; кавалерии сводный уланский полк, два мусульманских, третий армянский и два донских казачьих; еще две роты армянских сарбазов; артиллерии 36 пушек. Всего пехоты около 3000, конницы до 2000.

Я очень рад был встретиться здесь с Соболевым, который как дамский кавалер дни проводит в лагере, а вечера в крепости около немногих, залетных сюда русских красавиц. Обедал я у своего важного и [244] молчаливого бригадного командира, которого, в чине полковника, все присутствующие спрыснули тут шампанским. В лагере офицеры всегда живут по-братски, особенно артиллеристы, и я, удалившись от своих рогатых сподвижников на часок, забылся между военными товарищами ратного дела.

Со вчерашнего дня ожидали сюда главнокомандующего, и все в суетах приготовлялись для его встречи; но когда потребовали в Ардаган баталион егерей с артиллериею в виде сиекурса, тогда перестали ожидать.

Ввечеру генерал Панкратьев лично приказал мне к завтрашнему дню приготовить часть парка для отправления в Ардаган и опорожнить 120 грузинских арб для поднятия провианта. Я отрядил 22 зарядных ящика и арбы. Во время складки с последних пороха, ядер, гранат, свинца и железа в крепость в бывший каравансарай я посетил несчастного полковника Кузнецова, сделавшегося жертвою своего усердия для пользы службы. Он устроил с крепостной стены, обращенной к реке, до самой мельницы вниз сажен на 80 жолоба для спуска на салазках посредством каната кулей с зерном и для поднятия от мельницы кулей с мукою. Во время пробы ему вздумалось самому сесть в салазки и подняться от мельницы на верх в крепость; уже немного оставалось до стены, — как вдруг канат лопнул, и бедный машинист стремглав полетел вниз с салазками, которые, ударившись о землю, отбросили его вверх сажен на десять, и он, ударившись на берегу реки о камни, переломил себе правую ногу выше и ниже колена, руку у локтя и голову. После ушиба его замертво отнесли в крепость. Все полагали, что он умрет; но, попавшись в руки к хорошему лекарю, теперь, на чудо всем — выздоровел.

На другой день поутру я был в цитадели: она занимает на углу высокой скалы пространство около 150 сажен и расположена с южной и восточной стороны в три яруса уступами, причем загромождена турецкими пушками, которых всего в крепости 80. Цитадель так высока, что ей нельзя вредить снизу никакими выстрелами, также и она не может сделать вреда осаждающим своими выстрелами, которые должны разбегаться в поле только на виноватых. Главное неудобство в ней составляет недостаток воды, за которою к реке можно спускаться на 150 сажен подземным ходом, о чем, вероятно, турки не знали, потому что этот ход был давно заложен, и только нашими очищен. Для прикрытия этого схода сделан теперь над рекою болверк, и цитадель снабжена провиантом. Турки могли бы в ней держаться и закидать осаждающих каменьями, или ручными гранатами; но паша их сделал первую глупость, что большую часть войск выслал в армянское предместье, за реку, откуда велась фальшивая атака; а как драка завязалась горячая, то русские сбивши турок, на плечах их ворвались в самую крепость. Наиболее в этом деле отличились 42-го полка егери с своим храбрым полковником Реутом и старые ширванцы.

В последний день мая генерал Панкратьев делал смотр кавалерии своего отряда. Сперва прошел церемониально сводный уланский полк, потом два мусульманских и армянский, наконец сарбазы в папахах, в русских мундирах, в шальварах до колен и в сапогах с закорюченными носками. При легкой, подвижной и развязной мусульманской коннице наши уланы казались неповоротливыми и тяжелыми. Из мусульман многие были богато одеты; они получали жалованья по 25 рублей в месяц серебром и провиант; однако, не смотря на это, уже 30 из них бежало. Все они набраны из Карабаха и Ширвани. Над ними начальствовал полковник Кичик-Ага; в папахе, с бородою, в штаб-офицерских эполетах и в шарфе он представлял необыкновенного рыцаря.

О турках слышно было, что 8,000 их с Мустафой-Пашей стояли от нас в 15 верстах и разъездами сближались с нашими пикетами. Поэтому все ожидали скорого начала военных действий.

Июня 1 отряд генерала Панкратьева, или [245] авангард действующего корпуса войск, отошел вперед 18 верст по эрзерумской дороге; пополудни приехал сам граф Паскевич-Эриванский, а к вечеру и ночью пришли все войска.

Граф остановился в пашинском доме; большая свита при нем штаб и обер-офицеров, ординарцев, казаков толпилась на тесной площадке перед домом. Я вошел внутрь дома к начальнику корпусной артиллерии, который ввел меня к графу и рекомендовал. Граф спросил: «Все ли у вас исправно»?

— «Исправно и готово»! — отвечал я. — Генерал мой что-то сказал о Эривани, о Соболеве и о исправности парка.

— «Да» — сказал граф — «мы видели часть: люди хорошо одеты.... Где вы прежде служили»?

— «На кавказской линии командовал пять лет бригадою, тогда как настоящий командир, полковник Коцарев, ходил с отрядом за Кубанью. Я имел несчастие потерять две кампании — персидскую и турецкую; это невозвратимо»...

— «Ну, еще случаи могут быть»! — сказал граф с улыбкою.

Я поклонился и сказал: «Остаюсь в надежде на милости вашего сиятельства»! — а между тем думал: случаи могут быть, только не для меня с буйволами и быками.

Между тем подходили войска, и барабаны гремели до полуночи.

Среди ночного мрака графу вздумалось подшиться; он приказал со всех пушек из крепости и цитадели сделать по одному выстрелу. Это представило величественную картину, особенно с цитадели, которая, казалось, кидала с неба громы и устрашила наблюдающих нас с Ах-Булаха турок.

Июня 2 поутру начальник артиллерии хотел инспектировать мою роту и парк, но по случаю церковного парада отложил до полудня. Поход также отказан, причем велено сверх десятидневного запаса иметь на пять дней сухарей. Говорили, граф намеревался сделать рекогносцировку. Мне приказано взять в запас полкомплекта зарядов для 16 батарейных, 18 легких пеших и 18 конных орудий, да 300,000 патронов.

В крепости был церковный парад и у графа обед.

Авангард под начальством генерала Панкратьева подвинулся вперед верст за 25 и не встретился с турками. Мустафа-Паша, узнав о прибытии в Карс графа с войсками, поспешил перевалить за Саганлугский хребет. О сераскире не слышно.

На другой день начальник артиллерии инспектировал мою роту и парк; он, кажется, всем был доволен и посидел у меня в палатке.

Пришедшие войска занимались приемкою из магазина муки и печением сухарей, а потому нельзя было ожидать скоро похода.

Июня 4 получено от генерала Муравьева известие о блистательной победе над турками. Очевидцы рассказывали о ней таким образом: мая 31 генерал Бурцов с отрядом из Ахалцыха обратился к аджарцам для разорения их деревень, потому что они вместе с лазами против нас вооружились, а на ахалцыхской дороге он оставил херсонского гренадерского полка три роты и 2 пушки под начальством полковника Гофмана. Турки большими толпами подходили по этой дороге и 1 июня, заметив Гофмана, напали на него в числе 6,000 конницы. Они думали взять его как слабую жертву; но Гофман с 10 часов утра до 4 пополудни держался в каре с примерною твердостию, так что все усилия турок были тщетны. Гофман не прежде приказывал пускать батальный огонь и картечь, как на близком расстоянии, выжидая повторительной атаки турецкой толпы, и потому огонь его был очень гибельный. Несмотря на это несколько головорезов ворвались в каре; одним удалось вынести с собою четыре русских головы, а другие остались на месте. Отважный наездник Байрактар влетел с знаменем в каре прямо на капитана Рябинина, которого поразил в грудь из пистолета, но [246] сам был поднят на штыки и оставил знамя. Турки дрались храбро, но гренадеры устояли против них еще лучше. К вечеру, когда генерал Бурцов вступил в дело с своим отрядом, а с другой стороны от Ардагана подошел генерал Муравьев, тогда турки отступили в лагерь.

Генерал Муравьев, узнав, что высоты над турецким лагерем не заняты, ночью расположил все войска своего и Бурцова отряда так, что чалмоносцы были окружены. С рассветом 2 июня турки, видя, что все пути заняты нашими войсками и полагая высоту, занимаемую 40-м егерским баталионом слабейшею, устремились на нее; но егери при помощи двух горных единорогов упорно держались. Генерал Муравьев, заметив стремление турок в одну сторону, пустил на них всю пехоту, которой велел ударить в барабаны и под прикрытием артиллерии идти на штыки; тогда турки смешались, рассеялись и разбежались. Донские казаки Сергеева полка и 3-й мусульманский полк, посланные в догонку, гнали пять верст бегущих. Мусульмане особенно отличились: на легких и быстрых лошадях они нещадно рубили своих единоверцев; один из них отнял знамя — и граф после молебствия в каре наградил его знаком отличия св. Георгия и десятью червонцами.

Так весь 15,000-й турецкий корпус, предводимый тремя пашами и посланный к Ахалцыху, был совершенно разбит; наемные войска, аджары и лазы, его составлявшие, разбежались, а предводители должны были скрыться от стыда и шелковой петли султана. Наших войск в деле было до 8000. Сераскир оплошал: сделав диверсию на Ахалцых, ему бы надлежало с главными силами обратиться на Карс, и он, раздвоя наши силы, мог бы где-нибудь иметь успех.

Граф восхищался таким успехом первой встречи с турками и отправил с донесением о том к государю императору адъютанта генерала Муравьева, а на завтрашний день назначил церемониал с пальбою из всех пушек.

Июня 5-го для походного молебствия войска были собраны перед Карсом в каре по-баталионно лицом внутрь: грузинский гренадерский, два егерских и пионерный полубаталион, спешившиеся кавалеристы нижегородского драгунского, донские и линейные казаки; всего пехоты до 4000 и кавалерии до 2000; артиллерии 14 пушек стояли для салюта вне каре. Посреди карейной площади была поставлена церковная палатка, вынесены образа, — и полковые священники с старшим протоиереем приготовились служить на открытом воздухе молебны. Пять турецких знамен развевались у палатки: одно из них лучшее, трехцветное: малинового, зеленого и желтого с надписью из алкорана, то самое, с которым Байрактар вскочил в каре и убил капитана Рябинина; другое оранжевое с вышитою луною и с надписью; третье простое зеленое и порванное, а прочие два ничтожные состояли из пестрых лоскутов. Множество народа из города окружило войска. Парадом командовал генерал Берхман, начальник Карского пашалыка; кроме того находились генералы Гилленшмит, Реут и Раевский. Войско, укомплектованное рекрутами, было хорошо одето, сыто, весело, бодро, красиво — и страшно; дисциплина и воинский порядок наблюдались в нем со всею строгостию. Все это давало надежду, что наш главнокомандующий, как новый Александр, с легионом русских завоюет Азию и доставит России миллионы золота. Еще могли встречаться отчаянные толпы азиатских наездников; но устроенная пехота наша и артиллерия их скоро рассеят, а осадные пушки разрушат все крепости. Притом искусный, осторожный и славою окрыленный полководец, предприимчивые генералы, ревностные офицеры и храбрые солдаты, — все обещало непременный успех в предстоящей войне: и теперь все о том молились.

Граф на серой лошади и в голубой ленте важно проскакал по фронту, где встречали его музыкою и барабанным боем. После того генерал Берхман скомандовал на молитву, ружья к ноге — граф сошел с лошади к [247] походной церкви, к которой принесли знамена грузинских гренадеров, драгунские штандарты и хоругви донского войска. Дежурный штаб-офицер, полковник Викинский, прочитал реляцию о победе — и началось молебствие.

После молитвы и салюта из всей артиллерии граф пошел по всему каре и кратким приветствием перед каждым баталионом электризовал войска. — «Вот как славно дерутся наши»! — говорил он: «один клочок разбил в пух неприятеля! Вы, конечно, не уступите им»! — «Рады стараться»! кричали солдаты. — «Я от вас не требую более того, как вы дрались здесь, под Карсом и в Ахалцыхе»! — Пионерам граф сказал: «Что, ребята! будете так драться, как в Ахалцыхе»? — «Еще лучше будем»! — закричали солдаты. — Перед 42-ми егерями он сказал: «Вы не поспели, ребята! сороковые выпросились у меня, да и отличились: в пух разбили турок! Там, впереди, говорят, собираются какие-то: вы их так же сомнете штыками»! — «Позвольте! рады стараться»!В лице каждого солдата виден был герой. — Только перед драгунами, у которых в три дня бежало здесь около 20 человек, граф сказал: «Стыдно, ребята! вы третью кампанию со мною служите и до сего времени не было с вами несчастия». — «Посмотрите на них хорошенько»! сказал он генералу Раевскому. — Перед другими эскадронами граф говорил тоже, только прибавил: «но они не виноваты; это не те»... — Артиллеристам граф сказал: «Там ваши товарищи отличились! взвезли на себе пушки на высокую гору и оттуда засыпали неприятеля! Вы так же сделаете при случае»?.. «Рады стараться»!

После этого могут ли русские солдаты быть победимы хотя бы многочисленным неприятелем? Сверх того после парада граф объезжая мимо всех кухонь пробовал солдатскую кашицу и давал везде артельщикам червонцы...Так искусный полководец электризует войска перед делом.

Построившись слева в колону, все баталионы по-дивизионно прошли мимо графа церемониальным маршем: пионеры и 42-е егеря маршировали лучше всех; гренадеры еще не выправлены; донские казаки оттягивали, и за это досталось их походному атаману, зато лихо пронеслись сводно-линейные казаки с полковником Верзилиным и донская конная артиллерия. Тут же в параде были зрителями человек двенадцать куртинцев, пестро и странно одетых, на маленьких, быстрых лошадках; они пришли из Баязета. Это старшины покорившихся племен, готовые воевать против турок, только б было что «почапаулить». Они сзади всех парадировали с длинными гибкими копьями и довольно красиво рисовались на конях.

Наконец июня 8-го войскам из Карса сказан поход с 6-ти часов утра. Полки нижегородский драгунский, грузинский гренадерский, 42 егерский, вся артиллерия, мой парк, инженерный парк и донской казачий Фомина выступили под начальством генерал-майора князя Бековича-Черкасского. Войскам назначено присоединиться к отряду генерала Панкратьева. Подвижной госпиталь и мой парк шли особо в два перехода.

Таким образом, после всех выступил я с 120 арбами, и на третьей версте, где первоначально стоял отряд генерала Панкратьева, перешел чрез Карс-Чай по каменному мосту; потом дорога шла по долине вверх левого берега.

На шестой версте у разоренной деревни Кумбат я сделал привал. Тут были также развалины армянской церкви, которая, судя по остаткам внутри карнизов и разных украшений, была, конечно в свое время, важна, и деревня многолюдна.

Мимо меня прошли инженерный парк и часть подвижного магазина. Линейный казачий полк и пионеры оставались в Карсе для конвоя главной квартире.

От Кумбата прошел я еще верст 7 и у пустой, хотя неразоренной деревни Мушас остановился для ночлега. Поля вокруг засеяны были пшеницею с роскошною зеленью, и я не [248] велел ее травить своею скотиною. В деревне для охранения оставшихся жителей от грабежа оставлен казачий пост. При моем парке ночевал и подвижной магазин, состоящий из 200 арб. Погода была хорошая и дорога гладкая, на топких местах вымощена камнями. Вдали в разных местах виднелись деревни; страна казалась не пустынною, но людей не было.

Июня 9-го от дер. Мушас продолжали мы путь вверх по Карс-Чаю. По обеим сторона м речки местоположение стало возвышаться, представляя отлогости от хребта Ах-Булаха, вершины которого покрывались изредка клочками снега. На седьмой версте прошли мы чрез армянскую деревню Байнамат; тут оставалось несколько жителей под охранением казачьего офицера с командою. Дом старшины каменный, высокий с деревянным теремом; сакли, хотя до половины в земле, однако хорошо устроены из камня, и, видно, жители были зажиточны. Поля вокруг засеяны хлебом. Отсюда местоположение стало холмистое, и дорога шла с горы на гору.

Отойдя версты 4 увидели мы лагерь войск отряда генерала Панкратьева; левый фланг его примыкал к дер. Котанлы; фронт прикрывался речкою Карс-Чай, которая здесь от вершины делает крутой поворота, правый фланг расстилался по высоте берега. Это в 25 верстах от Карса. Вид лагеря издали великолепный; множество палаток, разбитых на чистом поле двумя линиями, около двух верст пространства, представляли большой корпус войск: на правом фланге казаки и драгуны, на левом мусульмане, в средине пехота с артиллериею и уланы. Когда я подходил с парком, баталион армянских сарбазов, прикомандированный к севастопольскому полку, учился ходить. Смотря на лагерь, я вспомнил походы в Германии и Франции; там у нас в лагерях были шалаши, а здесь палатки; в безлесном месте они очень полезны. На дрова здесь разбирали потолки из саклей пустых деревень.

Парк мой стал вправо от дороги, почти за срединою лагерного расположения на возвышенном месте. По речке рассеянные солдаты мылись и купались; по ту сторону на лугу паслось множество лагерных лошадей и скотины. Далее впереди виден был Саганлугский хребет, покрытый лесом; там, говорили, скрываются турки в теснинах, которые они укрепили ретраншаментами в четыре линии. По ночам видны были огоньки их пикетов.

Пополудни приехал граф с корпусным штабом. С правого фланга он объезжал войска по всем линиям. Его встречали перед палатками в шинелях и приветствовали криком «ура»! С некоторыми солдатами он разговаривал. На лице графа выражалось удовольствие: настоящие обстоятельства ему благоприятствовали; солдаты были веселы; только драгуны смотрели угрюмо, обескураженные побегами товарищей от слишком строгого обращения с ними начальства. Мусульмане также кричали«ура»! Граф сказал им, что ожидает от них столько же, как показали товарищи их в последнем деле. Чрез переводчика они отвечали, что готовы до последней капли крови жертвовать собою за государя. Богатые знамена с российским гербом развивались в их рядах; некоторые из старших офицеров имели ордена, св. Анны и св. Владимира. Странная противуположность: враги христиан носили знамение Христа и дрались против своих единоверцев! Точно для мусульман настал апокалипсический конец мира. К каждому мусульманскому полку прикомандировать из драгунского полка офицер за квартирмейстера, и 15 рядовых для указания построений рядами, также мулла для молитвы и мирза для письма, а командовал полком русский штаб-офицер из линейных казаков.

Июня 10 пополудни графу вздумалось сделать маневры, чтобы приготовить войска к предстоящим встречам. Вся пехота, артиллерия и кавалерия были выведены за правый фланг лагерного расположения: пехота построилась в две линии колоннами к атаке с артиллериею в промежутках; в третьей [249] линии стала регулярная кавалерия: уланы, драгуны и конная артиллерия, прикрываемая на флангах казачьими полками; в резерве часть пехоты и мусульмане. Устроившись таким порядком, вся масса пехоты, тысяч шесть, и кавалерии до трех тысяч, растянутые линиями тронулись вперед; между тем кавалерии приказано обходить правый и левый фланги. Когда пехота перешла через овраг, кавалерия сделала перемену дирекции налево, и мимо колонн пехоты пустилась по дороге в атаку. Приятно было видеть, как вся конная рать с криком полетела, скрылась в пыли и неслась напропалую; мусульмане перебежали всех в рассыпную версты на три через речку, на бугор, до противуположной деревни, почти у подошвы гор, и только не доставало им неприятеля, чтобы потешиться. Этим кончился маневр. Саганлугский хребет за такую насмешку перед ним почернел от негодования навислыми тучами и вдруг небесные силы Аллаха с громом и молниею заставили скорее отретироваться наши расхрабрившиеся войска в лагерь. Мигом поднялась сильная буря с проливным дождем и с раскатами небесной канонады, охватывая нас пламенем молний и порывистым ветром срывая палатки. Эти воздушные маневры были великолепнее и ужаснее земных.

Посланные накануне два мусульманских лазутчика возвратились из турецкого лагеря с лошадьми, которых там украли. Они и бежавший из плена егерь рассказывали, что около 15,000 турок под начальством Гагки-Паши расположены от нас в 50 верстах большим лагерем; впереди их есть еще три или четыре лагеря, тысяч по шести в каждом: они занимают все дороги перед входом чрез Саганлугский хребет. В этот день нарочито была послана партия казаков с татарами прямо к лагерю Гагки-Паши, которая, открыв турецкие аванпосты, возвратилась.

Июня 11 пришли к нам генералы Муравьев и Бурдов с победоносными войсками. Мусульмане, поживившиеся наиболее казною в турецком лагере, делали обед на месте и подарили своему полковому командиру лучшую турецкую палатку, украшенную оружием. Этот первый чапаул, или пожива, чрезвычайно ободрил мусульман. В турецком лагере нашли всю переписку Кагьи-Паши с сераскиром; у него в палатке лежали четыре русских головы и недоконченное письмо, в котором он чертил: «в то время, как я пишу это, русские разбиты и бегут...» Вот и турецкие полководцы научились писать реляции!

Теперь у нас в действующем корпусе собралось всего на провианте 25, 000 войска, в том числе под ружьем пехоты более 12, 000, кавалерии до 6, 000 и 70 пушек. Это порядочный легион, с которым можно было дойти до Трапезонта.

Весь действующий корпус разделялся на три колонны. Первая, под начальством генерала Муравьева, состояла 2-х баталионов грузинского гренадерского, 2-х баталионов эриванского карабинерного, пионерного баталиона, 6-ти рот херсонского гренадерского и 2-х рот 30-го егерского полков, числом 7, 000, при ней два донских, Карпова и Фомина, и 3-й мусульманский полк, кавалерии 1,140, артиллерии 28 орудий. Вторая колонна, под начальством генерала Панкратьева, состояла из 2-х баталионов кабардинского, баталиона севастопольского с баталионом сарбазов, 2-х баталионов 42-го и батальона 41-го егерского полков, числом 5,000, при ней два донских, Басова и Сергеева, сводный черноморский с армянскою милицией Кенгерли, кавалерии 1,145, артиллерии 30 орудий. Третья резервная колонна, под начальством генерала Раевского состояла из одной кавалерии нижегородская драгунского, сводного уланского, трех мусульманских и сборного линейного полков, всего 3,500 и 12 орудий донской конной артиллерии.

Для рекогносцировки послан к Саганлугскому хребту небольшой отряд под начальством князя Бековича-Черкасского, состоящий из баталиона пехоты, 21 орудия, Басова казачьего и одного мусульманского полков. [250]

Войскам велено принять из подвижного магазина еще на пять дней провианта по 22-е число, что с десятидневным составляло запаса на 20 дней. Во столько времени можно было много сделать побед. Больных с пустыни арбами приказано отправить в Карс. Ввечеру граф долго и скоро расхаживал перед своей палаткою видно мысли его быстро переходили от одного плана атаки к другому.

Между тем лазутчики подтверждали известие, что турки на Саганлугском хребте избрали между теснинами неприступную позицию по эрзерумской дороге, идущей чрез Менджигерд, которую укрепили четырьмя линиями окопов, а в Эрзеруме сераскир готовился выступить с 25,000 регулярного войска. Но как эти лазутчики были азияты, которые всегда из мухи делают слона, то их рассказам не всякий верил.

Июня 12 князь Бекович с отрядом возвратился в лагерь; он доходил до самого хребта, и посылал влево к лагерю Гагки-Паши полковника Басова с казаками, которые, открыв себя, не заводили перестрелки, а вправо по зивинской дороге князь послал с мусульманами пионерного поручика Пущина, который не встретил по этому пути никакой военной предосторожности. Турки в самом начале теперь столько были оплошны, что не заняли всех дорог, ведущих чрез хребет и позволяли обойти себя с левого фланга. Искусный европейский полководец не упустил воспользоваться столь счастливым обстоятельством.

К завтрашнему дню велено приготовить 4 кегорновы мортирки на вьюках для летучего отряда, который назначался в горы с генералом Бурцовым, чтобы произвести фальшивую тревогу в турецком лагере.

По распоряжениям, до ныне сделанным Эрзерумским сераскиром, видно было, что он не имел никакого понятия о военном искусстве и не умел действовать, не смотря на все средства, данные ему султаном деньгами и людьми. Во первых, он упустил сделать своевременно нападения с превосходными силами на отряд генерала Панкратьева при Карсе, или послать партизанскую партию в Гумры истребить военные запасы; во-вторых, устроить укрепленный лагерь на Саганлугском хребте, не занявши всех боковых путей, которыми бы русские могли воспользоваться. Гагки-Паша с своей стороны также был оплошен, не имея сторожевых, или наблюдательных отрядов, которые бы следили все движения русских и предупреждали бы их приближение. В этом отношении черкесы, гораздо искуснее. Без сомнения мы обязаны всеми нашими успехами в Азии не одной храбрости войск и стратегическим соображениям полководца, но также, и чуть ли не более, невежеству в военном искусстве неприятелей под предводительством изнеженных роскошью пашей, собравших толпы неустроенного войска, частию наемного, а более из под сохи разных провинций, которые не видавши правильной войны ожидали только первого русского выстрела, чтобы разбежаться. Тем лучше было для нас: это завоевание походило на практический маневр почти без потери людей.

(Продолжение в след. книжке).

Текст воспроизведен по изданию: Взятие Эрзерума в 1829 году. (Из записок генерала Родожицкого) // Древняя и новая Россия, № 7. 1878