ЗАПИСКИ МИХАИЛА ИВАНОВИЧА ПУЩИНА

(М. И. Пущин, старший брат известного Ивана Ивановича (лицеиста и декабриста), сын генерал-интенданта Ивана Петровича и Александры Михаиловны (Рябининой) и внук Екатерининского (тоже интенданта) адмирала и Андреевского кавалера Петра Ивановича, родился в 1800 г., умер 25 Мая 1869 г. Записки его принадлежат его племяннице и наследнице Марии Николаевне Пущиной, и, конечно, читатели «Русского Архива» признательны ей за дозволение их напечатать. П. Б.)

Из Казани до Саратова я опять ехал нигде не останавливаясь. Жандарм мой очень меня забавлял: его удивляли в России курные избы, лапти, а замечаемая им бедность составляла предмет его сравнений с благословенным краем его родины, Сибири. Особенно удивляли его лапти, которые возбуждали его веселый смех. В Саратове нашел я заболевшего в дороге Петра Коновницына; он упросил подождать несколько его выздоровления, чтобы вместе продолжать путь до Тифлиса. Из сострадания к нему я согласился, и через три дня мы поехали вместе. Разительна была перемена климата, испытанная нами в этот переезд. Оставив Саратов при 20 гр. мороза, мы через несколько дней были в Тифлисе, где от жары не знали, где укрыться. Ехали из Екатеринодара с конвоем через Владикавказ и Кавказские горы, невиданное величие которых было поразительно.

В Тифлисе давно ожидал меня В. Д. Вальховский. Мы у него остановились, и он нас повез на представление к Паскевичу. Тогда я в первый раз после Сибирского случая нарядился в шинель, переделанную из Преображенской в гарнизонную. Паскевич принял нас очень холодно, окружающим своим сказал, указав на меня: «вот он совсем не виноват»; обращая свою речь ко мне, прибавил: «ведь ты знаешь, что я судил тебя». — «Знаю, в. п., и всегда буду помнить приветствие ваше; виноват я или нет, но теперь перед вами солдат, который просит у вас случая к отличию, чтобы скорее заслужить государево прощение и забвение прошедшего». — «Я полагаю, что ты будешь полезен в саперном батальоне». — «В. п. лучше меня знаете, куда меня назначить, я совершенно полагаюсь на милость вашу» (сказал это, хотя полагал тогда, что саперы не будут иметь случаев к отличию). Про Коновницына Паскевич сказал.: «А этот шалун». Коновницын просил о назначении его в 51 егерский полк. «Разве ты знаком с Авенариусом? (полковым командиром). «Нет», отвечал Коновницын. «Отчего же ты желаешь туда поступить?» «Там товарищ мой Фок, с которым желал бы служить вместе» Я, [463] заметив, что Паскевич почему-то не хочет исполнить желание Коновницына, просил о назначении Коновницына вместе со мною в саперный батальон, что он может быть полезен по инженерной части, так как служил в Генеральном Штабе. «Я с тобою согласен, он сам не знает, чего просит; отведите, Валъховский, обоих к Алек. Петровичу и скажите, что я желаю их назначения в 8-й пионерный батальон» (переименованный впоследствии в Кавказский саперный). Отпуская нас, Коновницыну сказал: «Ты ко мне зайдешь получить письма и деньги, присланные твоею матерью».

Представление Ермолову имело совершенно другой характер. Хотя Ермолов меня вовсе не знал и ничего обо мне не слыхал, он не заставил нас, как Паскевич, дожидаться и тотчас позвал в кабинет, где он с Раевским и Суворовым сидел без жилета и галстука в одной рубашке. Первый раз встречаясь с Суворовым, я поражен был его сходством с Николаем Павловичем. Раевский, с которым я познакомился в 1821 году в Могилеве, бросился меня обнимать. Суворов просил его познакомить с нами, и знакомство наше, тут начатое, обратилось в задушевную дружбу во все время пребывания Суворова на Кавказе. Тогда и Ермолов, вставая, сказал: «Позвольте же и мне вас обнять, поздравить с благополучным возвращением из Сибири, что явно доказывает, что государь, возвращая вас к полезной деятельности, дает вам случай к отличию; наше дело вам в этом помогать». Вальховский передал ему поручение Паскевича, он приказал зачислить нас в 8 пионерный батальон, и поручил Вальховскому познакомить нас с батальонным командиром, полковником Евреиновым, который явно против Ермолова враждовал. После того просил нас сесть, предложил чаю, расспрашивал о пребывании в Сибири, обнадеживал, что и Кавказ оставит в нас хорошее воспоминание. Продержав нас с час времени, он отпустил нас с благословением на новое впереди поприще. Час этот, проведенный у Ермолова, поднял меня в собственных глазах и, выходя от него, я уже с некоторою гордостью смотрел на свою солдатскую шинель.

Недалеко от Ермолова жил Евреинов. Вальховский был с ним знаком и по дороге к нему описывал мне его. Передавал, как он обратился к новому светящему солнцу и отвернулся от затмевающегося, рассказывая всякие ужасы про него; как прекратил все сношения с приверженцами Ермолова, у которого прежде заискивал самым подлым образом и подлости свои перенес на штаб Паскевича. Понятно, что такого рода человек не мог во мне внушить к себе сочувствия, и я шел к нему с твердым намерением [464] с ним не сближаться. Первое лицо, которое у него встретил, был генерал Богданович, о котором совершенно забыл, что могу его встретить на Кавказе. Богданович производством своим в офицеры был обязан мне. В 1821 году, во время стоянки нашей в Минской губернии, он и брат его Кароль определились к нам юнкерами. За некрасивую наружность великий князь их не взлюбил. Несколько раз в Петербурге он говорил мне, что таких чучел надо постараться выжить из эскадрона; он после двухлетней службы не хотел представлять их в офицеры. Уже во время командования моего эскадроном я поднес великому князю виды Таиц, снятые Генрихом Богдановичем и на мой счет литографированные; тогда великий князь согласился их произвести, но только в армейский к.-п. эскадрон, куда и поступил старший Кароль, а младший, Генрих, пожелал на Кавказ и произведен в 8 пионерный батальон. Этот-то Богданович был мне самый преданный слуга в Тифлисе. Он жил в доме Евреинова, был казначеем батальона. Евреинов принял нас очень радушно, настоятельно желал, чтобы мы жили у него вместе с Богдановичем, желал сношения наши с ним поставить на товарищескую ногу. Я согласился исполнить желание Евреинова, чтобы быть вместе с Богдановичем, который окружил меня своими попечениями и беспрерывными послугами. Богданович никак не хотел признать во мне солдата и видел во мне любимого своего начальника, которому считал священною для себя обязанностью со всем усердием служить и не допускать до каких нибудь лишений.

Я прожил у Евреинова до выступления с авангардом в поход. Жизнь эта была мне тем тяжела, что не располагала к хозяину, столь любезному ко мне. Личность его была самая отвратительная, фигура маленькая и всегда грязная, всех ругающая и за то всем противная. Я его не видал иначе, как в засаленом архалуке, с коротенькою в зубах трубкою. Отвратительно было для меня, когда я только что просыпался и оставлял постель, он приходил вместе с нами пить чай и разваливался на неприбранную постель мою, в которую напускал насекомых, изобилующих в его грязном архалуке; но от начальника должен я был терпеть, спасибо и за то, что не больше неприятного.