ДВА ПИСЬМА ИЗ ЭРИВАНИ

(Издатель усердно благодарит за доставление сих драгоценных известий о подвигах наших воинов и о об одном из важнейших мест, покоренных в Персии оружием их. Он просит продолжить сообщение сих статей, за которые конечно будет благодарен Автору каждый дорожащий славою отечественных воинов. Январь 1828.)

1.

Октября 9-го дня, 1827 г.

Нет, мой друг, и здесь, за громадами Кавказских гор, на обширных равнинах Армении, под знойным небом, счастие мне все по прежнему, все по старому не везет! Во время осады крепости Сардар-Абада, я видел блеск молний и слышал первые громы нашей осадной артиллерии, но — за 30 верст, с высоких стен монастыря Эчмиадзина! Я видел веселые лица покорителей Сардар-Абада, возвратившихся 21 сентября в монастырь. Некоторые из них, [158] офицеры, мои товарищи, в ожидании наград Царских, легко шутили над моим унынием и пасмурным лицом; но я не легко их слушал, не легко молчал! «Не жалей, братец» — говорили они мне, — «что ты не был при осаде Сардар-Абада. Ты представить себе не можешь, что мы там вытерпели! Не говоря уже о траншейной жизни, под градом пуль и ядер неприятельских, мы не имели воды, лошади наши корму. Грунт земли около крепости самый неблагодарный. Вот если тебе не случится быть при осаде Эривани, где ты со своими 6-ти фунтовыми пушками можешь наделать чудес, прославиться, вот тогда, дело другое! Тогда ты можешь досадовать, сердиться и, завидуя нам, жаловаться на свое счастие. Теперь же, пока еще...» Не слушая далее их шуток, я точно утешал себя надеждою быть при осаде Эривани, тем более, что уже за три дня перед сим, два орудия моей роты, при Егерском батальоне, были посланы на правый берег Занги для прикрытия двух рот пионеров, долженствовавших там, в осадах, приготовить туры.

Но представь мое отчаяние! Поздно вечером, 22-го сентября, из приказов, отданных по корпусу, между прочим узнаю я, что 40-й Егерский полк и моя 3-я легкая рота должны оставаться для прикрытия Эчмиадзина; прочие же войска, завтра, в 12-ть часов выступят для [159] осады Эривани! Я вышел из себя. «Нет!» — вскрикнул я не дочитав приказа, — «нет! — я буду при осаде Эривани! буду без роты один! — Какое несчастие! Таким образом кончится кампания и мне не случится быть ни в одном деле!» — В досаде я не мог заснуть во всю ночь.

На другой день, чуть свет, я уже выпросился быть при осаде Эривани и, признаюсь тебя, первый раз в жизни изменил всегдашнему своему правилу, впрочем, кажется, не совсем благоразумному: куда не посылают — не напрашивайся; куда велят идти — иди. Мне поручено было от монастыря до Эривани доставить осадную артиллерию, со всеми принадлежащими к ней снарядами, машинами и прочим.

24-го сентября, пополудни в 2 часа, тронулась первая 24-х фунтовая пушка; за нею другая, третья, четвертая; потом два пудовых единорога, за ними 8 полупудовых; потом ящики с зарядами, арбы с платформами, и наконец, на лошадях и волах, изнурившихся трудными, необработанными по горам дорогами и худым подножным кормом, тянулось до семисот вольнонаемных арб и повозок с бомбами, ядрами, порохом и прочим. Русские, Московской губернии, извозчики, Немцы из колоний поселившихся около Тифлиса, Грузины, Армяне, Турки, Татары — каждые, желая быть впереди [160] других, торопились запрягать свои повозки; все суетились, шумели и самовольно выезжая все вдруг, сталкивались, теснились, кричали. Пока движение было приведено в порядок, Немец бранился с Татарином, Турок с Русским, Грузин с Армянином.

От монастыря до переправы чрез реку Зангу считается 10 верст. Дорога прекрасная: ни одного пригорочка, но в нескольких местах пересекаемая вязкими ручейками, она затрудняла, останавливала движение парка. Не говорю уже об осадных орудиях: каждый зарядный ящик, почти каждую арбу и повозку, по причине совершенно изнурившихся волов и лошадей, надобно было вытаскивать людьми. Таким образом переход от монастыря до Занги, начавшийся в 2 часа пополудни, кончился в два часа пополуночи.

На другое утро, 25-го, с зарею началась переправа через реку. Спуск был крут, извилист; дно реки чрезвычайно каменисто; на противулежащем береге подъем тоже крутой, косогористый. Пока переправился последний ящик, я охрип от крику, ослабел от беспрерывного страха: каждую минуту я ожидал, и легко могло случиться, что опрокинется или бомбовый ящик, или осадная пушка, в коей без лафета 180 пуд; поди тогда с нею, возись — поднимай!

Но слава Богу! переправа кончаюсь [161] благополучно. К 3-м часам вечера вся осадная артиллерия, со всею длинною к ней принадлежностью прибыла и установилась на правом фланге лагеря, в 3-х верстах от Эривани, против южной стены.

В этот же день я был назначен командиром демонтир-батареи (из 6-ти полупудовых единорогов), которую предположили в следующую ночь построить против восточной стены крепости, в 300 саженях от оной, перед форштатом, на выгодном возвышении (На холме Георгиевском.). В 50-ти саженях правее сей батареи, между крайними домами форштата, в саду, за высокою и твердою стеною, для четырех 2-х пудовых мортир, устраивалась кесель-батарея. В ночь все было сделано и утром, 26-го сентября, с рассветом дня открыт огонь. Мортиры начали бросать бомбы еще с полуночи.

Не успел я сделать трех выстрелов, вдруг по всей восточной стене, над пятью огромными башнями, заклубились облака порохового дыма, и над моею батареею засвистали неприятельские ядра!

Сначала выстрелы их были почти беспрерывны и довольно метки; но вскоре, когда мои старые бомбардиры и фейерверкеры, сообразясь с расстоянием, начали садить гранаты, или прямо [162] в амбразуры, или близ оных в брустверы башен, и взрывом, как фугасом, отделять землю, тогда выстрелы Персиян беспокоили нас реже, хуже, и наконец, перед полуднем, совершенно умолкли.

После обеда и небольшого отдыха, в два часа, опять пушкари мои, с большою охотою, принялись за уничтожение тех башен, с коих неприятельские орудия еще могли вредить нашим инженерным работам, долженствовавшим начаться с наступающею ночью. До самого вечера стрелял я, как на практическом ученье: редко и метко; с крепости отвечали мне 18-ю ядрами, и то с двух башен — мимо, чрез верх. Перед закатом солнца, мне приказано прекратить пальбу. Соседка же моя, кесель-батарея, не переставала действовать. Бомбы ее, когда уже смерклось, высоко в воздухе рисуясь звездочками, падали в разных местах крепости и — коварные! разрушая строения, наводили ужас на жителей и гарнизон. Но последний, по приказанию Гассан-Хана, казался нам бодрствующим, смелым, ибо по захождении солнца, на трубах и барабанах играли в крепости Английскую зорю, и потом оклики часовых: Сар-бас! густо расставленных за стенами, не переставали во всю ночь.

Вскоре по захождении солнца, до двух тысяч человек рабочих, с ломами, кирками [163] и лопатками, рассыпавшись по обе стороны северо-восточного угла, во 110-ти саженях от рва, начали рыть траншеи первой и последней параллели.

В 8-м часов должна была взойти полная луна и осветить работы; но до 11-ти часов нам покровительствовали темные облака.

Во все это время Генерал Паскевич, облокотясь на единорог моей батареи, смотрел на восток и, казалось мне, ежеминутно ожидал измены своим смелым предприятиям. Черные густые облака, плавающие на востоке, то расходились, то сближались; между ими восходящая луна бросала слабый свет на наши работы; кроме сего, стук ломов и кирок по большой части о каменистую землю, громко отзываясь, был слышен далеко: то и другое беспокоило Корпусного Командира до тех пор, пока он получил известие, что уже наконец рабочие вне опасности: он успокоился, сел на коня и поскакал в лагерь.

Тотчас после его отъезда, заслонявшие нашу работу облака разошлись и полная луна открыла Персиянам действие! Тогда только с первых и со вторых стен крепости, соединяющихся у юго-восточного угла, открылась сильная ружейная пальба, но поздно: выстрелы не могли уже вредить работающим. Несколько гранат, пущенных с командуемой мною батареи, [164] тотчас заставили молчать неприятельских стрелков.

К утру работа кончилась тем, что вся параллель, огибающая юго-восточный угол Эривани, была кончена, и с ее левого фланга, с рассветом дня, 27-го сентября, стала действовать другая, из 6-ти полупудовых единорогов, демонтир-батарея и при ней две 2-х пудовых мортиры.

Некоторые из крепостных башен, поправленные в ночь, вздумали было с утра стрелять по нашим демонтир-батареям; но к полудню заставили их не только замолчать — заложить каменьями амбразуры!

Вечером опять в крепости на трубах и барабанах Персияне играли Английскую зорю, и опять за всеми стенами слышны были ночные сигналы часовых; но уже не с такою, как вчера, смелостью: на трубах играли менее и дрожащим голосом; часовые кричали реже и тише. Шесть наших мортир не переставали беспокоить крепость ни на одну минуту; в сию ночь на правом фланге траншеи, противу части стены, идущей от юго-восточного угла, для 6-ти осадных орудий и 8-ми полупудовых единорогов, была сделана вновь батарея. И все сии орудия в ночь были привезены из лагеря, поставлены на свои места и в 6-ть часов утра, 28-го числа, со всех батарей — 32 орудия [165] открыли сильнейшую канонаду! Демонтир и кесель-батареи (12 единорогов 1/2 пудовых, и 6 мортир 2 пудовых) действовали по крепостным строениям и по орудиям, осмеливающимся выглянуть из полуразрушенных амбразур Эриванских башен, а осадные 14-ть орудий (В числе сих 14-ти действовали восемь полупудовых единорогов.) громили юго-восточную башню и часть идущей от нее стены, где положено было сделать пролом. Таким порядком 32 орудия гремели во весь день без умолка. И доселе гордые, доселе непобедимые стены Эривани, затмевающиеся густыми облаками собственной своей пыли, смешавшейся с черным дымом разрывающихся в них бомб и гранат, с треском и шумом, большими глыбами обрушивались в крепостной ров. По закате солнца, уже не было слышно, как прежде, в крепости Английской зори и часовые где-где изредка тянули ночные сигналы!

29-го сентября осадная артиллерия продолжала разрушать атакованную башню и часть восточной стены; левая демонтир-батарея из 4-х единорогов действовала по той же башне и по части идущей от нее южной стены; остальными же двумя единорогами уничтожала укрепленную над южными воротами башню. Сапёры, во весь день шли вперед тихою сапою. [166]

В этот же день приказано и сделано: вечером, в сумерки, против западной стены крепости и на Ираклиевой горе поставили четыре легких 12-ти фунтовых единорога; прошив восточной, несколько правее кесель-батареи, были устроены спуски для Конгревовых ракет.

И в 10-ть часов, совершенно тихой и темной ночи, началась прелестная для осаждающих и ужасная для осаждаемых картина! Представь себе, что со всех сторон, кроме северной, из 6-ти больших мортир, из 10-ти маленьких (Кегорновых), из 4-х легких единорогов, и с 6-ти ракетных спусков, при ужасном громе и шуме, отлогими и крутыми пламенными дугами потянулись в Эривань бомбы, гранаты и ракеты, где опять, новым огнем, предшествующим разрыву, все громили, разрушали, жгли!

Между тем, под сим пламенным сводом, с левого и правого флангов траншей, к юго-восточному углу крепости, до 1500 человек вели летучие сапы!.. Вдруг с полуразрушенных стен и башень Эривани открыли по работающим сильный ружейный огонь и из двух орудий стали сыпать картечью... Сию же минуту приказано было работающим солдатам скрыться в траншеях. Персияне расхрабрились: увеличивали число людей, усиливали огонь. Но заревела наша осадная артиллерия, открыли огонь демонтир-батареи — и в крепости тотчас сделалось [167] тихо по прежнему: ни одного пушечного, ни одного ружейного выстрела. Работа летучих сап началась снова и беспрепятственно продолжалась до рассвета.

30-го сентября опять действие наших батарей началось с утра и продолжалось до вечера, но уже гораздо слабее прочих дней, потому, что и башни, и обе стены, возвышавшиеся сверх гласиса, были разрушены совершенно; амбразуры, из коих в первые дни стреляли по нашим батареям, также были разбиты, лафеты, орудия повреждены. Нам оставалось только взорвать контр-эскарп, и заваля оным ров, наконец без помощи штурмовых лестниц, по разрушенным стенам, идти в крепость.

Персияне видя, с какою смелостью Русские, не только ночью, отражаемые ружейными и пушечными выстрелами, но и среди белого дня, сапами приближались к гласису, и не имея возможности вредить нам, приходили в неизъяснимую робость: гарнизон и жители просили Гассан-Хана скорее сдать крепость. Иначе, говорили они ему, Эривань непременно возьмется Русскими, и тогда уже мы не можем ожидать от них ни малейшей пощады!

Предложение было отвергнуто. Но еще прошедшею ночью, во время сильной перестрелки, Гассан-Хан, с некоторыми ему преданными чиновниками, пробовал уйти, и уже выехал [168] из крепости; но наши казаки встретили их ружейными выстрелами. Гассан-Хан, и вся находившаяся с ним избранная свита, опять, опрометью, возвратились в крепость.

Не имея возможности ни уйти, ни защищаться, и по известным его злодейским поступкам с подвластными нашему Правительству пограничными народами, не имея ни малейшей надежды на снисхождение, Гассан-Хан, поневоле, решился защищать Эривань до невозможности.

В страхе, вообразив себе, что мы, наступающею ночью непременно будем штурмовать крепость, он приказал приготовиться к сильному отражению. Небо покрыто было облаками.

Около полуночи, когда уже наши сапёры начали короновать гласис, и уже поставленные туры оставалось насыпать землею, вдруг все стены Эривани осветились разными горючими веществами, так, что не только наши работы, рабочие, но и батареи им были видны как днем, и в тот же момент открылась с крепостных стен сильнейшая пушечная и ружейная пальба.

Сам Корпусный Командир, Генерал Паскевич, для лучшего успеха в работах, находился тогда в траншеях. Прежде всего работающим на гласисе и в ложаменте приказано было уйти в траншеи, и не делая ни одного ружейного выстрела, беречь себя там от неприятельских; батареям же по освещенной Персиянами крепости [169] приказано открыть сильнейшую канонаду. Чрез четверть часа из траншей приказано открыть ружейный огонь.

Я бы желал, чтоб ты сам лично был свидетелем сей ужаснейшей картины! Нет слов описать ее в полной силе! Скажу тебе только, что все четыре стены Эривани, мало сказать, были освещены, как нельзя более, нет! они, казалось мне, все были огненные и сыпали из себя град ружейных и картечных пуль! В это же время до сорока наших разнородных орудий, не огонь — ад, открыли против крепости! 24-х фунтовые пушки, по части разрушенной стены, стреляли картечами, а остальные громили ее бомбами, ядрами и гранатами. Теперь соедини в воображении своем все это вместе, и прибавь еще к тому с обеих сторон гром выстрелов, треск и шум разрушающихся стен, строений, визг пуль, ядер, дикий крик гарнизона и вопли несчастных жителей...

Разумеется, что чрез час крепость должна была замолчать, скрыть яркие огни и спрятаться во мраке темной ночи.

Надобно тебе сказать, что со времени обложения крепости, всякий день по нескольку человек уходило из Эривани к нам на батареи, и все единогласно говорили, что крепость не будет долго держаться; что Гассан-Хан [170] думает не о защите ее, а о побеге; что и между жителями и между гарнизоном начинается и растет ропот.

Сперва сим рассказам мы охотно верили; но после смелости, которую Персияне показали нам в последние две ночи, мы уже стали полагать, что Гассан-Хан будет противиться до самой крайности, и следовательно, пока окончится минёрная работа, пока обрушат контр-эскарп и завалят им ров, пройдет еще, по крайней мере, дней шесть, семь. Прожить же последние 15-ть дней угрюмого сентября в траншеях, а притом в беспрерывных работах, без сна, надобно иметь здоровье, да и здоровье. Я уже чувствовал себя слабым.

Так как наша артиллерийская работа гораздо ушла вперед инженерной, т. е. мы уже разрушили стены, видимые чрез гласис, а они еще не начали минёрной работы, то, для сбережения орудий и лафетов, мы должны были уже стрелять изредка, только лишь для продолжения страха.

На другой день, 1-го октября, со всех наших батарей почти еще не начинали стрелять, как вдруг по всей восточной стене, особенно на ее разрушенных частях оказалось множество народа, и одни, махая белыми платками, другие шапками — все кричали, что крепость сдается; но между ими не было видно ни одного военного, даже Сарбаза. [171]

Эта нечаянность всех удивила и, разумеется, очень обрадовала. Некоторые из Штаб и Обер-Офицеров, бывших тогда в траншеях и в ложементе, увидя сие, тотчас подошли к гласису, и как могли, знаками объясняли стоящим на стенах, чтоб они, нисколько не опасаясь, перешли к нам. Персияне поняли, и охотно один за другим стали спускаться в ров, а из оного, перейдя по узеньким плотинам водяной ров, карабкаться на гребень гласиса и после бегом собираться к нам на батареи. Чрез несколько минут уже собралось их до 400 человек; за ними еще следовали другие. Кроме сих, с южной стороны и с северо-восточного угла, также чрез разрушенные части стен, начали слезать в ров, сперва жители, за ними, бросая ружья, амуницию и даже мундиры, один другого торопя и обгоняя, перебегали и Сарбазы.

Вместе с сим, когда и гарнизон и жители Эривани беспрестанно увеличиваясь на восточной стене и одни, махая белыми платками, кричали о сдаче крепости, а другие, прыгая и скатываясь по осыпанным стенам в ров, и потом, вылезая из оного на гласис, соединялись и бежали толпами к нашим батареям; вместе с сим, с правого и левого флангов траншеи, из числа резервных войск, прикрывающих осаду, по два батальона, колоннами — маршировали к южным и северным воротам крепости. [172]

Остановясь на самом гласисе, сделали к ноге, и гордо облокотясь на оружия, еще, можно сказать, не простывшие от последней перестрелки, хладнокровно ожидали, пока откроются и растворятся пред нами ворота покоренной крепости, заваленные каменьями и засыпанные землею.

В сии минуты некоторым образом всеобщего мирного движения победителей и побежденных, как ты думаешь, что я делал и чувствовал? Негодование! Облокотясь на полуразвалившийся бруствер командуемой мною батареи, с которой в продолжение 6-ти дневной осады сделано по Эривани до двух тысяч выстрелов, и над которою — следовательно и над моею головою — просвистала не одна сотня неприятельских ядер, я досадовал, что крепость сдалась рано! Я не желал, чтоб дело дошло до штурма — Боже сохрани! Но мне хотелось, чтоб и последнее оставшее нам препятствие (глубокий водяной ров, еще и до сих пор при храбром гарнизоне почитаемый Персиянами непреодолимым) было в глазах наших неприятелей уничтожено совершенно, т. е. чтоб несколько мин и фугасов, опрокинув гласис в ров, засыпали бы оный собою, и соединясь с разрушенною стеною крепости, проложили бы нам в оную дорогу беспрепятственную. — Тогда, по моему мнению, сим последним и ужасным действием мы доказали бы Персиянам, что всякая их крепость [173] даже и самая непобедимая Эривань, противу Русских войск и правильной атаке есть не более, как — глиняный горшок.

Ворота в гласис, с северной стороны, были закладены каменьями и засыпаны землею. Генерал Красовский приказал их сверху отрыть штыками и сам первый перелез в ров; за ним последовали: Генерал Лаптев, Адъютанты их и дивизионный Обер-Аудитор Белов. Все они подошли к самым воротам (в 4-й стене). Огромные, окованные железом ворота были заперты; за ними был слышен шум, похожий на несогласие, спор. Генерал Красовский приказал Белову, знавшему хорошо Татарский язык, сказать шумящим, чтоб ворота сию же минуту были растворены. Обер-Аудитор, человек молодой, хорошо образованный и подававший о себе прекрасные надежды в будущем, стоя у самых ворот, сквозь большую щель начал было говорить им слова Генерала... Вдруг раздался сильный выстрел... Обер-Аудитор свалился с ног и залился кровью. Генерал был обрызган его мозгом.

Большая медная фалконетная пуля снесла с головы его череп. Это был последний выстрел, последняя пуля и — последняя жертва.

Генерал Красовский, рассказывая об этом роковом случае — плакал. Белов во всех отношениях был человек отличный; [174] предан Генералу и в полной мере заслуживал его доверенность, и любовь. В ужасный день 17-го августа, в жестоком сражении при Ушагане, этот преданный молодой человек, как тень, следовал за Генералом в чрезвычайных опасностях.

Последний выстрел был сделан самим Гассан-Ханом. Во все время осады злодей жил под крепкими сводами ворот в небольшой комнате. Здесь он был безопасен от наших бомб, мог при первом случае, как уже и сделал было, убежать из крепости и при сих подлых намерениях саблею удерживал всех осмеливавшихся оставить крепость. В южные ворота не смели выходить из крепости потому, что вся эта сторона была атакована нами.

Вскоре после смерти Белова ворота были отворены. Генерал Красовский с батальонами вошел в крепость и отыскав злодея Гассан-Хана и подобного ему Коменданта крепости Нован-Кули-Хана, с несколькими еще другими важными чиновниками, сбежавшимися в маленькую комнату мечети, обезоружил всех и приставил к ним караул. Почти в это же время и я, из любопытства видеть Эривань, поскакал к южным ее воротам, чрез кои, не прежде получаса и то с большим трудом мог пробраться в самую крепость. Теснота выходящего и входящего народа была чрезвычайна! [175] Один из жителей, только что пред сим чрез разрушенные стены прибежавшие к нам на батареи, где были ободрены ласками офицеров и уверены, что наши солдаты, заняв Эривань, не сделают никому, даже ребенку, никакой обиды , с радостными лицами спешили возвратиться в свои дома к оставленным женам и детям. Напротив того, остававшиеся в крепости, в особенности Сарбазы, напуганные ложным страхом, что Русские войдя в Эривань не оставят там камня на камне и все предадут огню и мечу, торопились выходить вон, за крепость; но сталкиваясь и стесняясь с первыми в двух извилистых воротах (в 1-й и 2-й стене): все на минуту останавливались, давили один другого и наконец с усилием прорвавшись, быстро рассыпались, одни по улицам Эривани, другие по крепостному рву и за гласисом.

Но кроме тесноты и давки, в воротах, во рву между стенами, везде было завалено пистолетами, саблями, сумами, разбросанными патронами, Сарбазскими мундирами и Английскими ружьями. Гарнизон, выбегая из крепости, где попало, бросал и оружие и амуницию.

Улица, идущая от южных ворот, по которой с трудом могут разъехаться два навьюченные осла, была заперта народом.

Наши батальоны в два ряда тянулись для занятия караулов; по сторонам их, [176] подле простых, слепленных из глины, то низеньких, то высоких стен, толпились Татары, хозяева домов; жены их, с детьми всех возрастов, закутанные с головы до ног разноцветными покрывалами, стояли на плоских крышах домов своих, пристроенных к стене улицы и в страхе, забыв о грехе показывать лицо, мужчине постороннему, воздевали руки к небу, и низко кланяясь проходящим и проезжающим Штаб и Обер-Офицерам, казалось, приветствовали их с победою. В то же время, мужья их, без шапок, подбегали к проходящим с батальонами офицерам и с убедительным выражением лица, низко кланяясь, громко и беспрерывно произносили: «караул, караул!» Это значило, что каждому хозяину дома, в обеспечение его имущества, надобно было дать солдата. Им не отказывали. — И каждый солдат залога, стоя у ворот, тотчас был угощаем белым и еще теплым хлебом и вином.

Чем ближе подъезжал я к средине крепости, тем улица становилась извилистее, неопрятнее! Теснота и суета людей, беспрерывное и громкое их требование: караул, караул! были несносны!

Таким образом я проехал всю улицу; протеснился сквозь северные (во второй стене) ворота, и не имея возможности продраться далее, тотчас вон из крепости; подле второй [177] стены, повернул направо, и каким то переулком, сквозь небольшие ворота, в первой стене, въехал в крепостной ров, не спускаясь в оный. Понимаешь ли как это случилось? Вот как: когда претолстые и превысокие стены Эривани были взгромождены и укреплены множеством огромных башен, тогда, строитель оных — вернее же правнук его — отступя от первых стен для бермы 3 1/2 сажени, начал рыть и вырыл ров, глубиною в одну, шириною в девять сажень; выложил контр-эскарп каменьями, потом возвысил гласис от поверхности земли сажени на две, и тоже, в одной отвесной линии с контр-эскарпом, выклал его каменьями. Но как от левого, высокого и скалистого берега Занги, на коем утверждена четвертая западная стена Эривани, идет каменистый, непослушный ни кирке, ни лому грунт, то покойник, неизвестный инженер, приказал рыть ров с мягкого места, начинающегося от половины северной и оканчивающегося, мимо восточной, тоже у половины стены, южной; этот ров наполняется водою; остальное же до Занги пространство, правнук или кто другой, загородил превысокою, каменистою стеною гласиса, и таким образом, не вынимая земли, сотворил сухой и превысокий ров.

От сорока источников, как уверяют жители, разливающих воды свои по отлогостям гор, [178] возвышающихся близ Северной и Восточной стен Эривани, образуется речка Кирх-Булах (сорок источников). Ее быстрые воды катясь по каменистому дну на юго-запад, в Зангу, шумят во 120 саженях от восточной стены и, посредством водопроводов, наполняют ров и довольствуют жителей прохладною, как хрусталь чистою водою.

Доехав до осаждаемого нами юго-восточного угла крепости, я удивился: разрушение стен и башен было невероятное, ужасное! Мне кажется, что всемогущее время в четыре века не сделало бы того, что наша осадная артиллерия сделала в четыре дня.

По развалинам въезжал я на первую стену, взглянул вниз на промежуток между сею и второю стеною: там оставленные биваки гарнизона; везде лежат фашины, туры, хворост и множество строевого леса: все это было приготовлено для починки разрушенных стен и башен.

Южными воротами выехал я из рва, и поскакал на свою батарею. Был полдень: пора обедать и, после шестидневной траншейной жизни, пора лечь спать.

На другой день, 2-го октября, перед южными воротами крепости, посреди огромного каре, составленного из всех войск, было совершаемо Господу Богу молебствие о победе. Вся осадная [179] и полевая артиллерия, в одну линию, стояла на левом и крутом берегу Занги. Стены Эривани были унизаны любопытными и уже успокоившимися жителями. С первыми словами: Тебе Бога хвалим — раздался громовый выстрел первой 24-х фунтовой пушки; за ним последовало сто!

От сильного потрясения воздуха, и без того уже едва державшиеся, части стен полуразрушенной Эривани посыпались в ров, и многие из жителей, спокойно расположившихся между зубцами башен, начали спрыгивать вниз на банкет и прятаться за стены.

За сим начался церемониальный марш. Впереди шла регулярная кавалерия, за нею Казаки, там Грузины, Татары; потом пехота и наконец, в два орудия — дело небывалое! — разрушительница грозных стен Эривани — осадная артиллерия; за нею полевая.

Каждый эскадрон, батальон и каждые два артиллерийские орудия, были приветствуемы Генералом Паскевичем: «С победой поздравляю ребята...» Солдаты кричали — ура!

После парада, почти все поехали в крепость, а я, чувствуя себя нездоровым, поскакал в занятой близ бывшей моей батареи домик, где не было ни окон, ни дверей; в нем пролежал я пять дней.

6-го октября, все войска, прибывшие [180] с Генералом Паскевичем из Кара-баба, выступили по Нахичеванской дороге к Тавризу; они еще были увеличены Кабардинским полком, двумя большими мортирами и двумя осадными пушками. Корпусный Командир выехал из Эривани 7-го; 8-го числа я переехал в крепость, и — как ты думаешь: где и какова была моя там квартира? — В гареме Гуссейн-Хана, Сардара Эриванского, в лучшей и пространнейшей из всех комнат.

После шестидневного грома нашей артиллерии и траншейной жизни, после болезни, еще слабый, и только что оставив полуразрушенную на форштате квартиру, представь себе мое удовольствие и удивление, когда я вошел в лучшую из всего гарема комнату! В первую минуту мне представилось, что сама невыразимая радуга одним своим концом уперлась посредине комнаты! — Я был обманут, и не мудрено: у самой подошвы высоких стен гарема шум быстротекущей Занги очень походил на отдаленный шум проливного дождя, а яркие лучи заходящего солнца, протянувшись в комнату сквозь пустые места и щелочки множества разноцветных стеклышек, вставленных в двух огромных и мелко решетчатых окнах, с первого взгляда, кажутся радугою. Но закатилось солнце и очарование исчезло. Я стоял в подвале, коего стены и свод, без всякого [181] толку, были улеплены простыми зеркалами и испещрены арабесками.

В камине, также как и стены, расписанном арабесками, пылали сухие дрова; я сел против огня, закурил трубку, и от нечего делать, пустился мечтать.

Вообразил себе, что может быть в этом зеркальном, распещренном, но за железными решетками каземате, незадолго перед сим обитала молодая, нежная и прелестная женщина; что может быть она, вырванная из нежнейших объятий рыдающих по ней родителей и на веки разлученная с ними, и еще могло статься — с человеком милым ее сердцу — здесь, на этом месте, против этого камина, лишенная свободы и без малейшей надежды на будущее счастие, не раз проливала горькие слезы и не раз, несчастная! в минуты жестокой горести, вдруг была извещаема о посещении 70-ти летнего варвара и против чувств своих — из страха, необходимости — должна была ласкать престарелого злодея!

На другой день, чуть свет, я оставил это варварское строение и переехал внутрь крепости в небольшой но изрядненький домик.

По здешнему обыкновению, все строения, начиная от лачуги до палат Сардаря, делаются без крыш; сверх потолка насыпается [182] слой земли и после намазывается слой глины, смешанной с мелко истертою соломою — и только!

В одной стене на улицу у домика моего нет ни одного окошечка, ни одной щелочки; в противуположной же — окно большое, и так же как в гареме, мелкорешетчатое, с разноцветными стеклышками. Когда опустишь раму, то свету в комнате, как в чулане. Она не опустится у меня до первого мороза, а там, вопреки Музульманам, в стене на улицу — велю прорубить большое Русское окно.

2.

Октября 12-го дня, 1827 г.

Рад бы душевно при сем же верном случае, в этом же письме послать к тебе, нетерпеливому, план Эривани с ее окрестностями но — подожди до весны.

Сказать ли тебе правду? — Если ты получишь от меня план, разумеется на веленевой бумаге, хорошо сделанный и еще лучше того раскрашенный, то, без сомнения, план тебе понравится, и ты тотчас вставишь его в хорошие рамочки, за прозрачное стекло. Но ты не будешь иметь и малейшего понятия о настоящей, как теперь, после осады есть, крепости.

Слушай меня; я хочу тебе сделать одолжение: [183] возьми лист простой картузной бумаги; сложи его, как обыкновенно, пополам; отыщи в доме самые тупые ножницы, и потом, отступя от края, по сгибу листа, дюйма три — начинай резать: сперва прямо, в параллель края бумаги, на вершок не более; после, понемногу начинай заворачивать направо и кончи близ самого угла. Теперь разложи лист на столе и знай, что грубый, шероховатый лист бумаги будет означать глинистую, усеянную каменьями и весьма неровную поверхность места, на коем взгромождена Эривань; края же листа будут означать вторые, внутренние стены крепости, из коих обрезанный — западная. В половине северной и южной стены означь ворота.

Теперь возьми притуплённое перо, обмакни его в чернила; заметь от северо-западного угла к югу четвертую часть листа и в параллель северного края стены начинай вести линию равную 1/3 широте листа; потом, под прямым углом, заверни направо, и потом к себе и тотчас опять направо до самого края бумаги, т. е. до северной стены. Сими чертами в плане означится место строений Сардаря.

Всю западную стену Эривани можно назвать мирною, ибо по всей ее длине, кроме ружейной, и то слабой обороны, нет ни одной башни, ни одной пушченки, и притом стеною очень [184] красивою, почти стеклянною. Вот почему: от северо-западного угла крепости начинается она летними палатами Сардаря; подле продолжается невысокою стеною очень красивого домика, пред коим, и далее влево над Зангою, приделана галерея. Внутренняя отделка домика во вкусе Азиатском — отличная. Стены выштукатурены елебастром, блестят как лучший лак и не расписаны арабесками. Куда ни обернись — везде зеркала; все окна с прозрачными большими стеклами: это редкость, тем более, что, как уверяют, в этом светленьком, тщательно отделанном, но за железными решетками, домике, жила любимейшая из жен Сардаря. Старик, сидя на галерее, находил удовольствие любоваться красавицею, вероятно пленявшею его из-за железных решеток.

Далее, подле сего любимого Сардарем домика, в три этажа возвышается западная сторона четырехугольного обширного гарема; высота стены до поверхности реки, по крайней мере, 9 сажен.

Напоследок, уже за чертою, тобою проведенною, т. е. за толстою, превысокою, с зубцами для ружейной обороны, стеною — почти до самого юго-западного угла крепости, тоже в один и в два этажа, продолжаются домы чиновников и богачей, первых по Сардаре. Все сии строения имеют на запад большие решетчатые, с разноцветными стеклышками, окна. В темный вечер, [185] когда во всех сих, днем мрачных зданиях, пылают камельки и горят свечи — вид из-за Занги превосходный. Теперь в гареме квартируют Русские солдаты, 39-й егерьский полк.

От южных до северных ворот, нетвердою рукою проведи ломанную линю; подле, как можно ближе, не везде параллельную, протяни другую: будешь иметь главную улицу Эривани. Ширина ее от 3-х до 4 1/2 шагов.

По главной улице, отступя от северных ворот на два пальца, до черты ограждающей строения Сардаря, проведи другие две, точно такие же, ломанные линии, уклоняя их нечувствительно к югу: получишь улицу, ведущую во двор Сардаря. На левой стороне сей улицы, в небольшом расстоянии от стен гарема, начерти вершка в полтора квадрат; он будет означать высокие кирпичные стены двора и мечеть, украшенную зеленым остроконечным куполом.

От южных ворот, по восточную сторону главной улицы, в небольшом от оных расстоянии начерти такой же величины квадрат — это будет другая, кирпичная же, но невысокая стена, ограждающая двор и мечеть, лучшей архитектуры, построенную еще Турками во время владения их Эриванью. По углам сей мечети четыре правильные купола и между ими пятый, обширнейший, украшают строение и делают честь архитектору. Теперь, пока еще над [186] каждым куполом чернеет давно позолоченная луна; но скоро сменят их блестящие кресты, знамение и украшение христианских храмов. Из сей мечети предположено сделать церковь во имя Покрова Пресвятые Богородицы: в сей день Эривань покорена нашему оружию.

Все обчерченные тобою места лучших Эривани строений, порознь, закрой бумажками, и на оставшееся пространство, большою кисточкою, черною краскою, брызни раза два, три; и после около каждой точки начинай обводить разной величины правильные и неправильные четырехугольники; два, три, даже, изредка, четыре можешь соединять вместе и притом во все стороны, куда только тебе вздумается; однако ж наблюдай, чтоб от главной улицы, направо и налево, до восточной и западной стен крепости, между всячески соединенными, большими и малыми прямолинейными фигурами, под прямыми и косыми углами, ломанною линиею, оставались узенькие промежутки: ими означатся переулки и закоулки Эриванские, шириною от 2 до 3 шагов. Всякая черта и черточка, проведенный тобою, будут означать то низенькие, то высокие, разной толстоты, глиняные стены.

За сими глиняными, высокими и низенькими стенами, нередко скрываются красивые (со двора) домики, комнаты и — жены. [187]

Знаю, что по свойству картузной бумага план твой не будет походить ни на что: накрапленные точки расплывутся; линии, означающие стены и улицы, тоже; но это ничего: тем более сходства; выслушай почему.

Еще с апреля месяца нынешнего года, когда авангард наш тронулся из Тифлиса, многие из жителей пространного форштата и из окрестных деревень Эривани, со всем своим имуществом, с женами, детьми, домашним всякого рода скотом и прочими принадлежностями к сельскому быту, переехали в Эривань, и по невозможности всем поместиться в домах, сараях, даже в конюшнях, расположились на биваках, за первою и второю стенами, в улицах, на небольших площадках, в мечетях и везде, где только была возможность прислониться. Эта теснота в домах и кочевье вне оных, продолжались до сих пор, т. е. до октября. В продолжении сего времени, Генерал Бенкендорф, со своим отрядом, блокируя Эривань, хотя изредка, но стрелял по крепости до половины июня месяца. После него Генерал Красовский, до снятия блокады, дней 12-ть посылал туда и ядра и гранаты. Наконец сам Корпусный Командир Генерал Паскевич, приступя к Эривани с осадною артиллериею, бросил туда, в продолжение 6-ти дней, до 7-ми тысяч артиллерийских снарядов, разного рода и калибра. [188]

Теперь догадываешься ли ты, что на твоем плане, где более другой какая-нибудь черточка расплылась, значит, что в том месте стена разрушена, или бомбою, или гранатою; где меньше, там, уже от слабого удара ядра, только что осыпалась. О точках, означающих дома и домики, более других расплывшихся по бумаге, разумей то же. Каково правдоподобие? Тото же!

В параллель прямых краев картузного листа, на 1 1/2 вершка от оных, хоть по столу, проведи прямые линии — они будут первыми стенами Эривани (в натуре между стенами 5-ть сажен); высота их от 4 до 5-ти сажен, а во вторых от 5 до 7-ми; все они украшены зубцами и башнями (Число башень до сих пор насчитано мною 52.) разных высот и обширности. С некоторых, 6 и 7-ми саженной высоты, башень, на длинных полевых своих лафетах, батарейные орудия во время осады действовали по нашим батареям; по сему ты можешь судить о твердости и обширности их.

На ружейный выстрел от крепостных стен начинаются первые строения обширного форштата, разбросанного в садах по отлогостям горы, огибающей Эривань с северной и восточной стороны. Особенного внимания заслуживает часть форштата, примыкающая, против северной стены, к Занге: от сей реки, по диким, [189] обрубистым скалам, а от крепости по зеленеющим отлогостям, между садами, амфитеатром возвышаются домы, до самого верха горы; противолежащий берег Занги покрыт прекрасными садами.

С узенькой и длинной деревянной галереи, приделанной к любимому домику Сардаря, вид на запад еще лучше, даже очаровательный. Сидя на галерее, можно сказать, висящей над Зангою, в 6-ти саженях, влево, на юго-запад за Араксом, видишь достопамятную, величественную и после всемирного потопа, первую пристань Ноева ковчега — гору Арарат! Об ее вечно снежную вершину раздробляются бурные облака. Отсюда до горы 50 верст, но она кажется близехонько. Прямо, по ту сторону Занги, против самого гарема, видишь Ираклиеву гору. Между сею и правым берегом реки, в июле месяце, существовал прекрасно устроенный сад. Высокие, часто, по шнуру, вдоль и поперек посаженные тополи, делали аллеи сада тенистыми, прохладными и чрезвычайно красивыми. В квадратах, между аллеями, росли фруктовые деревья, вились виноградные лозы и зрели большие грозды лучшего винограда.

Перед осадою крепости этот прекрасный сад вырублен. Осталась одна посреди его красивая беседка Сардаря, внутри очень хорошо украшенная арабесками, зеркалами и, очень дурно, нескромными портретами здешних красавиц. [190] Правее, за рекою Абараком, также всегда покрытая снегом, видна гора Алагез.

Внизу, между скалистыми, крутыми берегами, кипит и пенится быстрая Занга; чрез нее, на двух больших арках, перегибается прекрасный каменный мост, по коему туда и сюда движение беспрерывное. Вот, например, в сию минуту с этой стороны, на легких красивых жеребцах, под разноцветными покрывалами, едут здешние женщины; не видя закутанного лица их, для улучшения картины, можешь вообразить себе, что они все — прекрасны. Против сих красавиц, с удивительною важностью идет по мосту превысокий и уродливый верблюд, неся на спине своей два огромные, набитые хлопчатою бумагою, мешка; за ним смиренно следует терпеливый осел, немилосердо навьюченный каменьями.

Текст воспроизведен по изданию: Два письма из Эривани // Московский телеграф, Часть 19, № 4. 1828