ПАУЛЬ Н.

Из записок очевидца

(Окончание.)

Часа за два до захождения солнца, голова узкой колонны отряда поворотила вниз на позицию к Шеени, вправо от дороги; самая же дорога пролегала через хребет, ближняя вершина коего спускалась в глубокое черневшееся ущелье пятью-шестью огромными, почти отвесными уступами, подобными исполинским террасам. Оттуда открывалась вокруг лежащая система Кавказа и весь театр настоящих военных действий; желтевшаяся дорога, пройденная нами в тот день, обозначалась на зелени леса, как узкие черты кармина свежих губ на нежном лилейном лице. Долго оставался я на сей вершине и смотрел, как кучки арьергардной цепи, систематически сбегали вниз, пуская беглый огонь, как слились они наконец с постами отряда. Минут через пять, на желтевшейся полосе дороги, показались украдкой, из под зеленого, свода, два бурые платья, две белые шапки, и тотчас ускользнули [512] в лес. Человек двадцать пробиралось за ними, они перебегали дорогу, оглядывались, как плотоядный зверь, и, раз остановившись пропадали от взора, превращаясь в древесные пни; таким образом они подползли ближе к цепи отряда. С верхней исполинской террасы, можно было лишь заметить из-за рва едва белевшиеся шапки; вблизи от постов падали слабые пули, но солдаты, не жалея патронов, отвечали на каждый выстрел десятью. Не видя поживы, Чеченцы вскоре отретировались по своему. Но я, как зритель, был жестоко раздосадован, ибо тотчас после ухода их из засады, наша граната, будто мячик, брошенный верной рукой, прямо попала в ров, двумя-тремя веселыми рикошетами скользнула вдоль дороги и лопнула, в гуще леса. Спокойно ретировавшиеся герои встрепенулись, как куча испуганных шпиц, пропали от взора и, очутясь на дальних вершинах, только что ругались оттуда. Мы ночевали при кровавом свете внизу пылавшего Шеени.

Первую половину последнего дня пребывания нашего в Нахчимахе, стрелки беспрестанно дрались на каком-либо из [513] пунктов протяжения отряда, ибо при малейшей местной удобности, жители провожали цепь ружейным огнем; раза три также встретили они авангард в завалах, приготовленных из сваленных деревьев, кои были очищены без выстрела штыками. Но версты через четыре, после привала сделанного в полдень, нас оставили в покое; верно союзникам драться стало в тягость; вероятно, отдалившись от жилищ и не видя поживы, кроме солдатской пули, они поторопились домой.

Авангард был в лесу захвачен ночью. Мы шли по покатости, более и более склонявшейся; лишь по прямой линии просеки доходил слабый сомнительней свет, едва освещавший две совершенно черные стены исполинских деревьев, сопровождающих дорогу; узкая колонна, шедшая торопливо, терялась во тьме и была подобна потоку, сбегавшему в бездну. Лес кончился, половина неба, усыпанного звездами, открылась взгляду, который мог окинуть также огоньки, светившиеся в мирных лугах Качкалыков и небольшую линейку бивачных огней отряда, расположенного на плоскости. Дорога начала сбегать тут [514] круто, лошадь должно было держать на поводьях коротко, чтобы она не споткнулась, чтобы не наткнуться на какой-либо штык. Три версты мне показалось целою вечностью; ибо гостеприимные огни, мелькая в самом будто близком расстоянии, беспрестанно отдалялись от нас.

Палатки разбили у с. Хошь-Гелды; сии два татарские слова значат по русски: добро пожаловать; и точно всякой из нас говорил сему месту: добро пожаловать; всякой радовался, что оставил сторону, где каждая, видимая глазу рытвина, была измена, каждый куст — предатель-убийца.

На другой день мы окидывали дружеским взглядом голую неизмеримую равнину, развернутую перед нами; она сливалась с синевой горизонта и течение Терека обозначалось легкой полосой тумана в зеленевшейся ленте леса; прикрывающие линию укрепления и некоторые из казачьих станиц виднелись, как неясные пятна. Сия бесконечная степь была скучна, единообразна, но взгляд приветствовал ее дружески; ибо теснины хребтов, несмотря на свою миловидность, все были [515] темницей для взора, который, стряхнув будто тяжкие узы, гулял теперь на просторе, скользил по степи, лаская ее с улыбкой, находя в ней приятность, и прелесть, которых не мог бы найти разочарованный глаз; и наконец взгляд сей, уныло остановившись , терялся, тонул в протяжение бесконечном, как открытое море; он искал границ там, где был пределом воздух; строил воздушные замки в сем неопределенном пространстве, творил идеалы, коих не могло быть на деле. Ибо подобная беспредельность настраивает воображение, погружает в тихую задумчивость, порождает ощущения, в коих не можем дать себе отчета , возбуждает чувства , подобные сну после коего пробуждение неприятно.

Странно было видеть оборванных мирных Азиатов и их женщин — красавиц востока — обернутых в отрепья, кои, мешаясь с солдатами, продавали жизненные припасы и домашние рукоделья: сия взаимная доверенность была как будто не в порядке вещей, она как будто нас удивляла. [516]

Другой отряд был виден версты за четыре; мы утром тронулись в сем направлении. На половине начальник оного встретил Б. в мундире и ленте и за ним огромная свита линейцев, туземных владетелей, князей и князьков, в народных костюмах выложенных галунами, на коих блестели, горели эполеты, патроны, оружие , оправленные серебром; сия пышность, сей блеск издевались над нашей простой и небрежной одеждой, на коей были видны следы похода и тяжких трудов.

Азиаты (Общее название, под коим Русские солдаты разумеют всех туземцев.) стали скакаться, перегонять друг друга; в эту минуту, соскучившиеся в горах Грузинские Князья и Татарские Беки, ожили вдруг на равнине и приняли вызов , будто предложенный линейским костюмом. Они все вместе смешались , рисовались, порхали по сему ровному месту; резвились как шалун, убежавший из класса, как женщина, на короткое время ускользнувшая из под надзора ревнивца. Князь, красавец Грузин, уходил от линейца, который [517] догонял его, пригнувшись к луке, и оба, бросив поводья, неслись, отданные на произвол ветра, играли тяжелой винтовкой, как легкой тросточкой, глазами измеряли друг друга; осьмигранный ствол бывал наравне с плечом, потом опять опускался, и оба обращались к нам крутым и проворным вольтом и ехали навстречу игривой рысью, с довольной улыбкой. Сия пестрая толпа, разнородная наречием, обычаями, одеждой, соединялась в глазах наших и рассыпалась врозь; все вместе стреляли из ружей или пистолетов, гарцовали, и беснуясь, являли всю прелесть и картинный взгляд фланкировки восточных народов.

Мы вступили в лагерь, где Б. ожидали два батальона в стройных рядах, во всем блеске регулярного войска; каждый из сих солдат был солдат Европы. Кто мог бы подумать, что он кровный товарищ с тем, который вступал в лагерь, с солдатом загорелым, нечистым, небритым, который в обожженной шинели, горбился под запачканным полотнянным мешком и им кормился две недели, подобно Римскому легионеру? Не ужли тот же солдат, на штык [518] надев тыкву, по целым суткам шагает небрежно в шеренге, не заботясь, где будет ночлег и есть ли мосты на горных сердитых потоках? Кто может поверить, что этот солдат в изорванной шапке, нацепив пук кукурузы на сумку (из коей патроны помещены у него на груди, как у линейца), делает целый переход, будто по битой дороге, в стрелковой цепи, по рвам и оврагам, по кручам и дремучему лесу, под градом пуль неотвязных Чеченцев! Один только Русской солдат имеет сию способность: из похода в парад, весел, бодр, красив и блестящ, а в походе — замаран; в деле — блестит одно ружье, сверкает один выстрел; крикнув ура — он не стреляет более.

Перешед хребет Качкалыков, мы встретили на Чеченской плоскости вагенбург, двинувшийся навстречу. Без нас явился там мальчик Чеченец, бежавший от утеснений мачехи, покинувший родного отца, который не мог защищать его от злобной женщины. В несколько дней он привык совершенно и встретил нас как давнишних знакомых. Сей двенадцатилетний мальчик [519] был удивительно боек и развязен, не морщась пил водку и дрожал от восхищения при виде оружия; по всему было заметно, что в нем созревал разбойник лихой, отважный и хищный.

В вагенбурге очутились мы как дома, нашли возможные удобства неудобной походной жизни.

Смешанный звук голосов, хохот и вопли разбудили меня после обеда. Вышедши из палатки, я последовал за общим течением к мусульманским полкам, где в средине огромного круга, начиналась борьба между Грузином и Карабахом, отличавшимся только по выбритой голове, ибо оба, раздетые донага по самые чресла, имели смуглое тело, загорелые лица. Средний рост, но плотные широкие плечи, массивные жилистые руки говорили о силе обоих, ручались, что оба противника достойны друг друга. Издали, исподлобья, разменявшись взглядами, они встретились как будто два приятеля, важно положили огромные ладони на плечи друг другу. Хотя сие возложение дланей было ни что иное, как четыре сильные удара, звук коих разнесся во всему кругу, но неподвижные мрачные их лица не изменились [520] нимало; они прямо смотрели друг другу в глаза и по редкой только перестановке ног можно было угадать, что начинали пробовать взаимную силу и что один другого хотел сдвинуть с места. Но движение ног стало живее, злоба оживляла постепенно их неподвижные лица, один другого хотел потрясти, как мы иногда хотим тряхнуть развесистое дерево. Потом оба, отступив, схватились, сплелись, давили, душили друг друга — но без вопля, без стона, без восклицаний; одни толстые жилы (кои, надувшись, лежали под кожей, как бечевки) давали знать о взаимном их напряжении; зрители, бывшие сначала в недоумении, оживились с сею борьбою. С одной стороны Грузины, с другой Татары ободряли борцов диким смешанным воплем.

Первые стихли, ибо Карабах, за шею уловив Грузина, пригнул к земле, но не опрокинул на спину, что победитель непременно обязан сделать. Он пригнул его к земле и оба оставались в сем положении минуты с две, являя неподвижную группу, которая мгновенно обращенная в мрамор, могла обессмертить резец, ее породивший. Полуторжествующий, [521] полунедоверчивый Карабах давил Грузина; лицо последнего, немного отвороченное, выражало силу терпения, страдательное сопротивление, надежду утомить противника упорством и стряхнуть подавлявшую его тягость. Взаимно обхватившись, они оставались неподвижны, ибо отдыхали в сем напряжении и сбирали остальные силы, чтобы приступить к отчаянным мерам, дабы окончательно побороть один другого. Наконец оба, будто сговорившись, в одно время перевели дух со стоном; и обширный круг зрителей умолк. Глаз едва успевал следить проворные быстрые движения сих двух людей, кои, впившись друг в друга, двигались как целое нераздельное существо, кои обвившись, как змеи, изгибались проворно, переплетались взаимно. В сей борьбе пари казалось бесполезно: ибо можно было ручаться, что, равно сильные, оба они испустят дух в одно время от непомерного напряжения и окостенев представят образец удивительный для скульптора. Они опять остановились, но остановились на самое короткое время, лишь на секунду; сия секунда была отчаянный отдых, в который [522] сбирали они последние исполинские силы; с воплем схватились они еще крепче, еще крепче тряхнули друг друга, и раздался звук сильно упавшего тела и протяжный стон Карабах всем послышался. Татарин лежал на спине, а над его шеей Грузин, с торжествующим зверским голосом; в злобе, не имея кинжала из тростника (как древний боец), он хотел руками докончить побежденного. Но круг зрителей на них нахлынул с радостным криком, с горестным воплем; их оторвали друг от друга. Толпа Грузин, подняв победителя, понесла с торжеством; куча Татар повлекла Карабаха, желая скрыть свое уничижение и легким полотном прикрыть пристыженную национальную гордость.

Мы вечером увидели по-прежнему перед палаткой Б. два хора музыкантов и хор песельников к ним вдобавок. После громкой, старинной музыки, запевало начал заливаться, звонкое жеи покрывало его голос, и кривляясь, беснуясь, ходил гренадер с парой ложек, в тесном кругу; он плясал вприсядку с пронзительным свистом. Вдруг оборвалась [523] песня, прекратилась как шаг батальона, который остановлен в ногу по команде: стой! и тишина прервалась томным стоном песни татарской, положенной на ноты.

Огромный почтительный полукруг был около ставки и в нем представлялись эполеты различных степеней и сортов, гражданский сюртук с измятой круглой шляпой, и Хан со свитой нукеров (Слуга.), и Грузин в пестрой Чухе, и Бек в ярком кафтане, и в женообразном костюме Куртин, и в конце живой перспективы, изогнутый ряд темлячных князьков и старшин Осетин, Кабардинцев, Ингушей, в бурых черкесках являвших длинное протяжение открытых голов.

После захождения солнца ракеты, пристыженные в горах, опять возгордились, дерзко и смело понеслись вверх, покидая земную поверхность, назад не хотели возвращаться и лопнув с блеском и треском в горних пределах, лишь бросали, из презрения к нам и земному, обломок хвоста, ниспадавшего, как легкая искра, соображаясь с законом Ньютона. За грохотом заревой пушки [524] следовали отдельные несогласные звуки зари, заглушаемые музыкой.

Между тем, сомнительный трепетный свет от костра боролся с кротким, но постоянным сиянием луны, которая с безоблачной тверди, смотрела на нас с выражением больших голубых очей.

И беглые звуки состарившейся французской кадрили (из Сороки Воровки) напоминали прежнее время и рисовали волшебную залу; прелестное, свежее, роскошное создание чаровало вас легким прикосновением изящного пальчика белой и твердой руки, искусно обточенной, небрежно полузакрытой благовонною перчаткой.

Но иные звуки пробуждают вас: это лезгинка, игривые странные звуки, быстрые смелые ноты, кои будто хохочат, отважные тоны, кои скачут, играют, резвятся в воздушном пространстве! Мальчишка Чеченец Ших-Али–Хан очутился в кругу против князька-юноши Кабардинца; при мерных ударах в ладони, они оба пустились в пляску разных племен, состязаясь друг с другом. Подбоченясь, гордо озирался князек; его мужские, но стройные женские ножки, легко скользили по земле, он плавно [525] поднимал, округлил руки, наклонил тело, не просил, но требовал похвалы. И живописно и странно, под меру резвился Ших-Али-Хан, быстро прыгал, скакал и вертелся, как игривые звуки лезгинки. Оба вместе остановились. Кабардинец поклонился на все стороны с гордым лицом и сошел со сцены тихо; с хохотом кувырнулся Ших-Али-Хан и выскочил из общего круга.

Умолкли хоры, все разошлись, всякой продрогнув, с улыбкой выпил добрую рюмку водки, шишлык залил стаканом вина и уснул покойно на более мягкой постели, под теплым тулупом.

Огни погасли постепенно в полупрозрачных палатках; костры потухали и изредка только вдали дребезжала татарская песня. Все наконец умолкло и раздавалось уныло лишь протяжное слушай часовых.

Вслед за сим покинули мы прелестную, но вероломную Чечню, и перешли обратно живописный хребет Качкалыков. Очутясь на голой плоскости, отряд отбросил стрелковую цепь, тут ненужную, и все что было верхом, разбрелось во время похода, на равнине, покрытой кое-где [526] полосой низких колючек или пятном аула Кумыков. Там безопасно паслись стада тучных баранов, с пастухом, оборванным мальчишкой, вооруженным однако.

Кучка жирных фазанов подымалась иногда лениво и послушный ястреб , выбирая одного из них, приносил на седло Бека.

Какой-либо батальон, справа по отделениям, кричал, бесновался, когда трусливый заяц опрометчиво хотел перерезать ему дорогу; и с громким хохотом на время мешалась колонна, и неосторожный беглец, придушенный тяжелым стволом, висел за какой-нибудь портупеей.

Русак подымался опять, куча верховых неслась за ним во весь дух с криком и воплем; тщетно он уходил, положив уши на спину: резвой жеребец Карабаха иль неутомимый конь Кабардинец достигал его, при запутанных изворотах давал новую угонку после крутого вольта; тщетно раздавался выстрел винтовки или пистолета, ибо испуганный заяц, ускользнув из под лошадиных ног метался во все стороны, как сумасшедший, издеваясь над исступленною [527] толпою. Но он исчез в островке; вдруг все с седел долой; на пространстве нескольких сажень, человек тридцать стерегут одного зайца, не жалея испачканных, но разноцветных шелковых панталон, усердно шарят... Один вытащил за уши беглеца из норы, подымает его вверх; блеснул кинжал с текстом из Корана; несчастное животное, отчаянно озираясь, испускает крик — стон, подобный стенанию человека; и на сей вопль отвечает юноша прекрасный и телом и душой... Он желает сохранить жизнь несчастному — но тщетно просит пощады для ничтожного зайца — сверкнул кинжал от скорого поворота — быстро скользнула нить крови; и черные очи подернулись тонкой влагой, отвернулись с негодованием от противного пешкеша (Подарок.).

Через два дня завидели мы вышку укрепления Ташкичу, около коего разбили лагерь. Не было ни былинки травки на сей обожженной степи, но она нравилась нам, ибо мы находились дома, у себя. Пыль выедала глаза, постоянный бешеный ветер [528] рвал палатки, но мы были как будто на покойном ночлеге, во время трудной дороги. Ибо часть экспедиции, в общем предложении похода, была кончена, как отдельная тетрадь периодического журнала, после которой отдыхает издатель... с тем чтобы после отдыха взяться за новую часть.

Николай Пауль.

15 Октября

1833

Текст воспроизведен по изданию: Кавказские картины из записок очевидца // Телескоп, Часть 16. № 16. 1833