ПАУЛЬ Н.

КАВКАЗСКИЕ КАРТИНЫ

Маюртуп (До 1832 года Русские не ходили далее Маюртупа) казался пределом разрушительного странствования нашего отряда на плоскости строптивых Чеченцев, после коего им приходилось думать о постройке саклей, точно также, как мы думаем о шитье нового платья, взамен изношенного по истечении года. [322]

В право волновался Кавказ, где Русские еще никогда не были, а перед нами Качкалыковский хребет, обитаемый мирными Качкалыками. (Слово мирный имеет другой смысл в здешнем крае; оно означает покорные селения, коих жители, для сбережения домов и нив, выдают аманатов, не покидают жилищ и сохраняют приличия, как легкомысленная женщина соблюдает оные для того, чтобы не потерять доброй славы. Во всяком набеге или разбое учиненном немирными, или встречаемом нами сопротивлении, участвуют, обыкновенно наполовину, и удальцы из смежных мирных селений).

Но суетливая заботливость должностных в штабе, толки тех, кои не имеют бумажной должности, и шепот по отряду, сделались предвестниками чего-то особенного, точно также как легкая дрожь и какое-то беспокойное чувство предшествуют лихорадке в человеческом теле. Вечером объявлено, что вагенбург только передвинется на другое место и остается около Маюртупа с прикрытием и большею частью артиллерии; отряд поутру выступает в горную [323] экспедицию. Цель экспедиции не была объявлена, но всякий догадывался что отправляются в Нахчимах за двумя орудиями, кои Казы-Мулла похитил у Волконского вместе с жизнью. Всякой догадывался, потому что морально-праздная любопытная болтливая военная братия угадывает цель начатого движения, чрез выбор и расспросы проводников, через полуслова и темные полудоверенности лагерных чичероне, также как опытный мужчина может угадать рождающееся к нему расположение женщины чрез взгляд мгновенный, пламенный и томный, чрез улыбку, которая на свежих устах скользит только для него, чрез легкое, нечаянное прикосновение руки или платья , о коем не просит извинения.

Рано поутру на другой день все зашевелилось в лагере, все начали переходить, передвигаться, и из средины сего олицетворенного хаоса, тихо, плавно выходила черневшаяся колонна отряда, покрытая густым туманом. Гюго заманчивый, увлекающий, пламенный, Гюго иногда беснующийся, увлекаясь веком или увлекая век свой, Гюго уподобил толпу оборванной Парижской черни, шедшей [324] по запачканным, изуродованным улицам, огромному змею; я украл у него сравнение, похитил чужую мысль, сравнив оживленную, бесконечную ленту войска с исполинским пресмыкающемся, которое двигалось, перегибалось на случайностях топографических форм; в некотором расстоянии от него виднелась полувоздушная цепь стрелков, как нить испуганных привидений, скользящих на видимом ограниченном горизонте.

Голова отряда остановилась пред огромным густым лесом, в который упиралась узкая дорога; две пули провизжавшие мимо голов, несколько осадили пеструю беспечную толпу всадников, но в то же время егеря бросились в лес; за ружейным залпом последовало протяжное ура и стук топоров дал знать, что неприятель прогнан из завала, который был расчищен через полчаса, и лес начал поглощать оживленную, разнородную массу.

В скором времени расширилась дорога; солнце разогнало туман; мы шли под тенью исполинских чинаров, поднимаясь на хребет по покатости, хотя отлогой, но чувствительной. Цепь стрелков [325] что мелькала между деревьями, то скрывалась в оврагах, кои сбегали по обе стороны и где раздавался звук горнов; иногда только ужасный обрыв выгонял застрельщиков на дорогу; тогда вместе с Татарами они скоплялась в нестройную кучу, затруднявшую шествие колонны; иногда только влево открывался соседний хребет и мы, как бы с удивлением, видели себя наравне с гребнем оного, с легким облаком, которое на лету его лобызало.

Таким образом шли часа два; вдруг раздался ружейный залп, за оным продолжительное ура и все стихло... Но... пронзительный и кратковременный крик... крик жалобный и дикий поразил наш слух... Как ни коротки были сии звуки, но в них отражались все ужасы насильственной смерти: страх скоротечного ожидания и боль физическая и судороги, с коими душа покидает бренную оболочку, обозначались в сем удавленном крике, выражавшем последний скорбный час человека нам подобного. Эпизод перехода объяснился тотчас: стрелки наткнулись на Чеченские шалаши, в коих непокорные жители находились с семействами [326] и имуществом; при блеске штыков все обратилось в бегство и между прочими несколько слабых жен, невинных детей погибли, как жертвы войны. Признаки добычи недавно доставшейся появились вслед за сим; солдаты, обовьюченные тяжелой ношей, тащили всякую всячину: один кряхтел под широким медным тазом или продолговатым кувшином, пестрый ковер волочился по земле, накрывая другого с головы до ног; иной ворочал в руках или черкеску или женское платье; иной вытряхивал пух из запачканной парусины, между тем как листы Корана торчали из-за какой-нибудь портупеи. Но все на что-либо годное было продано через полчаса, остальное брошено и дорога покрытая обломками ящичков, сундучков, перьями, лохмотьями кожи, сукна, полотна являла все признаки грабежа, беспорядочного, полубесполезного, в коем наслаждение уничтожать, разрушать, превышают чувство корысти.

Между тем мы подымались все вверх; изредка только огромный чинар, обрушенный временем , останавливал артиллерию, и на ближнем возвышении являлось в зелени знакомое лицо, как [327] портрет, написанный на зеленом грунте. Но снова раздавался звук горна, резкий исполнительный сигнал вторился по всей цепи и мы опять подвигались.

Наконец местоположение начало склоняться и потоки света в прямом направлении дали знать о близости Гумса или Гудермеса, через который должно переходить, следуя по Нахчимаху (или земле Ичкеринцев), собственному отечеству Чеченцев, из коего они вышли на лесистую плоскость, равнину прелестную и плодоносную. Сперва каменный голый кряж, в диком величии обрисовался на голубом безоблачном горизонте; далее его ветви; потом противоположный хребет инде покрытый лесом, представился нам роскошными округлостями: два небольшие аула, пасущийся скот виднелись будто на ладони. В заключение открылось место ночлега, деревенька Куримбеене, лежащая на пригорке в котле, коего одна сторона обрывается в Гудермес почти отвесно, а остальные обхватываются живописными ветвями хребта. Отряд спускался с исполинских крутых уступов, подобно водопаду, помещаясь, сгущаясь на долине; между тем на гребнях заблестели ружья [328] и штыки стрелков, что заставило поспешно скрыться человек пять вольно практикующих Чеченцев, пускавших с одной из вершин бессильные пули.

В Нахчимахе мы очутились совершенно неожиданно; жители бедной деревушки узнали о нашем приближении чрез звук горнов; они едва имели время вывести семейства, унести самое дорогое имущество, и покинули часть скота и все остальное.

Через полчаса было замечено движение, на дорожке, проложенной через левый гребень: в кучке штыков кого-то вели будто насильно; все полегали увидеть одного из пяти героев , недавно отретировавшихся; толпа спускалась медленно, остановилась на половине горы , солдаты посадили на ружья человека посреди находившегося, понесли далее... Пленного Чеченца можно подгонять только прикладом: кому ж такая почесть? Наконец явился пленный козак, схваченный за месяц перед этим. Тяжкие кандалы обременяли обтертые ноги несчастного; на теле ничего более не было, кроме лохмотьев черкески и панталон. Хозяин, при поспешном бегстве, едва успел увести его [329] и с большими угрозами запрятал в близ лежащее скрытое место; он выполз и против ожидания очутился свободен между соотечественниками и товарищами. Во все время плена страдалец лежал в углу сакли, ежедневно получая в пищу кусок тыквы; изредко только три бравые (как выражался он с улыбкой) девки, украдкой ему давали головку кукурузы. Девки, что за выражение! Девы — скажите лучше — роскошные девы Кавказа, как цветок благовонные , как серна легкие, как чинар стройные; в сердце их загорался чистейший пламень любви к несчастному пленнику, начинавшему таять от блеска черных глаз. Это десятый том Пленника в стольких-то строфах , стольких-то стихах, за каждый стих столько-то: это романтизм на деле, проданный за воображаемый капитал ассигнаций невинных, белых, с черной оттенком цены. Тс! — успокойтесь! — поэзия хороша лишь на бумаге; никто влюбляться не станет с колодкой на шее, кроме сумасшедшего от любви у Обухова Моста. Полунагая Чеченка, прикрытая лохмотьями, с тряпкой на голове вместо покрывала, с босыми ногами и черствыми [330] руками, есть не что иное как неопрятное создание, раздавленное домашней работой; сие творение руководствовалось только животным состраданием, когда бросало головку кукурузы пленному линейцу, лицо коего было вывеской неподвижной глупости.

Кукуруза составляет почти единственную пищу небогатых жителей, что было видно из покинутого имущества, которое разграбили к вечеру; бродивший скот был перестрелян и кипел в солдатском котле или жарился на шишлыке Татарина; кукурузу еще недозревшую (несмотря на сентябрь) истребили; внутренность саклей обшарили, перевернули вверх дном у и две или три поспешно начиненные ярко запылали, как будто для оживления картины и без того живописной.

Вот вечер. Повестка пробита и с одной из вершин взвилась ракета; гордая на равнине, блистательная, легкомысленная ракета явилась нам ничтожною, уничиженною громадами, над коими хотела возвыситься, и пристыженная оборотилась вниз, не конча полета — и лопнула упадая. Наконец наступила совершенная темнота, увеличенная еще более огнями биваков; дым, заключенный в тесной [331] долине, задернул ближние гребни, которые можно было только различать по воспламенениям редким, мгновенным, от выстрелов наших стрелков, по разложенным на постах огонькам, казавшимся на тверди небесной кровавыми созвездиями, между тем как самые звезды горели в зените непорочным пламенем.

С самого прихода в Куримбеене до утра обделывали спуски и подъемы Гудермеса, почти непроходимые. После рассвета Мусульмане, линейцы отправились на противоположную сторону; часа через три там засуетилась куча Чеченцев; они побежали благим матом к лесу, испуганные нашей кавалерией, которая во весь дух понеслась вверх по исполинской покатости, но огромность хребта, пункт с которого смотрели, поглощали и звуки и самую быстроту движения: ибо ружейные выстрелы не были слышны, хотя опушка леса обрисовывалась дымом мгновенным, скоро преходящим; ибо семьсот человек всадников, несшихся во весь дух казались лишь кучей ползущих насекомых.

Весь отряд тронулся часу в одиннадцатом; и я как зритель, как [332] человек без всякой обязанности, отправился к кавалерии, прогнавшей неприятеля. Маленькая, вновь покорившаяся деревня, лежала при начале покатости; испуганные жители оставались в лесу; куры, телята бродили около саклей. Несколько отставших Татар бросились грабить, пришибая палками кур, уходивших с отчаянным криком, пробуя сабли над шеями телят, кои бегали, кружились, подымая хвост. В несколько мгновений все было подобрано, так что офицер , наехавший на сей чепаух (Соответствует слову: мародерство; собственно значит воровство), мог только спасти внутренность домов, разогнав сию сволочь нагайкой.

На половине дороги, открытой и безопасной совершенно , послышались мне жужжание умирающей пули и выстрел. — Что же? — В полуверсте сидел Чеченец над обрывом, пуская бессильные пули... Стрелок вольный — он один сражался в ту минуту; избалованное дитя буйной свободы, бессильный, ничтожный — но недоступный — он как бы издевался: над могуществом Русским — над целой [333] массой войск тут же находившейся. Одна из двух вершин хребта являлась подобно огромной могильной насыпи: штыки мелькали между редкими деревьями, коими она была обсажена. Вид с сей точки был несравненный, несмотря на серое небо, повсюду тянулись живописные хребты, полузадернутые грядами струившихся облаков, увенчанные лесом; их улыбавшиеся откосы испещрены белеющимися, желтеющимися, легкими змейками, рытвинами, обрывами, пропастями кои затрудняют сообщение и во многих местах делают оное невозможным; под ногами была покатость, почти отвесная, с которой несколько припертых Чеченцев скатились без помощи салазок; небольшие аулы, кутан (хутора, в коих зимует скот) выглядывали по обеим сторонам из-за гущи дерев.

Долго, очень долго восхищенный взор блуждал по сим окрестностям и я с сожалением спустился обратно к новому лагерю, где не было ни вершка ровного места, но стояла палатка, криво, неровно лежала разостланная в оной постель, и поверхность длинного складного стола, [334] за коим обедали или казалась изломанной.

Разноголосный генерал-марш, потом сбор, коих — виноват — не могу различить, хотя когда-то носил эполеты восемь лет сряду, звуки несносные (когда усталые члены требуют сна), пробудили, подняли лагерь, освещенный заревом разложенных костров; ослепленный погребальным их светом, ни зги не видя, сел я на лошадь, и толкаемый, пихаемый, теснимый в толпе конвоя, ехал шагом в совершенной мгле — крепко укорачивая поводья. Дорога шла некоторое время над обрывом, две лошади рядом могли только идти по ней; вправо отвесное возвышение, ехавший впереди всадник и черневшаяся влево пропасть обрыва: вот все, что являлось взору во время сего марша — будто таинственного.

С утром увидели всю красоту местности: узкая дорога шла вдоль хребта, поросшего или редкими деревьями или негустым лесом; у подошвы виднелись небольшие аулы; на покатостях возвышений и в долинах только что скошенное сено; мы спускались и подымались: взор обнимал иногда протяжение горной [335] цепи и отряд протянувшийся на несколько верст, являлся длинной нитью штыков, на коих играли лучи южного солнца, и штыки сии казались в отдалении принадлежностью самого хребта, гребень коего двигался, как будто он роптал, волновался, щетинился — надвывая под стопою чуждою — стонал под тяжестью победителей, его поправших.

При выходе из леса мы завидели над с. Белгатоем, авангард отправленный с полуночи, от коего были отделены протоком, впадающим в Аксай. От сего протока (как из с. Цонтери, так и на противоположную сторону к Белгатою), местоположение издыбалось амфитеатром, в виде роскошных холмов; на их сладострастных округлостях и в оврагах, разделявших оные, раскинута была зелень кустарника, в них мелькали бараньи шапки туземцев, их ружья вынутые из чехлов и готовые к бою.

По обыкновению Чеченцы стали ругаться, махали, звали к себе, начали подползать; орудия были под рукой; убийственная граната, с резким пагубным визгом, полетела через овраг, как небольшой мячик, рокового черного цвета, подняла [336] два столбика пыли, лопнула посреди неприятелей, кои припали сначала, как всегда делают при выстреле из пушки, потом, вскочив проворно потащили одного; третий, четвертый чугунный подарок отохотил героев, после чего они стали караулить нас, лишь с дальних башенных возвышений.

Но все виденное до тех пор было ничто в сравнении с ландшафтом, там открывающимся, когда очутились мы высоте пред с. Белгатоем. Тут голый, каменный кряж (у подошвы коего живут Андийцы) сердито глядел из-за облаков; горы угрюмые, покрытые лесом, отделились от него, приближались к нам и пропуская два длинные рукава Аксая, сквозь мрачные лесистые ущелья, являлись наконец смеющимися холмами; сии холмы обнимали прелестную, зеленевшуюся долину, где, на пространстве нескольких верст, были раскинуты чистые беленькие домики, посреди садов, лугов, обработанных полей. Сакли Белгатоя, разбросанные на покатости, были под нашими ногами; они отделены от противоположного селения Аксаем, который струился, как казалось глазу, обманутому с [337] возвышения, лишь в незначительнейшей мере; между тем сей сердитый горный поток кипел в ужасной теснине, ибо долина, мило улыбавшаяся, есть клочок пьедестала, на коем стоит величественный монумент, воздвигнутый рукой природы, возвышенная плоскость — подошва высочайших гор в системе Кавказа. Взор восхищенный величественною и разнообразною природой, спускался однако и невольно останавливался на Иолгатойской долине, которая тотчас порождала мысль о золотом сне или о семейном счастии, о медленно испиваемом блаженстве того, кому бы суждено было безмятежно считать дни свои в сем очаровательном месте с милой, кроткой подругой, с юным потомством — будущей опорой человека состарившегося, и физически и морально.

Четыре орудия были поставлены против селения, жители коего, не являясь с покорностью, стояли кучкой в почтительном отдалении; но желание или сохранить дома или вынести остальное имущество, заставило их вступить в переговоры, и показался один из их депутатов. В России верно бы сказали, что он явился [338] прямо к нам в раззолоченном наряде, с нукерами, с мишурным блеском восточной роскоши — как бы не так! — Чеченцы ведут переговоры иначе. Тонкий слух проводников, также Чеченцев, кои за деньги указывали дороги, верно привозили поручаемые бумаги и в сию минуту советовали куда лучше навести орудие; тонкий слух проводников, истинно природный различил голоса из деревни и в полуверсте из-за сакли показалась папаха; минут пять продолжался между ними разговор на таком расстоянии которое удивляло нашего брата, ибо отсюда звонким голосом, с подобным горлом, можно обойтись без рупора в открытом море.

Наконец, после многих толков, явился сей депутат, сложив оружие вне выстрела — посланец знаменитый — босой и в лохмотьях; его бритая голова, шея, руки были покрыты отвратительной сыпью, общей в сем народе, что происходит от неопрятной жизни. Один оборванец пришел торговаться, мириться с десятью тысячами Русских; мы сему не удивлялись, не хохотали, как прежде, ибо насмотревшись, привыкли к войне [339] и действиям племен, в коем нет никакого единства и власти, где всякий делает что хочет, не отдавая отчета никому; где один закон кровомщения (благодетельный при их нравах), закон всенародный и непреложный (Сей закон столь силен, что человек десять засевших Чеченцев, по ошибке застреливших одного Чеченца (из наших проводников) в ту же минуту разбежались, чтобы их не узнали; ибо, по закону кровомщения, все подозреваемые зовутся родственниками убитого и обязаны объявить, кто именно убийца; кто же по сему зову не явится, тот подвергает себя закону кровомщения), служил порукой безопасности по таковом обращении и сношениях сих необузданных людей.

Но отысканный свежий след орудий отвратил внимание от завязавшейся негоциации; и голова отряда повернула влево, по дороге к Бесни, лежащем пять верст за Аксаем, который немного левее круто поворачивает на север. Сделав версты полторы, поперек гребня возвышений, мы увидели, в вышесказанном направлении, новую магическую перемену декораций. От подошвы возвышения, вздымавшегося живописно, простиралась под нашими ногами на несколько [340] сажен возвышенная долина, во всей роскоши юного, весеннего произрастания, она кончалась ужасным обрывом, для глаза незаметным с возвышения; обрыв сей составлял левый откос теснины Лысая. Правая сторона теснины, сопровождалась цепью нависших над оной гор, коих идеальные формы являются с каждым шагом: покатость их крута, почти отвесна; подошва заслонена обрывом. Сия покатость покрыта лесом, с разнообразием округлостей, очерченных непроходимыми оврагами и рытвинами; она убрана огромными зелеными гирляндами, кои, развешенные прихотливо, висят своенравно; малейшее дуновение ветра, кажется, должно привести оные в движение; столь легко кажется сие убранство гор. Верх хребта являл опять возвышенную плоскость, покрытую лесом, на которой три, четыре поляны, в порядке, будто шахматном, расположены были одна за другою до гребня, зелень коего обрисовывалась на чистой, непорочной лазури южного неба. Кто мог полагать с нашей точки зрения, что сей ландшафт, сладкий для взора, как юная дева, столь же обманчив, как сердце [341] кокетки, и что сия улыбающаяся местность почти непроходима. Но начавшееся дело еще более оживило картину; на противоположных полянах перебегали Чеченцы; большая часть их ожидала нас в обрывах Аксая; загремело орудие и голосистое эхо с треском раз десять повторило выстрел сей; вскоре раздался звук горнов, завязался сильный ружейный огонь, между коими выстрелы пушек были как низкие тоны в общих звуках оркестра; дым от пальбы, волнуясь, начал распространяться, расстилаться по зеленому откосу хребта, драпируя оный фестонами газа белого, легкого, прозрачного. Волшебная опера была тогда в наших глазах, на сей тесной удушенной сцене — а на деле, в природе. Дым подымался более и более, чаще стали перебегать Чеченцы, кучки их пропадали, разбегались от гранат, коими угощали через овраг; наконец опушка леса, на первой поляне, обрисовалась прицельно беглым огнем наших стрелков, и изрядно подымался столбом клубившийся дым горных орудий, ибо легкая артиллерия по круче спуска и подъема, осталась на левой стороне Аксая; наконец показалась и черневшаяся колонна [342] отряда, обхваченная со всех сторон ружейным огнем; она подвигалась медленно, по направлению к Беени, и наконец потонула в зелени леса. Один гул пушечных выстрелов нам говорил несколько времени о товарищах, совершенно отделенных и неприятелем и тесниной. Перед вечером разбили лагерь над обрывом; нам оттуда было видно, как Чеченцы, добровольные союзники, подавали собратьям руку помощи и натешившись вдоволь, расходились по домам вдоль хребта небольшими кучками, с тем чтобы поесть, похвастать удальством — уснуть и опять геройствовать с нами. Изредка только роковая граната свистела мимо неосторожной кучки, которая разбегалась тотчас прочь.

Вечером окрестность повторила и пробитую зорю, и зоревой выстрел, и звук лопнувшей гранаты, тут уже смиренной; но тщетно мы прислушивались, не дойдет ли зоря и зоревый выстрел отделившегося отряда. Лишь ясно горели звезды на безоблачном небе, лишь несколько неприятельских огоньков теплились на [343] противоположных вершинах, кои, как громовые тучи, заслоняли часть непорочной тверди. Изредка только одинокий ружейный выстрел несся с тропинок по ущелью Аксая и ропотное течение реки слегка нарушало совершенную тишину.

Поутру на другой день, мы узнали посредством почтальона Чеченца, что лишь тела двух орудий найдены брошенными в пропасть, ибо лафеты и прочая принадлежность были изломаны, а оковка разобрана жителями, и что за недостатком канатов оные вытащат.

Тому же Чеченцу тотчас поручили доставить в Беени пук каната. Он стоял над обрывом, с последним словом кивнул головой, соскочил с обрыва и в секунду, в мгновение ока, скрылся в кустах, исчез как мышь из-под лапы неопытной кошки — проскользнул как змея — сколь ни старались открыть его след, но тщетно... Никто не мог заметить, где он пробирался.

Во время обеда, звуки выстрелов, стали доходить до нас и в скором времени, сверх всякого ожидания, [344] на последней полянке появился отряд, обратно возвращавшийся.

Орудия загремели для очищения противоположного тамоса теснины, где Чеченцы опять засели, и град чугуна до тех пор туда сыпался, пока наши не подошли под выстрелы. Несмотря на то, сильнейший ружейный огонь завязался там; звук горнов, в горах столь приятный, раздавался по всему протяжению ската; изредка звонкое ги ги (Крик горских народов вообще во время натиска) или протяжное ура долетали до нас; на половине горы мы часто видели сквозь деревья, отступающий резерв арьергардной цепи, выстрелы коего представляли полукруг белевшийся, беспрестанно изменявшийся, и, следом за оным, Чеченцы. Они сбегали вниз, по нескольку человек, и украдкой делали несколько десятков шагов, прятались за деревья или камни, пропадали от взора и их можно было угадать только по мгновенным огонькам. Иногда было видно, как, собравшись в кучку, и бросясь на шашки, убегали назад от остановившегося резерва, средине коего сверкала беспрестанно молодецкая офицерская сабля, поднятая вверх. Иногда мы [345] с восторгом аплодировали будто в креслах офицерам, видя как они припадали от визга картечи и после проворно тащили кого-либо из своих на верх.

Все толпились над обрывом, из коего выходили усталые лица, покрытые потом, как нить теней; но вступив в лагерь, став на твердую землю, они оживлялись радостным чувством удачного дела; всякой встречал тут знакомых и все приветствовали друг друга, забыв, что расстались только на один день — как будто были врозь сто лет. Наконец показались взятые два тела орудий, привязанные к горному лафету, который солдаты тотчас потащили на себе. Все, остававшиеся по сю сторону Аксая, стеснились вокруг сего лафета, не разбирая чинов, не соблюдая дисциплины и приличий; всякой торопливо продирался, чтобы взглянуть на пару холодных цилиндров, как на возвращение друга; всякой с приветствием старался дотронуться до двух кусков меди, как иногда продираемся сквозь толпу, чтобы крепко пожать руку старинного приятеля; многие из солдат обнимали нечувствительный металл со слезами на глазах; они лобзали сей [346] металл — будто в нем заключалась жизнь, будто мог он отвечать на их пламенные ласки.

Барон подошел к сим орудиям и, как бы в знак того, что они принадлежат нам опять, положил руку на них: звук радостный, громкий, оглашая окрестность, воспарил к поднебесью; это было ура, коим приветствовали возвращенные орудия, приветствовали друг друга, приветствовали день счастливого дела. Звуки умолкнувшей битвы не были столь громки, как сие радостное ура, которое стогласное эхо с ропотом понесло вдоль теснин и ущелий. Также как вчера, но только повеся носы, союзники по домам расходились вдоль противоположной стороны; и изредка только иной из них ругался; изредка для одной потехи, бросали гранату в неосторожную кучку.

На другой день возвращались мы в Белгатой, откуда завидели несколько сот конных Андийцев, на противоположной Иолгатойской долине, коей жители не хотели покориться; часть отряда переправилась через Аксай и очутилась там. Сады, огороды, сакли столь нам [347] нравившиеся, были совершенно истреблены без сопротивления. В потемках возвращались в лагерь, опять занятый над тесниной, на месте исковерканном природой.

В совершенно темную ночь, несмотря на ясную небо, любопытно было взглянуть на узкую полосу отряда, обозначенную яркими кострами, неправильно разбросанными, и под ногами, и над головой, около коих рисовались мрачно группы людей и видны были: тут — солдат, который протянув руки и распустив пальцы, от огня отвернул лицо; около него с неподвижными чертами Татарин, который, сидел, поджавши ноги, и копался в золе; рядом Грузин, в отрепьях, мурлычал равнодушно однообразные звуки своей народной песни, подобные гаммам, извлекаемые из клавиш неопытными пальцами ребенка; поодаль бесновался Ширванец; странные переливы его горла, казались хлипеньем, стоном, надгробным плачем наемной старухи. На другой стороне, за черневшейся бездной обрыва, были резко освещены и оттенены сакли, стоящие в пламени, и копны зажженного сена. Для окончательного истребления там оставался еще батальон; солдаты [348] перебегали торопливо с пуками горящей соломы и на мрачном огненном горизонте казались будто подземные духи.

Все возвратились наконец; после зоревого выстрела огласились на всем пространстве отряда звуки вечерней зори — нестройные звуки, несогласные ноты, вокальный хаос, неправильное борение, волнение тонов, в коем отдельное дребезжание кавалерийских труб (конных Мусульманских полков) было подобно свисту налетавшего ветра, в общем смятении шторма на открытом море. Оживленный лагерь мертвел постепенно; пожар Иолгатоя начал слабеть, ибо от пламенных саклей оставались лишь остовы, обведенные огненными чертами, которые обрушались один за другим, при чем лишь несколько искр выбрасывалось вверх. И в сем кровавом полусвете иногда виднелся одинокий Чеченец, как Самиэль, выходящий из земли в Стрелке; он торопливо крался к обрыву; с противной стороны загорался мгновенный огонек и бессильная пуля жужжала как пчела, на которую цепь отвечала презрением. [349]

Во время холодного утра, отряд поднялся к Белгатою, покинутому жителями, коим еще не случалось испытывать кары Русских. Весело, живо, проворно тащили солдаты дрова и сухой хворост во внутренность саклей; в полчаса запылали сии дома, отстроенные гораздо лучше и прочнее, чем на плоскости Чеченской. Я грелся несколько времени пред ярким огнем с довольною улыбкой, и садясь на коня, для редкости, закурил трубку частицей пожара. И как дикий зверский Индеец курит мирную трубку с старинным врагом, так и я раскурил трубку вражды с народом вероломным, хищным, для Русского неприязненным. И хотя был мирный гражданин, хладнокровный зритель, не электризированный боем, но все-таки я заплатил тогда дань национальному чувству.

На обеих сторонах Аксая были видны толпы неприятеля, который обходил нас справа; почему отряд начал отступать, обнимая гребни и овраги, откуда вредить представлялась возможность. Мы скоро переехали на прежнюю позицию к Цонтери, в толпе Татар, тут бесполезных. Небо было задернуто [350] солдатской шинелью, облака гуляли по гребням, густой дым от зажженного сена стлался повсюду; со всех сторон загорелся ружейный огонь и орудия гремели; изредка только, когда прочищался туман, открывались колонны с противолежащими иным вершками и нестройными на них кучами неприятеля. На сем пункте мы обедали по походному и несмотря на кусок, дорогой в то время, покидали прибор для подзорной трубки, для несчастливца сраженного роковой пулей.

Правый фланг отступил наконец перед вечером и на противоположной стороне показались линейки огней арьергардных стрелков, кои, сбегая с высоты, попеременно очутились за протоком. Тут умолкнуло дело: ибо, отступая по знакомому и выгодному месту, наши задали славного чоса Чеченцам, Андийцам , Гумбентовцам и другим союзникам из Лезгин, в коих жар воинственный простыл до утра.

Весь отряд в верх потянулся на возвышенную покатость к с. Цонтери, которое были обречено на всесожжение. Ночь наступала и густой туман [351] дозволил видеть лишь на несколько шагов, как предметы, так и друг друга: вдруг в средине штаба появились со свистом преступные пули, по звуку выстрелов устремилась туда рота: туман, упав как нарочно, обнаружил несколько папах (Вообще название Азиатской шапки), торчавших на соседнем гребне. Но открытые шапки пропали в ту же минуту; наши стрелки там залегли как во время облавы на хищного зверя.

В вновь занятом лагере ночевали, скучая по вагенбурге, подвижном нашем отечестве; ибо запасы истощались, вино пили только за генеральским столом, закусывали, где попадется, и, совестясь, ходили к артиллеристам, кои возили с собой контрабанду, т. е. в хлеб, и вино, и водку, и ром; мы же занимали друга у друга чай и сахар; не было водки и многие сидели в потемках, под защитой солдатской палатки.

Отряд пошел обратно по продолжительному гребню другого хребта, покинув влево прежнюю дорогу, где [352] ожидали нас туземцы, кои, испортив оную нарочно, после, вероятно, принуждены были чинить ее. Обманутые сим движением, неприятели часа чрез два только увязались за арьергардом. Загорелся ружейный огонь и выстрелы пушек вторились эхом, когда мы очутились около с. Гурдели-Юрта, на полуобнаженных живописных вершинах, где развесистая лыча (Порода слив, и видом и вкусом сходны с так называемыми венгерками), краснела и желтела от созревавших и созревших фруктов; вместо того, чтобы обрывать оные, всякой ломал для себя большую ветвь сего дерева и ехал будто с искусственной праздничной вербой, поспешно обирая с ней фрукты.

Сакли аула были раскинуты за глубоким оврагом на открытой поляне; немного поодаль, под тенью огромных дерев грецких орехов, стояли жители в двух-трех кучках; им верно стало жаль своей деревни; ибо вскорости отделился депутат и переговоры начались известным порядком — за полверсты; после чего очутился посреди нас [353] аманат — оборванный мальчишка, коего будут даром кормить и одевать, до тех пор пока обнаруженная шалость соотчичей не отправит его куда-либо на службу , без выдачи зачетной квитанции. Отец аманата или аманатчик привез генералу свежих грецких орехов и вздумал нас также подчивать; в минуту, в секунду расхватали все, и вдобавок оборвали на нем мешки и карманы. Между тем арьергард приближался в конвое Чеченцев, их наводили на орудия и подчас исправно угощали картечью; на конце сбегавшей вниз продолговатой поляны, их круглые шапки показались из-за дерев и за плетнем; но вновь покорившиеся жители, пользуясь видно правом собственности, приказали неприятелям сойти с чужой земли и на мгновенье избавили нас от этих пиявок, вероятно с тем, чтобы по нашем уходе соединиться вместе и заодно преследовать. Время было ясно, дорога шла по изгибам гребня хребта и при беспрестанных спусках, подъемах, над коими нависли обрывы покрытые зеленью, масса всадников, тесно ехавших, являлась пестрой полосой туловищ, [354] разноцветным потоком голов, который бежал с журчанием, заключенный в зеленых стенах. Между тем назади, иногда по бокам раздавалась ружейная перепалка, немного стихавшая после грома орудий.

(До следующей книжки)

Текст воспроизведен по изданию: Кавказские картины из записок очевидца // Телескоп, Часть 16. № 15. 1833