ОЛЕНИН П.

Эту грустную и пленительную повесть, от которой веет поэзией далекого Кавказа, где так просты нравы, величественна природа и первобытны человеческие страсти, рассказала мне моя тетка (моя тетка, Елизавета Петровна, баронеса Энгельгардт, урожденная Оленина, внучка известного президента академии художеств, А.Н. Оленина, родилась в 1832 году и в настоящее время живет в Петербурге. В доме своего деда она повела детство и знавала многих наших писателей и художников. Дедушка Крылов учил ее грамоте. Она смутно, как во сне, помнит Пушкина; знала Гнедича, Брюллова и некоторых других тогдашних корифеев литературы и исскуства.); эта повесть — воспоминание ее далекой юности, которое она десятки лет берегла в своей душе. Пользуясь ее разрешением, я решился рассказать читателям про первую и единственную любовь Джемаль-Эддина, сына Шамиля.

Давно, очень давно это случилось!... (в 1839 году.). Гремели громы на Кавказе, и шла непрерывная борьба знаменитых в войне русских героев со свободными горцами... Казачий отряд увозил из-под Ахульго старшего сына Шамиля, грозного имама Чечни и Дагестана, маленького Джемаль-Эддина. Он был выдан нам аманатом... Очевидно, что старый имам только хитрил, соглашаясь оставить любимого сына заложником у русских, потому что не успел казачий отряд удалиться от Ахульго, как его настигла погоня. Лучших своих джигитов послал Шамиль с [1021] приказанием отбить Джемаль-Эддина. Но и казаки не даром славились по всему Кавказу своей удалью и отвагой... Не боялись они погони... Надеялись не столько на своих лихих скакунов, сколько на свою казачью ухватку...

Ожили прибрежные кусты, замелькали папахи горных удальцов, резвые скакуны, грудью разрывая цепкий лозняк, равнялись с казачьим отрядом... И началась перестрелка — лихая кавказская потеха!.. Защелкали пули, задымились кустарники... Тесно окружили казаки маленького Джемаль-Эддина: укрывали его от пуль и горячо отстреливались... Чуть среди чащи мелькнет горский наездник, как уже гремит выстрел, и летит, жужжа и плача, пуля... Попала, нет ли она — кто знает: без стона умирают горцы...

Уже между нашими были и раненые: придорожные деревья и кусты — плохая защита от выстрелов... Но не робели закаленные в перестрелках казаки... Только понукали они своих коньков и спешили увезти из битвы вверенного им мальчика... Вдруг пуля сыскала его... вонзилась в руку... Казак, державший его перед собой на луке седла, видя, что дело стало жарко, во весь опор выскакал вперед и, провожаемый выстрелами, увез раненого аманата... В Джемаль-Эддине принял горячее участие начальник отряда, генерал Граббе, пор учил его заботам опытного доктора и заменил ему нежную мать.

Когда об этом выдающемся происшествии было доведено до сведения императора Николая Павловича, то он приказал доставить сына Шамиля в Петербург и принял его, не как боевого заложника, по прихоти войны доставшегося в русские руки, но как приемыша. Сыну знаменитого вождя кавказских племен, нашего героического противника, смело отстаивавшего независимость своей родины, надлежали всякие почести, и, благодаря заботам государя, Джемаль-Эддину не пришлось жаловаться на судьбу, унесшую его в далекую Россию с Кавказа, о котором мальчик сохранил только смутные воспоминания. Он помнил снеговые горы, грозно поднимавшие свои вершины к синему небу, помнил сакли горных аулов, повисшие над мрачными ущельями и пропастями... Какими-то странными видениями рисовались в его памяти суровые фигуры горцев, смуглые лица, мрачно надвинутые папахи... вспоминались ему звуки далеких перестрелок, зарева пожаров, неизбежных спутников войны... Как в тумане, видел он в своих воспоминаниях знаменитого своего отца, имама, пред которым преклонялся свободный Кавказ... В зеленой чалме, с огненной бородой и умными, черными глазами представлялся ему далеким видением прошлого великий имам, по слову которого шли умирать храбрые... Но все это было, как сон!.. Яснее помнил он красивое лицо, [1022] склонявшееся над его постелью, лицо его матери... и часто, ночью, грезились маленькому Джемаль-Эддину нежные звуки забытой песенки на незнакомом языке, и Джемаль-Эддин знал, что это его мать таинственным видением принеслась издалека, через горы, леса и степи и баюкает его сон своей материнской песенкой... И в такие минуты плакал маленький Джемаль-Эддин о далекой, далекой отчизне...

— Ты будешь мой! — сказал государь Николай Павлович маленькому пленнику, и поручил его заботам своих приближенных.

Джемаль-Эддин был отдан в 1-й кадетский корпус, как только подрос настолько, что мог начать свое учение. Он быстро усвоил себе русский язык, но зато совершенно забыл свой собственный, родной; это так понятно: ему не с кем было говорить на этом языке. Государь захотел, чтобы Джемаль-Эддину был оставлен его чеченский костюм, и это было исполнено. И в Пажеском корпусе, и, позднее, в полку сын Шамиля носил черкеску, шашку и кинжал. Из него вышел плохой военный: простреленная рука никогда не поправилась совершенно, и ему трудно было владеть оружием. Но зато наука пришлась ему по душе, и он с детства проявил недюжинный, серьезный ум и всячески старался пополнить свое образование. Его излюбленной наукой была математика, и он находил какое-то странное наслаждение в решении математических задач. Быть может, наклонность к этой отвлеченной науке явилась последствием странной судьбы, выпавшей на долю маленького чеченца; рана мешала ему сделаться резвым и веселящимся юношей, а смутное воспоминание о какой-то сказочной стране, его родине, сделало его мечтательным и склонным к созерцательности.

Джемаль-Эддин остался магометанином. Государь не захотел окрестить его в младенчестве: он полюбил этого мальчика и желал, чтобы перемена религии была совершена им сознательно, когда он сам сможет решить, чья религия выше и чище. Рыцарские стороны характера Николая руководили им в этом решении; он знал, что религия — дело совести каждого человека, и поэтому предоставил времени обращение своего приемыша-пленника в христианство.

Хотя Джемаль-Эддин вырос магометанином, но ему совершенно чужд был магометанский фанатизм. Если б судьба оставила его на Кавказе, то, по всей вероятности, из него выработался бы ярый защитник магометанства, воин или даже вождь Газавата, но, удаленный от влияния своих единоверцев-фанатиков, от обаяния их владыки, своего отца, Джемаль-Эддин смотрел на свое магометанство с каким-то равнодушием: он придерживался его только формально, а в душе его жила иная вера, [1023] вера, учащая человека любить ближнего своего, как самого себя.

Окончив курс в корпусе, Джемаль-Эддин был выпущен офицером в уланский Владимирский полк; государь дал ему средства для жизни и продолжал интересоваться его судьбою. Вместе с тем он по-рыцарски уведомил своего многолетнего противника, грозного Шамиля, об участи, постигшей его сына. Шамиль пытался возвратить себе своего наследника и предлагал за него выкуп, но государь, зная, что Джемаль-Эддин в душе уже русский, отказал в этом старому имаму. Такова была воля царя и желание самого Джемаль-Эддина, скоро привязавшегося к своей новой родине еще более прочными узами — любовью.

Владимирский полк стоял в Торжке, Тверской губернии, куда он был переведен из Варшавы. В этом городке искони жила семья героини моего рассказа. Дом Олениных гостеприимно распахивал свои двери для званых и незваных — в этом заключалась его традиция. Полковая молодежь находила в Оленинской семье и ласку, и привет, и чувствовала себя так, как дома.

Конечно, и Джемаль-Эддин по прибытии в полк немедленно был введен в дом моего деда.

В доме была девушка-подросток, старшая дочь Лиза. Живая и впечатлительная, она, конечно, не могла не обратить внимания на нового гостя: все влекло к нему — и его необычайная судьба, и ореол поэзии, положенный на него прекрасным Кавказом, и его открытый нрав, доброта, серьезная вдумчивость, и стройная фигура с восточным, оригинальным лицом, и глубокими, умными глазами. Всего этого было более, чем достаточно, чтобы поразить воображение любой девушки... И она его полюбила молодою, бесхитростной любовью. Он настолько не походил на окружающую его молодежь, настолько резко отделялся от других, что любовь к нему была смешана с чувством какого-то неопределенного страха; к нему нельзя было относиться, как к обыкновенному молодому офицеру: он не писал стихов в альбом, не рисовался своей странной судьбой, не носил маски Евгения Онегина или Печорина — он был прост и естествен, и в этих качествах было что-то внушающее особое к нему уважение. Невольно чувствовалось, что в нем течет кровь горного рыцаря, кровь свободного сына природы, усвоившего внешнюю культуру, но сохранившего в первобытной чистоте свое сердце, подобное нагорному девственному снегу недосягаемых вершин Кавказа.

В нем не было ничего ординарного. Он полюбил не так, как это делали в его время, а по-своему: в молодой русской девушке он предугадал хорошее, отзывчивое сердце и отдал ей [1024] всю свою жизнь, все свои помыслы и надежды. Он не сказал ей никаких модных в то время любовных слов, потому что в его устах они были излишни. Разве нужно говорить, когда любишь? Это ясно и без слов... Любовь, которая проснулась в душе Джемаль-Эддина, была таким огромным чувством, что ее нельзя было не видеть: она сделалась его вторым существованием.

Молодые люди объяснились. Конечно, Джемаль-Эддин понимал, что он не может жениться на русской, не переменивши религии... Но к своей религии он не был привязан прочными узами. Она не была религией его внутреннего человека, и поэтому решение сделаться христианином явилось само собой, вместе с любовью к девушке. “Твой Бог — мой Бог! Моя душа — твоя душа. Мы будем молиться вместе, радоваться вместе, страдать вместе. Мое счастье будет отражением твоей любви. Твоя вера лучше моей уже потому, что она знает Пречистую Деву, Божественную Мать, а моя вера ее не знает”... — так говорил Джемаль-Эддин.

Вопрос о крещении явился совершенно естественно, и оставалось только выбрать время.

Рыцарски-благородный Джемаль-Эддин по-детски отнес свое счастье к своему покровителю и своему второму отцу, императору Николаю. И суровый император добродушно выслушал признание своего юного питомца и благословил его на новую жизнь. Он сам захотел быть его восприемником...

— Ты сделался моим, — сказал государь: — но знай, что и я — твой!...

Теплый ласковый майский вечер лег туманной дымкой на дремлющий сад. В небе мигали, как огоньки лампад, кроткие звезды. На горизонте вспыхивали бледные зарницы.

На балконе деревенского дома, обвитом диким виноградом, сидели Джемаль-Эддин и его юная невеста. Обоим было хорошо. Будущее сулило им счастье, настоящее было безоблачно. Они любили друг друга и в этой любви надеялись почерпнуть силу для будущей жизненной борьбы, без которой нет ни одного человеческого существования.

— Дорогая моя, — говорил Джемаль-Эддин: — как все хорошо устраивает судьба. Если б не ее воля, я теперь, может быть, сражался бы далеко, далеко отсюда с твоими родичами, или, может быть, уже давно горный коршун выклевал бы мои глаза, и дождь мочил бы мои забытые кости... И вот, вместо того, я здесь, в России, я люблю мою новую родину, и меня любит хорошая девушка, которая овладела всем моим существом...

— Смотри, как вспыхивают зарницы: где-нибудь далеко, [1025] далеко отсюда гроза, гремит гром и разверзаются тучи... А нам хорошо, и мы не страшимся никакой грозы...

— Меня иногда тревожит мысль, что мое счастье слишком полно для того, чтобы продолжаться долго. Я гоню эту мысль прочь от себя, но против моей воли она снова приходит мне в голову. Чем я заслужил мое счастье?

— Временами мне снится Кавказ: каким-то холодом веет в мою душу от его снеговых вершин. Во мне какая-то двойственность: ведь, эти горы — мои родные, и между тем они кажутся мне какими-то злыми врагами... Я боюсь их отчего-то и не люблю их...

Так говорил Джемаль-Эддин, сын Шамиля, русской девушке в тихий вечер, когда загорались зарницы, отблески приближающейся грозы...

Совершается не то, что хочет человек, а то, что угодно Аллаху!...

На Кавказе произошло печальное событие. В Цинондале, в Кахетии мюриды Шамиля под предводительством его сына, Кази-Магомы, захватили в плен семейства князей Орбелиани и Чавчавадзе... Наконец-то в руках старого имама был драгоценный залог, благодаря которому он мог осуществить свою заветную мечту: вернуть к себе сына. И он требовал его в обмен на плененные им семьи.

— Так угодно Аллаху! — сказал Шамиль: — непостоянный жребий войны отдал русским моего любимого сына, теперь моя очередь... Мой сын принадлежит свободному Кавказу, и я хочу его... Да будет так!

Шамиль был хитрый политик: он знал, в какое тяжелое положение поставит он таким требованием императора Николая. Обязанный спасти семьи своих преданных, испытанных слуг, он должен был перенести печальную душевную борьбу, отдавая за их спасение своего питомца. Он понимал, что для Джемаль-Эддина такое решение будет равносильно смертному приговору.

Переговоры не привели ни к чему: Шамиль упорно стоял на своем непременном условии. Он не хотел понять, что Джемаль-Эддин уже вполне чужой и для него, и для Кавказа. “Воздух наших гор сделает его опять чеченцем, — думал старик, — и я ему передам священное знамя Газавата”.

Государь не всегда имеет право быть только “человеком”: есть обязанности, которые сильнее человеческих чувств. От этого, может быть, душа человека, в руках которого находится судьба народов, страдает иногда сильнее, чем душа простого смертного. Такая тяжелая минута настала для Николая Павловича. [1026]

Он призвал к себе Джемаль-Эддина и прямо, откровенно сказал ему, какой жертвы он от него ждет.

— “Ты поймешь меня, когда я скажу, что мне больнее твоего”, — прибавил государь.

При этом роковом известии в душе Джемаль-Эддина проснулось свободное упорство истого горца, всосанное с молоком матери... “Что ему участь Орбелиани и Чавчавадзе?... Разве он вещь, которую можно продавать и менять?... Зачем не прикололи его пикой, когда увозили его, ребенка?... Тогда ему не пришлось бы переносить теперь такие душевные страдания!”...

Судьба сильнее царей: с волей судьбы нельзя спорить... И Джемаль-Эддин понял, как тяжело было государю потребовать от него такую жертву. Но инстинкта самосохранения превозмог: в Джемаль-Эддине ожила душа горца, и он решился при помощи бегства спасти свою свободу, свое рушащееся счастье. Он бежал тут же, после разговора с государем. Но Россия, особенно окрестности Петербурга, не Кавказ, где есть недосягаемые ущелья, дикие горы, где не так-то легко найти беглеца.

Не прошло и нескольких дней, как местопребывание Джемаль-Эддина было открыто, и он был схвачен. Приняты были строгие меры, чтобы помешать его вторичному бегству, но они были излишни: Джемаль-Эддин покорился своей участи. Может быть, ему не был чужд восточный фатализм, врожденное свойство магометанина, или он уже лелеял в душе надежду спастись бегством с далеких гор, куда судьба снова готовилась его забросить, но он покорился своей участи. Ему, однако, уже не верили.

Напрасно просил он, чтоб ему разрешили заехать на несколько часов в Рязанскую губернию, где проводила лето в местечке Самуре его нареченная невеста — ему не разрешили этого и под сильным конвоем отправили на Кавказ, где и произошел обмен.

Джемаль-Эддин вернулся на родину...

“Есть такие чувства, такие минуты — на них можно только указать и пройти мимо”, — сказал великий сердцевед Тургенев. Я не берусь описывать скорбь моей тетки, когда она узнала о несчастной участи своего жениха. Конечно, она была слишком молода для того, чтоб ее горе могло сделаться безутешным, но тяжело ей было пережить такое испытание. Она постоянно думала о своем далеком друге: что он? Как переносит он свою неволю? За что так зло посмеялась над ними судьба?

Она писала Джемаль-Эддину ласковые, любящие письма, умоляла его не падать духом, ждать спасения, и посылала эти письма на Кавказ... но, увы, скорее привет, порученный ветру, мог [1027] бы долететь до Джемаль-Эддина, чем эти милые послания. Не было никакой возможности доставить их ему. Шамиль ревниво оберегал своего сына и прекратил всякую возможность доставления к нему весточки из России.

В русских полках, заброшенных в дебри Дагестана, знали про печальную участь несчастного пленника, знали и про его любовь, и старались доставить ему какую-нибудь весть от его невесты, но все усилия не приводили ни к чему. До русских доходили только смутные слухи о том, как ему живется у отца. Кунаки русских офицеров время от времени приносили известия о нем из горного Веденя, где поместил его отец, и известия эти были печальные: рассказывали, что грозный Шамиль посадил сына в яму, чтобы очистить его от русского духа, что, узнав про его любовь, он заставляет его жениться на черкешенке, чтобы Джемаль-Эддин забыл свою русскую... Трудно было узнать, насколько правдивы эти рассказы — в одном сходились все рассказчики, в том, что Джемаль-Эддин страшно изменился, постарел, похудел и тоскует о какой-то русской девушке, и что эта тоска его убивает.

Рассказывали также, что он сделал попытку бежать, но что незнание туземного языка помешало ему, и он снова был схвачен и отдан под строгий надзор.

Жаль было Джемаль-Эддина, но помочь ему было нечем: Шамиль укрыл его в одном из самых недоступных своих аулов, куда с русской стороны мог залететь разве только сокол... Вся надежда была только на него, что как-нибудь пленнику удастся бежать, но для этого надо было прежде всего время, а у бедного Джемаль-Эддина времени-то и не было, потому что он, как рассказывали горцы, таял с каждым днем.

Мой отец служил тогда офицером Нижегородского драгунского полка. Он был давно уже дружен с Джемаль-Эддином: еще в то время, когда тот жил в Торжке. Конечно, отцу особенно близка была участь жениха сестры.

Однажды, через верного кунака, которых было не мало у моего отца в Дагестанских горах, он получил французскую записку от Джемаль-Эддина, в которой он просил отца повидаться с ним. Преданный горец брался устроить это свиданье.

Мой отец был тогда очень молод. Лихость, беззаветная отвага были главными доблестями нижегородцев, стяжавших себе неувядаемую славу даже у своих врагов.

Не только дружба и сочувствие к печальной судьбе близкого человека, но и традиции полка не допускали возможности отказа в такой просьбе, для исполнения которой прежде всего не следовало спрашиваться у начальства. [1028]

Отец, доверившись своему проводнику, в ту же ночь отправился в опасное предприятие: предстояло пробраться в самые недра неприятельской земли; отец ставил на карту свою жизнь и свободу, но надеялся на случаи, покровительствующий таким смелым предприятиям.

Он уже был в трех-четырех верстах от неприятельского аула, когда его встретил новый посланный от Джемаль-Эддина с запиской, в которой сообщалось, что все открыто, что устроена засада, и моему отцу готовится печальная участь пленника. Джемаль-Эддин писал, что свидание с братом любимой девушки было бы для него счастьем, но что свидание это невозможно. Он просил отца вернуться. Счастливо избегнув засады и погони, лихой нижегородец ускакал назад, мучаясь обидой неудачи.

Вести, одна печальнее другой, продолжали изредка долетать до русских из аула, где заживо погребен был бедный пленник. Рассказывали, что тоска убивает Джемаль-Эддина, что грозный отец его скорбит о своем потерянном сыне, но не может спасти его, не может допустить, чтобы сын его, сын вождя священной войны и предводителя мюридов, остался русским...

Наконец прилетела последняя весть, что тихий ангел смерти унес на своих крыльях благородную, отстрадавшую душу Джемаль-Эддина и освободил его тело от плена. Погас чистый светильник, пылавший таким ясным, немерцающим светом...

Прошло много лет: старый Шамиль был взят в плен. Русские окружили его железным кольцом в его последнем оплоте, неприступном Гунибе... Но нет недоступных высот, непроходимых дебрей и пустынь для русского солдата — и сдался непобедимый имам, верный слуга пророка... и с ним пал свободный Кавказ.

Шамиля отвезли в Калугу: там назначено было ему местопребывание. Попавши в Россию, имам вспомнил о невесте своего безвременно угасшего сына, о русской девушке, имя которой шептал, умирая, его любимец, — и захотел ее видеть... Но увидеть ее не пришлось старику: ему доставили ее портрет, на который подолгу любил глядеть грозный вождь мюридов... Что думал он в эти минуты?... Кто знает?!...

И Шамиль покинул землю: Азраил, ангел смерти, пришел за его великой душой между Мединой и Меккой, куда был отпущен старый имам на поклонение Пророку...

Долго, долго вспоминался русской девушке ее несчастный жених... В тихие весенние ночи, когда навевает легкие грезы [1029] теплый южный ветер, думалось ей о далеком Кавказе, и в мечтах представлялась бедная могила, высоко, высоко... Белые горы, окутанные туманами, сторожат вечный покой того, кто в этой могиле нашел забвение и искупление от душевной муки... Горные цветы пестреют на зеленой насыпи; месяц льет на нее потоки бледного света... Шумят ветерки, вырываясь из диких ущелий, где журчат студеные водопады... Теплый южный ветер навевает грезы и точно шепчет любимое имя человека, которого уже нет, но который все же близко... близко... и знает, и чувствует, и радуется тому, что он не забыт, что он живет в памяти любимого существа... Джанни!.. Джанни!..

П. Оленин.

Текст воспроизведен по изданию: Невеста Шамиля // Исторический вестник, № 12. 1904