Два года в плену у горцев.

Воспоминания о жизни и похождениях в Кавказских горах штабс-капитана Новоселова, рассказанные В. Савиновым.

С.-Петербург. В тип. Карла Крайя. 1851. В 8-ю д. л. Стр. 138.

Вот что говорит издатель в коротеньком предисловии к своей книжке:

«Новоселов, убитый в деле на хребте Сенехте, во время Натухайской экспедиции 1842 г. — в бытность свою до того в плену у Абазехов и горных, или беглых Кабардинцев, испытал, подглядел и изведал много любопытного и потрясающего. Возвращенный на родину, в объятия друзей — он оставил интересные записки о своих похождениях в горах, которые (разумеется записки, а не горы) после его смерти достались мне. Часть их я утратил в 1844 г. при переходе 5-го пехотного корпуса через Сулак».

«Не смотря на это, в памяти моей остались потерянные страницы его интересных похождений, которые я с ним так часто перечитывал, и потому решаюсь их передать любопытствующим, — тем более, что все тропинки в горах Абхазии, с обычаями и нравами их обитателей, мне так же знакомы, как и ему, — ибо я разделял одинакую с ним участь, с тою только разницею, что немного позже. Вот эти происшествия, которые я передаю так, как бы рассказывал их сам Новоселов».

После этого мы думали, что будем читать ни больше ни меньше как настоящий дневник пленника, однообразный, как неволя, грустный как неволя, но раздирающий душу истинной картиной страданий человека образованного, попавшегося во власть варваров, заставляющий читателя и трепетать и надеяться вместе с несчастной жертвой неволи. Много можно было бы представить любопытного в таком дневнике, по крайней мере в отношении психологическом, по того, что мы ожидали найдти, в книге г. Савинова вовсе нет, а есть в ней роман, основанный на случайной любви, на случайных встречах, на случайных опасностях, на тысяче различных родов смертей, из которых каждый в свою очередь угрожал капитану Новоселову, и он которых капитан Новоселов избавлялся всякой раз самым чудесным образом. И все эти удивительные похождения капитана Новоселова описаны под самым сильным влиянием Марлинского: все горцы в книге г. Савинова говорят языком горцев Амалат-Бска, все Черкешенки взяты [84] целиком из той же повести. Одним словом книга г. Савинова, как записки пленника, не имеет никакого достоинства, по отсутствию всякого вероятия; по как роман она довольно занимательна, хотя и при взгляде с этой точки в ней нет даже того художественного правдоподобия, которое составляет необходимое условие каждого хорошего романа.

Рассказывать полное содержание такой книги, канва которой, как уж заметили мы, соткана из невероятностей и случайностей, значило бы отнять у нее последнее достоинство, и при том это было бы и долю и сухо. Приведем лучше несколько отдельных сцен, из которых многие очень хороши, написаны живо и увлекательно, и кроме того доказывают, что автор действительно изучил нравы Горцев.

Вот сцена взятия в плен капитана Новоселова:

«После двух-часовой ходьбы — небольшой отряд наш раскинул цепь, и, выбрав удобное место в роще, принялся за порубку дров. Вечер был один из тех прекрасных февральских вечеров, какими не редко щеголяет полудикая и роскошная природа Абхазии…. и будь я избалован любовью, то непременно предался бы кейфу и мечтам. Но любовь моя оставалась далеко, к кейфу я не чувствовал никакого расположения, а вместе с тем убегая сквозного шалаша и скуки, я вскинул на плечо винтовку и отправился преследовать дичь, которой в окрестностях Сухума всегда много. Времени было у меня довольно в запасе, ибо отряду предполагалось пробыть на порубке три или четыре часа, а неприятностей, обид и нечаянного нападения со стороны Горцев нельзя было ожидать, потому что рощу окружали одни только мирные аулы. Раздвигая стволом винтовки густые ветви чинар, я медленно и осторожно подвигался вперед, боясь спугнуть оплошную курицу, или щеголя фазана. Почти целый час прошел в напрасных поисках. Я зашел, как видно, далеко, потому что песня рекрута и стук его топора начинали уже теряться в отдалении, как вдруг, в нескольких, шагах от меня чирикнула какая-то пташка…. Я вздрогнул от радости, взвел курок моей винтовки и тише черепахи, осторожнее змеи пополз у корней чинары и мелкого самшита.... Свист повторился, но уже в противоположной от меня стороне. Плохо дело, подумал я, — будь у меня собака, так не прошло бы двух секунд, как эта таинственная прыгунья осталась бы на моем прицеле. А между тем прыгунья, чирикая чрезвычайно заманчиво, все уходила вперед, да вперед. Я подвигался за нею, проклиная свою неловкость, плохой слух и не зоркий [85] глаз…. Вот уже за мною исчезли звуки топоров, а впереди заредела роща, — открыв вид на мрачное Гузхалакское ущелье, отделяемое от нее небольшою поляною. Славно, подумал я, сейчас выгоню мою мучительницу на поляну, всыплю в нее заряд и поход мой кончен. С этими мыслями я стал насвистывать, мне отвечали тем же. Чрез несколько минут, что-то черное мелькнуло за кустом — и остановилось. С криком радости я бросился вперед и осыпал куст дробью.... Но на выстрел мой отвечал только громкий хохот, и в тоже мгновение рослый горец, самой зверской наружности, уставил ствол своей винтовки в припор к моей груди. Я понял в чем дело, и не теряя бодрости, быстро ударил по вражескому стволу, готовый ответить недругу прикладом, как в этот решительный момент аркан горца спутал меня по рукам и бросил на землю. Кричать и просить помощи — было бесполезно: меня бы не услышали, — защищаться я не имел возможности. Тревожно забилось тогда мое сердце.... мысль о плене, рабстве и неизбежных муках, меня ожидающих, облила его холодом отчаяния.... Грудь, сдавленная ногою горца, заныла в тоске и горе. Мутным, болезненным взором взглянул я на хищника и к удивлению моему узнал в нем одного из мирных абазехов, с которым был коротко знаком по сатовкам в укреплении.

Келим-Ух, разве ты меня не знаешь? сказал я задыхаясь от петли, которую он затягивал на моей шее. — Келим улыбнулся и еще крепче стянул аркан.

— Разбойник, повторил я решительно.... Ты должен меня зарезать или отпустить сейчас же.

— Пхе! не думаешь ли капутан, что Келим глуп? Небойсь — я за тебя не стану просить выкупу.... Нет, я тебя упрячу в такие руки, из которых ты можешь только вырваться в Джехенем, или в Чехню.

Не коротко, но по крайней мере ясно, подумал я. В эту минуту судьба моя была решена. Я знал, что просить было-бы напрасно. Совершив преступление, горец, по своим понятиям, не верит в прощение — потому что всякое зло, или мысль о нем, по его мнению, требует отплаты. Лишенный надежды на свое спасение и выслушав Келима, я уже не старался утешать себя, решась переносить твердо все зло, все муки, какие пошлет судьба мне на долю.

Между тем Келим, скрутив. мои руки и сообщив аркан с петлею, затягивавшею горло, так, что при малейшем движении руки, [86] я должен был удавить себя, — вывел меня на поляну. Здесь хищник вспрыгнул на седло, ухватил меня за ворот и, легче пера приподняв с земли, поставил к себе на стремя.

— Держись напутан, примолвил он весело, дорога не близкая….

К тому же конь мой не любит посторонних наездников.

С этими словами горец, не выпуская меня из рук, гикнул на коня и чрез полчаса мы уже далеко оставили за собою рощу и Гузхалакское ущелье».

Примчав капитана в аул, горец продает его Жиду и с тем вместе рассказывает, как ему удалось подцепить русского.

«— Джигит! Джигит Келим.... Умница!... говорит еврей похваливая горца.

«— То-то, сердце моего сердца…. на все нужна снаровка; не одна отвага кормит удальца сыскилем.

— Правда, правда, Келим.... Ну так как же мы порешим дело?

— Просто, веселье дней моих, — ты отсчитаешь мне пол-шапки абазов и возмешь его....

— Пол-шапки абазов! вскричал Утри (имя еврея).... Целую пропасть серебра. Не шутишь ты, Келим?

— Я шучу только навеселе и то разве с женой....

— Нет!... нет.... и еврей, вытянув левую руку, уставленную к носу Келима, прижал на ней большим пальцем свой высохший мизинец и продолжал: хочешь, душа моя, пару трапезондских пистолетов и пару жирных овец, — сочных, как июльская виноградина?»

Будь этот разговор попростее, мы пожалуй бы поверили, что капитан Новоселов действительно подслушал его. Но здесь уж слишком заметно, что все шуточки и сравнения разговаривающих взяты у Марлинского.

Торг между горцем и жидом кончен. На другую же ночь Жид везет капитана в горы, на продажу. Келим-Ух должен был, по условию, проводить жида до известного места. И жид и горец едут верхами; капитана тащут пешком и он наконец изнемогает от усталости. Но с ними была еще арба, длинная, крытая повозка. Кто сидит в этой арбе, капитану было неизвестно; усталого, обессилевшего его по неволе должны были полошить туда же, и каково ж было его удивление, когда он очутился там в сообществе двух молоденьких и хорошеньких женщин. Обе они очень благосклонно приняли бедного руссыня и в продолжении ночи успели рассказать ему каждая свою историю. Одна из них была Лейла — [87] Черкешенка, другая Чиха — Армянка. Лейла успела даже в эту ночь влюбиться в Капитана со всем пылом азиатской страсти.

Во время своих удивительных похождений капитан несколько раз разлучается с ней, несколько раз снова встречается, и при каждой встрече непременно избавляет ее от какой нибудь опасности или от страшной неволи.

К концу книги события становятся вероятнее. Капитан попадает к Ингушу Сатаю, ремесло которого состоит в том, чтобы провожать караваны турецких торговцев невольницами и защищать их от нападения хищных горцев. Он служит Ингушу как невольник, сопутствует ему во всех поездках, и в этом однообразном ремесле проводит семнадцать месяцев, кажется, что только одно это место и взято издателем из записок капитана Новоселова и из действительного его плена. Но и эти семнадцать месяцев однообразной жизни пленника не обошлись однакож в книге г. Савинова без нескольких романических приключений. Раз, провожая караван турецкого торговца невольницами, Солимана, капитан Новоселов встречает в числе его невольниц Чиху, свою старую знакомку, которую давним давно потерял из вида; а весь караван встречается с женихом Чихи, с которым разлучила ее неволя. Капитан Новоселов своим влиянием на Ингуша, делает то, что Чиху берут у Солимана и отдают страстно-любимому и страстно-любящему жениху. Другое приключение еще замысловатее; но в нем есть прекрасные сцены, ярко обрисовывающие нравы горцев. Ингуш Сатай, умирая, дает свободу своему невольнику капитану, а казну свою хочет передать брату, князю Беяслану, который женился на Лейле, разумеется, против ее воли, потому что страсть Лейлы к капитану не угасает во все продолжение книги. Ночь; у смертной постели Ингуша его мать. Ей хочется сыновние абазы присвоить себе.

«— Дай мне пить, — шептал Сатай, силясь приподняться.

— Не дам, — говорила старуха.... Скажи, где твои абазы?

— Еана! (мать!) в отчаянии и с укором повторял Сатай.

Я бросился к нему с походною фляжкою; но старуха, как тигрица сверкая глазами, с проклятием остановила мою руку.

После недолгой борьбы, я успел оттолкнуть старуху и передать фляжку умирающему Сатаю.

Кайтугана (имя старухи) опустилась на пол, и как безумная, покачиваясь из стороны в другую, дрожащим голосом запела похоронную песню, бросая известь на лицо Сатая. [88]

— Слышишь! слышишь! сказал Ингуш. — Отчаяние и ужас выражались в мутном взоре израненного, он протянул руки к матери и, задыхаясь, умоляющим голосом прошептал: «Еана.... змея…. сосешь меня.... больно!»

— Где твои абазы.... Отдай их? отвечала старуха и продолжала песню.

— Га! абазы!... вскричал Ингуш, как бы приходя в себя; — Иван.... Иван! (Горцы вообще всех русских, и в особенности солдат, называют Иванами) продолжал он обессилевая и маня меня к себе ослабевающею рукою.... Беги к Беяслану…. скажи.... деньги много.... ему....

Кайтугана громко захохотала и подпрыгнула на месте.

— Все мои! вскричала она. — Беяслана нет! — Красавица заела

Беяслана.... Он ее бил, мучил..., плюнул ей в лицо — и вот уж скоро два месяца, как пропал….

— Ничего — спокойно отвечал Сатай, — придет…. Беги, Иван, за Лейлой.... ей.... ей отдам…. А ты, — продолжал он, дрожа всем телом и взяв винтовку, — только подойди.... Сатай погрозил матери.

Я оставил саклю в то время, как старуха снова начала свою песню.

Капитан приходит к Лейле. Он видит ее уж не тою резвою, красивою девушкою, какой была она прежде; но худой, бледной, со впалыми глазами, с страдальческой улыбкой.... Она уговаривает его вместе бежать. Капитан соглашается взять ее с собой в то время, когда умрет Сатай, но.... в эту минуту (разумеется по воле автора) является Беяслан муж Лейлы.... решетка, вставленная в окне Лейлиной сакли, полетела на пол…. В окне сверкнула винтовка…. потом огонь.... пуля пронизала висок Лейлы, и кровь и мозг ее обрызгали капитана!... Капитан, в свою очередь, убил, из винтовки же, мужа Лейлы. Гул двух выстрелов разбудил соседей князя. В минуту сакля наполнилась вооруженными горцами.... «Участь моя решалась, — говорит капитан, — я уже не видал теперь никаких средств к спасению!..» По настоящему оно так бы и должно быть, но, — как уж мы сказали, что капитан во время пребывания своего в плену спасался от всех смертей, — то следовательно должен был спастись и от той, которой грозила ему разъяренная толпа горцев. В самом деле, вместо того, чтоб убить виновника тут же на месте, горцы только связали его и потащили в саклю Сатая, желая [89] предоставить месть за кровь Беяслана брату его. Сатай хотя и умирающий, хотя и любивший своего невольника, но, тоже приведенный в бешенство таким поступком, почему-то пожелал убить его наедине, а не при публике. Он прицеливается в капитана, спускает курок, но дрожащие руки изменили ему.... Пуля пролетела мимо и ударилась в дверь. — От этого последнего усилия больной в ту же минуту умер, — значит в другой раз стрелять не будет, а капитану еще одной смертью меньше; но ему опять грозит новая и еще больше страшная. Он связан; уйтить ему нельзя, а горцы, рано ли поздно ли, непременно придут и растерзают его. От этой, — не помним которой именно по счету, — смерти избавило капитана корыстолюбие старухи, Сатаевой матери. Она думает, что капитан знает, где спрятаны Сатаевы абазы и требует, чтоб он указал ей. Капитан соглашается, хотя ровно ничего не знает, но с тем, чтобы она его развязала. Условия кончены; капитан развязан. Он ведет старуху в конюшню, вытаскивает из-под сена кожаный мешок, на который старуха бросается с жадностью. Того только и ждал капитан. Из мешка вместо абазов, сыплется рубленая солома, а капитан в ту же минуту бросаясь на старуху, надевает мешок ей на голову, завязывает его, берет лучшего Сатаева коня, садится и — был таков!... Но он отделался еще не от всех смертей; ему предстоит еще одна впереди. На пути он встречает опять шайку горцев и в числе их врага своего Келима.... «Ну, — думает читатель, — каким-то чудом спасется теперь капитан?» Однакож он спасается без всякого чуда, а так «по стечению обстоятельств», как говорит не помню какое-то действующее лицо в каком-то романе Вальтер-Скотта. Мингрелка-Чиха, которой капитан успел оказать такую важную услугу, уговаривает своего мужа его выкупить. Выкуп дают значительный, и Келйм-Ух получил уж задаток. Он только за тем и ищет капитана, чтоб возвратить ему свободу и получить деньги, и ищет тем охотнее, что теперь уж возвращение капитана в русскую армию не страшит его: проделка его открыта, сакля разрушена, — он уж больше не мирный Черкес.... Однакож заметьте, что и при стечении таких обстоятельств капитан еще не совсем избавился от этой последней смерти: она еще, как говорится, на носу у него. Один Келим дорожит его жизнию, за цену выкупа, другие Горцы хотят непременно растерзать его в клочки за смерч Беяслана; но Келим поднимается на хитрость: он предлагает товарищам продать русского Каджурскому старшине, [90] который, за удовольствие — убавлять ему каждый день по одному пальцу, даст за него пять шапок абазов. Товарищи находят выдумку прекрасной. Они успокоиваются, засыпают, а Келим развязывает пленника и бежит с ним в Аджи Ерошты, где ждал их мингрел с выкупом, искавший по поручению Чихи, капитана. Таким образом пленника освободил наконец тот же самый черкес, который взял его в плен. Видно уж капитану Новоселову так написано было в великой книге судеб, как говорят жители Востока.

Текст воспроизведен по изданию: Два года в плену у горцев. Воспоминания о жизни и похождениях в Кавказских горах штабс-капитана Новоселова, рассказанные В. Савиновым // Москвитянин, № 7. 1852