ВТОРОЙ ВЕЧЕР НА БИВУАКЕ

(Первый вечер на бивуаке был напечатал в 74 нумере этого журнала.)

Дорог становился наконец Персиянам опрометчивый разрыв гюлистанского договора. Шамхоры, Елисаветполь, Джеван-Булак увидели попятный бег тегеранского льва перед орлом московским.

Аббас-Аббад, Сардарь-Аббад и Эривань пали перед храбрыми полками закавказского корпуса и, в то же почти время, тот же двуглавый орел развил победные крылья свои над стенами Тавриза, северной столицы Персии.

Отряд левого фланга всю весну и лето 1827-го года, до глубокой осени, стоял, или бродил, с своими транспортами между замком Аг-Уланом [118] и селением Гюрюсами — двумя запасными магазинами для главного нашего корпуса, действовавшего тогда в Армении. Мы не участвовали в его походах, но тем не менее пост наш был важен в общей операции корпуса, потому, что мы были его кормильцами. Мы тоже, как эхо, оглашали низовья Аракса громоносным ура, когда оно доносилось к нам с его верховья, от храбрых наших товарищей. Нам тоже хотелось подраться — но зависти в нас не было: мы не менее самих действователей гордились лаврами, хотя эти лавры были не собственные, а наших сослуживцев, более нас счастливых в сем случае.

В ноябре месяце, мы получили наконец повеление главнокомандующего — выступить в Адербасджан.

В то время отряд наш, йод начальством князя В., стоял лагерем при замке Аг-Улане, верстах в 20 от асландузского брода на Араксе. С какою радостью принята была в лагере весть о походе; с каким удовольствием мы хлопотали в наших сборах к выступлению; с каким наслаждением мечтали о предстоящих битвах с неприятелем; с каким, наконец, сердечным трепетом, рано на 17-е ноября, мы, вместо утренней зари, услышали трубный звук генерал-марша и барабанный бой походного сбора! [119]

Право, прекрасен быт военного человека в боевое время! При всех лишениях, он всегда весел, доволен собою, доволен всеми другими, и, по крайней мере, любит не одного себя. Эгоисты редки в военное время: они, или менее заметны, или исправляются. Тогда всякой делается как-то добрее, доступнее ко всем требованиям, ко всем впечатлениям общества.

И, странно: когда все силы души его напрягаются, делаются твердыми, адамантными в одном отношении, в другом они — мягче воску, нежнее ласк ребенка к матери. Взгляните на него в пылу боя, и после — в палатке лагеря, в курене, или под плащом на бивуаке, в кругу товарищей: вы тотчас заметите в нем эти стороны, столь различные и столь связанные между собою. Ему может служить эмблемою львиная пещера, в которую, когда-то, в первые времена христианства, бросили на жертву хищным зверям святого праведника. Да, в огне сражения — он лев; в кругу товарищей — он праведник; в том и в другом случае великодушный, хотя в первом он тверд и крушителен, как булат, а во втором мягок и нежен, как тончайший нерв. — На утро следовавшего дня, мы кинули якорь бивуака на берегу быстрого и мутного Аракса, у асландузского брода, вокруг раззоренного и издавна оставленного жителями селения Бабы, красивого однакож [120] развалинами своей мечети и уцелевшим при ней высоким минаретом, упраздненным от правоверной песни муэдзина, может быть, уже более века. Здесь картина берегов Аракса, сверкающего своею быстробегущею зыбью, с своим знаменитым на правом берегу курганом, и продольем дараюртского ущелья, сходящего широкими каменными ступенями к Асландузу с высот угрюмого Сальвата, и скатывающего по гигантской этой лестнице гремучие воды Дараюрт-Чая — пленительна своею дикою красотою.

Асландузский брод удобен к переходу только в поздние осенние и зимние месяца; в остальное время года, от таяния горных снегов, Аракс многоводен, бурлив и неукротим, как азиатский конь, налитый своею кипучею кровью.

Около полудня, отряд начал свою переправу. Пехота, раздевшись до пояса и положив патронные сумы на свои головы, переходила брод в своих строевых отделениях, взявшись товарищ с товарищем об руку, чтобы иметь большее и надежное сопротивление быстрому течению реки, особенно на глубине некоторых мест брода, доходившей до мышек солдат и первых рядов ранжира. Артиллерия, вынув боевые снаряды из зарядных ящиков, и раздав их по рукам кавалерии, следовала вровень с пехотой, составляя для нее некоторым образом род оплота от быстроты стремления реки. [121] Кавалерия шла по рядам с другой стороны пехоты, для подания в случае нужды помощи утопающим. Благоразумные и предусмотрительные меры сии были не бесполезны, и доказывали в начальнике нашем, князе В., воина, не только беззаветно храброго для Георгиевского креста, или для раны в живот, палашом на вылет, в пылу гусарской боевой схватки, но и опытного в других обстоятельствах ремесла военного. Одним уменьем обращаться с солдатами и неусыпными заботами об их нуждах, он получил от них прозвище чудо-богатыря. Отзыв русского солдата, этого благородного, бескорыстного существа, также беспристрастен и верен, как голос потомства.

К вечеру того же дня, первая колонна отряда благополучно перешла через Аракс, через эту зыбкую границу Персии, и расположилась бивуаком вокруг асландузского кургана.

Я пошел осмотреть курган знаменитый в русской военной истории закавказского края. Он насыпной, и похож на обыкновенные наши курганы украинских степей, и, вероятно, набросан на могиле какого побудь героя древности. Ни Татары, ни Персияне, однакож, не могли удовлетворить моего любопытства, ни историческим об нем фактом, ни какого либо легендою, или песнию. Курган довольно обширен, как в своем основании, так и на вершине. [122] На нем и около него видны следы земляного укрепления, построенного Персиянами в 1812 году, и, как заметно, европейскими инженерами, когда Аббас-Мирза стоял при Асландузе лагерем с своею армиею. Здесь-то герой Ленкорана, с горстью храбрых, разбил Персиян наголову и взял курган штурмом.

Право, рассказы о подвигах наших кавказских воинов стоят рапсодов Илиады, с тою только разницею, что Гомеровы герои мужествовали, сражались и гибли под влиянием и судьбою богов Олимпа, а Русские делают это по беспредельной любви к своему Царю, отечеству и славе. И особенно, когда о каком нибудь подвиге вы слышите неподготовленный рассказ очевидца умного и старого служивого того края, или читаете об нем нашего кавказского Омира... Я слышал такой рассказ о штурме крепости Ленкорана от князя А...а, человека, бывшего очень близким к генералу Котляревскому, и могу вас уверить, что рассказ его был красноречивее и доходчивее до сердца любой речи в Илиаде красноречивого Улисса... Я не передам вам его, потому, что подобный рассказ неуловим для пера, по крайней мере — для моего.

Не угодно ли вам, любезный читатель, следовать с нашим отрядом далее?...

До Севелана проведу я вас через горы и ущелья скорее, нежели мы пробирались тогда [123] через них, задерживаемые на каждом шагу разработкою дороги и трудными по ней спусками и подъемами.

Видите ди эту теснину, называемую Барзаки? Она, кажется, сама пробирается с боязнию по утесистому каменистому берегу Дараюрт-Чая... Посмотрите, как опасливо наклонилась она над водами, ломая хребет свой на бесчисленные овраги и обрывы... Посмотрите, как из этих изломов страдалицы струятся потоки и торчат осколки... Сойдем здесь с коней наших: у вас с непривычки может закружиться голова... Дайте мне вашу руку; не глядите на прядающие волны сердитой, бешеной реки... Вот и урочище Замбур: отдохнем немного на его зеленой долине... Тут и отряд наш будет отдыхать и чинить изломанные свои повозки... Зайдем в одну из кибиток этого кочевья: там угостят нас вкусным и густым молоком буйволицы и кебабом. Замечаете ли, что эти пастыри пришли в долину почти вместе с нами: они не успели еще разбить всех шатров своих. А вот и многочисленные стада их спускаются с высот Сальвата: на нем они провели лето; теперь, постепенно спускаясь на низовые места, они идут зимовать и встречать будущую весну на берегах Аракса, изобилующего в это время года богатыми кормами; потом, при наступлении лета, они опять уйдут в горы. [124]

Пойдемте далее. Вот вам другая теснина... Она идет по направлению родника Гю-Даг-Кечриза. Как видите, ей не легче первой, хотя им обеим сделана искусная операция шанцевым инструментом... Не хочу вперед пугать вас, однакож, соберитесь с духом и силами опуститься по двухверстному, крутому скату в глубокое ущелье к подошве Сальвата... Ударим челом перед адербаеджанским исполином: видите ли, как он нахлобучил на себя свою рогастую шапку... За ним придется наступить на самого Севелана: он скоро удостоит нас полюбоваться на свою алмазную тиару, которою он владеет, может быть, еще от начала мира, и, властолюбивый и живучий, не находит себе достойного преемника... Хотя в зимние месяца и собирается из окружающих его бунтующий конклав, и многие из них дышат мятежом вьюг и морозов, венчая себя блестящими тиарами, но, с весенним солнцем, оно смиряют свою кичливость, и слагая с себя самозванские шапки, льют обильные слезы раскаяния и бессилия. Сальват один из таких главных бунтовщиков. Не будем медлить: ведь нам предстоит двадцатипятиверстный подъем на него. Надобно перейдти его скорее, чтобы он не захватил нас в опасный мятеж свой.

Поспешим же. Посмотрите, как дорога наша лепится реями по крутым ребрам Сальвата, [125] как улиткой обвивается около его утесов... Видите ли, как люди встаскивают на канатах артиллерию и обозы... Это последний подъем: с его высоты мы увидим и Севелан. К нему мы сойдем по возвышениям Сальвата, которые склоняются к его подошве, и потом образуют широкую равнину, идущую от селения Лори за город и крепость Ардебиль. Равнина сия орошается быстрою, и каменистою рекою Кара-су, принимающею в себя бесчисленное множество источников, не менее ее быстрых и гремучих. Весною, ардебильская равнина очаровательна...

По семидневном походе, мы достигли сей равнины и стали лагерем на левом берегу Карасу, при селении Мишкине, в агаче расстояния от местечка Лори, стоящего на утесах одного из скатов, идущих от снеговой вершины Севелана.

В один из первых дней января месяца, несколько офицеров, добрых моих товарищей, которые вам, читатели, уже знакомы по первому моему рассказу бивуачного вечера на берегах Аракса, и еще другие, с которыми я тоже познакомлю вас, — были приглашены вместе со мною на вечер полковником Ф...е, полковым командиром Н. пехотного полка. Он звал нас на портер и фазана. У него всегда был запас фазанов и портера, и водились в полку [126] отличные стрелки, не только для кызыл-башей, но и для дичи.

Бивуачная беседа оживляется скорее, нежели в гостиных. Общество наше кипело разговором: воспоминанием об родине, об идущих в главной квартире мирных переговорах, о надневном посещении нашего лагеря двумя ханами из Ардебиля... В это время вошел к нам в палатку капитан N.. состоявший по особым поручениям при начальнике отряда.

«А Микаель-хан!» приветствовало его несколько голосов наших собеседников. — «Хош-гялды, милости просим, ваше место было не занято!» проговорили ему другие. — «На-хабер? что нового?» спросили остальные. — «Якши-хабар, доброе известие», отвечал наш N. На днях мы выступаем к Ардебилю. Князь получил приказание главнокомандующего приготовиться к походу, и во вторичном повелении выступить в 24 часа с отрядом к крепости.

Прежде всего я познакомлю вас, читатели, с капитаном N. Это лицо весьма занимательное» Он долго был в плену у Персиян, в плену самом жестоком. Он освободился из него, когда наши войска заняли Тавриз, и после находился при вашем отрядном начальнике, как переводчик персидского и татарского языков, за превосходное знание которых он заплатил восемнадцатилетнею тягостною неволею. Под [127] конец своего плена, он получил однакоже звание хана при Шах-Заде Мехмед-Али-Мирзе, старшем сыне шаха Персидского. Якши-хабар Микаель-Хана много оживило нашу беседу.

«А что, Микаель-Хан, ведь вы бывали в Ардебиле?» спросил полковник М...ий капитана N. «Скажите нам, пожалуйста», прибавил он, «что это за город и какая при нем крепость?»

— Спросите меня, господа, где я не был в Персии во время моего плена. Я искрестил ее во всех направлениях. Ардебиль был первым местом, первою тюрьмою моей неволи, отвечал N.

«Расскажите нам, пожалуйста, об вашем плене», сказал ему поручик И...ий.

«Расскажите, расскажите, Микаель-Хан!» повторили ему многие из нас.

— Если позволите, господа, я передам вам мою печальную повесть... Смею надеяться от товарищей не одного любопытства, но и участия...

«Мы уверены», сказал ветренник С...ий, «что и то и другое возбудите вы в нас в высочайшей степени...»

В это время вошел в палатку нукер полковника Р., с извещением от него к хозяину нашему, полковнику Ф., что он не может быть на нашу беседу. [128]

Legion d’honneur вошедшего нукера бросился всем нам в глаза, и напомнил обещание поручика С...го рассказать нам повесть о бывшем мамелюке Наполеона.

«Нельзя лучше поймать на слове!» сказал подполковник С...н, обращаясь к С...му; «изволь-ка сам возбудить наше любопытство и участие рассказом обещанной повести о стоящей перед тобою улике, знаменитом Татарине, кавалере почетного Легиона»...

— Не смею перебивать очереди старшего», прет рвал С...ий подполковника С...на; «пускай капитан», продолжал он, «передаст прежде свою повесть».

«Теперь еще рано; успеем рассказать и то, и другое, а если нет, то отложим до другого часу. Смирно! Микаель-хан, не угодно ли начинать?...»

— Господа — начал капитан N. — позвольте перенести вас к 1809 году, — к передпоследней войне пашей с Персиею.

«Я служил поручиком в К. мушкетерском полку. В славном арпачайском сражении с Турками, я был ранен в ногу и лечился в Тифлисе, медленно оправляясь от жестокой своей раны. Только что смог я бросить костыли, как отправился к своему полку, стоявшему тогда в Бамбакской дистанции и занимавшему селения Амамлы и Бекант. Вместе со мною [129] служил родной брат мой капитаном, и командовал одного из рот нашего полка.

Я догнал брата моего в крепостце Джелал-Оглу. Он с своею ротою прикрывал транспорт с продовольствием, следовавший из Тифлиса в пограничные посты наши, расположенные в Шурагельской дистанции. Я примкнул с своим деньщиком и вьюком к прикрытию. 21-го июля 1809 года, мы выступили из Джелал-Оглу и начали подниматься на гору Безобдал. Тяжелые и неуклюжие грузинские арбы едва двигались в гору, тащимые сильными, но ленивыми буйволами. Транспорт наш чрезвычайно растянулся, так, что голова его спускалась уже в Бамбакскую долину, а хвост был еще у селения Гергеры, лежащего у северной подошвы Безобдала. Мы с братом обогнали транспорт и ехали при авангарде, состоявшем человек из 10 пехоты и нескольких конных Армян. Спускаясь с горы, слышали мы, по направлению к селению Амамлы, сильную ружейную и пушечную стрельбу. При последнем спуске с Безобдала, на самом том месте, где горная дорога разделяется на два пути, один прямо к селению Амамлы, а другой влево, на близлежащее и видное с того спуска селение Кара-клис, вдруг мы были аттакованы многочисленною толпою персидской кавалерии, которая с гиком кинулась на нас из бокового ущелья. [130] В одно мгновение мы были окружены... 18 лет прошло уже от этой несчастной минуты, но и теперь я не могу вспомнить без ужаса о моем тогдашнем положении! Армяне, при первом гике неприятеля, бросили нас и поскакали назад... Мы засели с пехотою за одну из арб нашего транспорта о начали отстреливаться. Пули нас пронизывали... Но вдруг, к несчастию, наша подвижная крепость — последняя надежда на спасение — была увлечена испуганными, запряженными в нее, буйволами, и мы, оставшись совершенно без защиты, были смяты и сбиты многочисленным неприятелем. Бедный брат мой, в глазах моих, был сорван с своей лошади — и обезглавлен... Солдаты его подверглись той же участи. Я был оглушен сабельным ударом в голову, и потом уже не знаю, ни что происходило около меня, ни последствий сего нападения. К вечеру я очнулся... Я был привязан на вьючной лошади, которая быстро неслась в толпе всадников, но незнакомой мне горной дороге... Положение мое было ужасно!... Скрученный арканом, я лежал навзничь на высоком вьюке, и чувствовал нестерпимую боль в членах по связям волосяного свивальника... Раненная голова моя, свесившаяся с вьюка, колотилась о переднюю луку седла и твердую поклажу шерстяных чувалов с добычею... Сказать ли вам, господа, на какой добыче, на [131] каком страшном кладе я был привязан?... На первом ночлеге, из угроз хищников я узнал, что то были головы брата и собратий моих!... Ужасно!!»

Мы все вздрогнули при последних словах несчастного N. Даже сам ветренник и весельчак С...ий, чтобы скрыть свою чувствительность, крепко затянулся трубкою и выпустил изо рта струю дыма. Мы все молчали. N. продолжал свой рассказ.

«К ночи того несчастного дня, мы спустились с гор, и выехав на равнину, остановились на ночлег у ручья, в густом фиговом и гранатовом кустарнике. Здесь сняли меня со вьюка, и связанного бросили на изношенную персидскую чуху. Вдали виднелись вершины Арарата — и тут я мог догадываться, что меня везут, или в Эривань, или в Сардар-Аббад.

«Для молодости моей пощадили меня варвары, спасли от смерти — к страданиям жизни, еще ужаснейшим самой смерти — это было еще начало бедствий! Что только могут изобрести зверство и дикие чувства Азиятца, все испытал я... За самую пощаду жизни своей проклинал я извергов... Я завидовал участи брата и солдат его, мертвые головы которых служили мне страшным изголовьем на первом ночлеге...

«На третьи сутки привезли меня в Эривань. Головы брата и товарищей его участи были [132] выставлены, как трофеи, на высоких шестах перед домом сардаря. В Эривани я перенес горячку, и по выздоровлении своем был увезен мишканским ханом в Ардебиль — этим самым слепцом Ахмет-ханом, во владениях которого мы теперь незванными гостями и постояльцами. Вы могли заметить вчера, при посещении его нашим князем, что он обладает персидскою любезностью в высочайшей степени; точно в такой же степени, если не в высшей, при других обстоятельствах, он умеет быть хищным и кровожадным. Я испытал его доблести на себе... Теперь он даже не постыдился признать меня, как старого своего знакомца... А тогда я был его невольником, участи которого не позавидовал бы последний Негр самого жестокого американского колониста. Тогда он не был еще слеп; он потерял глаза впоследствии, за какое-то политическое преступление. Он тем много выигрывает: теперь он походит более на страдальца, нежели на тирана, более на великодушного Велизария, нежели на пашу Яннинского. Опытом самым жестоким изучил я характер Персиян; выводы мои об нем верны и непричастны страданиям, которые претерпел я в тяжком плене у этого народа.

«По приезде в Ардебиль, хан запер меня в самый тесный чулан своего дома. Меня навещала какая-то старуха, принося мне поутру [133] и ввечеру пищу, состоявшую из двух или трех чуреков и кувшина с водою. Эту скудную пищу приправляла она ворчаньем и побранками, а домашние ребятишки добавляли ее грязью и каменьями, которые сыпались на меня в небольшое отверстие в стене, служившее тюрьме моей вместо окошка.

«Скоро узнал я, что хан уехал в Мишкин. По его отъезде, старуха моя стала ко мне ласковее, и к своим чурекам иногда добавляла пилаву, и даже лакомила меня кебабом. Я полюбил ее как мою благодетельницу, и был благодарен ей за одну перемену крутого ее обращения со мною. Вместе с тем перестали летать в чулан мой грязь и камни. Так провел я несколько месяцев в моем заточении.

«Хан мой в то время находился с своим отрядом конницы в персидской армии, действовавшей против наших войск, со стороны Эривани. При наступлении зимы, он возвратился в Ардебиль.

«Здешняя зима, как вы видите сами, бывает суровая, но непродолжительная. При возвращении весны, мне объявили, что хан едет в Мияну, и берет меня с собою. Через несколько дней после того, он выехал. Я должен был следовать при его вьюках, под присмотром многочисленных его нукеров. В [134] поездке этой, однакож, мне назначена была почетная должность погонщика вьючных каперов высокостепенного моего владыки... На второй день нашего путешествия, мы остановились на ночлег у пустынного ручья, при въезде в ущелье, сходящее от главной восточной ветви Севелана, которая своими высотами отделяет ардебильский округ от миянского. Находясь некоторым образом на свободе, и замечая, что за мною, казалось, мало присматривали, я затаил на сердце мысль — побегом освободить себя из неволи... Мысль эта жгла мое сердце антоновым огнем и ныла в нем судорожною, неутолимою болью... Я ожидал только ночи, чтобы под ее покровом исполнить мою опасную решимость. Ничего не ожидал я худшего, мучительнейшего, более настоящего положения.

«Ночь пала на землю. Все смолкло в нашем таборе. Полярная родимая звезда сверкала над отдаленным хребтом Сальвата, и мнилось, указывала мне лучом своим на родину... Соловей распевал в ближнем кустарнике, и чудилось, песнью своею манил меня на свободу... Но, с другой стороны, стая чакалов, завывая своим диким, могильным плачем, наводила на меня тоску невыразимую и лишала всей бодрости... Но жребии мой был брошен — я предался Богу и свободе!...

«Чтобы отнять на время у моих гонителей средство к погоне за мною, я отвязал всех [135] их лошадей и каперов, стреноженных и привязанных к кольям; а чтобы обмануть их в направлении, которое возьму в моем побеге, я направил путь свой вперед, по дороге к Мияне, куда и они должны были ехать. Тихо, прокравшись ползком, через враждебный табор, я кинулся потом бегом по тропинке, вверх по ущелью... Более часа бежал я... Страх погони и жажда свободы придавали мне силы. Таким образом мне показалось, что я пробежал верст десять. Наконец, я кинулся влево, в первое, представившееся мне боковое ущелье. Мыслью моею было пробраться к Каспийскому морю, где, полагал я, удобнее будет мне дойдти его берегами до Дагестана, до первого какого нибудь места, занятого нашими войсками. Только звезды освещали трудный, неверный путь мой. Несколько раз падал я, запинаясь за острые каменья, продираясь сквозь колючий кустарник. Не слыша за собою погони, я остановился вздохнуть немного. Отдохнув с четверть часа, пошел я далее, по направлению источника, который шумел под ногами моими. Утренняя заря начала заниматься за горами, на которые я поднимался; мне надобно было подумать о надежном убежище; я боялся идти днем. При рассвете, я был уже на высотах горы Бакру, при снеговой ее границе. Передо мною растилалась необозримая равнина Каспии, выдвигая медленно из светлого [136] лона своего солнце, увитое утренними туманами. Нагорный воздух освежил меня: я вздохнул свободно... Здесь я уже не сомневался в своем спасении. Отыскав приют под навесом одной скалы, прикрытой со всех сторон большими грудами камней, решился я пробыть в этом убежище дня два, чтобы дать время затихнуть поискам за мною, и собраться самому с силами для дальнейшего пути. Пищею запасся я довольно; употребляя ее умеренно, я мог прокормиться дней восемь. Мне так хорошо было теперь, после нестерпимого рабства у похитителей моей свободы. С каким наслаждением вдыхал я в себя нагорный воздух, незараженный дыханием моих гонителей! С каким восторгом глядел я с пустынного своего убежища на беспредельное пространство, лежавшее предо мною... Вдали горы Кавказа, радужною гранью, уходили на север... Я хотел броситься в этот широкий, воздушный океан, и перенестись им через враждебную землю печальной Персии, чтобы найдти пристань на гольдах Кавказа, упирающихся уже в мое русское, родное небо...

«Два дня был я счастлив; на третью ночь, я пустился в путь... Мне грустно было оставить приют свой: я свыкся с ним, я расстался с ним, как с кровом родимого дома. Медленно, боязливо спускался я с гостеприимных высот Бакру, по руслу одного источника. [137] Углубляясь в ущелье, и чувствуя теплый, воздух, веявший на меня с дола, я становился беспокоен; пульс мой возвысился; голова кружилась; мне казалось, что ущелье, по которому я шел, хотело сдавить меня своими страшными объятиями, предать на жертву палачей моих... Поток ущелья рокотал подо мною, и мнилось, указывал им путь мой... Смятение было предчувствием сердца... Вдруг послышал я за собою лай собаки; впереди меня отозвалась другая, и в одно мгновение, я был окружен целою стаей их... Во мраке ночи я не приметил, как очутился посреди селения, сакли которого, прислоненные к бокам ущелья, казались мне продолжением его утесов. Из нескольких домов выбежали люди с огнями. Скрыться мне не было уже возможности. Еслибы я знал тогда хорошо персидский, или татарский язык, как теперь, и когда не изменяла бы мне моя одежда, полуевропейская, и вместе полуазиятская, я мог бы как нибудь спасти себя. Меня окружила толпа жителей встревоженного селения. К несчастию моему, между ними находился один из нукеров моего хана; он узнал меня... На другой же день меня повезли, связанного, в Мияну.

«Там испытал я муки, которые с радостью заняла бы для своих жертв любая инквизиция... Хан, в присутствии своем, приказал бить [138] меня по пятам, для чего у Персиян придумано особенное орудие, в роде колодки, куда вставляются ноги страдальца. Потом, привязав меня к дереву, били до того, что я лишился чувств; во время моего беспамятства, разрезали мне пяты, и в раны насыпали волосяной резки. Ужасно!...

«С той роковой поры я не жил, не чувствовал, даже не страдал... Сердце мое окаменело, было поражено параличом; я возненавидел людей; даже чувство свободы во мне заглохло, замерло. Если я вспоминал еще иногда об родине — то только потому, что с мыслью об ней соединилась дума об участи моей матери: только с нею одною связывалась жизнь моя, только одно это звено держало меня на земле... Не буду скучать вам, господа, дальнейшими моими несчастиями. Десять лет влачил я не вольническую жизнь мою, переходя от одного тирана к другому, переходя из одной стороны Персии в другую. Степи Туркистана, Испагань, Тегеран, берега Персидского залива были свидетелями моей неволи. Наконец, я попал к Мехмед-али-Мирзы, старшему сыну Фет-али-шаха.

«Великодушный характер принца улучшил мое положение. Принц отличил меня между своими рабами, дал мне звание хана, любил разговаривать со мною, расспрашивал меня об России, об ее войсках, об ее внутреннем [139] устройстве. Это была его любимая беседа. Брат его, Аббас-мирза имел в нем могучего и опасного соперника, и только интриги тегеранского Двора дали политический перевес сему последнему. Но в дарованиях, но в характере он едва ли мог состязаться с Мехмед-мирзою... Прямодушный, мужественный и воинственный, он заставил всех уважать себя. При Дворе шаха боялись его, и потому вредили ему у слабого отца, сколько было возможно. В домашнем быту, он был кроток и вежлив. В отсутствие его я оставался всегда полным хозяином и господином его дома.

«Дни мои в доме Мехмед-али-мирзы текли единообразно. Я свыкся с моею участью.

«Наконец, в июле прошедшего года, получил я от Мегмед-мирзы письменное приказание сопровождать одну из дочерей его в Тавриз, где он назначил ее в замужство одному хану, приближенному к брату его Аббас-Мирзе. Этот случай спас меня от неволи, и даровал мне свободный, отрадный путь на родину, в отечество! Я проводил невесту в Тавриз, куда, вскоре после свадьбы ее, вступили наши войска.

«Вы можете, господа, представить себе мое восхищение, когда я увидел русские знамена, русское войско, моих соотечественников и собратий, после восьмнадцатилетней неволи! День [140] вступления наших полков в Тавриз был днем моей свободы.

«С каким наслаждением я сорвал с себя свою персидскую одежду! С какою ребяческою, кадетскою радостью надел я мундир русский! С каким небрежением сбросил я с пояса дорогую, булатную дамасскую саблю, и с какою воинскою гордостью и отвагою заменил ее нашею тульскою армейскою шпагою!...

«Вот вам, господа, моя повесть: она коротка, но она стоит мне половины моей жизни».

— Да, Микель-хан, радуемся за вас, что вы наконец между нами, что вы вырвались из своей неволи — сказал полковник М. — не дай Бог никому испытать ваш жребий!

«Я много еще обязан своему крепкому сложению и веселому своему нраву, а еще более, вере в благое Провидение — отвечал N., «что мог отстрадать мою неволю и дождаться дня свободы. Теперь с нетерпением жду окончания войны, чтобы поехать в Астрахань — порадовать бедную старушку мать мою своим возвращением».

— Знает ли она о вашем освобождении? - спросил подполковник Г. капитана N.

«Теперь знает — отвечал он, «но она оплакала смерть обоих сыновей своих, потому, что из плена моего я не имел ни средств, ни случая уведомлять ее о себе». [141]

— И так, не угодно ли, наконец, господину поручику передать нам повесть о Мамелюке? - сказал подполковник С. — Я вижу, он прячется, и полагает отделаться от обещанного рассказа... Извольте-ка, м. г., выходить из-за своих порогов.

Едва подполковник произнес сии слова, как поручик вскочил с своего места, вышел на средину палатки и произнес торжественным голосом:

Chaque heure de temps perdu est une chance de malheur pour I'avenir.

— Пусть эти слова Наполеона — продолжал он — будут порукою моей готовности к рассказу небольшой повести, и если угодно, эпиграфом к ней. Не будем и мы терять времени — я начинаю...

«Attendez, позвольте!» прервал его наш любезный хозяин. «Ваша готовность похвальна и достойна подражания, однакож пора закусить; это не помешает делу, и также хорошее и полезное употребление времени. Сам Наполеон иногда завтракал».

Тут походный стол гостеприимного хозяина раскинулся брашнами, которые удовлетворили бы самого взыскательного столичного гастронома. Не говоря уже о превосходной дичи, которою изобилуют пустыни Персии, он нашел бы тут, и жирный страсбургский пирог, и славный [142] окорок вестфальской, и пармезан, и лимбургский сыр, и сверх кахетинского, вина благословенных берегов Рейна, и даже наш родной, ничем незаменимый квас...

«Полковник! вам надобно отдать благодарность в приказах», сказал подполковник С... «за то, что вы возите с собою больше десятидневного, положенного запаса провьянта».

— Если не в приказах, по крайней мере, надеюсь получить одобрение от любезных моих гостей и собеседников, — отвечал полковник Ф.

Текст воспроизведен по изданию: Второй вечер на бивуаке // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 22. № 86. 1839