НАШИ ВЕЧЕРА НА БИВУАКЕ

(рассказ).

Вот вам один из них.

Во время последней Персидской войны, в 1827 году, отряд наш, под начальством генерала Панкратьева, стоял лагерем в урочище Карга-Базаре, на южном низовьи Карабагского ханства, в виду пустынных берегов Аракса. Был один из июньских дней. Знойное солнце склонялось на запад и заслонялось от нас горою Зиаратом, будто огромным экраном.

Прохладный вечерний ветерок подул из соседнего к нам ущелья, и весь отряд наш встрепенулся и высыпал из душных своих палаток, нагретых 45° тепла Персидского безоблачного неба. [114]

Только в поздние вечерние часы отдыхали мы от нестерпимого дневного жара, только в то время освобождались из холстинных печей своих, где высиживали фаланг, да скорпионов, ведя с ними воину постоянную, и нередко не безопасную, тогда, как настоящие наши неприятели, Кызыл-Баши, оставляли нас в досадном покое и бездействии. Смеркалось.

Полный месяц выплывал из-за гор Дагестана на Муганскую змеиную степь, и серебрил вечерние туманы, которые в фантастических образах клубились над Араксом, по протяжению его от Худаферинских теснин до Асландузского, или Котляревского кургана, памятного Персиянам по двум боевым заутреням, отпетым Русскими в 1812 году, под начальством Закавказского героя Котляревского.

За Араксом, далеко за прибрежными его высями, теплился замирающим лучем заходящего солнца ледяной череп великолепного Севелана, подпертого громадами Адербаджана. Направо, на серебряном поле заката, врезываясь в него черными своими зубцами, рисовались изображения Саксагана и Зиарата, исполинов живописного Карабага. В тылу лагеря, мелкие погорья извивали дорогу, которою мы пришли из России, доброго, славного, великого отечества нашего.

Какой чудный вечер! Какая чудная картина! [115]

Кого не восхитит страна
Пленительных ночей Востока?
Видали ль вы, когда луна
Там осеребрит струи потока?
Иль как над озером плывет,
И в глубине прозрачных вод
Задумчивый свои образ топит,
И как бы следом за собой,
У нас отъятое судьбой,
Небесное на земле сводит?...
И не пленялся ли наш взор,
Как зреет виноград роскошный
По скатам сих прибрежных гор?
Встречал ли вас зефир полночный?
Не веял ли он в вашу грудь
Какой-то сладостью унылой?
Не услаждал ли он ваш путь
Своею лаской легкокрылой?
Не поражался ли ваш взор
Красами дикими природы:
Вы видели ль громады гор
И их утесистые своды,
На их вершинах вечный снег,
И тура легкий, быстрый бег,
Его прыжки через стремнины,
Орла заоблачный полет;
И скаты с каменной вершины
Студеных и гремучих вод?
Видали ль вы сии громады,
И их живые водопады,
Венцы блистательные гор,
Облитые огнем зарницы?
Иль, как померкнет звездный хор
При входе пурпурной денницы,
Как все в них блещет и горит?
О, как прекрасен дивный вид [116]
Великолепия природы:
Слиянье радужных цветов,
Небес лазуревые своды,
Блеск ослепительный снегов,
С долин дыханье ароматов!
Здесь — стройных тополей семья;
Тут — лепет светлого ручья,
Бегущего с румянных скатов;
Там — тень сходящая с холма
От зеленеющего бора —
Все тут волшебно для ума,
Для думы, слуха, чувств и взора!

Заревой пушечный выстрел грохотом своим, отозвавшимся в горах и в груди моей, прервал мой поэтический порыв и оборвал струны на моей походной лире. Рифмованные звуки моей песни слились с барабанным боем зари вечерней и с завыванием чакалов, которые ежедневно в такую пору подкрадывались к нашему лагерю, будто поспешая на вечернюю солдатскую перекличку.

После зари, несколько человек из офицеров нашего заветного кружка собрались, по обыкновению, к палатке полковника М....ского, отличного малого, по смыслу человека и по смыслу офицера. Он добрую и славную память оставил по себе в Закавказском крае...

Нас было шестеро: радушный наш хозяин; остроумный С…ъ, подполковник егерского полка, по выговору и по душе Малороссиянин; [117] задумчивый Гв., тоже подполковник другого егерского полка, С. ...кий, поручик Н. пехотного полка, С....ин, гвардейский полковник, прибывший недавно из Петербурга, и — ваш покорнейший слуга — уроженец Сибири, выросший на морозах и вьюгах Киргиз-Кайсацких степей, и кинутый отогреваться на раскаленную почву прибрежья низового Аракса. Да и все мы из кружка нашего испытывали, более или менее, такую противоположность между первобытною и настоящею своею жизнию...

— Чтож, господа, и чай готов, сказал наш хозяин — пора приниматься за него.

Усатый деньщик М.....го вынес из задней палатки походного буфета поднос, уставленный полновесными стаканами с настоем душистого Китайского деревца и горячим соком Кахетинского винограда.

Стаканы разобраны по вкусу каждого собеседника. Как Сибиряк, уроженец берегов Иртыша, недальний сосед Кяхты, огромного цыбика России, я принялся за чай, отрадную, живительную влагу, особенно в походе, на бивуаке, драгоценную и благотворную. Сожалею о богах Олимпа, если нектар их был не чай, а что нибудь другое. Сожалею также и о тех, кто принужден иногда выпить чашку какого-то приторного настоя, разносимого, под названием чая, в наших раззолоченных гостиных. [118]

Подали трубки — извините, г-да Петербургские жители: мы в то время не курили сигар, ни Гаванских, ни Манильских. Беседа наша оживилась.

— Ну, что ваша экспедиция за Мехти-Кули ханом Карабагским? — спросил меня полковник С....ин. — Думаю — продолжал он — Персияне не дешево выпустили из рук свою богатую добычу?

Я засмеялся.

— Ты все думаешь, сказал ему подполковник С....ъ, — что мы ведем войну с Европейцами. Ты все вспоминаешь двенадцатый год наш, когда мы спорили и дрались с мощным нашим врагом за каждый шаг родной своей земли. Тотчас видно новичка в здешнем краю... Персияне не таковы. Ты мог бы, кажется (продолжал он), убедиться в этом бездействием нашего отряда. Ты знаешь его назначение? Ну, позволил ли бы нам путный неприятель развивать наши операции так безнаказанно, как мы принуждены местностию и средствами здешней страны производить их? Пожалуйста — и он обратился ко мне — оправдай меня рассказом своим об вашей экспедиции. Я уверен, что Мехти-Кули хана, с его женами, и с его 3000 семейств, вы вывели из Дар-Алагеза без выстрела.... [119]

— Как без выстрела? — возразил я с важностию. — Нет, были выстрелы, и выстрелы знаменитые... Внимание, господа, к кровопролитным подвигам нашего последнего поиска! Рассказ мой, во всяком случае, будет для вас любопытен, а некоторыми своими обстоятельствами и потому, что вы не участвовали в нашем походе к Ах-Караван-Сараю на выручку Карабагского владельца, но оставались здесь и жарились на мангале терпения, поджавши под себя ноги бездействия и прикуся язык храбрости. Слава Аллаху, только не его пророку Мухаммеду, что род моей службы избавляет меня от бездействия! В военное время, нам, без очереди, всегда есть работа!

Накануне возвратился я из экспедиции. Десятидневный поход наш был еще свеж в моей памяти со всеми его подробностями, и мне не трудно было пересказать об нем моим товарищам.

— Вы знаете, господа — начал я — что силы нашего отряда составлены были из нескольких сотен казаков, одного баталиона пехоты, двух горных единорогов и беспорядочной толпы здешних Армян и Татар.

— Бели! отвечал мне С...н, с ученым видом ориенталиста и ужимкою Татарина, занятою им от Мелика-Арслана, посещавшего часто наш лагерь для шпионства — разумеется, в выгоду [120] Персиян, а не Русских. Не даром же подучил он почетный кафтан от Аббаса-Мирзы, при вторжении его, в 1826 году, в Карабаг. — Продолжай на мою голову, — прибавил С...ин к своему, многозначущему у Персиян бели.

— Какие успехи в языке и обычаях Красноголовых! — закричал С…..ий. — Да, он перещеголяет скоро моего полкового командира, который учится Татарскому и Французскому языкам у своего нукера с Legion d’honneur, бывшего мамелюка Наполеонова!

— Как с Legion d’honneur? Нукер полковника Р. был мамелюком у Наполеона? Что за вздор! крикнули мы все, почти в один голос.

— Господа! терпение. Рассказ о мамелюке за мною — сказал С.…ий. — Не будем перебивать очереди. Пускай С. кончит нам начатый рассказ свой, а потом я передам вам повесть мамелюка в том виде, как я от него самого ее слышал.

Когда любопытство наше на счет нукера несколько успокоилось, я продолжал рассказ свой.

«Вам известно, господа, что мы снялись с лагеря еще до солнечного восхода. Прохладною утреннею зарею успели мы выбраться из душного Черекенского ущелья, и солнце застало нас на высотах Кандалана, где не могло уже допекать нас, как на Черекене, или здесь на Карга-Базаре, в раскаленных котлах. Первый [121] ночлег имели мы в селении Чинахчи, принадлежащем князю Мадатову.

«На другой день, отряд наш, разобрав по рукам горные единороги, и оставляя вправо живописную крепость Шушу, начал подниматься по горной, лесистой тропе на высоты Саксагаиа.

«Если кому не удавалось ездить по так называемым здесь вьючным горным дорогам, тот не поймет из рассказа тех трудностей, какие путник встречает там на каждом шагу — не может поверить и впечатлениям, какие теснятся в душу человека, когда он видит над собою и около себя громады гор, а под ногами своими узкую тропу, висящую над недосягаемою взором пропастью.... Я испытал такое чувство несколько раз — это самая высокая поэзия!

— И глубокая! — прибавил насмешливо, восторженным голосом, С....ский.

«Только, во всяком случае, не плоская, господин уроженец степей Украинских», заметил я, продолжая рассказ мой. «То поднимаясь на возвышенные крути, то опускаясь в глубокие теснины, к полудню, на усталых конях своих добрались мы до вершины Саксагаиа. Мы вполне были вознаграждены за трудный путь наш великолепною картиною, какая раскинулась для взоров наших во все четыре стороны. На север — [122] из-за твердынь Шушинских, выглядывали на дальном горизонте, снеговые выси Кавказа. На восток расстилалась необозримая Муганская степь, соединяющая безводную свою равнину с водами Каспия. На запад рама картины была украшена, как резьбою, горами Дар-Алагеза, на хребте которых, как три окаменелые всадника, как три сторожа древней Армении, воздымали загорелые свои чела исполины Сальварти, Эрихли и Клисали. На юг горы Адербаджана толпились около стремени своего вождя Севелана, блиставшего ледяным шлемом, оперенным белыми, мохровыми, как перо строуса, облаками. Вправо от нас, агачах в двух расстояния, в глубоком ущельи, выглядывало из туманов, волновавшихся по дну и ребрам его, селение Карагаралы, с своими фиолето-розовыми саклями и башенками, то погружаясь в воздушный поток, то выплывая на его млечную поверхность. Самая вершина Саксагана, покрытая утесами, с торчащими на них, в разнообразных направлениях, огромными соснами; соломенные курени постовых казаков и бивуак нашего отряда — довершали бесподобную картину. К ней недоставало только волн океана, чтобы соединить всю возможную на земле красоту природы и довершить вполне наше очарование. Недоставало еще Сальватора Розы, который перенес бы картину на полотно своею волшебною кистью…. [123]

«По двух-часовом отдыхе, вестовой барабан поднял нас с привала, и мы тронулись в поход, по дороге еще труднее прежней.

«Гуськом начали мы спускаться тропинкою, едва проторенною на каменистой почве. В некоторых местах, тропинка наша лепилась по утесам, висящим над такими безднами, что по непривычке моей к таким путешествиям, или — если хотите признания — со страху, я не знал, чему доверять более: своим ли шагам или коню моему? — Однакож в том и другом случае, я возлагал упование на Аллаха. Согласитесь, что проезжаешь такие места скрепя сердце и удерживая дыхание, которое, вырываясь из груди, кажется, в состоянии, как вихрь урагана, сорвать тебя, вместе с твоим конем, с утеса, на котором пробиты копытами ступени. Конь непременно должен ступать верно в эти каменные, полированные гнезда — в противном случае, ты более не жилец здешнего мира, а даровая добыча шакалам и орлам нагорным....

«К позднему вечеру преодолели мы трудный путь наш, и перейдя по деревянному мосту быструю и каменистую реку Ах-Кара-Чай, остановились на правом ее берегу для ночлега, на том самом месте, где прошлого года Аббас-Мирза, со всею пятидесятитысячною своею армиею, опрокинулся на баталион 42-го егерского [124] полка и имел с ним жаркое сражение. Разумеется — как это не сказка — орлы Русские не могли устоять против несоразмерной силы, хоть того же полка шесть рот отстояли крепость Шушу, в продолжение сорокодневной ее осады тою же Персидскою армиею….

— Ну, у нас был союзник в неприятельской армии — прервал меня С....ский — невежество Персиян в военной науке — этот-то союзник и отстоял наших в крепости. Чтож там мудреного и славного было: удержаться за крепкими стенами, и в таком неприступном по самой природе месте, как Шуша?

— Оно так, любезный тактик, возразил полковник М....ский — да, не совсем справедливо. Мне лучше, нежели тебе, известны положение и обстоятельства этой осады. Бесспорно, продолжал он, Европейский неприятель скорее сладил бы с крепостью, но я видел и осматривал неприятельские баттареи, следы которых и сам ты можешь видеть против восточных, так называемых Елисаветпольских ворот крепости. Как устройство баттарей, так и выбор местности для них показывают знание в военном деле. Да, и кому не известно, что у Аббаса-Мирзы есть искусные Европейские офицеры, которые путеводят его движениями? И не может быть, чтобы неприятель с огромными своими силами не взял крепости, если бы заметил [125] малейшую слабость в отпоре со стороны гарнизона. Ведь ты признаешь же мужественную защиту древних Термопил?.... Нет, Запорожец, не отнимай доблести у нашего храброго полка, стяжанной им защитою Шуши! Притом вспомни, что и внутри крепости гарнизон наш должен был стоять на стороже от злодеев. Ты слышал об измене одного тамошнего Татарина, который хотел отворить ночью Персиянам крепостные вороты, и которого Армяне, не давши знать о том коменданту, наказали по своему? Они бросили изменника с утеса западной стороны крепости в пропасть, сажень во сто глубиною.

— Вот вам Азиатская юстиция! — сказал С....ий. — У них это министерство деятельнее военного. Однакож, любезный капитан — продолжал он, обратясь ко мне — поднимай-ка отряд свой с ночлега….

— Ты сам, отвечал я ему, — задерживаешь его на каждом шагу своими остротами и замечаниями, пуще горных утесов и ущелий….

«Продолжаю:

«На другой день, также с рассветом, мы выбрались из Ах-Кара-Чайского ущелья на возвышенную равнину, и часам к 10-ти утра расположились на привале у селения Горонсуры.

«При входе в Горонсуры встретил я молодую Армянку, с кувшином на плече, стоявшую у [126] каменного придорожного водоема. Взглянув на меня, она подняла кувшин свой, отвернулась, взбежала быстро, как джеран, на скалу к своей сакле, и скрылась в ней, будто свет, кинутый блеском молнии. Я спросил об ней нашего отрядного переводчика, и он, как уроженец и житель селения Горонсуров, рассказал мне об этой Армянке много подробностей: что имя ее Сусанна; что она дочь тамошнего мелика, которому Аббас-Мирза, в прошлом году, приказал выколоть глаза, за то, что в его магале не сыскалось достаточного количества ячменя и самана для конюшни его высочества Шах-Заде, и что она живет теперь с слепым своим отцом….

— Как Антигона с Эдипом — добавил, перебив меня, неизбежный С....кий.

— Тебя кстати бы здесь сравнить с одним из мятежных и непокорных сыновей Эдипа, — сказал ему подполковник. Ты не держишь своего собственного условия, сказавши нам, что не должно перебивать очереди рассказа.

— Молчу — вскричал С....кий. — «Продолжаю», сказал я. — Слушаем — проговорили остальные собеседники.

«В час по полудни, отряд наш поднялся и оставил Горонсуры. Долго стоял я на одном месте и смотрел на саклю, где скрылась Армянка — Голос казака, ожидавшего меня с [127] моею лошадью, прервал мои думы. «Ваше благородие», сказал он мне, «пора ехать, а то далече оттянем от своих». Машинально вложил я ногу в стремя, и рванувшийся от нетерпения конь мой заставил меня перенести через седло другую, а через мгновение — путевая пыль взвилась клубами по моему следу. Доскакав до хвоста колонны нашего отряда, я оглянулся.... Горопсуры потонули уже в своем глубоком овраге, и над ними, высоко в небе, носился широкими кругами хищный коршун…. Зловещая птица! невольно вскрикнул я, и мне — смейтесь, господа! — что-то тяжело стало на сердце. — Под вечер, вместе с отрядом, безмолвный и грустный, очутился я в глубоком, как ад, ущельи, где стоит селение Гюрюсы. Мне казалось, что будто Орфей, спускаюсь я по крутым террасам в тартар за своею Эвридикою — Но, чтобы не наскучить вам топографическими подробностями, доскажу путь наш к Ах-Караван-Сараю в коротких словах.

«На третий день, возвышенною равниною и небольшими отрогами заслонивших ее от севера гор, мы дошли до гремучего и богатого форелью Базар-Чая. Ночлег имели мы на левом берегу этой реки, при пустом, издавна оставленном жителями, селении Энгеляюрт. К полудню четвертого дня нашего похода, отряд достиг Ах-Караван-Сарая, крайней цели нашей экспедиции. [128] Здесь мы должны были ожидать приезда и передачи на нашу сторону Мехти-Кули хана. Ах-Караван — Сарай стоит на высотах, широкий гребень которых соединяет и подпирает собою горы — на тог Сальварти, на север Эрихли.

«Ах-Караван-Сарай ничто иное, как известкового камня, конической фигуры, довольно высокая и широкая в своем основании пирамида. В ней иссечена пустота, где может находить приют, во время непогоды, небольшая цепь лошаков с их вьюками и вожаками. На этой точке перевал из Карабага в Нахичеван. Вид отсюда, особенно вдоль Эрихлинского ущелья, живописный, хотя дикий и пустынный. Долина Аракса, с возвышенного места, видна, как на ладони.

«Нам сказали проводники, бывшие у нас при отряде, что с боковых высот Сальварти можно видеть Арарат. Генерал наш предложил мне и другим офицерам своего штаба, съездить с ним на одну из высот, стоящих в недальнем расстоянии от нашего бивуака. С удовольствием воспользовался я приветным его предложением, и кавалькада наша, в сопровождении нескольких казаков и Армян, часа в четыре после обеда, тронулась из Ах-Караван-Сарая для любопытной прогулки.

«По глубоким оврагам, еще наполненным снегом, и по крутым обрывам, не без труда [129] достигли мы одной из высот, которая казалась нам так близкою от Ах-Караван-Сарая, и однакож, мы ехали до нее около полутора часа. Здесь должны мы были спешиться, и оставя коней своих на месте, подниматься еще на утесистую террасу, сажен в 50 вышиною. Подъем в некоторых местах так был труден, что мы принуждены были карабкаться по кремнистым утесам руками и ногами, с опасностью оборваться в ледник, шумевший под нами своим водопадом. Однакож, с Божиею помощью, мы все благополучно взобрались на высоту….

«Арарат, Арарат! Масиссусар, Масиссусар! раздались голоса в толпе нашей. И все мы, в безмолвии, обратили взоры свои на священную гору Ковчега, на ее восхитительную картину. Арарат — этот священный исполин, который еще в младенчестве нашем воображали мы с благоговением, этот исполин, который поражал иные умы наши при чтении бытописаний вдохновенного Богом пророка — Арарат! он передо мною — со временник первозданного человека, свидетель, безмолвный, но красноречивый великих событий Ветхого Завета. Искупительная пристань рода человеческого — ты предо мною!... И с благоговением повергаюсь я перед тобою во прах, созерцая величие твое очами наружными и духовными! Я не мог отвести взоров моих от восхитительного зрелища, не замечал [130] вокруг себя ничего более — ни гор, которые громоздились кругом, ни ущелий и утесов, с их ледниками и водопадами, ни широкой долины Аракса, подернутой мглою знойной своей атмосферы, как саваном — один Арарат был перед моими очами, один он — вечный алтарь Эговы, уносил в небо, вместе с вершинами своими, и мысли, и чувства и душу мою!

«К вечерней заре возвратились мы к Ах-Караван-Сараю. Завернувшись в бурку, кинулся я на походный войлок, и уснул крепким сном после усталости и удовольствия. Утром, на другой день, рано, я был разбужен конвойным казаком отрядного начальника, требовавшего меня к себе по службе. Генерал встретил меня приказанием: «Возьмите сотню казаков, да человек двадцать Армян, и поезжайте осмотреть Эрихлинское ущелье; сделайте ему глазомерную съемку и описание, и если можно будет достать языка в селении Кара-Бабе, узнайте о неприятеле, а особенно соберите сведения о крепости Аббас-Аббаде».

«Конвой мой был уже готов к выступлению. Мои сборы были недолгие: шашку и Футляры с компасом и зрительною трубою через плечо, карандаш и лист бумаги в руки, и я начал свою топографическую работу от передней цепи нашего бивуака. Разумеется, я не забыл обезопасить свою армию авангардом и арриергардом. [131] О флангах своих я не беспокоился; они были прикрыты высокими и голыми утесами, доступными только горным козам, да птицам.

«Медленно, затрудняемые нагорною тропою, углублялись мы в ущелье, и по часовом ходе спустились на реку Кара-Бабу, которая вырывается из теснины, свесившейся с верховья Эрихли, и с ревом и громом бросает волны и пену свою через пороги обрывистого и каменистого русла. Далее течение ее не так быстро и бурливо. Скоро нашли мы и безопасный брод, которым перешли на правый берег.

«Уже сделали мы более половины пути, как вдруг, за перевалом одной прибрежной крутизны, за которою только-что скрылся мой авангард, раздался выстрел, потом другой, третий, и наконец эхо гор вторило полной и беглой перестрелке.... Я приостановил свой отряд, и взявши из него урядника, с десятью казаками, поскакал к моему авангарду....

«Вот вам, господа, обещанные выстрелы....

«Каков ни будь неприятель, пренебрегать им не должно, и осторожность в военное время, некоторым образом, порука если не выигрыша, то во всяком случае не проигрыша. Стрельба усиливалась. Вот и хорошо, что я не был беспечен при отправлении своем на рекогносцировку, поступая по всем правилам, какие наблюдаются при маршах колонн, назначив и [132] авангард и арриергард. Иди я без них, весь отряд свой мог бы я навести на неприятельскую засаду. Теперь авангард мой избавляет меня от беспорядка, замешательства в главной моей армии, которые повели бы за собою, может быть, разбитие, отступление....

«Менее, нежели сколько нужно было времени на передачу вам моих тактических рассуждений, употребил я для достижения высоты, с которой усмотрел авангард свой, и скачущую ко мне на встречу лошадь без седока. Битва была в полном разгаре. Опять-таки, повторю, господа, что не имей я авангарда, и не составь его — конечно, это сделалось случайно — из одних храбрых наездников Армянских — в жизнь мою не встретил бы я подобного случая нахохотаться столько, сколько хохотал я тогда….

— Не верю! — прервал меня с живостию С...кий. — Смеяться, когда опасность на носу, да этого не сделали бы в подобную минуту, ни наш генерал, ни Котляревские, ни Ермоловы!

«Уверяю тебя», сказал я ему, что нахохотался бы и сам

бессмертный трус Гораций!

«Вот в чем было дело. Храбрый авангард мой наехал на засаду большого стада диких кабанов, которые, в мирном убежище своем, [133] рыли траншеи в густом, прибрежном камыше. Испуганные поездом всадников, не бывалых в этом ущельи, может быть, со времен Римлян, они с испугу шарахнулись, и в свою очередь напугали победный авангард мой. Конь, мчавшийся ко мне на встречу, сбросил с себя на поле битвы одного из моих наездников, привыкших более к торговым сделкам и к счету тюменов и абазов, нежели к воинским упражнениям. Неприятель, встреченный сильным ружейным огнем, оставил окопы, и прикрыв свое отступление рекою, показал тыл моему авангарду, который не мог в том месте перейдти на противный берег, и должен был ограничиться стрельбою с берега. Не смотря на верную, столько прославляемую стрельбу Азиятцев, неприятель не потерял ни одного клыка. У нас выбыл из строя легко раненый падением Армянин, выбитый из седла своим Карабагским аргамаком. Я не рассудил доносить тотчас генералу о сражении, потому что к вечеру я мог посмешить его лично рассказом.

«Собрав рассеянные силы моего авангарда, и побранив начальника его за то, что он завязал без позволения дело с неприятелем, чем мог потревожить главный отряд генерала, для большого порядка остальной путь следовал я уже вместе с своими храбрыми Армянами, тем более, что мы недалеко были от селения [134] Кара-Бабы, где могли быть встречены и настоящим неприятелем.

«Скоро, раздвинувшееся ущелье показало нам селение Кара-Бабу, стоящее на довольно возвышенной, отлогой поляне, в виде небольшого, обнесенного стеною редута, по углам которого торчит по башенке. Я остановился с авангардом, и послал урядника с двумя казаками осмотреть селение, давая между тем время стянуться на позицию всем моим силам. Посланные мною казаки, доскакав до селения, начали махать нам руками, и в знак занятия ими грозной, молчащей перед нами твердыни, водрузили на ее стене Донскую пику, накрыв ее шапкою. Если такой знак походил более на геодезическую веху, нежели на победную орифламму, мы в том не были виноваты — простым рекогносцировкам орлов не доверяют. Впрочем, веха послужила мне в прямом ее значении: я принял ее за точку окончательного направления в съемке моего маршрута. Расположив отряд свой для отдыха и пославши занять пикетом высоту, лежащую в полуверсте за селением, по дороге в Нахичеван и Аббас-Аббад, я поехал сам осмотреть его. Заметно было, что селение оставлено жителями не очень давно; в одной сакле нашел я двух тощих, измученных голодом кошек, встретивших меня жалобным мяуканьем. Накормив этот [135] оголодавший гарнизон бывшим со мною запасом хлеба и жареной баранины, я возвратился к своему осадному войску, и заснул сном богатырским, после стольких подвигов и великодушного поступка с защитниками Кара-Бабы.

«Последние лучи заходящего солнца провожали мы уже с высот Ах-Караван-Сарая. Приехав на место, я тотчас пошел к генералу. У него застал я прибывшего на бивуак наш старика Мехти-Кули, хана Карабагского. В стороне разбивали огромную его палатку, а за нею располагалась шумным табором многочисленная его свита.

«Я отдал генералу подробный отчет в исполнении поручения. Он смеялся над нашими авангардными подвигами. — Monsieur de S....gne, сказал мне генерал, с обыкновенною, милою своею улыбкою, allez vous coucher, mon cher un peu, puisque nous nous mettons en marche aujourd’hui meme, il vous faut quelques heures de repos, apres la course que vous venez de faire. Le tambour ne tardera par de vous reveiller а tems. Au revoir! — Он сказал мне это по-Французски для того, чтобы скрыть от хана предстоящее движение. Я поблагодарил генерала за его заботливость и внимание, и чувствуя в самом деле усталость, пошел отдохнуть немного.

«В 10 часов вечера ударили подъем. Ночь была темная. Тучи заволокли небо и самые [136] высоты, на которых мы находились. Однакож, мы выступили и пошли в возвратный путь, по горной тропинке восточной стороны Сальварти, на селение Парнаут, лежащее у подошвы сей горы, на правом берегу реки Базар-Чая. Проводник Татарин, на белой лошади, был путеводною нашею звездою, в накрывшем нас, как будто инквизиторским капишоном, сумраке. Началась гроза. Молния, извиваясь своими огневыми лентами, над нами, кругом и под ногами нашими, увеличивала еще более мрак, нас окружавший. Гром гремел во всех направлениях, и передаваясь эхом из ущелья в ущелье, слился наконец в один непрерывный, оглушительный рокот. Дождь лил ливмя. Лошади наши вздрагивали, фыркали, скользили, падали…. На каждом шагу, мы боялись оборваться в бездну, которая, влево от нас, при блесках молнии, выказывала нам черную, зияющую, зубчатую свою пасть. И в то же время Сальварти, как горный дух, неизбежно сторожил нас справа, выставляя из-за туч мрачное чело свое, увитое перунами.

«К счастью нашему, гроза скоро начала затихать; тучи быстро мчались на юг. Небо распахнулось над нами синим куполом, с звездами и полным месяцом. Перламутровые облака безграничным морем расстилались под нами, и пирамидальные, потухшие сопки, рассеянные по [137] долине Базар-Чая, выказывали из них, там и сям, свои вершимы, принимавшие на себя вид, то островов, то кораблей, потерявших свои мачты и снасти в миновавшую бурю.... Никогда не забуду я той чудной ночи! — Природа красовалась перед нами, окружив нас всеми очарованиями своих волшебных прелестей. Да, повторю и я с другими, горы самая высокая поэзия земли. Здесь не жалел я даже об океане: я видел образ его в облаках, волновавшихся под ногами нашими. Оптический обман был так полон существенности, что мне казалось, или в самом деле так было, но я видел, в воздушной этой влаге, отражения и месяца, и звезд, и гор, нас окружавших; даже, казалось мне, что другая рать, с исполинскими всадниками и пешими воинами великанами, двигалась в ровень с нашим отрядом....

«Медленно, сопровождаемые такими фантастическими союзниками, спускались мы к Парнауту, при веселых звуках родимых песен, которые затянули наши казаки и егеря, ободренные рассеявшеюся непогодою. Вдали слышны были шум ропотного Базар-Чая и протяжное, звонкое: слушай! часовых, стоявшего лагерем на противоположном берегу реки батальона Н. пехотного полка. Перейдя реку в брод, мы примкнули своим бивуаком к лагерю батальона. Здесь провели мы остальные часы ночи, а [138] в полдень, на другой день, варили нашу походную кашу в Гюрюсах. Тут распрощался с нами Мехти-Кули хан и уехал вперед, в свое имение, лежащее в окрестностях крепости Шуши.

«Не рассказываю вам, ни об его политических обстоятельствах, потому, что они так же известны вам, как и мне, ни об его частной жизни, потому, что она не любопытна, и скажу вам только об его наружности. Вот вам его изображение: старик, лет шестидесяти, с короткою и редкою, как у горного козла, седою бородою, высокого, сухощавого сложения, с глазами тусклыми и без жизни, важною однакож осанкою, усвоенною ему его значительным саном, и одряхлевший, кажется, не столько от лет, сколько от изнеженной своей жизни, общей болезни Азиятцев, особенно в высшем кругу, и тем еще более обыкновенной у владетельных особ Востока. Вы сами увидите хана — он, вероятно, скоро посетит наш лагерь. После обеда мы оставили Гюрюсы. Кажется, я не говорил еще вам о прекрасном виде этого селения?

«Гюрюсы, с своими красивыми, издали, саклями и башнями, с своею Армянскою часовнею, и с водяною, на гремучем потоке, мельницею, осененною развесистыми, широколиственными чинарами, расположены амфитеатром по террасам, [139] прислоненным к высокому берегу левой стороны Гюрюсского ущелья, установленного, как будто огромным частоколом, самородными, или, вернее сказать, волканического образования, конусо-видными, высокими пирамидами. Они дают какой-то особенный характер селению, нигде более в горах Закавказского края мною не замеченный. Такое образование гор принадлежность полосы их, идущей от реки Ах-Кара-Чай до высот Ах-Караван-Сарая. Особенно долина Базар-Чайская, начиная от самых Гюрюсов, изобилует волканическими произведениями, и на ней, как я сказал выше, есть много потухших сопок.

«Поднявшись из Гюрюсского ущелья, мы увидели Горонсурскую равнину, покрытую в разных местах густым дымом. Подвинувшись вперед, мы убедились в своей догадке, что степь горит. Пожар, с невероятною скоростью, обнял почти все видимое пространство равнины, приготовленной к сей жертве засухами знойного лета. В одном месте с трудом переехали мы огневой оазис, боясь за зарядные ящики наших годных единорогов.

«Спустясь в селение Горонсуры, нашли мы его в тревоге и смятении, и заметили скачущую из него, в противоположную от нас сторону, толпу всадников.

«Невольно вздрогнул я, и вспомнил зловещую [140] птицу.... Предчувствие сердца оправдалось: хищный коршун схватил голубку! Через переводчика узнали мы от жителей, что партия Персиян, вероятно, переправившаяся через Аракс из Урдаббада, или Мигри, сделала набег на селение, разграбила в нем несколько саклей, убила старика мелика и похитила его бедную дочь!... Сердце мое облилось кровью при такой вести. Я видел несчастного мелика: обезображенный труп его лежал еще на окровавленном помосте разграбленной его сакли. Генерал тотчас отделил от отряда пятьдесят казаков, и послал их в погоню за хищниками. Поиски были безуспешны. К утру следующего дня, казаки возвратились и сказали нам, что Персияне переправились через реку Ах-Кара-Чай, и скрылись у них из вида по ее глубокому ущелью. Один казак поднял на погоне красное покрывало. Я узнал это покрывало, и купил его у Донца за два червонца....

«Зачем не мог я искупить свободы бедной, злополучной девушки! Какая участь ожидает ее теперь в руках извергов? Тяжело подумать.

«В Горонсурах отряд остался на дневку, а я с своим конвоем отправился вперед, чтобы поверить свои брульоны, и приехав в лагерь успеть вычертить их на бело к возвращению генерала. [141]

«Третьего дня, прежней дорогой, поднялся я на Саксаган. Отдохнувши на нем часа два, отправился я далее, и к вечеру начал спускаться к селению Чинахчи окрестными его садами и виноградниками. Задумчивый и увлеченный широким ходом моего Черкеса, я очутился один, впереди моего конвоя.

«Со ската небольшой высоты на поляну, я увидел скачущую по дороге, на красивом коне, женщину, в Татарской одежде…. Разноцветное клетчатое покрывало ее развевалось по воздуху. Я подумал о бедной Армянке, и сдержал своего коня, желая рассмотреть незнакомку. Вдруг из поддорожных кустарников выскочили человек десять Татар верхами. Они мгновенно окружили всадницу, и один из них, красивой наружности Татарин, сорвал ее сильною рукою с ее коня, перекинул ловко на переднюю луку своего седла, и как новый Малек-Адель, помчался с своею ношей — прямо ко мне на встречу. Первою мыслью моею было — раздробить ему череп пулею, и я взвел курок своего пистолета. В это время конвой мой показался из-за угла поворота, на место действия происходившей передо мною драмы…. Татарин, мчавшийся с своею пленницею, увидя нас перед собою, крепко осадил своего коня. Мы немедленно его окружили. Он до того оробел, что проворно выскочил из седла и начал осторожно опускать [142] драгоценную ношу свою на землю.... Покрывало незнакомки, зацепясь за высокую луку Татарского седла, открыло нам — Но кто может представить себе наше удивление, когда в этой всаднице мы узнали….

— Армянку! Армянку! — прервали меня мои собеседники в один голос.

«Нет, господа, не отгадали: Мехти-Кули, хана Карабагского!»

— Что ты кормишь нас Персидскою грязью! — вскричал мне, вскочивши с своего места, как будто ужаленный скорпионом, С....кий. — Мы, слава Аллаху, не собаки Кызыл-Баши, а честные Русские офицеры!

Прочие мои товарищи смотрели мне в глаза с недоумением.

«Да, Мехти-Кули, хана Карабагского», повторил я им с комическою твердостию. «Я разверну вам эту загадку», продолжал я. «Это, как я узнал от нашего переводчика и от офицеров, служивших в крепости Шуше, обыкновенная и частая забава проказника хана…. И этой-то проделки его были мы нечаянными для него свидетелями.

«Оправившись немного от замешательства, хан велел подать себе коня, и скоро скрылся из наших глаз.

«В Чинахчах мы ночевали, а со вчерашнего дня я снова ваш собеседник, и с дороги, [143] кажется, немного говорливый. Пора прекратить нашу беседу. Лагерь давно смолк. Должно быть уже за полночь. — Повесть о Мамелюке за тобою, любезный С.....кий — завтра приготовься к своему рассказу, а я уступаю тебе поприще его без бою». —

Слова мои были прерваны прибежавшим от генерала адъютантом, с приказанием приготовиться к немедленному выступлению и сняться с лагеря, не делая тревоги. Мы все вскочили с своих мест, и в след за тем лагерь зашевелился.

Отрядный начальник получил известие, что Персияне, в значительных силах, переправляются через Аракс, по Маральянскому броду, и намерены сделать на заре следующего дня нечаянное нападение на наш транспорт с продовольствием, отправленный накануне низовою дорогой в Гюрюсы, для складки запасов в магазин, учреждаемый там для главного нашего корпуса, идущего из-под Эривани, для осады крепости Аббас-Аббада. Генерал решился предупредить неприятеля у самого брода, лежащего в 25-ти верстах от Каргабазара.

Мы расстались и побежали седлать своих коней. Через полчаса весь отряд наш двигался уже по дороге к Маральяну, медленно извивая по угорьям, как огромный змей, сомкнутые [144] свои ряды, сверкающие стальною щетиною ружей, освещенных месяцом….

Если уцелею в предстоящей битве на Араксе, и на суде читателей — в журнале, то напечатаю вам еще вечера два на бивуаках, где передам обещанную моим товарищем С....ким повесть о Наполеоновом мамелюке; доскажу об участи Армянки, о которой и вы, любезный читатель, может быть, пожалели вместе со мною; расскажу вам еще знакомство мое в Ардебиле с принцем Мегеммед-Мирзою, нынешним шахом Персидским…. У нас-таки, много было любопытного в Персидскую войну 1827 и 1828 года.

Текст воспроизведен по изданию: Наши вечера на бивуаке (Рассказ) // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 19. № 74. 1839