ВОСПОМИНАНИЕ О КАВКАЗЕ 1837 ГОДА

IV.

ДАЛЬНЕЙШИЙ ПОХОД. РАЗРАБОТКА ДОРОГИ. —СТЫЧКА С НЕПРИЯТЕЛЕМ.— НОЧЛЕГ.— PУCCKИЙ СОЛДAT.— РАНЕНЫЙ ЧЕРНОМОРЕЦ!— ПЕPЕCTPЕЛKA.— ХАРАКТЕР СТРАНЫ.—ЗАНЯТИЕ МЕСТА НА ВУЛАНЕ.

Десятого июля работы Новотроицкого укрепления были окончены, или почти окончены: оставалась только небольшая внутреняя отделка, и построениe казарм. Как эта работа могла теперь производиться под прикрытием валов укрепления, то и генерал Вельяминов решился идти дальше, для занятия другого пункта на берегу моря, оставив здесь небольшой отряд, который расположился лагерем вокруг крепости, [120] обезопасив себя от нечаянных нападений Горцев, довольно высокою засекою.

Как прекрасно было местоположение у Пшады, и как ни часты были фуражировки наши, занимавшие нас порядочными стычками с неприятелем, но все это наконец прискучило и мы радовались, что выступаем в дальнейший поход, не обещавший впрочем ничего нового.

И так одиннадцатого июля, утром, мы снялись с лагеря, отряд потянулся по ущелью,— и скоро вновь воздвигнутое нами укрепление, скрылось за горою...

Поход наш был чрезвычайно приятен: что шаг, то новая картина природы!... Горы зеленели то разработанною пашнею, то густым лесом: иногда они возвышались амфитеатром, который терялся в дали, иногда спускались крутыми обрывами.

Виноградные лозы вились повсюду, плодовые деревья красовались рощами; тут были и душистые персики, и ароматная айва, и сливы и яблоки, огромные деревья грецких орехов, и все это в величайшем изобилии!... Здесь природа щедра в своих дарах, и могуча своею силой! Дубы, вязы, тополи и серебристые пальмы удивляли своею величиной!... К этой картине присоединились прихотливо извивавшиеся речки; быстро скользя между отлогих берегов, они часто как-будт от испуга прятались под густыми [121] кустами зелени, и потом резво выбегая, плескались и шумели в красивой своей раме!

Горные речки обильны рыбою, которою солдаты наши умеют пользоваться в свое время. Едва, бывало, дадут отдых после перехода, как является множество удочек, закинутых в речку; и когда отряд снова тронется, то часто бывало встретишь в колонне не одного рыболова с доброю связкою превкусной рыбы.

Между тем зной усиливался, усталость начинала одолевать нас и мы скучали, что не видим неприятеля, однако же беспрерывно ожидая засад его. Скоро ущелье стало суживаться, горы сдвигались, и на отдаленных возвышениях появлялись Горцы, то конными, то пешими толпами. Хотя местность все еще была прекрасна, но для наших военных действий она становилась с каждым шагом труднее и опаснее. Боковые цепи стрелков должны были опять всходить на крутые горы и, спустившись с них продираться сквозь густые леса по оврагам. Все это замедляло поход наш, и мы подвигались очень тихо, приостанавливаясь изредка, чтобы дать время соединиться растянувшемуся отряду нашему; от того-то во весь день мы прошли не более тринадцати верст, и остановились для ночлега на весьма тесной площадке, сжатой горами и лесами, которые мы заняли войском; потому что [122] неприятельские пули стали снова насвистывать нам под уши похоронные свои напевы.

Ночную тишину тревожили изредка ружейные выстрелы по горам, а темный воздух бороздился беспрерывно светлыми перелетными полосами; это были небольшие насекомые, величиною в полдюйма, в виде маленьких черных жучков с крылышками, под которыми все туловище горело фосфорным светом, и так ярко, что положив такого жучка на книгу, можно было очень удобно читать ее в совершенной темноте. Часто случалось нам видеть деревья и кусты, усеянные этими насекомыми, что в темноте представляло прекрасное зрелище; свет насекомых не прекращался, когда до них дотрагивались, как это бывает с фосфором. Умирая, жучки теряли свое свойство светиться.

На другой день нам предстояло перебраться через высокую гору Суемчейаутль, которая замыкала ущелье наше. Тут дороги вовсе не было; узкая тропинка, по которой и верхом едва можно было проехать, взвивалась на высокий хребет вдоль глубокого оврага, грозно черневшего внизу. Надобно было разработать дорогу; для этого Генерал Вельяминов отрядил три батальона пехоты, две роты саперов и четыре орудия артиллерии, опять под командою храброго артиллерии полковника Б-ра. Он двинулся вперед, но с первого шагу неприятель окружил его отвсюду [123] и метким ружейным огнем стал наносить ему сильный вред. В лесу по узкой тропинке трудно было двигаться артиллерии; но она была лучшим средством для удержания сильных натисков неприятеля, который то стрелял залпом из множества ружей, то с яростью бросался в рукопашный бой; картечь была гибельна для него.

Каждый шаг разрабатываемой дороги обошелся нам не даром; но зато мы двигались по земле, политой кровью неприятеля, претерпевшего большой урон. Распоряжения полковника Б-ра были прекрасны и скоро главный отряд двинулся по кое-как проделанной дороге. Трудно было взбираться на гору: шесть лошадей и пятьдесять человек казаков едва тащили наше легкое шестифунтовое орудие, и через каждые десять сажень принуждены были отдыхать. Обрывы с боков, пни на дороге, крутые повороты, и большие камни, затрудняли нас столько же, как и самая крутизна горы.

С левой стороны, в расстоянии ружейного выстрела, возвышалась крутая гора, которую следовало занять цепью стрелков; между тем неприятель везде упорно сопротивлялся, и по мере того как мы подвигались вперед, он сильнее и сильнее налетал на арьергард, бывший под командою Кабардинского полка подполковника З-го. По распоряжению генерала Вельяминова, [124] артиллерия заняла удобные позиции по площадкам гор и удачно обстреливала все места, где неприятель сбирался, и ту гору, куда всходила левая наша цепь. Тут завязалась сильная перестрелка в леcy, на горе, под горою и в ущельях. Дым облаком стоял между деревьев, и эхо пронзительно стонало в ущельях. Но это мгновение было как бы последним усилием вражды, последним судорожным движением ее, после которого все вдруг затихло... Затихло, но сколько душ отлетало в небо!... сколько тяжких, страдальческих вздохов пронеслось мимо нас!... Глубоко отозвались эти вздохи в сердцах, где на время замирало сострадание!

Отдохнув на вершине хребта, мы стали спускаться в долину, которая роскошно расстилалась под нами; хлеба густо волновались на ней: рощи темной и светлой зелени живописно рисовались в разных местах. По вершинам гор красовались высокие кедры, воздух был упоительно душист; но вокруг не видно было живого существа, не видно было человека, который мог бы восхищаться этим и довершать собою прелесть всего. Великолепная природа, как заброшенная сирота, цвела и отцвела здесь в забытии.

Между тем перестрелка, возобновившаяся при спуске нашем с горы, начала стихать, и когда мы сошли в долину, то и совсем затихла. [125] Солнце скрылось, и горы разноцветными шатрами волшебно нарисовались, на золотистом небе; скоро стемнело, зажглись костры и бивуак был занимательно разнообразен. Все оживилось. Там кипели котлы с кашей, и вокруг толпились солдаты, с улыбкою аппетита ожидая своей порции; каждое движение пробной ложки кашевара, от котла к устам его и обратно, сопровождалось десятками вопросительных и просительвых взглядов. У каждого в руках нетерпеливо вертелась деревянная ложка, и зубы острились на черных сухарях, в ожидании каши. Дальше, у других костров, шумели рассказы весельчаков о дневных подвигах, курились трубки и чистились ружья; мечтами у огней кипели самовары, суетились деньщики, летали пробки и раздавалось чоканье стаканов: - тут угощали друг друга офицеры. Любопытство подстрекнуло меня подойти к одному из костров, вокруг которого собралось человек десяток молодых солдат, слушавших рассказы старика товарища.

— Ну, потешились, брат Иван, говорил старик усач, молодому рекруту: потешились, смотри-ка как штык мой разрумянился, словно красная девушка под венцом.

«Да и я, дядюшка, на силу отчищу свой; а смотри-ка-с в стволе-то, словно в трубе насело сажи.»

— Да и было отчего, признаться, затопили мы [126] бусурманский аул на славу! Пускай, проклятые тушат!

«Добро бы осталось кому, прибавил молодой рекрут.»

— А что, братцы, жарко было? сказал я подойдя к солдатам.

«Не што, ваше благородие, теперь небойсь, и бусурман узнал Русскую баньку.

«Ну, что, Мартынов, сколько перебил Черкесов? сказал я, обратясь к заслуженному ветерану. »

— А кто их знает, ваше благородие, считать не считал, а сердечный-то попритупился, прибавил он, указывая на штык: да это не впервые, ваше благородие; точил я его и в Туречине и под Персиянином, да вот Господ привел послужить и здесь батюшке-царю!

«Учи, брат, учи молодежь меняться с Черкесами пулями, и отнимать у них шашки, да винтовки» .

— Да, ваше благородие, этот парень хоть куда: не уступит и нашему брату-старику; хоть на губах-то молоко не обсохло, да зато на штыке его редко высохнет бусурманская кровь.

— Тревога, братцы, тревога! кричал молодой солдат, подбегая к костру, где я стоял: каша ушла, каша ушла! [127] — К ложкам, ребята! — вскрикнул усач, и вся толпа бросилась к костру, где варился ужин.

Кто не восхищался такою веселостью Русского солдата? — Среди стольких трудов, стольких беспрерывных опасностей, он всегда одинаково бодр и весел: усталость не долго мучит его.

Отсюда я пошел пересказать все слышанное мною товарищам, собравшимся у другого огня, в ожидании чая.

— Прекрасно, прекрасно! закричали офицеры, выслушав меня: пьем за здоровье Русского солдата! И скоро последние бутылки Кахетинского вина были осушены.

«Молчание, господа, молчание, сказал С-в, подавая шумной молодежи знак к тишине. Мы заметно имеем какое-то предубеждение к Черноморским казакам, но выслушайте случай, который, конечно, заставит вас переменить свое мнение».

— Ну, ну, ораторствуй, милый С-в: мы готовы слушать тебя.

«Вот что случилось, в один из наших переходов: я находился в арьергарде, — и было уже поздно, когда отряд остановился ночевать; мы, арьергардные, пришли на место еще позднее, и едва расположились на бивуаке, как урядник одного из Черноморских пеших [128] полков явился к командиру нашему, сказать, что он недосчитался шести человек казаков, несших одного раненого, и просил послать за ними одну роту солдат, уверяя, что казаки отстали где-нибудь недалеко. Просьба урядника была уважена, и я получил приказание отправиться с своею ротою отыскивать пропавших. Были уже сумерки, и потому я шел очень тихо и осторожно, засылая оклик изредка или свистом, или негромким криком: «казак!» «казак!» Скоро мы спустились в глубокое ущелье, и при наступившей темноте с трудом пробирались сквозь густой лес, часто падая в овраги, и скатываясь с крутизны гор; но при всем том стараясь сохранить всевозможную тишину. Скоро мы услышали вблизи разговор. Опасаясь попасть в засаду Горцев, я приказал poте остановиться, подвинулся сам на несколько шагов вперед, и, вслушиваясь, распознал наконец слова болезненного голоса, который говорил своим Малороссийским наречием: «Оставьте меня братцы; бросьте, да сами спасайтесь. Черкесы близко: заберут нас всех, и вам не оборонить меня; я уже плохой слуга: бегите, братцы бегите!»

— Нет, Ганусь, отвечало несколько голосов: уж умереть так вместе умрем, а не покинем тебя, беднягу. Видно, Божья воля такова братцы, нарвите-ка листьев под изголовье Гануся.

«Глубокий вздох больного был [129] единственным ответом на великодушие товарищей. Я же, удостоверясь что это были наши пропавшие казаки, стал кричать им в полголоса: «Казак!» « казак!»

— Ратуйте, когда Бога любите, радостно отозвались мне казаки.

«Скоро мы были возле них. Они сидели вокруг раненого, покрыв его своими шинелями, и с решимостью ждали судьбы своей. Радость их при видe нас выразилась слезами; они плакали, целуя раненного товарища, лежавшего на

носилках, и долго не могли отвечать на мои вопросы: наконец один, оправясь, сказал: — Виноваты, ваше благородие: когда отряд спускался вон с той горы, мы хотели пройти спокойнее и пошли не по дороге, а на прямик с горы, да попали в овраг, и заблудились! Мы кричали, да где тут услыхать! а Ганусь тяжело ранен; вот мы и остались здесь при нем: не покинуть же было раненого товарища. —

«Рассказ этот глубоко тронул меня, я не отвечал казакам ни слова, но забрав всех их с собой, тотчас возвратился на бивуак наш».

— Ура! закричали все слушатели С-ва: жаль только, что нечем выпить во славу Черноморцев.

Тут разговор смешался, пошли рассказы, хохот, и все труды протекшего дня были забыты, а о наступающем никто и не думал. [130] Удовлетворив требование желудка, бывшего целый день в испытании, всякий собирался отдыхать. Мало-помалу все утихло, огни загасли, и ночь торжествовала в глубокой тишине.

Еще роса обильно покрывала землю, и туманы носились облаками, скрывая горы, или совсем, или закрывая только вершины их; а в стане нашем уже все было на ногах, и войска под ружьем.

Между тем впереди, по левую сторону ущелья на невысокой цепи гор, покрытой лесом, собирались неприятели; толпа за толпой появлялись они на возвышениях, и скрывались в лесy.

Это заставило нас быть осторожными; силы неприятеля казались значительными и видно было, что он собрался упорно защищать обширные аулы, расположённые у подошвы горы, на берегу небольшой речки.

Авангард двинулся вперед, имея в цепи два легких орудия артиллерии; за ним вытянулся и весь отряд. Когда мы прошли версты полторы, ущелье так стеснилось, что надобно было занять левую гору, на которой, как мы видели прежде, собрался неприятель; без этой предосторожности с нашей стороны он мог бы сильно вредить нам, прикрываясь лесом.

Неприятель не допускал стрелков взбираться на гору, поражая их двойным огнем из лесу с покатости горы, и из аула у подошвы ее. [131] Тогда двум легким орудиям приказано было выдвинуться вперед, чтобы обстреливать лес, а один горный единорог был послан на подкрепление в цепь. Тут завязалась упорное дело; в то время, как стрелки взбирались на гору, батальон пехоты с криком ура! штурмовал аул, а артиллерия очищала лес и гору. "Скоро густой дым от зажженного аула взвился выше гор, на которых уже отдыхали усталые победители — Pyccки штыки! Неприятель бросился назад, но там был встречен зашедшими ему в тыл батальоном пехоты и двумя орудиями артиллерии, и вынужден скрыться дальше в горах.

Это дело задержало нас до часу по полудни, и было последним на переходе нашем от Пшады к Вулану, куда мы и прибыли в тот же день, часов в шесть вечера.

По этой дороге нам встречалось множество обширных аулов, хорошо, даже красиво выстроенных ; это уже были не простые мазанки горцев, соседей наших у Кубани, но правильно, чисто выстроенные бревенчатые избы, где, впрочем, кроме скамеек и кое-какой деревянной утвари, мы ничего не нашли. Иногда только в амбарах отискивали пшеницу в зернах, и кое-где листовой табак. Все покатости гор, удобные для хлебопашества, были засеяны просом и другими хлебами. По долинам ущелья [132] разнообразились огороды, и; обильно созревали всякие плоды и ягоды; между последними в особенности замечателен так называемый кизил, крупная, продолговатая, красного цвета ягода, растущая на высоких кустарниках; прохладительный, кисловатый вкус ее очень приятен.

Разумеется, что всему этому доставалось от нас не хуже чем аулам; каждое плодовое дерево было точно так же штурмовано, имея своею единственною и всегда тщетною обороною незрелость! Каждый виноградник получал очень печальную наружность после наших радостных приветов.

Обилие здешних трудов показывало обилие рук, то есть большое народонаселение. В богатых аулах встречались хорошо устроенные кузницы, и одна из них была особенно примечательна обширностью своею и тем, что находилась у подошвы горы, богатой железною рудою. Тут устроены были горны, и стояло несколько отличнейших, чугунных, больших точил, что заставляет предполагать в здешних Горцах знание какого нибудь искусства; вероятно, они, делают оружие. К сожалению, здесь нам не удалось взять в плен ни одного Черкеса, и потому не у кого было распросить о нравах и промышленности здешних племен.

Помню, как поодаль языческих памятников виднелись иногда и деревянные кресты. Отрадно [133] было видеть в стране варварства этот символ веры православной, воздвигнутый рукою Христианина, и пощаженный рукою язычника, для понятий которого не многое священно, но священ прах усопшего, даже врага его — христианина! С другой стороны, грустно было подумать, что этот простой, но величавый по мысли, памятник стоит на могилой какого-нибудь пленника, а может быть и беглеца: до сих пор нога Европейца едва-ли была здесь.

Местность на Вулане не очень красива: здесь природа как-то угрюмее, чем в соседних местах: ущелье, которое мы заняли, не широко, обнесено высокими крутыми горами, с густым лесом дубов, вязов и кедров; посредине долины небольшое возвышение господствует над ущельем; с одного конца с полверсты не доходит оно до берега моря, с другого тянется далеко в глубь ущелья, и, понижаясь постепенно, наконец сливается с долиною, замкнутою остроконечными высокими горами. Это возвышение было покрыто густым мелким кустарником, между которым виднелся каменный памятник, с деревянным навесом; мы по необходимости уничтожили его вместе с кустарником и лесом на долине, когда начали строить укрпплениe. По краям ущелья текут две речки; одна из них, Вулан, довольно широка и глубока; названия другой не припомню; но она очень [134] незначительна. У Вулана, так же как и у Пшады, почти вовсе нет бухты; море едва только вдается в берег, но как там, так и здесь, устья pек впадающих в него глубоки, и удобны для пристанища купеческих судов.

V.

УКРЕПЛЕНИЕ НА ВУЛАНЕ. — БУРЯ. — ЗНОЙ. — КЛИМАТ.

Лагерь наш расположился в долине по oбеим сторонам возвышения, на котором предполагалось выстроить укрепление; окружные горы заняты были отдельными постами, и когда густой лес на них и на долине был срублен, двадцать девятого июля, при обычном торжестве, заложили укрепление Михайловское. Разбивку его делал по прежнему сам Генерал Вельяминов. Это укрепление довольно обширно; стоя на возвышении, оно командует над долиною, и хотя удалено несколько от берега моря, но хорошо обстреливает его огнем артиллерии. Против каждого из двух ущелий, Пшадского и Джубского, на которые как бы разветвляется ущелье, теперь занятое нами, укренление имеет бастион, сильно вооруженный артиллерией. Здесь предполагалось поместить один батальон гарнизона. Из укрепления к речке при подошве возвышения проведен излучинами ход, прикрытый [135] насыпями обороняемыми артиллериею с валов укрепления, для того чтобы гарнизон мог безопасно пользоваться водою.

В версте с небольшим от места, где строилось укрепление и на продолжении того же возвышения, расположен был особенным лагерем батальон пехоты и два орудия артиллерии; он составлял наш охранный передовой пост, и обнесенный отовсюду высокою засекою, обеспечивал от нечаянных нападений Горцев, тревоживших нас и днем и ночью. Но и этот лагерь оборонялся еще орудиями с боковых гор, занятых нами. Чтобы отучить Черкесов от ночных нападений, высылали обыкновенно в сумерки небольшие караулы, которые скрытно занимали разные места впереди лагеря; и таким образом часто случалось, что Горцы, подкрадываясь к нам ночью, натыкались на эти «секреты», и были перестрелены и переколоты. Несколько таких неудач значительно укротили дерзость их, и лагерь наш был уже реже тревожим.

Здесь по-прежнему, во время построения крепости, мы пускались на фуражировки для лошадей отряда. По пpeжнемy беспрерывные стычки днем, и частые перестрелки ночью, занимали все наше время.

В свободные часы войско занималось [136] ученьями, приготовляясь к Царскому смотру, которого все с нетерпением ожидали.

Таким образом прошло время до первого Сентября, когда кончены были работы на укреплении. Во все это время, погода совершенно благоприятствовала нам; она была постоянно хороша, за исключением нескольких дождливых дней, необходимых впрочем для растительности. Один только раз жестокая буря нанесла нам сильный вред.

Еще с утра, в тот день, набегали облака; изредка гремел гром, и перепадал крупный дождь. В полдень небо задвинулось темными тучами с каким-тo медным отливом: ветра еще не было, по море уже всколыхалось, и как будто какой-то глухой гул носился в воздухе. Скоро однако ветер взвыл, море вспенилось, застонало, ударил гром, хлынул дождь, блеснула молния, удар удвоился, повторился, разнесся по ущельям, и новые удары за ударами, нагоняя друг друга, наполняли воздух треском и молниями. Дождь усилился, и казалось, что вместе с крупным градом он спешил залить пожары молний. Лес гнулся и трещал; палатки, то летели в воздух, то увлекались реками воды, стремившейся с окружных гор. Весь лагерь был затоплен, все плыло: и лошади, и палатки, и столы, и балаганы! Люди кричали, суетились,— а ветер выл, море бушевало, [137] грозно вздымая мутные, черные волны свои, открывая под ними еще чернейшие бездны, куда стремились одна за другою змеистые молнии. Это была ужасная буря, какой здесь никто из старых Кавказцев и не припомнит! Небольшие речки, которыя за полчаса еще так кротко бежали между зеленых кустов, разлились теперь сажень на пятнадцать, и шипели как разъяренные змеи! Лагерь казался Архипелагом, где на возвышениях, как на малых островках, виднелись уцелевшие палатки, полуразрушенные зеленые балаганы, и собравшиеся в пестрые толпы люди, лошади, верблюды и стада. Буря продолжалась четверть часа, и мгновенно затихла. Облака разошлись, как гости после пира; солнце радостно засияло; но море еще долго шумело, долго колыхалось, хотя ни один листок на дереве уже не шелохнулся — так стало спокойно в воздухе!

Бури между гор быстро настают и быстро проходят. Скоро вода в реках начала спадать и лагерь приходил в порядок. Но солнце уже великолепно закатилось, спокойно погрузясь в шумныя волны Черного Моря, а ночь застигла нас еще полу-сухими; еще не все палатки стояли на местах, и вообще следы бури резко обозначались в нашем лагере.

Климат на Черном Море роскошен; бывают жары, но во все время экспедиции нашей, [138] я помню только три или четыре дня нестерпимо знойных. Тогда в воздухе было так тихо, так спокойно, что все казалось как бы мертвым: море, как будто растопленный, застывший океан золота, не шелохнувшись блестело на солнце; палящее небо перловым куполом нависло над землею, где как будто все окаменело! Никакой ветерок, никакая птичка не рассекали воздуха; и каждый листок дерева, преклонясь к земле, как бы искал укрыться от зноя!.. Но таких несносных дней было немного; большею частью дневной жар освежался ветром или с гор или с моря: а закат солнца и месячные ночи были всегда очаровательны. Бывало, когда солнце скатится в море светлым шаром, день как - будто уснет спокойным сном праведника, в выси затеплятся миллионы звезд, и легкий свет их спустится на землю слабым мерцанием, как тихое благословение небес. Величав месяц, когда всплывает он над широким морем. Пространство между небом и землею наполняется тогда роскошным его светом: море, серебрясь, тихо колеблется; как будто старец, оно спокойно дышет на лоне своем, и легкие струи, как седины, развиваются под ветром, а небо отражается в глуби его, как в душе, величием и покоем. Что-то таинственное совершается тогда в природе! Она как будто внемлет чьему-то [139] голосу, как будто мыслит и безмолвствует!.. Зато как ужасна бывает темнота, когда нет месяца на небе ! пословица — ни зги не видно, выразит это лучше всякого описания. Здесь нет наших прекрасных северных ночей, когда заря, неутухая на горизонте, обегает запад, север и восток, как будто преследуя ночь и не давая ей распахнуть темные крылья свои над севером. В девять часов вечера здесь всегда уже темно, и если на небе луна не полная, то свет ее чрезвычайно слаб, а вся остальная часть тускло, но хорошо виднеется в полу-тени. Несносно только кваканье тысячи лягушек, и разногласное жужжание бесчисленого множества насекомых; они как-будто ждут заката солнца и с сумерками начинают свои нестерпимые концерты! Вообще здесь их ужасно много, встречаются даже и тарантулы; но в особенности много небольших змей (несколько длиннее аршина) и черепах; из последних мы пробовали иногда варить суп, но он был очень не хорош, благодаря или безвкусным черепахам, или безискусным поварам.

Из Вулан был также послан небольшой дессант, сжечь одно из Турецких судов, приставшее к Черкесским берегам; экспедиция выполнена удачно и весь груз, из оружия и разной рухляди, потоплен.

До второго Сентября, однообразно текли день [140] за днем. Фуражировки, а в отплату за них нападения Горцев на лагерь наш, не переставали. С каждым днем крепостные валы возвышались, и мы радостно видели приближение конца наших трудов. Купанье в море и полковая музыка по вечерам, составляли все наше развлечение, и когда наконец первого Сентября все палатки были сняты, все балаганы разрушены, мы праздновали последний вечер бивуаков на Вулане: под открытым небом громкие песни веселили души наши, огромные костры по горам утешали глаза, и было уже поздно, когда все затихло, все уснуло, в ожидании завтрашнего похода обратно в Геленджик.

VI.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПШАДУ. — СТЫЧКИ С НЕПРИЯТЕЛЕМ. — ПОЖАРЫ. — БИВУАК. — КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ. — СМЕРТОНОСНАЯ ГОРА.

Заря едва лишь занималась, месяц только что стал бледнеть, а звезды, как бы в испуге спешили прятаться в какой то чудный полусвет, как громкие барабаны разбудили нас, и через полчаса длинный строй солдатов тянулся уже по горам справа и слева, а ущелье покрылось колоннами войска и множеством вьюков. Версты три мы шли мирно, и почти ни один выстрел Горцев не тревожил нас; но когда стали поворачивать налево по узкой, [141] неудобной дороге, обрывавшейся в речку, за которою в переднем плане возвышались небольшие горки, покрытые кустарниками, то здесь Горцы ждали нас в засаде, и здесь началась продолжительная и сильная перестрелка, с которою мы шли до самого перевала Суемчейуатль. По меpе, движения отряда вперед, вся сила неприятеля обращалась, как всегда, на арьергард, прикрывавший наше наступление; там находился батальон храброго Кабардинского егерского полка. Из-за кустов Черкесы бросались на него в шашки; их встречали штыки; из оврагов сыпались на нас сильные залпы; но те же штыки выгоняли оттуда Горцев, а ядра и картечь провожали их дальше в горы.

Левая цепь шла спокойнее; только изредка раздавшиеся выстрел замирал в боковом пустом ущелье, и пуля, просвистев между деревьев, обрывала зеленые листья дубов и серебристых пальм, единственных своих жертв; иногда же испуганный орел, шумным взмахом крыла отвечал на визг пули. Все это не мешало однако любоваться изредка прелестью мест, по которым мы шли; они были уже знакомы нам; но горы так расположены что с каждою переменою места, являются в новом виде.

Мы шли, а за нами возникали пожары; густой дым, взвившись высоко столбом, распадался в широкие снопы, падавшие на темя [142] великанов гор: там пылали зажженные нами аулы. Страшно было взглянуть назад! Далеко чернел густой дым, обвивая и поглощая горы; пламя, прорезаясь сквозь него, сверкало огненными молниями, в дыму мелькали ружейные и пушечные выстрелы, а в ущельях раздавался гул и треск.

Когда мы подошли к перевалу Суемчейаутль, то вся перестрелка, все атаки Горцев обратились на левую цепь стрелков. Тут мы стали взбираться по знакомой нам узкой, крутой тропинке на высокую гору. Черкесы встретили нас одним залпом из сотни ружей, и более не оборонялись: они, кажется, рады были дать нам спуститься скорее за гору.

Трудность подъема увеличилась носилками раненых, и потому мы шли тихо, а арьергард между тем оборонялся от упорных нападений неприятеля. С горы виднелась далекая равнина, где предполагался наш ночлег, а когда мы сошли вниз на площадку и остановились на время, чтобы стянуть отряд, солнце уже спускалось за горы, набрасывая на них пурпуровый и фиолетовый отблеск: небо пышно золотилось. Скоро небольшая площадка покрылась ранеными, которых несли на носилках, сплетенных из ветвей. Тускло отражался в мутных взорах страдальцев блестящий закат солнца! И для скольких из них это солнце закатилось в [143] последний раз! За зарей его унесся и последний вздох жизни, увенчанный победным венком!

Через полчаса отряд потянулся по широкому ущелью, с боков которого у подошвы гор красовались в густых рощах обширные аулы; одна минута и эти аулы превратились в огненные стены, а скоро и в пепел! Зрелище было великолепно: багровое зарево пожара спорило с золотым заревом заката солнца, и с серебристым oтсветом запада, где уже всплывал полный месяц! Три света, соединясь в один, невыразимый, набрасывали на предметы какой-то волшебный колорит, с которым нас еще не ознакомил ни один живописец!

Скоро один только голубоватый свет месяца уныло указывал нам путь! Зарево еще алело; но Черкесские выстрели уже смолкли и мы остановились ночевать при повороте в Пшадское ущелье.

Бивуак при полном лунном свете, это что-то необыкновенное. Чудесно было между высоких гор это широкое поле, усеянное людьми, палатками и кострами, над которыми вился дым, и переливался нежный свет луны! Какая противуположность между этою суетою, движешнием и говором здесь на земле, в глубоком ущелье, —и тем торжественным безмолвием, которое господствовало на высоте небес. Внизу рисовалась вся наша бурная земная жизнь, а там, в [144] выси — все тихое блаженство миpa духовного! Душа удрученная земною скорбию, с благоговением возносилась туда!...

На другой день, третьего Сентября, рано утром, мы двинулись дальше. День был жаркий, солнце грело нас сверху, а пожары с боков. Черкесы нападали редко, и этот переход был для нас прогулкою по прекрасному саду, где плоды были приятною прохладою от сильного дневного зноя. В три часа пополудни мы были у нашей крепости, на Пшаде, где оставался небольшой отряд для окончательной отделки крепости; теперь надобно было взять этот отряд с собой, и чтоб дать ему время собраться, мы остановились здесь на дневку.

Пятого Сентября предполагалось выступить в дальнейший поход: но несчастный случай на море, у берегов Пшады, задержал нас.

Еще накануне пошел дождь и поднялся сильный ветер; к вечеру мы уже совершенно промокли, и на бивуаке нашем огни едва-едва могли гореть, слабо обогревая нас, вымокших и продрогших. Ночью с четвертого на пятое число, ветер усилился, поднялся ужасный ураган и море застонало! Близ берега стоял купеческий корабль и пароход; последний успел уйти в море; но первому это не удалось и он [145] держался на якорях, которые беспрестанно срывало. Наконец все канаты якорей были порваны, и тогда шкипер решился попытаться уйти в море; но едва один парус был поднят, как сильный шквал рванул корабль и волны помчали его к берегу. Гибель неизбежна, а помощи ждать неоткуда; была уже полночь и ужасная тьма только изредка прорезывалась каким-нибудь лучом месяца, украдкой проскользавшим между черных туч. Дождь ливмя лил, затушая огни, кoe-где искривившияся в караулах; на бивуаке; все спали или дрогли, промокши до костей.

Но вдруг в одно из тех мгновений тишины, которые иногда во время бури минутно настают и минутно исчезают, когда один шумный порыв ветра нагнав другой, — отразится, и замолкнет, как великан изумленный внезапною преградой, в одно из таких мгновений раздался пушечный выстрел на море и послышался звон колокола: все встрепенулось в лагере и через минуту батальон пехоты спасал уже утопавших. Корабль несло к берегу с неимоверною быстротою: то вскидывало его на пенящиеся валы, то бросало в глубь, и часто виднелись одни только верхи мачт, и слышались вопли погибавших. Сильный порыв ветра сорвал кормчего и сбросил в море. Вдруг вспенившаяся громада воды взвилась к верху, [146] подняв высоко на хребте своем корабль — а со стоном рухнула! Корабль выкинутый на мель, судорожно бился, подмываемый волнами, хлеставшими через него! Отчаянные вопли: «спасите! спасите!» плачевно неслись с корабля и несчастные простирали руки и к небу и к людям! Но небо задвинулось черными тучами, а люди были бессильны подать помощь: корабль был еше далек от берега! Блеснувши мгновенно, месяц печально осветил эту ужасную картину и, как бы испугавшись, скрылся снова в облаках; ветер взвыл еще сильнее, и новая волна обрушась на корабль затопила несчастных. Вопли их стихли!... Но тут судно придвинуло волнами ближе к берегу и помощь была уже возможна: успели прицепить канаты, и почти всё пассажиры были спасены.

То же случилось и с другим кораблем, шедшим мимо, и занесенным сюда бурею. Хорошо что эти берега были уже заняты нами: в противном случае, если бы корабли и спаслись от гибели в море, то не спаслись бы от хищных рук Горцев. Наутро разгрузили разбитые суда и разобрали их на дрова, что задержало нас целые сутки, так, что мы выступили из Пшады уже шестого Сентября утром.

Этот переход был несносен: дождь, не переставая ни на минуту, промочил нас до костей; перестрелки почти не было, и [147] местоположение было скучно однообразно; на горы нависли дождевые облака, а ущелья наполнялись мглою. В шесть часов вечера мы остановились ночевать, и заря следующего дня встретила нас с веселою улыбкою, обещавшею прекрасный день. Это было необходимо нам, чтобы обсохнуть и легче перебраться через высокий перевал Вуордовие. Мы опять увидели здешнюю дикую природу, опять проходили между сдвинувшихся громад; и любовались чудною горою, которая носит названиe «Смертоносной Горы» и рисуется высоко на небе своею грозною, мохнатою вершиною.

На-завтра мы радостно увидели Геленджик, и расположились лагерем вблизи от него.

VII.

ЛАГЕРЬ ПОД ГЕЛЕНДЖИКОМ! — ВОЗВРАЩЕНИЕ ЗА КУБАНЬ.

Между тем поднялся ужасный, холодный ветер с гор, шестеро суток кряду дул он с неимоверною силою: все палатки в лагере были сорваны и мы жили под открытым небом, при сильном холоде. Нельзя было разводить огней, чтобы варить пишу, нельзя было держаться на ногах и ходить без палки: ветер валил с ног и при неосторожности мог бы увлечь в море, а оно так сильно, так грозно пенилось и волновалось! Даже в самой крепости не было возможности топить печей: ветер не выпускал дыма из [148] труб и тушил огонь. Таким образом мы все постились и дрогли. Оставалось одно средство: разводить огонь у самой подошвы высоких гор перед морем и, конечно, кто мог, тот пользовался этим.

Двадцать первого Сентября случилось невнятное пpoисшествие: вдруг загорелся Геленджик, и несмотря на все усилия войск утушить пожар, вся сторона лежащая у моря, выгорала до тла.

Через два дня мы выступили из Геленджика к Кубани. Скучная заря встретила нас в тот день; густой туман стоял над лагерем, над морем, и горами. Хотя мы шли теперь на родину, домой, но как-то грустно было проститься с здешнею красавицей природой! И кто же из нас не полюбил ее? в какой душе она не пробуждала высоких чувств, высоких мыслей? Кто без восторга встречал ее, и без сожаления расставался с нею? Она всегда питает душу, как вера питает Христианина! Она — храм мира, где славится Господь!

Пасмурно было при нашем пробуждении, и только на одно мгновение раздвинулись туманы, солнце блеснуло над высокою горою, и золотой лучь его скользнул в безпредельность моря. Это была минутная улыбка, снова скрывшаяся под густыми завесами облаков, нависших на темя гор. [149] Было чудно тихо на море; оно гладко синело вблизи и угрюмо чернело вдали, отражая в себе темное небо.

Тут далеко белел одинокий парус, как отшельник в пустыне, и вкруг него все было мрачно, безжизненно, молчаливо... Тихо, тихо колыхался он, как-будто манил к себе, в свой обмачиво мирный приют. А здесь, вблизи, поверх темной глади морской, реяли белые чайки; то высоко взвивались они, то быстро спускались и коснувшись воды серебряным крылом своим, отлетали далеко и только круги на воде красиво разбегались и исчезали. Над горами тихо плыли облака, по одному пути с нами, и широкая радуга, спустившись с них, одним концом упиралась в море.

Сколько чувств волновало душу, сколько мыслей толпилось в голове! Казалось, в этой картине природы я читал всю жизнь, все былое и все грядущее...

Таково было прощание наше с Черным Морем. Мы еще раз взглянули на него с вершины горы Нако, куда пришли вечером того же дня. О! тут оно было великолепно в беспредельности своей, ослепительно в блеске солнца, спускавшегося в него золотым щитом, которым как будто задвигался день!

«Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной [150]
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой!

Поздно ночью, спустившись за гору Нако, остановились мы на бивуаке. Здесь природа также уже поняла врага своего — осень. Деревья желтели и воздух был уже не тот, и небо не так ясно; но здесь тем и кончится; суровых зим тут нет, и осень почти то же лето, только без яркой зелени, да и та не совершенно исчезает на полях.

Во весь поход от Геленджика до Кубани, неприятель вовсе не беспокоил нас. Изредка только Черкесы показывались за нами, занимая нас удальством своим; это были так называемые джигиты, то есть, удалые наездники; изредка они пускали вслед нам прощальные пули, мы отвечали им тем же; но, кажется, с обеих сторон это делалось только из удальства.

За то во всю дорогу гремели песни и бубны, и все радовалось возвращению домой.

Переночевав двадцать девятого Сентября у Кубани, возлe Ольгинского укрепления, тридцатого, при барабанном бое и музыке, войска перешли через мост на Кубани и разошлись по квартирам, с воспоминанием подвигов своих на восточных берегах Эвксинского Понта.

Н. М.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминание о Кавказе 1837 года // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 67. № 266. 1847