МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

I.

Во время Персидской кампании, при осаде Аббас-Аббада, когда Русские уже во многих местах разгромили крепостную стену и в одном из бастионов пробили брешь, Аббас-Мирза, предводительствуя шестцадцати-тысячным корпусом, спешил на помощь гарнизону, и стоял в виду нашего авангарда, в укрепленной позиции при Чорче. Партии Персиян начали появляться за Араксом. Надлежало предупредить намерение неприятеля; почему командовавший Русскими войсками, генерал-адъютант Паскевич, оставив часть их у крепости Нахичевана, для прикрытия баттарей, лагеря и обозов, выступил навстречу Аббас-Мирзе с [444] несколькими орудиями Донской артиллерии, восемью баталионами пехоты и всею конницею, состоявшею из 2-й Уланской дивизии, Нижегородского Драгунского и Казачьих полков. По его приказанию был устроен чрез Аракс мост на бурдюках (воловьих шкурах, наполненных воздухом). Пехота перешла по этому мосту и завязала дело. Артиллерия и кавалерия переправились в брод, но брод этот не походил на броды обыкновенные: Аракс, широко разлившийся, был довольно глубок и быстр.

Впереди всех перешел в брод взвод Донской № 3-го баттареи. Орудия, везомые почти плывшими лошадьми, катились на своих лафетах по дну Аракса; на поверхности воды были видны одни правила их; вслед за орудиями пустились уланы 2-й дивизии, держа в руках заряды, которые артиллеристы вынули из ящиков и передали им.

Не прошло четверти часа, как артиллерия была уже на другой стороне Аракса, и не смотря на крутизну берега, как бы соколом на него взлетела и понеслась на позицию. Несколько выстрелов из орудий, перешедших по дну Аракса, и дружная аттака кавалерии, заставили Персиян отступить к главным своим силам.

II.

В 1828 году мы брали Ахалцых; в руках [445] неприятеля оставались уже только два городские бастиона № 1-й и № 2-й. Последний бастион, находясь на значительной высоте, наносил большой вред нашим войскам, почему было приказано: во чтобы ни стало, заставить его замолчать; для этого придвинули к нему два орудия 1-го взвода Донской № 3-го баттареи, состоявшей под командою сотника Шумкова. Орудия эти стали в расстоянии от палисада ближе чем на шестьдесят сажен. Казаки-артиллеристы, не смотря на пули и картечи, которыми их осыпали Турки из бастиона, начали свое дело быстро, хладнокровно, без замешательства; но, чтобы менее подвергаться неприятельским выстрелам, принуждены были заряжать орудия, и стрелять из них, почти лежа. Это подало повод ко многим шуткам и остротам, сопровождавшимся непринужденным смехом. Глядя на этих весельчаков, можно было скорее подумать, что они находились на обыкновенном ученье, а не штурме под смертоносным огнем.

В числе артиллеристов был казак Стариков, считавшийся в своем взводе первым весельчаком и плясуном.

«Ну-ко, Стариков, ты везде щеголял перед нами своими плясками; покажи-ка теперь свою удаль, попляши здесь под Турецкую музыку!» сказал Старикову один из артиллеристов, заряжавших орудие. [446]

— Велика удаль, возразил Стариков! Да я задам выпляску на лафете, чтобы Турская сила мной полюбовалась!

Сказав это, мигом вскочил на лафет орудия, заломил круче на бекрень свою шапку, порасправил усы, подпер руки в бока, и начал выделывать, на крышке ящика, находившегося между станинами ¹, разные колена Донского казачка, припевая:

Казаченько, казачок,
Казак миленький дружок!

Товарищи, видя удаль Старикова, хлопая в ладоши, кричали ему: «Ай да Стариков! молодец! вот уж плясун, так плясун!... не уронил себя, потешил и нас! Спасибо, брат, спасибо!»

Ободряемый такими лестными восклицаниями товарищей, Стариков гаркнул свою песню громче и намеревался, по-видимому, пуститься в присядку, как в это самое мгновение Турецкая пуля пробила его молодецкую грудь, и он грянулся с лафета.

— Проклятые басурманы и доплясать-то не дали! Так я же вам!.... воскликнул пробитый навылет пулею Стариков, и с этими словами приподнялся на колени, подполз к орудию, вырвал из рук своего товарища пальник, и приложил его [447] к трубке: грохнул выстрел, и картечь влепилась в самую амбразуру бастиона.

— Прошу не прогневаться! сказал Стариков и, упав навзничь, испустил последний вздох.

Донцы, кипя мщением за смерть лихого своего товарища, еще дружнее принялись за работу, и вскоре бастион № 2-й замолк.

III.

Во время того же штурма (15-го августа 1828 года), баталиону 42-го Егерского полка, и 4-му взводу Донской баттареи приказано было ворваться в Ахалцых, правее бреши, что и было выполнено с успехом. Донцы, ворвавшись в город при помощи егерей, срубили палисад, из которого сделали наскоро мост чрез ров, и затем встащили свои орудия на сакли, откуда начали поражать неприятеля, который, в свою очередь, защищался отчаянно. Тучи Турецких пуль решетили лафеты, клеймили орудия и валили ничем не прикрытых артиллеристов; но метко посылаемая поочередно из двух орудий картечь держала Турок в почтительном отдалении. Вдруг крыша сакли, не выдержав тяжести, рухнулась и лафет пушки опустился в саклю почти до самого клина: пришлось действовать из единорога. Между-тем Турецкие пули успели уже перебить столько артиллеристов, что едва доставало их и для действовавшего орудия. Редкие выстрелы из единорога, вероятно, дали повод неприятелю заключить, что взвод ослабел в надлежащем своем действии, почему несколько десятков Турок, бежавших вереницею по саклям с правой стороны взвода, бросились на едва действующее орудие.

Взводный командир, видя все это и считая решительно невозможным, с восемью человеками оставшихся артиллеристов, отбить значительного числом неприятеля, и отстоять свои орудия, вскричал:

«Ребята! неужели прийдется нам расстаться с нашими друзьями? А ведь больно: три года верно, неизменно они с нами служили!»

— Как, ваше благородие! Нам расстаться с нашим родными пушками?... отдать их поганым басурманам? Нет! не бывать тому! вскричал казак Кундрюков. выхватывая из ножен саблю.

«Не бывать тому, ваше благородие! подхватил другой казак. Григорий Силкин. Да мы в пух и в прах размечем эту сволочь! Умрем, а не отдадим их! Позвольте нам, ваше благородие, хоть пред концем жизни, поподчивать саблями этих гололобых!»

Офицер махнул рукою, хотя тяжело ему было подвергать опасности своих храбрых подчиненных, которые безропотно, припеваючи, переносили с ним труды и нужду боевой жизни, и [449] хладнокровно и без страха смотрели в глаза чаете встречавшейся смерти!....

Между тем, с криком: «ура в сабли!» артиллеристы неслись уже за Кундрюковым и Силкиным навстречу Туркам. Те, увидев восемь человек с оружием в руках, быстро несущихся, остановились и, вероятно думая, что за этими восемью выскочит еще сотня таких же отчаянных молодцев, не рассуждая долго, показали тыл.

Казаки, в свою очередь, немедленно возвратились к орудиям, и, не желая получить в другой раз подобное посещение, зажгли сакли, находившиеся с правой стороны от орудий; подоспевшие же к ним егеря помогли стащить орудия с крыши сакли за ров. Но, увы, взводный командир из всего своего взвода насчитал на лицо только шесть человек, в том числе Кундрюкова и Силкина: остальные заплатили свой долг отечеству. Да будет мир праху вашему, храбрые сыны Дона!

Предоставляю читателю выразить то чувство, с каким взводный командир прижал к груди своих спасителей, высокого, широкоплечаго, дюжего Кундрюкова и молодого, всегда казавшегося робким, двадцатилетнего Силкина.

Если лихие Кундрюков и Силкин еще живы, то желалось бы мне, чтоб им прочли эти строки. Пусть они, напомнив им геройский подвиг, покажут, что он не только не забыт, но до сих [450] пор ценится, и должен до конца жизни цениться тем, перед глазами кого был совершен.

IV.

Вскоре после взятия Эрзерума, 25-го июля 1828 года, граф Паскевич-Эриванский прибыл в Байбург, и в тот же день произвел рекогносцировку, за десять верст, в виду сильных неприятельских караулов. Неприятель, состоявший из воинственных горных племен, занимал несколько укрепленных деревень, с решительным намерением защищаться до последней крайности. 26-го числа, граф аттаковал главнейшую из этих деревень — Харт, где считалось до пяти сот каменных домов, прикрытых шанцами и башнями. Горцы были окружены и сбиты на всех пунктах; но наступившая ночь заставила отложить до другого дня окончательное поражение неприятеля.

На большой дороге, ведущей из Харта в горы, поставлен был 4-й взвод Донской баттареи и Нижегородский Драгунский полк, чтобы неприятель не мог уйти из деревни в ущелье. Ночь была так темна, что в двух шагах нельзя было различить человека. Некоторые из артиллеристов лежали, около своих орудий, беседуя о разных разностях, а более о своем тихом Доне и о родных своих станицах, с которыми они были уже [451] давно в разлуке; другие же, по врожденной казаку бдительности, бродили около орудий, стараясь сквозь темноту ночи что нибудь высмотреть. — В числе последних был известный уже читателям Кундрюков. Он особенно был неспокоен: то таращил глаза в ту сторону, где лежала деревня Харт, то, отворотя от нее голову, внимательно прислушивался.

«Слышите, братцы, сказал он стоявшим подле него казакам: ведь это неприятель!»

— Что ты городишь, Кундрюков, не может быть — отвечал ему один из товарищей.

«Ну, уж нет! Чутьем чую вражью силу!» С этими словами Кундрюков побежал к взводному своему командиру, сидевшему на лафете орудия.

«Ваше благородие! к нам неприятель жалует; прикажете стрелять!»

— С чего ты взял, братец?

«Извольте прислушаться сами, ваше благородие, право-слово неприятель.»

Офицер соскочил с лафета, и вышел за орудие. Действительно, впереди были слышны шорох и движение; но темнота решительно не позволяла ничего видеть.

— Да, твоя правда, Кундрюков, точно слышится [452] какой-то шум; но это должно быть идут наши мусульмане ².

«Никак нет-с, ваше благородие; зачем нашим мусульманам итти с той стороны? утверждал Кундрюков: это неприятель; прикажите хоть раз выстрелить!»

— Нет, стрелять-то, любезный, я не прикажу; неравно ошибемся и встревожим понапрасну весь корпус.

«Власть ваша, но я головою отвечаю, что это неприятель! — Позвольте нам, ваше благородие, встретить их хоть банниками.»

— Ну, пожалуй, можно, потешьтесь! Только, смотри, осторожней, без гвалту!

«Будьте покойны, ваше благородие!

Офицер не успел воротиться к орудию и отдать приказания, как Донцы, вооруженные банниками, пыжевниками, пальниками и другою артиллерийскою принадлежностью, предводительствуемые Кундрюковым, полетели навстречу неведомому, скрытому в темноте неприятелю.

Раздался шум, гул, стон; все это мешалось с Русскими и мусульманскими восклицаниями, но слышнее всего был голос Кундрюкова. кричавшего: «Проклятые! хотели нас провести. Да разве мы тетерева или глухари какие! Так вот же вам, [453] окаянные! Беи их, ребята! Не давай им пощады'«

Не прошло десяти минут, как уже было слышно, что неприятель пустился назад, не сделав, к удивлению, ни одного выстрела. На месте этой рукопашной сшибки осталось тридцать неприятельских трупов, из казаков же не было даже ни одного раненого. Оказалось, что это были горцы из Харта; видя невозможность устоять противу Русских, они решились выбраться тайком в горы; но в темноте наткнулись на орудия, где артиллеристы угостили их не слишком приветливо — банниками и пыжевниками.

V.

Рассказав выше подвиг Григория Силкина, кстати опишу еще один случай, который может служить новым доказательством бесстрашия, хладнокровия и самоотвержения этого казака.

По окончании Персидской кампании, зимою 1828 года, я и есаул А–в, получив увольнение в домовой отпуск, возвращались на Дон чрез Владикавказ к Екатериноградской станице, с следовавшею туда командою. Мы остановились на привале. Есаул А–в страстно любил охоту: находившийся при мне драбантом Григорий Силкин также был из любителей погоняться за зайцами. [454] Вот он и начал подделываться к есаулу, чтобы выманить его на охоту.

«Судя по месту, здесь, ваше благородие, должно быть много водится и зайцев, и лисиц, да каких еще, чернобурых, сказал Силкин есаулу. Что бы вам, ваше благородие, пока команда-то отдыхает, отправиться на поиск хоть какого нибудь косова, да и мне кстати позвольте попробовать мою собаченку: она, кажись, из доброй породы; я ее из-за Тавриза везу.»

— А что, и в самом деле, отправимся, Силкин, отвечал есаул.

Они немедленно собрались, и отправились в лес; к ним присоединился и я. Выехав на долину, есаул и Силкин выследили зайца и марш за ним; а я, слезши с коня, начал любоваться окружавшими меня видами дивной Кавказской природы. Между тем есаул и Силкин, преследуя зайца, значительно от меня удалились. Вдруг, взглянув направо, я увидел, что шесть Черкесов, выскочив из леса, несутся прямо на моих охотников. Я скорей на коня, и давай им кричать; «Черкесы! Черкесы!...» . Но ни есаул, ни Силкин меня не слыхали. Делать нечего, я дал шпоры, и поскакал к ним, не переставая кричать; наконец они оглянулись и, увидев неприятеля, бросились в противуположную от Черкесов сторону и соединились со мною.

Проскакав долину, мы достигли дороги. Черкесы [455] были у нас за плечами, и нам не оставалось ничего другого, как вступить с ними в довольно неравный бой: но в это самое время показались пики нашей команды, и мы во всю прыть пустились к ней. Черкесы, послав вслед несколько не совсем ласковых приветствий, возвратились в лес.

— Что, Силкин, поди-ка, ты порядком струхнул, когда Черкесы, словно зайцев, нас пугнули? сказал, смеясь, есаул А–в.

«Напрасно обижаете, ваше благородие, я и не от такой сволочи вряд бы струсил.»

— Хвастаешь, брат! возразил есаул.

«Никак нет-с, а может когда нибудь прийдется и на деле показать вашему благородию, что я не трусливого десятка!» отвечал Силкин, и яркая краска выступила у него на щеках.

Случай не замедлил представиться, и Силкин доказал справедливость слов своих на деле.

На другой день, когда расположились на привале, есаулу, мне и Силкину вновь пришла охота погоняться за зайцами. Сказано, сделано; мы втроем отправились к находившемуся невдалеке от дороги перелеску. На этот раз есаул и Силкин были счастливее: им удалось затравить зайца; соскочив с лошадей, они побежали отнимать свою добычу из острых зубов собаки Силкина. В это самое мгновение показалась из лесу, в [456] расстоянии от нас не более трех четвертей версты, толпа Черкесов, которые, сколько могли мы судить по их движениям, готовились, так сказать, осетить нас и схватить живьем.

— Плохо, братцы, скорее на коней, вскричал есаул, забыв в это время и своего зайца.

Эх их сколько высыпает, закричал Силкин, и стал преспокойно считать появлявшихся, один за другим, Черкесов.

«Один, два, три... пять... десять... двадцать... двадцать один!»

— Что ты делаешь, Силкин? кому нужны твои счеты, вскричал есаул: на коня, да и марш!

«Сейчас, ваше благородие, сейчас!... двадцать пять... тридцать... тридцать пять... тридцать шесть... тьфу ты пропасть, тридцать шесть — на троих! Храбрецы, нечего сказать!»

— Я же тебе говорю, Силкин, на коня! Или у тебя тридцать шесть голов на плечах! кричал есаул, подтянув подпруги и вскочив на коня.

«Позвольте, ваше благородие, хоть зайца-то взять; не оставить же его татарскому племени на шашлык.» Силкин подбежал к брошенному собакою полуживому зайцу, добил его нагайкою, тщательно привязал к седлу своей лошади, и потом начал ловить свою собаку. Видя, что горцы к нам приближаются, я в нетерпении крикнул Силкину, чтоб он бросил своего «Трезора» и скорее садился на лошадь. [457]

«Сейчас, ваше благородие; какая нужда покидать бедную собачку в сторонушке басурманской?» С этими словами он поймал своего «Трезора» и с ним, без торопливости, вскочил на седло.

Боясь с разу утомить лошадей, мы начали свое движение рысью. Черкесы преследовали нас тоже рысью, вероятно опасаясь наткнуться на скрытую засаду. Пробежав несколько минут слегка, мы стали ускорять свой бег. Черкесы последовали нашему примеру. Между тем есаул начал отставать; я и Силкин не обращали сначала на это внимания, но оглянувшись через несколько времени, увидели, что есаул уже бежит пешком, подгоняя нагайкой свою лошадь, которая, по старости своей, не имела и обыкновенного бега. Черкесы же, заметив это, прибавили рыси. Не смотря на опасность своего положения, мы должны были задержать своих лошадей, чтобы подождать есаула. Увидев, что мы остановились, он закричал: «не стойте, друзья мои, Черкесы близко! вперед, ради Бога вперед! Не умирать же вам из за меня! Спасайте себя, а со мною что будет, то будет.

— Как можно, ваше благородие! Умирать так уж умирать вместе, возразил Силкин, и не медленно повернул лошадь на встречу есаулу.

«Спасибо, Гриша, за усердие! Но, Бога ради, не мешкай; видишь, Черкесы прибавили рыси!»

— Да нет, ваше благородие, нельзя! Извольте [458] скорее сесть на мою лошадь, «Трезорку» только не оставьте!

Не смотря на все убеждения, есаул не согласился принять предложение Силкина.

— Так уж в таком случае хватайтесь, ваше благородие, на наши стремена, авось и вывезем!

Есаул, по совету Силкина, схватил одною рукою его стремя, другою мое, и в этом положении мы пустились вперед. Проехав добрых четверть часа, мы увидели, что Черкесы были от нас в расстоянии не более как на три ружейные выстрела; бедный же наш есаул, от усталости, едва переступал.

— Ваше благородие! вы порядком приустали; извольте сесть хоть теперь на моего коня, а я побегу; у меня ноги-то покрепче! сказал Силкин.

«Что ты делаешь? разве не видишь, что Черкесы нас догоняют! Вперед, не мешкайте, ради Господа! упаду, так туда и дорога! Спасибо за любовь, Гриша! Прощайте!» кричал задыхавшийся есаул, не позволяя Силкину исполнить и на этот раз великодушное свое предложение.

Мы были уж на дороге, но, к неописанному своему удивлению, увидели впереди, на расстоянии не более двух сот сажен, значительную толпу людей.

«Вот тебе и на! Из огня да в полымя!» [459] невольно вскрикнул я, «ведь впереди, кажись, тоже Черкесы?»

— Кажись, что так, ваше благородие, но не велика важность! Верно уж так нам суждено, чтоб сегодня, вместо зайцев, разведаться с этими черномазыми; по-крайней-мере, вдоволь потешим себя; дешево не отдадимся, ваше благородие, в руки этой погони.

Так говорил Силкин, остановив свою лошадь, спустив, с седла собаку, и снимая с плеча ружье, и все это он говорил и делал так спокойно, так хладнокровно, как будто бы готовился вступить в бой с зайцами, а не с многочисленным неприятелем. Его примеру последовал и я, тоже снял с плеча ружье, и уже приготовился дорого продать горцам свою жизнь, как вдруг увидел, что гнавшиеся Черкесы остановились, столпились в кучу, потом повернули лошадей и были таковы!

«Что это значит?» вскричал я в изумлении.

— А то ваше благородие, что впереди не Черкесы, а наши, Русские, да и с пушкой. Должно быть это почтовой конвой.

Силкин угадал: то была рота с орудием, конвоировавшая почту.

Мы вторично вырвались счастливо и благополучно из беды, в которую попали, можно сказать, шалостью и невниманием к предосторожности.

— Вот, ваше благородие, Черкесов так уж [460] можно назвать трусами. Тридцать шесть человек не съумели схватить троих! промолвил Силкин, отдавая свою лошадь измученному есаулу.

«Прости, брат, Силкин, обидел я тебя вчера своею шуткою; но, поверь, службы твоей и твоего великодушие я век не забуду», сказал есаул, дружески пожимая руку храброго казака, который спас его жизнь, сберег своего «Трезора», и с тем вместе невредимо привез зайца.

На последней станции к Екатериноградской станице, Силкин зажарил нам своего зайца; мы с особенным наслаждением его уничтожили, и, запивая чихирем, припоминали все подробности минувшей беды. Во время беседы нашей, есаул А–в произнес доселе в памяти моей сохранившиеся слова, что всякий, служащий в военной службе, должен всегда иметь добрых лошадей, особенно на Кавказе, и, в подтверждение этих слов, привел существующую на Руси пословицу: «когда добрый конь подо мною, тогда Господь надо мною!»

Не знаю, пускался ли он, после этого случая, за Кавказскими зайцами; мне так уж не удавалось за ними поохотиться.

Комментарии

1. Ныне по всей полевой артиллерии они уничтожены.

2. Так, назывались три полка, составленные из жителей Грузии.

Текст воспроизведен по изданию: Мои воспоминания // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 96. № 384. 1852