Недолго удалось мне отдыхать. Еще было темно, когда меня разбудили, и я услышал сильную перестрелку, не со стороны Ахульго, откуда привык уже слышать; а с противоположной стороны. Хотя я с трудом мог встать на ноги, однако ж, вышел из палатки. Частые выстрелы с высот, находившихся к западу, за Ашильтою, и раздавшееся с этих высот обычное у горцев пение перед вступлением в бой («Алла иль алла») показывали, что мы атакованы с тылу неприятельскими скопищами, о сборе которых имели сведения. Стало быть, Ахмет-хан, которому было предписано охранять отряд с той стороны, не исполнил своего назначения. Неприятель, пользуясь неожиданностью нападения, начал уже спускаться с высот к ашильтинским садам. Опасность угрожала даже Главной квартире. Генерал Граббе и весь штаб уже были на площадке перед палаткой командующего войсками, и я присоединился к ним, позабыв свою усталость. Приказано было седлать лошадей, а мне — ехать к полковнику Лабынцеву, который, имея под рукой всего две роты Кабардинского полка, двинулся с ними навстречу неприятелю. Остальные роты этого полка, как оказалось, были в то время передвинуты ближе к Старому Ахульго по случаю предполагавшейся на рассвете новой попытки атаковать эту часть Шамилева убежища. Однако ж полковник Лабынцев, не ожидая приказаний, поспешно обратил оба свои батальона к атакованному пункту нашего [231] расположения, и когда я доехал до передовых рот, то нашел, что неприятель уже выбит из устроенных им наскоро завалов. Левее двигался на высоты батальон Апшеронского полка. Все это исполнилось так быстро, что с рассветом неприятель был уже в полном отступлении, не успев даже убрать тела убитых. Только в это время спускалась с Ак-кента милиция Ахмет-хана. Мне приказано было вести ее вперед по следам неприятельского скопища. Но последнее отступило так поспешно, что мы не могли уже настигнуть его и остановились в 10 верстах от лагеря. Все войска получили приказание расположиться на указанных местах. Потеря наша в этот день состояла из 7 убитых и 84 раненых (в том числе 6 офицеров).

Чтобы не оставлять это скопище в таком близком соседстве и вместе с тем обеспечить исполнение предписанного упразднения укрепления Удачного, генерал Граббе задумал произвести движение к стороне Ихали с летучею колонною из 4 батальонов, 4 горных орудий, конных казаков и милиции. В течение двух дней, 20 и 21 июня, в нашем штабе делались секретно распоряжения к этому движению; составлена инструкция генералу Галафееву на случай, если б Шамиль [232] вздумал воспользоваться временным ослаблением блокады и предпринял вылазку. Мне поручено было произнести 21-го числа рекогносцировку к Согритлохскому мосту и выбрать место для возведения укрепления, которое обеспечивало бы блокирующие войска с той стороны. Поручение это было мною исполнено под прикрытием милиции Ахмет-хана. К вечеру я возвратился в лагерь с донесением.

С наступлением ночи войска, назначенные к движению, начали стягиваться на высотах, а с рассветом двинулись к Ихали. В голове колонны ехал сам генерал Граббе со штабом. Милиции Ахмет-хана приказано было следовать впереди, держась ближе к горам, чтобы, в случае встречи с неприятелем, атаковать его с фланга. Около 8 часов утра замечены были толпы горцев в одной из балок, пересекавших наш путь. По уверению лазутчиков, скопище было силою до 8 тысяч человек. Неприятель, увидев сначала одну милицию Ахмет-хана, начал было распространяться вправо, к горам и, по-видимому, намеревался сам атаковать аварцев и мехтулинцев; но появление нашей пехоты так озадачило горцев, что после нескольких выстрелов наших горных орудий, когда кабардинские батальоны с барабанным боем бросились в штыки прямо к балке, неприятельские толпы обратились в бегство, частью к Согритлохскому мосту, частью к Ихали. Столпившиеся на Согритлохской переправе горцы сильно потерпели от [233] выстрелов нашей артиллерии; многие утонули в реке. У нас потеря состояла лишь в нескольких милиционерах.

После этого короткого дела войска наши расположились биваком несколько впереди места боя и провели тут ночь. Отсюда нам был ясно виден наш вагенбург в укреплении Удачном, и даже можно было в зрительную трубу разглядеть, как тяжести поднимались на Соукбулак. Но под утро следующего дня (23-го числа) получено было от генерала Галафеева известие, что в ту самую ночь, как и можно было ожидать, Шамиль произвел из Ахульго сильную вылазку. Значительная толпа горцев бросилась по руслу речки Ашильтинской на батарею, вновь заложенную против Старого Ахульго, сбила попавшийся передовой пост из 25 человек, успела сбросить в кручу мантелет ⁷ и несколько туров ⁸; но отбитая подоспевшею из резерва ротою отступила, оставив в наших руках три тела.

Известие это побудило генерала Граббе отказаться от дальнейших наступательных предприятий против скопищ Ахверды Магомы и возвратиться под Ахульго. В этот день наступившая вдруг холодная погода сменила прежний нестерпимый зной. К вечеру восстановилось прежнее донесение о благополучном очищении укрепления Удачного. С помощью высланной из крепости Внезапной роты, а также кумыкской милиции, лошадей и быков все тяжести были перевезены в эту [234] крепость; временное укрепление срыто; а батальон Апшеронский с четырьмя легкими орудиями двинулся через Темир-Хан-Шуру на присоединение к действующему отряду. С другой стороны, были сведения, что скопище Ахверды Магомы разошлось, оставив лишь наблюдательные партии на левом берегу Койсу у Ихали и Согритлохского моста.

Блокирующие войска не оставались в бездействии. Передовые посты мало-помалу выдвигались вперед в своих ложементах, все более стесняли круг обложения. По гребню, ведущему к Старому Ахулыо, саперы вели подступ двойною тихою сапою. Более всего затрудняла нас Сурхаева башня; передовые посты Куринского полка уже выдвинулись до самой подошвы утеса; с другой же стороны рота Апшеронского полка смело пробралась и на противополжный спуск с башни к Новому Ахульго и утвердилась на одном из крутых уступов, где самый профиль утеса доставлял прикрытие от выстрелов как с башни, так и с Нового Ахульго. Таким образом Сурхаева башня была уже обложена кругом. Однако ж отчаянные мюриды ⁹ все-таки держались в ней, продолжая каждую ночь спускаться тайком к речке Бетлетской за водой, что каждый раз давало повод к тревоге и перестрелке. Выстрелы наших батарей, по-видимому, причиняли мало повреждений неприятельскому гнезду на вершине утеса; между тем артиллерия израсходовала уже огромное количество снарядов. Транспорты не успевали пополнять их.

На этот раз проводником мне служил один из почетных туземцев из селения Эрпели — Улубей, человек дельный, влиятельный, имевший надежных «кунаков» в Гимрах. Его сопровождали несколько нукеров, кроме данного мне переводчика и еще двух кумыков. Доехав [235] без затруднений до того места, где начинается крутой спуск к Гимрам, мы должны были сойти с лошадей и вести их в поводу. Тропинка извивалась между камнями и кустами и вела прямо к гимринскому мосту на Аварском Койсу. Мост этот был такой же конструкции, как все другие зыбкие мосты горской постройки. От моста дорога поднимается садами до селения Гимры, построенного сходно с другими большими дагестанскими аулами. Встречавшиеся в узких улицах жители смотрели на нас сурово и неприязненно; многие из них имели на голове белые чалмы — отличительный знак мюридов. Остановились мы у старшины, и после непродолжительных объяснений получили проводника для указания нам дороги к тому месту у слияния обоих Койсу, где предполагалось возобновить существовавший некогда мост. Переправившись обратно на левую сторону реки, мы следовали вниз по ее течению. И здесь долина Аварского Койсу составляет тесное ущелье, только при самом слиянии с Андийским Койсу образуется небольшая площадка. Осмотрев внимательно это место, я возвратился в Гимры. Старшина угостил нас полным обедом, начиная с фруктов и кончая бараньим отваром, то есть в обратном порядке против европейской кухни. Поблагодарив хозяина за его гостеприимство, мы отправились в обратный путь. Провожавшие нас косые и злобные взгляды гимринцев не внушали большого доверия к их вынужденной покорности. Нам предстояло возвращаться по тому же пути, по которому прибыли в Гимры; но, разумеется, подниматься в гору было во сто раз тяжелее, чем спускаться. И лошади наши, и мы сами выбились из сил; несколько раз должны были останавливаться, чтобы перевести дух. Подъем продолжался часа два. Когда мы вышли из пропасти на открытую местность, Улу-бей со своими нукерами остался здесь ночевать, а я продолжал путь с бывшими при мне двумя кумыками и доехал до лагеря уже в совершенную темноту. Войдя в свою палатку, я не раздеваясь заснул, как мертвый.

Между тем 26 и 27 июня прибыли в лагерь два транспорта с большим количеством запасов, продовольственных и боевых, с двумя [236] легкими орудиями и четырьмя мортирками. Орудия эти были немедленно установлены на батареи, обстреливавшие Сурхаеву башню, и вслед за тем положено было предпринять решительный приступ на эту башню. 29 июня, с рассвета, батареи открыли по ней сильнейший огонь с трех сторон, а в 9 часов утра два батальона Куринского полка подошли к самой подошве скалы; вызванные вперед охотники начали смело взбираться вверх к самой башне, несмотря на сбрасываемые с вершины скалы камни и бревна. Некоторые из егерей-охотников, несмотря на явную опасность, успели достигнуть оснований башни и, подсаживая друг друга, пытались в нее проникнуть; но каждый смельчак, которому удавалось это, платил жизнью. Чтобы облегчить егерям доступ к башне, артиллерия по временам возобновляла огонь залпами; каждый выстрел срывал огромные обломки; но камни и бревна катились на штурмующих. Горцы защищались с отчаянною отвагою. Кровопролитный бой длился несколько часов; одна рота сменяла другую. Больно было видеть, как бесплодно гибли люди в безнадежной борьбе, но генерал Граббе упорствовал в своем намерении взять башню приступом. Он во все время ходил перед своей палаткой, показывая вид хладнокровного спокойствия, и по временам давал приказания подкреплять атакующих свежими частями. Мне было поручено сначала находиться на одной из батарей, обстреливавших башню, чтобы ближе наблюдать за ходом дела; позже я был послан на правый фланг блокадной линии. В середине дня страшный бой временно притих, как будто от изнеможения обеих сторон. Егеря наши томились от зноя и жажды на голой скале. В 4 часа генерал Граббе приказал возобновить приступ свежими войсками. Двинуты были батальоны Кабардинского полка, знаменитого своею беззаветною храбростью и воинственным духом, но под впечатлением испытанных в течение целого утра неудач, кабардинские егеря шли неохотно на убой. Новая попытка приступа осталась столь же безуспешною, как и прежние. С наступлением темноты передовые части войск были отведены с облитого кровью утеса.

Этот день обошелся нам дорого. Посланный с приказанием к полковнику Лабынцеву о прекращении боя, я проходил между множеством раненых и трупов убитых. Большинство тех и других потерпело от сброшенных камней. По официальным донесениям, всю потерю этого дня считали свыше 300 человек. Одних офицеров было 2 убитых и 18 раненых. В числе первых были майор Власов, принявший участие в приступе в качестве охотника. В частях, введенных в бой, не оставалось ни одного ротного командира, а в некоторых ротах — даже ни одного офицера. Неудача этого дня навела грусть во всем лагере. Генерал Граббе был крайне расстроен, тем более, что на него лично падала вся нравственная ответственность за понесенную бесплодную потерю. Вечер этого дня напомнил мне такой же вечер, после первого неудачного приступа Аргуни. [237]

Пользуясь прибытием свежего батальона и подвозом запасов, генерал Граббе вознамерился на другой же день, 4-го числа, возобновить попытку против Сурхаевой башни. Но перед рассветом того дня неприятель произвел вылазку из Старого Ахульго и бросился на [238] переднюю часть крытой сапы, доведенной уже до рва. Подоспевший резерв отбил нападение горцев; но когда все утихло, вдруг вспыхнул мантелет, прикрывавший голову сапы. Пламя, раздуваемое ветром, быстро сообщалось от одного тура к другому, и в то же время горцы открыли сильный огонь из своих завалов. Для прекращения пожара пришлось сбросить несколько туров, и таким образом головная часть почти оконченного уже подступа была уничтожена. При этом лишились мы одного офицера и нескольких солдат.

Уничтожение Сурхаевой башни было значительным успехом в ходе осады и облегчило дальнейшие действия против Нового Ахульго. В ожидании прибытия подкреплений из Южного Дагестана и новых транспортов, поднят был вопрос об открытии снова сообщения с левою стороною Андийского Койсу. Некоторые из туземцев указывали еще новое место для устройства переправы, но уже не на Андийском Койсу, а на Сулаке, то есть ниже слияния обоих Койсу, где скалистые берега до того сближаются между собой, что можно перебросить бревно с одного на другой и, стало быть, не требуется никакой сложной постройки. Расследование по этому предмету было опять возложено на меня, и предварительно поручено нанести точные справки от [239] приближенных шамхала Тарковского. 5 июля я отправился к нему в лагерь, но никаких сведений не добился, и потому на другой день, 6-го числа, должен был отправиться для личного осмотра указанного места на Сулаке. Выехав из лагеря утром в сопровождении переводчика и трех туземцев, я прибыл в Гимры прямо к Улу-бею, которого застал в хлопотах по поводу только что случившегося утром происшествия. Несколько гимринцев напали на трех унцукульцев, которые будто бы покушались угнать гимринский скот, пасшийся на берегу реки Койсу; в возникшем столкновении убиты один гимринец и двое унцукульцев, тела которых и видел я при проезде через гимринский мост. Третий же унцукулец был схвачен и приведен к Улу-бею, который знал его лично. К дому Улу-бея сбежалась толпа раздраженных гимринцев и требовала выдачи унцукульца, чтобы расправиться с ним по своему. Улу-бей, имея при себе стражу из верных людей, не уступил, и толпа разошлась с неудовольствием и угрозами. В это-то время въехал я в Гимры; мне бросились в глаза зверские лица попадавшихся людей. Улу-бей признал невозможным предпринять в тот день поездку к указанному месту на Сулаке, и потому приходилось мне оставаться в Гимрах до следующего утра. К счастью моему, в то время приехал к Улу-бею из Темир-Хан-Шуры русский офицер Манучаров, которого присутствие отчасти выручало меня от скуки продолжительного сообщества туземцев. Манучаров предложил нам чаю, чему, конечно, я был очень рад; малолетний сын хозяина принес фруктов; а под вечер собралось множество народа. В числе непрошенных гостей были и некоторые из отъявленных мюридов в белых чалмах; один из них был известен как убийца графа Ивелича, который в 183* (Последняя цифра даты в автографе и списке отсутствует; в автографе на полях против даты поставлен карандашом вопросительный знак (Прим. публ.).) году был предательски схвачен гимринцами на том самом месте, куда собирался я ехать, и приведенный к Шамилю в Ашильту, умерщвлен по его приказанию. Признаюсь, мне было не по душе соседство такого человека, тем более, что мои собеседники как будто нарочно наводили речь на трагический конец Ивелича и кичились этим злодейским вероломством. Один мулла поднес мне написанный на клочке бумаги приветственный адрес, за что получил от меня целковый и остался вполне доволен этим «бакшишем». Улу-бей приготовил нам ужин на полуевропейский лад; конвойных же моих угостил отдельно на дворе вместе со своими стражниками. После вечерней молитвы, заунывно пропетой во всем ауле, все утихло и мы улеглись спать, забаррикадировав все входы в дом; на балконе же или террасе дома расположилась вооруженная стража Улу-бея.

Ночь прошла почти без сна. Едва начало светать, я поднял на ноги весь дом, чтобы отправиться как можно раньше в предстоявший путь [240] и успеть в тот же день вернуться в лагерь. Выехал я в сопровождении Улу-бея и его стражи; данных же мне из лагеря конвойных оставил у гимринского моста ожидать моего возвращения. По пути, на каждом шагу, указывали мне места разных недавних кровавых происшествий; показали и то, где было произведено нападение на команду графа Ивелича. Это самое место и составляло цель моей поездки. Достигнув его частью верхом, часть пешком, я убедился в невозможности проложения туда какой бы то ни было дороги, даже вьючной. Хотя Улу-бей говорил мне еще о каком-то очень узком месте Андийского Койсу, повыше осмотренного уже мной, так называемого Ашильтинского моста, однако же сам же потом заявил о невозможности проложения туда дороги. Таким образом, и на этот раз мои поиски имели результат отрицательный. Возвратившись к гимринскому мосту и соединившись со своими конвойными, я должен был опять взбираться на гору. Несмотря на все произведенные работы для улучшения этого проклятого подъема, он показался мне почти столь же тягостным, как и в прежнем виде; а вдобавок приходилось теперь довольно долго кружить по зигзагам около падали, заражавшей воздух. К 6 часам вечера я уже был в лагере, и первым, кого встретил, был сам генерал Граббе. Немедленно же отдал я ему отчет о результатах моей поездки, а затем полковникам Пулло и Норденстаму.

12-го числа прибыли давно ожидаемые из Южного Дагестана три батальона Графского полка с четырьмя орудиями. Мне было поручено встретить эту колонну и провести на предназначенное ей место расположения. Застав полк на высотах близ казачьего лагеря, я был [241] несколько удивлен, увидев, что все, от полкового командира до последнего солдата, заняты чисткою и переодеванием. Командир полка полковник барон Врангель Александр Евстафиевич — высокого роста, статный, с красивым лицом, с длинными белокурыми усами, щеголевато одетый — производил приятное впечатление своею наружностью, так же как и изящными формами в обхождении. Взяв полковых квартирьеров, я повел их на место, назначенное для полка, в ашильтинских садах, позади лагеря Главной квартиры. Около 4 часов генерал Граббе встретил прибывший головной батальон полка с некоторою торжественностью, от которой мы отвыкли в Чеченском отряде. Час спустя вступили в лагерь и остальные батальоны с орудиями.

По диспозиции главная атака на Новое Ахульго возложена была на вновь прибывший Графский полк, под начальством барона Врангеля. Полку этому приказано было сменить апшеронцев на нижнем уступе спуска и запастись лестницами. Другая колонна, из одного батальона Апшеронского (1-го), под начальством полковника Попова, должна была отвлекать внимание неприятеля атакою по гребню, ведущему к головной части Старого Ахульго. Третья же колонна, из шести рот того же Апшеронского полка, под начальством майора Тарасевича, направлена между обоими Ахульго, по руслу речки Ашильтинской, чтобы препятствовать взаимной поддержке той и другой части неприятельских сил, а в случае, если б нашлась какая-нибудь тропинка от русла речки на вершину утесов, то воспользоваться ею и тем облегчить [242] успех главной атаки. Всем офицерам приказано было надеть солдатские мундиры. К каждой из трех штурмовых колонн назначен офицер Генерального штаба: к главной — Шульц, к левой — Эдельгейм, а мне досталось вести среднюю, майора Тарасевича.

После нескольких часов артиллерийской стрельбы со всех батарей по головным частям обоих Ахульго, в 5 часов пополудни дан был сигнал к атаке белым флагом. Все три колонны одновременно бросились вперед. В главной, барона Врангеля, головная рота, смело спустившись с нижнего уступа горы по лестницам, под сильнейшим огнем неприятеля, мгновенно устремилась с криками «ура» в самый ров перед головным укреплением Нового Ахульго и начала взбираться на самое укрепление. Левая, полковника Попова, также бросилась с криком «ура» к головной части Старого Ахульго, а колонна майора Тарасевича, тронувшись прямо с места беглым шагом по руслу реки, быстро проникла в ущелье между обоими Ахульго. Но тут сверху отвесных скал с обеих сторон посыпался на нас буквально град камней, а спереди были мы встречены выстрелами с завалов, оставшихся до того времени нам невидимыми. С первого же раза легло у нас множество убитых и раненых; солдаты инстинктивно замедлили шаг; каждый старался пробираться ближе к бокам ущелья, прикрываясь выдающимися скалами. В то же время и в главной колонне, после первого стремительного порыва, вдруг встретилась непреодолимая преграда. Завязался отчаянный бой во рву, и потом на передней площадке неприятельского укрепления, офицеры и солдаты оказывали чудеса храбрости. По мере того, как гибли передние люди, вводились в дело свежие роты. На узком гребне не было возможности протискаться между множеством раненых и убитых. Многие обрывались и падали стремглав к речке на наших глазах. Также и перед Старым Ахульго встречена остановка. В нашей средней колонне ясно было видно все, что происходило над нашими головами, справа и слева. Солдаты, бросившиеся первоначально вперед с таким увлечением, постепенно останавливались, прижимаясь к скалам, чтобы укрыться по возможности от камней сверху и от выстрелов спереди. Почти каждый, кто высовывался на середину ущелья, подвергался тому или другому. Никакие приказания, ни увещания офицеров не могли побудить солдат двинуться вперед; да и какая могла быть цель дальнейшего нашего движения? Только увеличивалась бы и без того уже большая потеря в людях, без всякой пользы для успеха главной атаки. Начинало уже темнеть. Не получая никаких приказаний, мы оставались неподвижно в ущелье, как вдруг раздался спереди крик: «Берегись, горцы бросаются в шашки!». Кто закричал? Действительно ли горцы появились в ущелье, или только померещилось напуганному воображению солдат, — осталось неизвестным. Но одного этого крика было достаточно, чтобы вдруг вся колонна шарахнулась. Тут уже пропал и самый инстинкт самосохранения: не думая искать прикрытий за скалами, солдаты бросились бежать толпою по [243] самому руслу речки, толкая друг друга, спотыкаясь на камни; и тут-то колонна наша понесла главную потерю. Тщетно офицеры пытались остановить бегство; один из них выхватил у барабанщика барабан и начал сам бить сигнал атаки; и я также, несмотря на свою рану, обнажил шашку и пробовал загородить дорогу беглецам; но если и удавалось остановить одного на мгновение, то другие все-таки продолжали бежать, не заботясь ни об оставшихся позади раненых, ни о телах убитых. Тут высказалось наглядно действие панического страха, возможного даже в лучших войсках. Во всю долгую жизнь не изгладилось у меня то удручающее чувство, которое испытал я в этот день.

Настроение в отряде было такое удручающее, что полученное в то время известие о наградах за взятие Аргуни не порадовало никого. Однако ж 18-го числа весь штаб счел своею обязанностью облечься в эполеты и шарфы и пойти in corpore поздравить генерала Граббе с орденом Св. Александра Невского, а Галафеева с производством в генерал-лейтенанты. Генерал Граббе не принял нашего поздравления за неимением еще официального уведомления, которое пришло только [244] через четыре дня; а потому 23-го числа мы вторично ходили с поздравлением. Оба наших полковых командира Пулло и Лабынцев произведены в генерал-майоры. В числе награжденных и я украсился Станиславом в петлицу. Генерал Граббе нашел эту награду недостаточною и намеревался войти с новым ходатайством о награждении как меня, так и некоторых других офицеров более достойным образом; но намерение это осталось без исполнения. Впрочем, я был всегда довольно равнодушен к наградам и в настоящем случае даже и не считал себя вправе сетовать, сравнивая свое слабое участие в бою с подвигами самоотвержения стольких других строевых офицеров, оставляемых вовсе без награждения.

Вообще положение наше представлялось в мрачном виде. По строевому рапорту 21 июля показывалось во всем отряде 7900 человек в строю (а на продовольствии до 10 тысяч человек), но все части были крайне расстроены. В 13 батальонах пехоты состояло всего 6400 человек, а от роты саперов оставалось налицо человек 30. Для производства работ нуждались в инструменте и материале. Ближайшие склады боевых запасов (в Северном Дагестане) были истощены; приходилось изготовлять артиллерийские заряды в самих батареях. По-видимому, и сам генерал Граббе, показывая по наружности спокойствие, начинал сомневаться в успехе предпринятой экспедиции. Случалось слышать от него, что простоит под Ахульго хотя бы до зимы. Генерал Граббе был человек весьма симпатичный. Сохраняя всегда важную осанку и серьезность, он, однако же, не отталкивал от себя надменностью и холодностью; напротив того, был со всеми весьма обходителен и вежлив. К делам служебным он относился как-то свысока; не входил в подробности исполнения, ограничивался заявлением своего требования в общей форме, не отдавая категорических приказаний. Поэтому все распоряжения по отряду предоставлялись частным начальникам и на них возлагалась вся ответственность. Генерал Граббе вполне доверился полковнику Пулло — хитрому греку, привыкшему к мелочной деятельности полкового командира и не подготовленному к кругу действий отрядного начальника штаба. Пулло старался только подделываться к командующему войсками, угождать ему и часто морочил его, не решаясь прямо возражать и объяснять откровенно суть дела. То, чего недоставало начальнику штаба, мог бы отчасти возмещать обер-квартирмейстер; но, к сожалению, Норденстам, обладающий всеми достоинствами и недостатками своих земляков, аккуратный до педантизма, но без всякой инициативы, без общих идей, не мог иметь влияния ни на полковника Пулло, ни на генерала Граббе. Все подробности ведения осады были предоставлены генералу Галафееву, который в свою очередь давал только предписания командирам частей войск, а те вели дело каждый по своему разумению. Заведовавший в отряде инженерною частью подполковник Энбрехт, малоспособный и не [245] предприимчивый, не пользовался доверием начальства, а командир саперной роты капитан Вильде был говорун и балагур, так что все саперное дело, имевшее в настоящем случае первостепенное значение, лежало собственно на двух молодых, бойких офицерах: Горяеве и графе Нироде (гвардейском). Все это объясняет, почему в нашем отряде не было единства в распоряжениях, не было заранее обдуманного общего плана, и все делалось урывками, как бы случайно. Начальствующие власти сваливали друг на друга распоряжения и ответственность.

Время проходило, и с каждым днем в войсках усиливалась болезненность от продолжительной стоянки на одних местах, на раскаленных утесах и в зараженном трупами воздухе. Конницу невозможно было держать при отряде по неимению корма; поэтому казаки были отправлены на Шамхальскую плоскость, конница из волонтеров-туземцев распущена по домам, а милиции шамхала и Ахмет-хана отведены за возвышенные плоскогорья. В нашем штабном лагере истощились все запасы; у маркитантов нельзя было доставать даже чаю и сахару. Между нашими штабными начали заболевать один за другим; в том числе и я начал хворать то желудком, то головными болями. В иные дни я вовсе не мог выходить из своего шалаша. Однако же это не мешало мне, пользуясь досугом, заниматься письменными работами. [246] Полковник Норденстам поручил составить, с помощью нашего молодца топографа Алексеева, подробный план осады Ахульго, с обозначением всех производимых работ и с объяснительным текстом. Кроме того, он посоветовал мне заняться подготовлением материалов для исторического описания всей экспедиции Чеченского отряда. С удовольствием приступил я к этим работам; а между тем у меня самого уже несколько дней бродили в голове мысли о несовершенствах того образа войны, которому мы следовали в борьбе с горцами, о слабом применении разных средств европейской техники и в особенности о несоответственной местным условиям системе в постройке укреплений. Мне казалось, что в гористой местности, особенно в Дагестане, следовало, вместо обычных земляных брустверов с бастионами, строить по образцу горских завалов, в виде крытых галерей, башен и т.п. Я занялся составлением по этому предмету записки, которую прочел Норденстаму.

После целого ряда безуспешных рекогносцировок, моих и товарища моего Эдельгейма, в нижней части течения Андийского Койсу, положено было устроить переправу несколько выше Ахульго, и 25-го числа дано полковнику Лабынцеву приказание приступить к постройке там моста. В помощь ему даны были инженер Энбрехт и Генерального штаба — Эдельгейм. Последний с небольшою командою, в ночь с 25-го на 26-е число, спустился к реке, в расстоянии не более ружейного выстрела от Старого Ахульго; несмотря на чрезвычайно бурное [247] течение реки, несколько хороших пловцов переплыло на левый берег и благополучно возвратилось назад; вслед за тем началась разработка тропы с высот к избранному месту переправы. Но Лабынцев неохотно принимался за возложенное на него дело, и генерал Граббе был недоволен медленностью его распоряжений. В ночь с 30-го на 31 июля спущено с большим трудом к месту переправы несколько орудий (одно легкое, два горных и три мортирки), чтобы обстреливать противоположный берег Койсу. Несколько егерей опять переплыли реку, натянули канат и начали ставить туры. Но все эти попытки убедили в невыгодности избранного места, под выстрелами из Старого Ахульго. 31-го числа решено было отказаться от устройства здесь моста, а вместо того восстановить прежний у Чирката.

5 августа мне было поручено указать этой милиции место нового расположения. Несмотря на расстройство здоровья, я отправился с утра в лагерь милиции. Самого шамхала уже не было при ней; вместо него оставался брат его Шах-Абас; но настоящим начальником был прапорщик милиции Заусан — человек внушительной наружности, с окладистой бородой и, по-видимому, державший в руках свою орду. По прибытии моем в лагерь милиции, начались сборы к выступлению, продолжавшиеся невыносимо долго, так что мы двинулись только в 3-м часу пополудни. Проходя мимо Аккента, нашли там оставленную часть милиции Ахмет-хана, до 200 человек. Двигались мы очень [248] медленно по узкой тропе и спустились на средний уступ гор, когда солнце уже садилось. Шах-Абас и его начальник штаба Заусан никак не решались идти далее и здесь остановились на ночлег. В то время как под Ахульго изнывали днем и ночью от зноя, здесь, на высотах, было так свежо, что перед рассветом я должен был встать и согреваться ходьбою, закутавшись в бурку. Утром снова пробовал я склонить шамхальских военачальников спуститься с гор к переправам на Койсу, но все мои убеждения были напрасны. Они объявили мне, что впереди у них есть верные люди, которые дадут им знать о приближении какой-либо неприятельской партии ранее, чем могли бы они сами заметить, находясь близ переправы. Видя бесполезность дальнейшего моего пребывания с шамхальскою милицией, я решился оставить ее на месте ночлега и вернуться в лагерь. Проехал я туда или, лучше сказать, прошел по кратчайшей тропинке с двумя проводниками из милиционеров.

В ночь с 10-го на 11 августа неприятель опять произвел сильную вылазку из Нового Ахульго и вторично пытался разрушить работы галереи на спуске; однако ж на этот раз не имел успеха; как уже сказано, мантелет был прикреплен цепями. Горцы оставили на месте несколько тел; была потеря и с нашей стороны. От посещавших меня товарищей слышал я, что прибыла в отряд депутация андаляльцев, с письмом от тилитлийского кадия Кибит Магомы, который предлагал командующему войсками свое посредничество для «примирения» с Шамилем. Генерал Граббе ответил депутации, что русское начальство, признавая Шамиля и его приверженцев бунтовщиками, не может мириться с ним, а требует покорности. 12 августа снова явился парламентер из Ахульго; опять объявлено было перемирие на два часа, и по-прежнему генерал Граббе ставил непременным условием начатия переговоров предварительную выдачу заложником сына Шамилева. В то же время прибыл в отряд и чиркеевский старшина Джемал; но тогда имелись уже положительные улики в том, что этот хитрый и коварный дипломат, предлагая свое посредничество, вместе с тем отговаривал Шамиля от сдачи Ахульго. Известно было, что в числе защитников Ахульго находилось значительное число чиркеевцев. Джемал был арестован и впоследствии сослан. Переговоры продолжались 13 и 14-го числа; Шамиль, [249] уклоняясь от выдачи сына, видимо, старался только протянуть время, а между тем в Ахульго деятельно производились работы для усиления обороны. Были сведения, что нескольким из его близких мюридов удалось выйти скрытно из Ахульго и пробраться к шайкам, показавшимся на высотах в тылу кабардинских батальонов Лабынцева.

Прибывшего в отряд малолетнего сына Шамилева приняли у нас, разумеется, ласково, лелеяли его и холили. Для дальнейших переговоров, а также для уборки тел и помощи раненым, дано было трехдневное перемирие. Свирепые защитники Ахульго сходились мирно с нашими добродушными солдатами на месте только что прекратившейся кровопролитной схватки. Шамилем предложено было вести переговоры лично между ним и генерал-майором Пулло; но долго не могли сговориться о месте свидания их; недоверчивый горец все опасался какого-нибудь с нашей стороны злого умысла. Наконец согласились [250] сойтись обоим на самом Ахульго, близ занятой уже нашими войсками площадки, и вот, наконец, 18-го числа генерал-майор Пулло, с небольшою свитою, вышел вперед нашего ложемента. Шамиль встретил его, и оба сели дружелюбно на ковре. Первые объяснения продолжались с полчаса, но не привели к соглашению. Шамиль все еще не покидал своих честолюбивых видов и ставил условием — свободное проживание в среде горского населения. Пошли опять переговоры и на письме, и через посланных доверенных лиц генерал Граббе получил от Шамиля два письма, которые давали мало надежды на соглашение. Трехдневный срок перемирия уже истекал; между тем замечалось, что в Ахульго продолжались работы для усиления обороны и тайком выпускались оттуда лишние люди: женщины и дети. Видимо, предстояло закончить дело кровавою развязкою.

В этом бою, продолжавшемся полтора суток, потеря наша доходила до 150 убитых и 500 раненых; одних офицеров убито 4 и ранено 15. В числе убитых был майор Тарасевич; в числе раненых — опять Шульц, [251] получивший в эту экспедицию уже третью рану (в ногу, в щеку и в грудь). В лагерь приводили много пленных, большею частью женщин и детей. Но сдавались не все; многие предпочитали погибнуть, защищаясь до последней крайности. Очевидцы рассказывали о происходивших при этом раздирающих сценах: матери своими руками убивали детей, чтобы не попали они в руки солдат; целые семейства погибали под развалинами. Были и такие случаи, что мюриды, изнемогая от ран и как бы отдавая свое оружие, вероломно наносили смерть тому. кто принимал его. Так погиб майор Тарасевич. Товарищ мой Эдельгейм также убит при обыске пещер на берегу Койсу. Солдаты, озлобленные упорством горцев, выказывали часто большую жестокость, тогда как офицеры употребляли все усилия, чтобы отвратить напрасное кровопролитие, и нередко брали на свое попечение осиротевших детей.

Донесение Государю об успешном окончании продолжительной нашей стоянки под Ахульго (с 12 июля по 29 августа) было отправлено с поручиком Головиным, адъютантом генерала Граббе, сыном корпусного командира. Он застал Императора на Бородинских торжествах и [252] был награжден назначением адъютантом Наследника Цесаревича Александра Николаевича.

Нужно ли говорить, какая общая радость изображалась на всех лицах? Как будто все вдруг переродились, от последнего солдата до самого командующего войсками. В назначенный для выступления день, утром, все штабные, облекшись в эполеты и шарфы, пошли in corpore поздравить генерала Граббе; потом отслужено молебствие, затем завтрак у генерал-майора Пулло, который в тот день был именинником. В пиршестве этом я не участвовал: мне поручено было ехать вперед на высоты прежнего казачьего лагеря, где предположено было собрать предварительно весь отряд. Отправившись туда с квартирьерами всех частей, я указал им места предположенного расположения и потом целый день поджидал постепенно приходившие войска. Отряд собрался только к вечеру; но тяжести, несмотря на разработанную дорогу, тянулись на гору почти всю ночь. Нелегко было выбраться из трущоб со всею массою разнородного добра, накопившегося при отряде в течение трех с половиною месяцев стоянки. Советники генерала Граббе уговаривали его выждать один день, чтобы дать время отряду [253] окончательно стянуться и оправиться прежде выступления в обратный путь к Темир-Хан-Шуре. Но главный наш вождь был так нетерпелив и упрям, что не хотел слушать благоразумных советов и дал решительное приказание выступить на другой же день, утром.

31 августа отряд двинулся от Ахульго к Унцукулю и далее по дороге, вновь разработанной, к Гимрам, где назначен был первый ночлег. Я ехал опять впереди с квартирьерами. Под Унцукулем дан был войскам привал. Жители селения встретили наши войска с радостью и сочувствием; даже женщины выражали приветствия; иные кричали нам: «яхши урус» (т.е. русские хорошие). Дорога между Унцукулем и Гимрами, по ущелью Аварского Койсу, несмотря на продолжительную разработку, все-таки оказалась весьма трудною. Отряд с вьючным обозом (Колесные тяжести были отправлены кружною дорогой через Зыраны, под прикрытием двух Апшеронских батальонов.) тянулся крайне медленно. Проехав несколько за Гимры, я занялся разбивкою лагеря и розыском ближайшей воды. Наступала уже вечерняя темнота, а войска все еще не подходили. Я поехал назад навстречу колонне: голова ее только что подходила к гимринскому мосту. Генерал Граббе сердился, был не в духе, хотя вся ответственность за неправильный расчет марша падала на него самого. Доехав до гимринского моста, он приказал тут разбить свою палатку и остался ночевать с арьергардом. Войска уже приходили в совершенную темноту на избранное для ночлега место, а вьюки тянулись почти всю ночь.

Утром 1 сентября генерал Граббе прибыл на место ночлега войск и на этот раз признал необходимым дать отряду дневку, хотя место стоянки, стесненное отвесными горами, было крайне невыгодно. Погода прояснилась. Вечером перед генеральскою палаткою играла музыка; гимринские дети плясали лезгинку. 2 сентября выступили с рассветом и по тяжелому Каранайскому подъему вышли на Шамхальскую плоскость. Трудно выразить то ощущение, которое испытываешь, когда после нескольких месяцев пребывания в тесных горных ущельях, среди голых скал, в спертой, душной атмосфере, вдруг очутишься на открытой, зеленой равнине, на свежем воздухе. Сам шамхал со своею свитою [254] встретил отряд; тут же был и прежний товарищ мой Россильон. Войска, по мере выхода на равнину, располагались в указанных местах. Посреди лагеря стояли арбы с сеном, дровами и другими припасами, около них образовалось нечто вроде базара. Все в отряде чувствовали себя в отличном расположении духа, казалось, будто с выходом из горных трущоб мы там оставили и все недавние наши скорби.

В следующие два дня, 8-го и 9-го, ездил я в Шуру, еще раз навестить раненых и проститься с ними. И Шульц, и барон Врангель заметно поправились. В течение недели, которую отряд простоял под [255] Темир-Хан-Шурою, нельзя было, конечно, сделать много для поправки расстроенного войска; нечего было и думать о продолжении военных действий в осеннее время; приходилось отказаться от исполнения тех предположений, которые имелись в виду в первоначальном плане экспедиции. Была речь о постройке укрепления у Чиркея, чтобы окончательно обуздать это беспокойное и враждебное нас селение и тем утвердить покорность всей Салатавии. Однако ж и тут встретилось важное затруднение: не было заготовлено никаких материалов для этой постройки, и самое производство работ было бы не выгодно в позднее осеннее время. По всем этим соображениям генерал Граббе решился возвратиться в крепость Внезапную и распустить отряд; но предположил пройти не обычным путем через Миатлинскую переправу, а кратчайшим — через Чиркей и Салатавию.

8 сентября, накануне выступления отряда, назначен был войскам парад с молебствием. Парад это, конечно, мог только выказать наглядно слабость и расстройство войск. 9-го числа выступили мы с рассветом по прекрасной, ровной дороге к Чиркею; двигались совершенно как в мирное время. Авангард, под начальством генерала Клюки фон Клугенау, шел значительно впереди главной колонны, имея в голове команду саперов; ружья не были заряжены; обоз растянулся. Подойдя к чиркеевскому мосту (на Сулаке), авангард остановился для привала. Генерал Граббе со всем своим штабом расположился на пригорке, собираясь позавтракать. Старшины чиркеевские встретили его с хлебом-солью, поднесли фрукты и дружелюбно беседовали. После короткого отдыха приказано было авангарду переходить через мост, перекинутый через реку, стесненную здесь нависшими скалами. С моста дорога поворачивала под прямым углом налево, вдоль берега, у подошвы обрывистых высот, и в некотором расстоянии, обогнув эти высоты, входила в сады, поднимавшиеся террасами до самого селения, закрытого от нас высотами. Авангард двинулся с песенниками в голове; сам генерал Клюки ехал впереди. Едва успели перейти через мост саперы и часть головного батальона с двумя орудиями, как вдруг раздался из садов залп и затем затрещали выстрелы с разных сторон. Головные части колонны, не приготовленные к такой встрече, шарахнулись [256] и в беспорядке бежали назад. Чиркеевцы провожали их выстрелами; даже бросались и шашки. Во время суматохи, когда отступавшие части авангарда не успели еще перейти обратно на наш берег, вспыхнуло пламя из-под моста; оказалось, что он подожжен. Хвост колонны перебегал уже по горевшему мосту; но несколько солдат было изрублено на глазах наших гнавшимися злодеями; некоторые спасались от них, пробираясь с опасностью вдоль левого скалистого берега Сулака; одно из бывших впереди двух орудий осталось в руках вероломных чиркеевцев.

11-го числа чиркеевцы выслали новую депутацию с письменным заверением в покорности своей, в готовности исполнить всякое приказание генерала и с просьбою не вменять в вину всему населению «шалости» нескольких буйных голов. Депутаты обещали доставить к нам в отряд оставшихся в Чиркее солдат и орудие. Мне поручено было написать на этот адрес строгий ответ с угрозами. Переправа отряда продолжалась три дня (11, 12 и 13 числа). Из захваченных огромных стад чиркеевских досталась войскам обильная мясная порция. Но погода наступила осенняя — дождливая, сырая и холодная. Сделано было [257] распоряжение о немедленной доставке в отряд из крепости Внезапной зимней одежды, лошадей и волов, для подъема и обоза. Полковнику Попову предписано с Апшеронским полком и несколькими орудиями расположиться на правом берегу Сулака у чиркеевского моста в виде демонстрации, а шамхалу Тарковскому — принять меры к охранению отхваченных стад чиркеевских и т.д.

Большую радость произвело во всем отряде известие, что движение к Чиркею отменено и что экспедиция окончена. Графский полк получил приказание следовать прямо в свои места расположения в Южном Дагестане, а прочие войска отряда 18 сентября двинулись к крепости Внезапной по кратчайшей, весьма грязной дороге. По прибытии туда, я расставил войска на прежнем лагерном месте и затем отправился в свою квартиру в крепости. С удовольствием почувствовал я себя опять под крышей, тем более, что погода была сырая, а мне снова нездоровилось в последнее время. Я был очень обрадован, узнав, что генерал Граббе имел в виду дать мне поручение в Тифлисе, с дозволением возвратиться оттуда в Ставрополь кружным путем через Дагестан. Путешествие это улыбалось мне, и одна мысль о нем поддержала мою бодрость. Все товарищи мои, конечно, спешили [258] разъехаться по домам; но всех нетерпеливее был сам генерал Граббе: он уехал из Внезапной уже 19-го числа, предоставив генералу Галафееву все распоряжения по роспуску отряда.

23-го числа предстоял мне большой переход в 84 версты до укрепления Назрана. Из Грозной дали мне хорошую лошадь с иноходью, человек 40 конвоя из туземцев, при двух офицерах также из туземцев (Элиас Иналов и Матуков). Офицеры эти должны были провожать меня на всем переходе до Назрана; конвой же сменялся в нескольких [259] пунктах: в Большой Куларе, в Казак-Кичу и Кореюрте. Все это большие аулы на Сунже, частью чеченские, частью карабулакские. При каждой смене приходилось долго ждать нового конвоя из обывателей названных селений, несмотря на все понуждания и брань со стороны моих провожатых. Чем далее я подвигался, тем число моих охранников становилось меньше. Первую часть пути ехал я все по левому берегу Сунжи; погода была ясная и во все время видел я слева цепь снеговых гор, высившихся над ближними Черными (т.е. лесистыми). Далее Казак-Кичу Сунжа — уже незначительная речка; несколько раз я переезжал ее вброд, а потом и совсем оставил ее вправо, следуя напрямик к Назрану. При последней смене конвоя в Кореюрте меня уверили, что оставалось до Назрана всего верст 8 и потому я рассчитывал доехать туда засветло. Сжалившись над лошадьми провожавших меня двух офицеров, я отпустил их назад в Грозную и продолжал путь только с четырьмя карабулаками. Ехали мы полною рысью довольно долго, а Назрана все не видели. Солнце уже село, наступила полная темнота, я начинал уже беспокоиться, не сбились ли мы с дороги. Объясниться с моими спутниками было невозможно, по незнанию ими русского языка. Оказалось, что вместо 8 верст, нам пришлось проехать по крайней мере втрое более. Добравшись до Назрана уже в совершенную темноту, едва я мог добиться, чтоб открыли ворота крепостные, затворяемые с пробитием вечерней зори.

Назран — небольшое укрепление, построенное в давние времена, еще при Ермолове, для охранения Военно-Грузинской дороги ¹⁰ с восточной стороны. С большим удовольствием узнал я от коменданта, что далее, до Владикавказа, могу проехать уже на колесах. Последний переезд верхом был довольно утомителен, особенно же сильно растрясло моего бедного денщика Попова. Переночевав в Назране у тамошнего «пристава» (из азиатцев), я на другой день (24 сентября) быстро уехал в русской телеге тройкой до Владикавказа (около 30 верст). Конвоировали меня только два казака, сменявшихся на промежуточных постах. С приближением к Владикавказу, когда утренний туман поднялся, как занавес на сцене, передо мною, в самой близи, открылась величественная цепь снеговых гор и ясно обозначилось ущелье верхнего Терека — знаменитые «Кавказские ворота» древности. Доехал я до Владикавказа в то время, когда народ выходил от обедни: день был воскресный. В то время Владикавказ был только крепостью и не очень обширного размера; к крепости примыкали форштадт или солдатская слобода и осетинский аул. Остановился я в гостинице, более похожей на постоялый двор. Здесь нашел я Перовского и вместе с ним пошел познакомиться с полковником Нестеровым, начальником Осетинского округа. У него же познакомился с бароном Торнау Федором Федоровичем, старым офицером Генерального штаба, долго пробывшим в плену у закубанских черкесов. С любопытством слушали мы его занимательные рассказы об этом эпизоде его жизни. [260]

Комментарии

6. конгревовы ракеты — зажигательные ракеты, изобретенные инженером В. Конгривом, впервые примененные в 1806.

7. с.238. ...вспыхнул мантелет, прикрывавший голову сапы — сапа — окоп, применяющийся в осадной войне, который служит для продвижении к. укреплениям противника подогнем. Мантелеты, прикрывавшие работающих в сапах, представляли собой большие щиты, которые изготовлялись либо из мешков, наполненных шерстью, либо из хвороста.

8. туры — цилиндрические корзины, изготовленные из кольев, оплетенных хворостом, которые наполнялись землей; применялись для защиты от огня противника.

9. мюриды — дословно означает «искатель правильной дороги» или «ученик, желающий учиться». Существовали две группы: 1) мюриды по тари-кату, посвящавшие себя целиком служению религии и были скорее монахами. 2) мюриды наибские — то есть верные наибам и имаму лица, выполнявшие административные и военные поручения. Они находились на содержании у наибов или имама. Русские использовали иногда этот термин для обозначения всех горцев, боровшихся под знаменами имамов.

10. Военно-Грузинская дорога — дорога, соединявшая Кавказ с Закавказьем; постоянное сообщение по ней открыто в 1799, в последующие десятилетия велись большие работы по улучшению дороги, закончившиеся в 1863 прокладкой шоссе.