Мобильная версия сайта |  RSS  Обратная связь      Главная | Поиск по алфавиту  |  А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я

6 Апреля 1828 г.Тифлис

Дух обитателей Эриванской области

Права, данные шахом персидским сардару эриванскому, укрепляясь время от времени, до того распространились, что он наконец сделался полновластным владетелем области и более похожим на. данника Персии, нежели на чиновника, поставленного временным правителем края. Пользуясь верховною властию, он не руководствовался [129] даже и тем малым числом постановлений, которые, существуя во внутренних провинциях, составляют для них некоторый род коренных законов. Ничем не ограниченный, его воля была законом для подвластных ему и надобно думать, что он не поколебался бы совершенно отложиться от Персии, если б мог надеяться силою оружия поддержать свою независимость.

Сии обстоятельства и нрав правителя, действуя различным образом на подданных его, смотря по различию к нему отношений каждого, также по различию вероисповеданий управляемых им, по частным видам их и по степени благосостояния, которым они пользовались или желали и надеялись пользоваться-произвели в обитателях сей области видимое различие в характере с обитателями прочих частей. Персии и имели сильное влияние на дух разных сословий.

Бросая беглый взгляд на сей предмет, постараемся схватить главнейшие черты, составляющие оттенки оного.

Магометане

Чиновники. Участвуя, более или менее, в правлении, пользуясь различными преимуществами, они, однако, зависели всегда от капризов властителя; но, привыкши к сему положению, научились вознаграждать неудобства оного, употребляя в свою пользу власть, которую имели над слабейшими. Притеснение разливалось от одного на другого и цепь сих угнетений обрушивалась на беднейший класс народа. Жадность к собственной выгоде, овладев душами, изгнала и помышления о пользе общей. Ежеминутно страшась бедствий, они всегда были готовы искать спасения в другом месте и след[овательно], не имея отечества, не имели и понятия о любви к родине. Не зная, кому завтра принадлежать будут, они не могли питать благородного чувства народной гордости. Не питая в душах истинной приверженности к правительству, они неохотно делали для него самомалейшие пожертвования и скоро преклонялись на ту сторону, куда манили их личные виды.

Духовенство. Пользуясь фанатизмом мусульман и стараясь поддерживать оный и не довольствуясь одною духовною властию, духовенство чрез влияние на умы захватило часть нрав гражданских: вмешивалось в суды, разбирало ссоры, произносило приговоры и часто было страшно правительству. Невежество, в соединении с жестокостию, фанатизмом, корыстолюбием и многими другими пороками, составляет отличительную черту сего сословия. Здесь и теперь еще скрывается корень зла, который должен быть истреблен мерами кроткими, осторожными. [130]

Купечество и ремесленники. Составляют большую часть жителей г. Эривани, они терпеливы, покорны, не слишком наклонны к обманам, не алчны к прибытку, даже несколько беспечны: и немудрено. К чему заботиться о приобретении богатства, если уверен что не позволят им пользоваться? Прямодушие заметно в их характере, узость, заменившая утонченную вежливость между знатными не обезображивает простоты нравов их, которые, сохраняя некоторую суровость, не могут быть, однако, упрекаемы зверством, весьма часто встречаемым в людях высшего состояния.

Простой народ. Грубее, суровее, предыдущего разряда склонен к грабежу; но имеет также и вышесказанные хорошие качества. Пороки его происходят от правления и образа жизни, нежели от природных склонностей и при хорошем управлении много хорошего от них ожидать можно. Постоянство, твердость характера верность заслуживают одобрения и в сем последнем отношении эриванцев не должно сравнивать с татарами, населяющими татарские дистанции в Грузии, которые, неоднократно увлекаясь единоверством с персиянами и турками, привыкли к изменам и при малейшем случае поднимают знамя возмущения. Прежнее поведение их дает им право на большую доверенность. Испытанные в школе бедствии, они с редким терпением переносили величайшие угнетения и, без сомнения, будут уметь дорожить переменою, если оная доставит им видимое благосостояние.

Куртинцы. Кочующее племя сего воинственного народа дышет разбоями; но неизменная преданость оного эриванскому правительству доказана опытами. Начальное обращение с ними русских имело желаемый успех: они оказывают уже готовность свою служить верно России и, соображая все обстоятельства, решительно можно положиться на обещания их, если непредвидимые обстоятельства не заставят их переменить свое расположение прежде, нежели оно успеет вкорениться. Храбрость их, привязанность к боевой жизни привычка переносить труды и недостатки могут принести большую пользу, если дадут им хорошее направление и будут уметь вести надлежащим образом.

Армяне. К общей системе угнетения, испытываемой всеми персидскими подданными, увеличенной, может быть, в Эриванской области неограниченным господствованием сардара, присоединялась-еще, для увеличения страданий бедствующих армян, врожденная к ним ненависть магометан — и все преступление их состояло в том, что они христиане. Лишенные всех прав, всякого покровительства, они должны были деньгами покупать малейшее облегчение участи своей; но средство сие могли употреблять только богатые […] Управляемые духовенством, они, находясь среди магометан, гонимые [131] ими, не изменили святому закону предков и во всей строгости сохранили все обряды веры своей; к чему также много способствовало и неукротимое к ним пренебрежение мусульман: несчастие более сближает людей между собою и сильна? укрепляет их в религии, надежнейшей помощнице в бедствиях

Приверженность армян к России не подлежит никакому сомнению: найдется ли человек, который бы предпочел тирана своего избавителю? И в короткое время они успели многими опытами доказать глубочайшую признательность свою за попечения и благо состояние их.

Общее заключение. Надо отдать полную справедливость быстроте понятий и вообще способностям обитателей этого края. Необразованные, закоснелые, даже в невежестве, они часто удивляют остротою и точностию суждений [...] Армяне же эриванские тонкостию, гибкостию ума превзошли и магометан. Настало для них время возрождения и, может быть, после нескольких веков смутного сна, вновь воссияет для Армении цветущий век наук, искусств, художеств, древнейшие памятники коих, во множестве рассеянные по Эриванской области, доселе изумляют наблюдателя.

30 апреля 1828. г. Тифлис

Давно уже лежит у меня на сердце желание описать вам что-нибудь из военной жизни нашей, но недосуг и разные обстоятельства лишали меня возможности исполнить это намерение. Не берусь и теперь хорошо исполнить его: не всякая птица соловьем поет. Итак, не ожидайте ничего изящного: чем богат, тем и рад.

Не стану говорить о трудностях войны нашей с Персиею; не возьмусь выразить, сколь тяжело быть в разлуке с милыми сердцу — и не предвидеть конца этой разлуки! Мысль о том знобит душу, одни ли швейцарцы подвержены тоске по родине?

Не страшны битвы с неприятелем для человека храброго, но борьба с природою превышает силы всякого; притом же, в первом случае каждый имеет свои виды, желания, надежды которые подстрекают его решимость, но где вознаграждение за болезни? Губительный зной, изнуряя людей самого крепкого сложения, убивал слабейших, никто не наслаждался полным здоровьем. Могли ли мы искать неприятеля? Понимали причину бездействия нашего и как блага ожидали военных действий, потому, что они долженствовали открыться с начала сносной погоды. Наступил август — мучения увеличились. Наконец, миновало 17-е число этого м-ца, памятное [132] для нас по ужасному сражению Ушаганскому и мало-помалу сентябрь оживил всех.

Русское знамя развевалось уже на стенах Сардар-абада, обложена Эривань неприступная; деятельно производится осада; батареи устроены; тяжелые орудия громят стены, легкие сбивают пушки неприятельские и прогоняют защитников крепости; день и ночь летят бомбы во внутренность и распространяют ужас между осажденными; работы приближаются к гласису, радуются русские, трепещут персы; близка роковая минута!

В таком положении были дела наши в то время, о котором я говорить намерен. Вы полагаете, может быть, что жизнь военная есть сцепление скуки, трудов, опасностей и всего неприятного, без малейшей примеси и удовольствий? Нет, она не совершенно лишена их: необходимость, принуждая человека довольствоваться тем, что он имеет, приучает его извлекать из всего лучшее и находить утешение там, где баловень спокойствия и радостей нашел бы одно страдание. — Один живет в прошедшем; другого манит настоящее; тот мечтает о будущем; но летающая над головами смерть укрощает несколько буйство страстей самых пылких и некоторым образом сближает всех. Оттуда должна проистекать взаимная связь, откровенность военных, которыми они любят славиться. Не знаю, как было прежде; но теперь, истинная связь, чистая откровенность и между воинами также редка, как и везде. От того ли происходит это, что мы храбрее предков наших и всегдашними поступками своими лучше приготовляем себя к смерти; или от того, что погрязли в разврате и не думаем, что смерть есть конец исправлению? Как бы то ни было, но продолжительная опасность и самому величайшему трусу придает равнодушие: нельзя равносильно бояться в продолжение нескольких часов, не только дней, и следовательно, нельзя удивляться, что под ядрами и пулями слышишь шутки и рассказы, как будто в самые спокойные минуты. Часто удавалось мне видеть подобные случаи, и они заставляли меня рассуждать о неизъяснимых противоречиях, составляющих характер человека; но всего более впечатлелась в памяти моей одна ночь в траншее.

Стихнул последний звук рожков, проигравших в крепости английскую зарю, и частые оклики часовых разлились по стенам. Выстрелы с обеих сторон становились реже; бомбы начинали освещать путь свой в темноте и взоры враждующих следовали за ними; но сколь различны чувства, наполнявшие души тех и других! Вот и совсем потемнело; тихо подошли мы ко рву, но и полусонная стража могла нас заметить: малейший шорох был слышен. [133] Приступ, думают испуганные персияне, и последствия оного представились им как бы исполняющимися. Страшный крик, суматоха отнимают последнюю бодрость у самых решительных; гарнизон взволновался; одни спешат на стены; многие помышляют о бегстве. В миг осветилась крепость: жестокий ружейный огонь смешался с грохотом пушек, со взрывами бомб и гранат. Как крупный град при порывах ветра стучит о землю, так стучали вкруг нас картечь и пули: едва ли кто надеялся выйти невредимым из сего адского огня; но велик бог русский, чудны дела его. Взревела наша артиллерия и застонала земля от совместного действия всех батарей — и сыпались стены и рушились домы. Осажденные не выдержали: пальба, мало-помалу уменьшаясь, скоро совсем прекратилась; замолчали и наши, все пришло в прежний порядок.

В разных местах кучками собирались, там офицеры, там солдаты; несколько человек с разных сторон сходились на главную батарею. «Проклятая темнота, проклятые камни, — говорил один, бросаясь на землю, — я выломал себе ноги». «Проклятое освещение — и ни одного камня, чтоб спрятаться», — подхватил, шутя, другой. «Не знаю, как нам голов не сорвали. Вы сами сердились бы не на темноту, а на свет, если б были на гласисе. После этого мне на все беситься должно, — сказал третий, — и на темноту и на свет, и на врагов, и на своих, и на осаду, и на оборону, потому, что я пятые сутки глаз не смыкаю и измучился хуже почтовой лошади, но эти беспокойства ведут нас к спокойствию и следовательно, имеют право требовать полного терпения».

«Все ли наши живы», — спрашивал полковник подходя к кругу. — «И невредимы», — отвечали ему — Видно, не эриванским птицам суждено клевать наши трупы. — «Слава богу; теперь, мы можем отдохнуть несколько, особенно те, для которых это будет в первый раз в продолжение осады; вылазки нельзя ожидать; неприятель более нашего захочет отдохнуть; впрочем, мы совершенно готовы; врасплох не нападет. Располагайтесь за орудиями; здесь нас скорее отыскать могут».

«Уж какая ночь! — сказал один из вновь приходящих, — то-то была потеха! Правду сказать, я не думал, что вы все возвратитесь; а вы, напротив, успели и домком здесь зажить: нельзя ли к вам приютиться?» — «Милости просим, — дом наш так обширен, что тесно не будет: жаль только, что не горит большая люстра и мало свечей зажжено». — «Да, ваша большая люстра нынче поздно зажжется, хотя бы могла теперь и во всю ночь светить; но, признаюсь, при заложении батарей я очень упрашивал тучи, чтоб оне не пускали ее на нас смотреть». [134]

Разговор скоро обратился на бывалое; за шутками и остротами остановки не было. Анекдоты забавные сменялись трогательными; вздохи сердца заглушались улыбкою радости. Смесь веселости с грустию настроила мою душу к вниманию [...] ²⁵.

Ясный свод небес блистал звездами; месяц плыл по лазурной синеве его. я погрузился в прошедшее. Воспоминания грядою летеди мимо. Я перенесся в Москву: видел крест, который, повествует предание, укрепляет силу любви; думал о свойстве, приписываемом светилу ночи. Хотите ли, чтоб отсутствующие думали о вас? Смотрите на луну и думайте о них. Я не забыл этого, но не желают ли иные забыть о том? И всегда ли выгодно напоминать о себе? [...]

Не знаю, долго ли продолжались мечтания мои: граната, вблизи разорвавшаяся, осыпала меня землею, и я очнулся. Полно, сказал я сам себе, всего не передумаешь; завернулся в бурку и уснул.

Видел ли я что-нибудь во сне, опросите вы? Едва ли: помню только, что когда разбудили меня, то я удивлялся, от чего молчала всю ночь артиллерия, и вопросом этим, произвел общий смех. Пушки наши, не заботясь о том, что могут нарушить мое спокойствие, обычным порядком посылали в крепость гостинцы свои; а я, не заботясь о них, спал как убитый. Трудно поверить, что можно не слыхать действия 12 осадных орудий, находясь посредине, в четырех шагах от них; но это случилось со мною; видно, чтоб всякая постель казалась спокойною, стоит только не смыкать глаз несколько суток.

Взошло солнце: на стенах показались люди. Что это значит? Спрашивали все друг друга. Часть гарнизона сдается. — «Охотники! Переправляйтесь через ров, на брешь; занимайте стены! Кричали скачущия взад и вперед адъютанты. «К ружью», — раздалось сзади нас: «Баталион вперед; беглым шагом, марш, марш!

12 мая. Лагерь при сел. Гумры (Нынешний Александрополь ²⁶), у реки Арпачая, на турецкой границе.

И край этот оглашался звуками победоносного оружия русских, и перекаты громов их повторялись в ущелиях Арарата и древний свидетель событий священных был свидетелем новых подвигов и новой славы потомков славян.

Самая ужасная битва кипела перед ним, 17 августа 1827 года: 3 т[ысячи] русских шли освободить первопрестольный монастырь Эчмиадзинский от грозящей ему гибели и близь селения Ушагана ожидали более 30 т[ысяч] персиян. От восхода знойного солнца и до склонения его храбрость боролась со множеством, генерал Красовский примером своим одушевлял подчиненных, вливал новые силы в изнемогающих. Обильна была жатва смерти, но спасены храмы божии, убит дух надменных поклонников Магомета и признательная церковь армянская установила праздновать день этот, как день освобождения своего от ига гонителей христианства, и имя незначительной ныне деревушки ярче прежнего возблестит на листах истории; ибо, не в первый раз, поля эти обагряются кровию; не в первый раз Ушаган вносится в скрыжаль бытописания.

Вот повествования армянских летописцев (См. Историю Чамчнана).

1. Хосров, сын царя Тирдата 1, вступил на престол Армении в 344 году по Р. X.; в 351 году известился он, что владетели Северных стран Кавказа, возбужденные персидским царем Шабу, собирают войско с намерением громить царство Армянское. Для отвращения предстоящей опасности сделал он следующие распоряжения: с южною и северною армиями переправился через реку Аракс для защищения западных пределов; а главнокомандующим восточною и западною армиями, Вагану Аматуни и Пакарату, поручил охранение северной границы.

Военачальники Кавказа с 20 т[ысяч]ами воинов, напав на северную армию, под предводительством грузинского царя Миграна состоящую, разбили оную, и Мигран убит; а царь Хосров с южною армиею обращен "в бегство. Возгордившись таковым успехом, неприятели осадили столичный город Вагаршапат, где ныне Эчмиадзинский монастырь. Пакарат и Ваган Аматуни поспешили на помощь к осажденным, принудили врагов удалится и преследовали их до Ушагала, где предводители Кавказа, встречая препятствия к поспешному отступлению, по каменистому местоположению, решились остановиться и дали отчаянное сражение (на том месте, где началось дело генерала Красовского 17 августа с Аббас-Мирзою).

Ваган Аматуни, видя главного начальника народов Кавказа, храбро сражавшегося, в панцире и шишаке, обратился к храму [136] (что ныне монастырь Эчмиадзинскии), молясь о божественной помощи, оказанной царю Давиду в низвержении Голиафа — и потом бросился на соперника своего, устремивши копье прямо в глаз ему, не находя другого места для поражения сквозь непроницаемую броню. И сила вышнего осенила его — и пал мертв грозный противник, и в сметении побежали враги, и путь устлался трупами их, и славная победа была следствием твердой веры Вагана Аматуни.

Царь Хосров, в награду заслуги, им оказанной, пожаловал ему деревню Ушаган, где он и похоронен.

2. Ушаганский уроженец, армянин Морик, отправясь в Константинополь, в царствование Тиверия 2-го, вступил в армию и в короткое время успел приобрести большую доверенность императора, сделан военачальником и женился на дочери его величества.

После смерти Тиверия, согласно с завещанием его, Морик в 582 году по Р. X. принял престол греческий и царствовал к благоденствию народа 20 лет и 4 месяца.

Император Морик посылал в Ушаган, приглашая отца своего прибыть к нему и прося его советов для управления. Посланные нашли его в огороде, объявили волю императора и получили в ответ: «Я недостоин торжествовать, именуя себя отцом императора» — и не говоря ни слова более, старик начал вырывать и срезывать старые кочаны капусты, а на места их сажать молодые.

Говорят, что Морик, узнавши о том, как поступил отец, принял занятие его за наставление для будущих действий своих и не преминул тем руководствоваться, заменивши прежних вельмож новыми приверженцами.

Другие же армянские писатели рассказывают о восшествии на престол Морика следующее.

После смерти Тиверия собравшийся народ для избрания нового императора, отдал Морику, как иностранцу, шапку, с поручением надеть оную на того, кто, по его мнению, достоин верховной власти, — и Морик, принявши шапку, надел на себя и получил престол.

_______________________________

Не разбираю достоверности описанных происшествий, передаю единственно повествования армян об Ушагане.

_______________________________

Нижеследующая выписка о реках: Куре и Араксе взята из книги: Новейший известия о Кавказе, собранные и пополненные С. Броневским, принадлежит к примечанию, означенному буквою А, находящемуся на 32-й странице, при описании взятия кр. Ардагана ²⁷. [137]

Река Кир, или Кирос, древних географов, называемая нами Кура, и персиянами и турками Кур, грузинами же Мткнари, вытекает из подножия Араратских гор, которое должно быть весьма возвышенно; ибо оттуда в различных направлениях текут: Кура в Каспийское море; Аракс в Куру; Евфрат в Персидский залив; Чорохи, древний Акамизие, в Черное море. Хребет сей именовавшийся в древности Фазиана, ныне турками называется Пасин.

Исток Куры находится около 120 верст на с.-в. от истока Аракса, от коего верстах в 35 начинается Евфрат и почти в таком же расстоянии лежит г. Арзерум, а близь истока замок Гасан-Кала, или Кали-Кала, древний Феодосиополис.

Пройдя чрез узкое ущелье Гюеленг, Кура принимает речку Гандза, древний Иберус, выходящий из озера Тапаравана; потом, течет около 150 верст на с.-с.-в. (проходя под стенами Ардагана) до принятия речки Ахалщих; оттуда в верстах на 70 до Сурама, где наиболее приближается к Риону, имеет направление на с.-в. В сем месте Кура разделяет южное Кавказское от северного Араратского предгория до Ахалдабо и Боргами, протекает чрез Турецкую Грузию (в которой большая часть течения Куры в нынешнем году подорена нами). От Сурама обращается на в, — -в.-ю. до стечения Арагви у Мцхета, расстоянием на 100 верст; потом течет верст 50 на ю.-в., до соединения с К.....ей, от которой поворачивает на в.-ю-в. и протекши около 260 верст, сливается с Араксом у Джевата; откуда наклоняется на ю.-ю.-в. и во сто верстах впадает в Каспийское море у Сальян, двумя главными рукавами, образующими остров Сальян. Течение Куры имеет около 850 верст.

Возвышение воды, обыкновенная глубина оной и высота берегов Куры, смотря по местоположению, различны. До Тифлиса течет быстро и имеет берега узкие, утесистые; далее желобина Куры расширяется, и оба берега большею частию переходят в равнины. От Алазаны до стечения Аракса Карабагские горы и южное Кавказское предгорие образуют опять высокие берега. Ширина Куры пониже Джевата, более 70 сажень от Аракса, Кура протекает чрез Муганскую степь, имея оба берега лесистые, болотистые и поросшие тросником.

Страбон говорит, что в древнейшие времена реку Кир называли Корус, но Кир назвал оную своим именем.

Аракс, по персидскому произношению Арас, или Epeс, сначала течет от запада на в.-ю.-в.; потом, на ю.-в. вдоль подошвы Араратской до Джульфинского моста, откуда поворачивает опять [138] на в., расстоянием на 50 верст; наконец, обхвативши обширною своею дугою владения: Ериванское, Нахичеванское и Карабагское, течет на в.-с.-в. и в сем направлении впадает с правой стороны в Куру, против Джевата. Длину течения Аракса полагать должно не менее 600 верст.

Количеством вод своих Аракс мало уступает Куре, а быстротою несомненно превосходит оную. Из главнейших рек, в нее впадающих, есть Арпачай, в который (повыше разоренного города Ани, на нем лежащего) вливается Карс-чай. Арпачай, древний Арпазус, выходит из Тапараванских гор, отделяющих Ахалнихсхое владение от Грузии. Он служит границею между Турецкою и Персидскою Армеишею ²⁸, то есть между Карским и Ериванским владением, определяя также часть Грузии с западной стороны Бамбакской дистанции (и Шурагельской, в коей находится пограничное, сел. Гумры, о котором упоминалось в сих записках).

Десять тысяч греков, перешед Фаз, встретили реку Арпазус, но; сей Фаз, о коем упоминает Ксенофонт, есть отрасль Аракса, а не Рион, в древности Фазом называвшийся. Древняя область Фазиана (ныне Пасин) пересекаемая Араксом, чаятельно получила название свое от сего Фаза Ксенофонтова.

В Куру также впадает река Алазань (о котором упоминалось в Записках о персидском походе) Алазон, Алазоний, древних географов. Река сия берет свое начало из южных Кавказских предгорий, течет чрез земли Тушинцев и Кахетию, большею частию на юг и на ю-в.-в.-ю, составляя пограничную черту между Грузнею и Чарскими лезгинскими обществами (о которых также упоминалось в прежних записках моих) и между Нухинским владением; впадает в левый берег Куры у Самухской волости, принявши прежде в себя быструю реку Пору, чаятельно Плиниев — Камбиз. Глубина и длина течения, заключающая около 200 верст, вмещает Алазань в число знатнейших кавказских рек, но она не столь быстра, как другие нагорные реки. Птолемей упоминает о следующих албанских городах, находившихся на правом берегу Алазани Тагода, Сануа, Диглане, Нига, от коих не осталось ни малейших следов и даже местоположение оных неизвестно.

_______________________________

3 сентября 1828. года. Кр. Карс

Давно уже не принимался я за мои записки ²⁹, хотя имел много свободного времени; зато перед отправлением их к вам писал слишком много — до усталости и, по закону вознаграждения, сушествующему [139] в природе, мне нужен был отдых; теперь опять родится охота марать бумагу — и вот краткое изложение того, о чем я не говорил прежде.

Генерал Красовский, в начале текущего года, поручил мне ^: заняться составлением подробного Статистического описания Эриванской области. Чтобы исполнить это в некотором систематическом порядке, нужно было приготовить программу, по которой бы; собирая сведения, можно было впоследствии склеить нечто целое, хотя немного соответствующее цели, важности предмета и занимательности мест, наполняющих эту классическую страну, эту колыбель древнего мира. Я видел невозможность с успехом окончить столь обширное дело, требующее глубоких сведений; но от меня не требовали произведения образцового, и поощряемый неизъяснимо лестным для меня вниманием, я с полным усердием приступил к работе. Никогда не трудился я с таким рвением, потому что никогда не был так ободряем; решительно могу сказать, что, кроме самых необходимых часов для сна, не давал я себе ни, минуты отдыха — даже в продолжение обеда не оставлял занятий своих, и все делалось так охотно, что не чувствовал надобности принуждать себя; напротив, меня до чрезвычайности занимало это поручение, ибо я не успел еще отвыкнуть от сидячей жизни, к которой приучила меня прежняя служба. Грудь моя начинала опять болеть — я не заботился о том; генерал же, ожидая отпуска водам, спешил для того, чтобы прежде отъезда видеть начало своего предприятия. Невозможное становится возможным для начальника, одаренного способностью владеть волею подчиненных своих. Я сам не воображал, что, не имея никаких книг для руководства, прежде нескольких месяцев успею обдумать план, расположить порядок и составить подробнейшую программу ³⁰, которая бы могла быть утверждена его превосходительством; вместо того недели в две все было готово и вопросы розданы по принадлежности. Я терпеть не могу переписывать набело, а тут не тяготило меня и это; несколько экземпляров программы и листов до 50-тн моих записок, которые генерал хотел иметь у себя, поспели в начале февраля, и я, сделавшись свободнее, ожидал сведений от разных лиц, в особенности от архиепископа Нерсеса, обширные познания которого во всем, относящемся к этому краю, могли ручаться за верность наших описаний. Отъезжая в Тифлис, генерал взял меня с собою, дабы дать мне способ воспользоваться замечаниями и наставлениями армянского ученого Чирбета, бывшего профессором, в Париже и известного своими сочинениями о Востоке ³¹. Отъезд его превосходительства в Россию прекратил наши занятия, и я отправился к полку, прибывшему уже из Эривани к турецкой границе; [140] но прежде, нежели пущусь в настоящее, сообщу вам еще некоторые сведения о прошедшем.

Вы знаете уже, каковы весна и лето в тех местах, где я был в минувшую войну, — теперь поговорим об остальных временах года.

Вспомните, что в Джангили зной усилился в августе месяце, то же было и в Эриванской равнине, что мы весьма испытали 17-го числа, в день жестокой битвы с главною персидскою армиею. В Эчмиадзине, около 20-го числа, пошел дождь с градом и дня три стояла довольно холодная погода, на большом Арарате много прибавилось снега, забелели вершины и маленького братца его и Ала-геза и других подростков их. После этого перелома жары стали сносны. Чем далее, тем время становилось приятнее, ночи постепенно делались холоднее, но дни и в начале декабря были довольно теплые. Наконец, установились морозы, доходившие градусов до 13-ти; выпадал снег, таял при солнце и вообще во всю зиму не держался в равнине, тогда как не только на высоких горах, но и на возвышенностях, ее окружающих, была зима, очень похожая на вашу, — реки, однако, не замерзали, хотя жители уверяют, что Занга весьма часто покрывается льдом.

В феврале начались весенние оттепели, 21-го числа я оставил Эривань и не знаю, когда установилась там настоящая весна. Мы ехали чрез делижанское ущелье, где всегда идут вьючные караваны зимою, когда сообщение чрез Баш-абарань делается невозможным, по причине сильных метелей в местах ненаселенных. И по нашей дороге едва была пробита тропинка; встречающиеся, сворачивая с нее, вязли в снегу, из коего лошадь с трудом выбивалась; для верблюдов же нужно было прорывать обход — иначе они ни за что в свете не решались посторониться.

Так было до границ Грузии, где разительная перемена представилась нам. Спускаясь в ущелье к с. Делижану, мы въезжали в царство весны. Прекрасный лес обрадовал глаза наши, доселе страдавшие от утомительной белизны снега, ярко отражающего лучи солнца; деревья развивались, теплота оживляла нас. С этой стороны, сама природа отделяет Грузию от Эриванской области, на которую положена печать отвержения.

Дорога эта может быть исправлена для прохода повозок — по ней от Эривани до Тифлиса около 260 верст.

Верстах в 10-ти от Тифлиса, близ сел. Саганлуга, путь этот соединяется с тем, по которому шли войска в Персию, через Коды и Шулаверы. Над берегом быстрой Куры устроена отличнейшая дорога. Сады, протягивающиеся по обоим берегам, госпитальные строения за рекою, беспрерывное движение туда и сюда едущих [141] и мало помалу открывающийся Тифлис, с множеством прекрасных зданий своих, не может не нравиться — особенно в стране пустоты, дикости, уныния и всего неприятного.

Я не заметил, чтобы в городе вновь были выстроены хорошие дома, которые бы могли украсить его, несмотря на то Тифлис принял совершенно другой вид со времени прибытия военного губернатора Сипягина. Многие площади выровнены, улицы также, сделаны тротуары, фасадам домов и лавок приданы украшения, раскрашенные заборы скрывают недоделанное — порядок, устройство, чистота показывают деятельность полиции. Словом, лучшие части города достигают возможного совершенства, и если генерал Сипягин долго пробудет здесь, то немудрено, что Тифлис станет красивее Москвы. Пленные персияне не даром ели хлеб русский — они много помогли этому быстрому изменению. Аббас-Мирза должен быть очень благодарен за образование воинов его, между коими найдет теперь искусных исправителей дорог, строителей мостов, нивелировщиков, каменщиков и проч. У него не было пионеров — теперь они готовы.

Желающие могут весьма приятно проводить время в Тифлисе, общество здесь очень хорошее, но многие жалуются на несогласие его — впрочем, это вещь весьма обыкновенная, разве в других местах все живут ладно, разве в других местах не бывает маленьких ссор, небольших сплетен, невинного злословия и тому подобных развлечений... Мне кажется, где столкнулись четыре мужчины и три женщины — там верно найдете пять партий... Ainsi va la monde.

При встречах генерала Красовского было заметно нечто более присвоенного его чину — это личное уважение. Депутация армян тифлисских благодарила его за услуги, сказанные им народу армянскому. Патриарх церкви их, Ефрем-старец, ступающий в гроб, благодарил его за избавление первопрестольного монастыря Эчмиадзина от мести врагов христианства и за попечения об угнетенных чадах его (Генерал Красовский, с 3-тысячым отрядом, 17 августа, 1827 года, при сел. Ушагине, разбил 60 тысячное скопище персиян, и тем избавил от гибели Эчмиадзинский монастырь. (Прим, автора)).

Здесь получил я уведомление о производстве моем в унтер-офицеры; мир с Персиею был заключен 10 февраля, в селении Туркменчае, но загорающаяся война с Турциею подавала мне новую надежду — обратить на себя внимание начальства и, освободясь из настоящего положения, успокоить людей, принимавших во мне участие. [142]

28 апреля генерал отправился в Россию, а в первых числах мая и я выехал из Тифлиса, по прошлогодней дороге на Джелал-Оглу и Амамлы, откуда шли тогда через Памбу; теперь же взял я вправо на Бекант, в с. Гумри (Нынешний Александрополь) до которого от Тифлиса менее 200 верст. Места эти лежат на возвышенностях и во всех отношениях были бы хороши, если бы лес был ближе. Грунт земли прекрасный, и жители могли бы быть весьма достаточны, когда бы полная уверенность в постоянной безопасности изменила их образ жизни и образовала из них хороших домоводов.

Перейдя кавказскую линию, вы не встречаете почти нигде постоянной оседлости, видимое изобилие зажиточных селений русских редко где порадует сердце ваше — деревни более похожи на продолжительный лагерь, нежели на вековое жительство, необходимость издавна ввела обычай скрывать достаток свой. Привыкнув бояться друг друга, грабить один другого, обитатели несчастных этих стран, сообразно с тем устраивают и хозяйство свое. Земля служит хранилищем всех их сокровищ, ямы готовы, лишние вещи всегда в них спрятаны; при малейшей опасности остальные: туда же зарываются, и семейства, забравши только самое необходимое, уносят в неприступные горы, ущелья, непроходимые леса и жизнь, и страх свой. Не так ли бедовали и предки наши, не такую ли жизнь влачили и все народы прежде, нежели благоприятные обстоятельства научили их наслаждаться ею?

Вы, народы дикие, никогда еще не прославленные гражданственностию, образованием своим, вы можете быть уверены, что придет и ваша череда — блистать на театре мира; но ты, некогда: знаменитая Армения, ты, оставившая нам столько памятников могущества, богатства и искусств своих, памятников, доселе изумляющих нас — что предстоит тебе? Явишься ли ты снова на поприще славы, или грустным сынам твоим определено вечно унылое существование? Важные события должны раскрыться в нашем столетии, ему, кажется, следует решить вопрос: могут ли возрождаться царства, отжившие свой век? Умы и души всех обращены на Грецию и с невольным трепетом сердца каждый ожидает развязки великого дела.

Человек родится, растет, живет, дряхлеет, и смерть сносит его в вечность без надежды на возвращение к прежнему. Этим путем следуют и гражданские общества; но некоторые из них не совсем скрылись с лица земли и, сохраняя хотя тень бытия своего все еще существуют, — могут ли эти питать надежду снова приблизиться [143] к цвету лет своих? Закон природы и соображение причин, долженствующих иметь влияние на будущую участь их, убеждают меня, что возрождения не будет; но блистательная кончина, после унизительной, бедственной старости, может быть уделом некогда знаменитых. Так, муж достойный, гонимый роком, оканчивает иногда политическую жизнь свою, но благоприятные для него обстоятельства нередко вызывают его опять на ту стезю, по коей он столь славно протекал, и последние минуты его земного существования часто блистают ярче прежних. Почему то же не может случиться и с целым народом? Но герой тот никогда не возвращается от лет преклонных к летам мужества; ослабели силы его и должен покориться неизменному правилу, на котором устроил премудрый зиждитель все творение свое, то же должно совершаться и с царствами — по крайней мере, мне так кажется...

4 сентября

В Гумрах назначено было сборное место войск, выступающих в Турцию; в июне стянулись туда все отряды, транспорты, парки, артиллерия и прибыл корпусный командир, а 14-го числа (14 июня 1828 г.) перешли р. Арпачай — нашу границу.

Какая разница с Персиею! Повсюду растилались перед нами плодоносные нивы, тучные пастбища и нигде бесплодие не оскорбляло взора, — воздух прекрасный и здоровый. Мне ежеминутно воображались ваши места, только горы окрестные выше ваших и местами скалистые берега речек нарушали подобие. Повторяю- это не Персия, здесь весьма возможно жить и человеку, которого ничто особенное не привязывает к России, много выгоды найдет он оставаться тут, когда области эти поступят под наше правление. Решительно скажу, что немногие из лучших губерний сравняются с ними, жаль только, что по дороге нашей нигде не было кустарников — зато другие части Карского пашалыка (а также и Ахалцихский) изобилуют огромными строевыми лесами, откуда вывозят дерево и в пограничную Грузию, и в Эриванскую, и Нахичеванскую провинции, названные ныне Армянскою областью.

Главные занятия жителей состоят в скотоводстве и землепашестве, хлеба имеют они в изобилии, не только для собственных потребностей, но и продают в Эрзерум, Баязет, Грузию, Армянскую область, снабжая им и куртинцев. Если, по присоединении этих [144] пашалыков к нашим владениям, отрасли сельского домоводства поощрением приведены будут в надлежащее положение, то я уверен, что для войск грузинских не будет надобности в доставлении провианта из России, что составляет величайшие для казны издержки. Думаю также, что, обративши на этот предмет настоящее внимание, можно в несколько спокойных лет, за потреблением, приготовить такие запасы, которые, обеспечив на значительное время продовольствие корпуса здешнего, предохранят и жителей Грузии от недостатка, ныне существующего в местах, разоренных в 1826 году персиянами, где, по причине смутных обстоятельств и по неимению семян, обыватели с тех пор не засевают полей своих, кое-как перебиваясь для прокормления семейств большею частью довольствующихся кислым молоком, сыром различными солеными травами и т. п., не имея иногда куска хлеба

Сколько я успел узнать, то население Карского пашалыка нельзя назвать малым, хотя на пути нашем не слишком много деревень, и в тех не было ни души — армян угнали турки далее во внутренность, опасаясь их преданности к русским, татары же сами оставили жилища свои, избегая ужасов войны. Им простительно они судят по себе и не верят, что неприятель может не только не грабить но даже оказывать помощь покорным. Впрочем для нас уход их был выгоден, потому что если б они остались то домов не стали бы ломать, и мы нуждались бы в дровах.

Авангарду случилось сталкиваться с турецкими разъездами, мы же, не встречая нигде ни малейшего препятствия ни от неприятеля, ни от дороги, которая везде хороша, остановились 18-го числа ночевать верстах в 5-ти от Карса, по прямому направлению, близ сел. Азаткева.

На другой день двинулись в боевом порядке для обозрения крепости, авангард скоро встретил толпы неприятельской конницы и пошла перестрелка; приближение главных сил наших отодвигало мало-помалу наездников; наконец, подойдя к скату последних высот, мы остановились против крепости, ближе пушечного выстрела.

Небольшое число неприятеля рассыпалось внизу и по обеим сторонам речки, выискивая места, куда ударить; большая же часть, бросилась к правому флангу нашему, где на прекрасной равнине загорелось славное кавалерийское дело. Линейные казаки доказывали, что они не напрасно славятся храбростию и искусством своим; воспитанники горцев, они не боятся своих истинно-воинственных соседей, — туркам ли, страшным только в первом натиске, испугать молодцев этих, линейцы ли будут ожидать на себя нападения неприятеля, когда сами могут ударить на него? Они не [145] любят тратить порох и пули — холодное оружие вернее им кажется-человек до 500 самых ближайших, следовательно, самых запальчивых турок гарцевали перед ними — их было не более 150 человек, но они не думали о том и стояли, потому что не велено было нападать; не слишком совались и османы, видя непоколебимую стойкость удалых, коих сердца кипели нетерпением — смирить кичливость гордых всадников, но еще было не время. Наконец пришло ожидаемое позволение — шашки в руки, ногайки хлопнули по бокам коней и исчезло пространство, разделяющее противников: все смешалось и началась потеха на черкесский образец. Валится простреленный казак, но не одного турка растоптали уже копыта лошади его и скоро делибаши (обрекшиеся на смерть) понеслись искать не смерти, а спасения в бегстве, не заботясь более об увозе трупов погибших своих товарищей. Я не видывал подобной картины; вот совершенная отважность, и мне кажется что, не имея полной уверенности в ловкости своей, нельзя так решительно бросаться в средину неприятеля, несравненно легче идти сомкнутым строем. Что касается до меня, то я охотнее соглашусь втрое долее стоять под картечью, нежели быть в такой каше. Не гуляли и уланы наши; живописные, правильные движения их и стройные нападения устрашали турок. Но где драгуны, гроза лучших наездников Персии? Всегдашние противники лезгин — они привыкли к боевой жизни и дышат войною. Едва, храбрейший из полков европейской кавалерии устоит против решительных ударов их фронта, и никакие толпы азиятцев не выдержат отчаянного напора их; соединяя достоинство войск регулярных с частною ловкостью и отважностью наездников, драгуны наши столько же будут ужасны первым, как и последним. И кони их питомцы горских табунов, неутомимые, послушные, быстро разносят гибель повсюду, нет им препятствии — они с малолетства привыкли скакать по каменьям, взбираться на скалы, спускаться с утесов и, кажется, с кровью вливается в них бесстрашие и бодрость. Надобно видеть нижегородский драгунский полк — что за люди! Широкоплечие усачи эти, без сомнения, не повторяют сабельных ударов своих — и одного достаточно для сильнейшего из врагов; но в этот день они не испытали тяжести пуки драгунов и напуганные линейцами, обратились в бегство, гранаты и другие закуски совсем отогнали их; но огонь с башен не умолкал, только напрасны были усилия сбить нас с места. Воображаю изумление жителей...

Из города, расположенного амфитеатром, им все было видно, как на ладони. Что должны были они думать, смотря на сражающихся под стенами их и, в особенности, замечая спокойную готовность [146] пехоты нашей; там резервы, облокотись на ружья, ожидают приказания двинуться на подкрепление стрелков своих, здесь ружья составлены в козлы и люди лежат вблизи ядра и гранаты валятся вокруг, не рассматривая их положения. Это не люди — должны были думать осажденные — и сомнения пет, что день этот имел большое влияние на дух гарнизона, который не мог уже вполне сохранить надежду противустать столь необыкновенному мужеству. И в самом деле, кого не изумит такое хладнокровное невнимание к смерти. Надобно отдать справедливость кавказскому корпусу у него могут учиться воевать самые лучшие войска в свете.

По окончании рекогносцировки отошли в лагерь на правом берегу реки, по эрзерумской дороге, на которую стали мы, сделавши 18-го числа фланговое движение от сел. Меликева

От Гумр до Карса верст 70.

Кр. Карс расположена на утесистом изгибе речки Карс-чае и совершенно неправильной фигуры. Восточный и северный фасы, составляя между собою тупой угол, имеют сажен по 300 длину, — южный, начинаясь от ю.-в. башни прямою линиею, потом изгибается и, сливаясь с западным, описывает род дуги, заключающей в, изломах своих вместе с прямою линиею саж. 450.

Цитадель неприступна с внешних сторон (северной и западной. висящих над непроходимыми скалами, возносящимися над речкою), отсюда крепость ограждена только одною стеною, но остальные бока защищаются двумя, из коих внутренняя выше наружной, — они построены из гладких, довольно больших каменных плит, довольно высоки, не толсты и, конечно, не могут выдержать столь сильного действия осадных орудий, как кирпичные в Сардар-абаде и Эривани; однако недостаток этот вознаграждается местностью и вооружением: несколько башен, весьма хорошо сложенных и усеянных пушками, защищают каждый фас. Близ зяпадного — лежит армянский форштат, отделяясь от него рекою, на коей три моста каменных, прекрасно устроенных; два татарских форштата примыкают к южной и восточной стенам и над последнею возвышается Карадаг (черная гора), командующая крепостью но ее обстреливают 22 орудия и при хорошем их действии едва ли неприятельская батарея долго удержится на ней. У подошвы горы лежит наша дорога из Гумр и как высота эта в 1807 году была занята русскими, принужденными впоследствии без успеха снять осаду, то на вершине ее турки устроили теперь каменный редут для 4-х орудии, с деревянным бруствером, и соединили его рвом с крепостью, проведя также ров со стороны равнины к концу форштата. [147]

Смотря на эти работы, нельзя не жалеть о тех, которых изнуряли столь бесполезными трудами, — надобно сказать, что верст на несколько вокруг Карса земля чрезвычайно камениста; взглянувши в ров, вы видите глыбы камня и аспида, взломанные и взорванные порохом, а во многих местах ничто не помогало и поневоле оставлены проходы. До 10-ти тысяч человек ежедневно сгоняли на, работу в течение нескольких месяцев и не сделали никакой пользы, а, вероятно, многие здоровьем и жизнию заплатили за столь мудрое распоряжение своих повелителей.

Южный форштат, лежащий со стороны обширной равнины на небольшом возвышении, обрывающемся высоким утесом к речке, — сверх множества огней с трехъярусных батарей и из цитадели., защищается отдельными башнями, соединенными стенкою для ружейной обороны, и осаждающему трудно устраивать туг свои батарей — их могут задушить, а они, кроме ю.-в. угла, не будут вредить укреплениям, прикрытым строениями.

Остаются только высоты над армянским форштатом и одно возвышение на противоположном (правом) берегу реки, представляющие некоторую возможность приступить к осаде; отсюда начались паши атаки.

23 сентября

Невыгодное для нас местоположение, каменистый грунт, препятствующий осадным работам, совершенное неимение леса на туры и фашины долженствовали очень затруднять инженеров наших и вероятно, были причиною, замедлявшею начало решительной осады. В три дня ничего не сделано важного, кроме того, что заняты некоторые высоты, не слишком упорно удерживаемые осажденными, которые между тем рылись, как кроты, устраивая свои внешние укрепления; ничто не было забыто: бревны, каменья, шанцы, батареи, долженствовали на каждом шагу затруднять наше приближение. Множество разноцветных знамен развевались в этих укреплениях, густые толпы, раскиданные на большом пространстве, показывали силу гарнизона, частые выстрелы по всем направлениям, многочисленность их артиллерии.

Наконец, с 22 на 23 июня и нам приказано взяться за дело; к рассвету на возвышениях левого берега сделаны две батареи, против западной стороны укреплений, а на правом главная, образующая первую параллель. Дабы скрыть от осаждаемых настоящие намерения наши, с вечера еще часть кавалерии с 4-мя конными орудиями пошла к укреплению Карадаг, а батальон пехоты, [148] при двух легких орудиях, растянувшись как можно длиннее заходил в тыл цитадели. Гарнизон, считая движения эти за приготовления к действительному приступу, почти все силы свои обратит к угрожаемым местам, производя сильный пушечный и ружейный огонь на стук барабанов, звук труб и громогласное ура мало препятствуя в тишине производимым траншейным работам.

С восхождением солнца действие 20-ти батарейных орудий 6-ти легких и 4-х мортир изумили турок; цитадель, крепость и башни форштата начали отстреливаться, дым, не успевая разноситься покрыл окрестности; беспрерывные взрывы гранат и бомб свист ядер, показывали, что с обеих сторон не шутя намерены драться и что не легко будет овладеть Карсом. Брустверы наших батарей загорались от вспышек пороха при своих выстрелах и разваливались от неприятельских, очень метко пускаемых.

С нашей стороны понесли уже несколько человек раненых; положение турок было еще хуже. Скоро замечено волнение между защищающими укрепленную высоту над армянским форштатом и командир роты 09-го егерского полка, прикрывавший всю ночь работы центра решился без приказания двинуться вперед и занять кладбище. Пули и картечь посыпались на приближающихся, но Лабинцов, видя возможность овладеть высотою и батареею на оной устроенною, дождавшись на своем месте егерей 42-го полка бросился на шанцы неприятельские. Пустивши батальный огонь, турки не успели более зарядить ружья и таким же образом разрядивши пистолеты свои, принялись за сабли, кинжалы, а некоторые вздумали отбиваться каменьями, — без выстрела подошли наши к шанцам и закипела рукопашная схватка. Ужасны были минуты эти; две роты 42-го егерского полка, поспешавшие с кладбища на подкрепление Лабинцову, видят, что новые толпы бешеных несутся на них и продолжают путь. С яростным криком напали турки и резня распространилась: храбрость должна была уступить множеству. Сомкнувши роту свою, Лабинцов, всегда впереди бросается в сечу и принятый с двух сторон штыками, неприятель смешался и побежал. Егеря заняли батарею, где взяли 4 знамя 2 орудия, палатки и множество разного оружия; кучи камней другой ряд шанцев, другое кладбище, начинающийся строения, на каждом шагу представляли бегущим возможность останавливаться и оказывать необыкновенно упорную защиту; но нельзя уже было удержать ея им не успевали они устраиваться, штыки уничтожали все покушения и на плечах спасающихся внеслись мы в форштаты. Тут некоторые из них засели в домах, другие рассыпались по улицам, третьи стремглав бежали к крепости. Много наших побито и переранено из окон, каждое строение надо было брать штурмом, [149] но никакие препятствия не могли остановить предприимчивых, и скоро весь армянский форштат очищен с помощью остальных рот 42-го егерского полка и 2-го батальона 39-го.

Когда здесь свирепело столь жестокое поражение, две роты грузинского гренадерского полка, в брод, неся сумы с патронами на головах, перешли через реку, потом через крайний мост и с батальоном эриванских карабинеров заняли южный форштат; части этих же полков овладели Карадагом, а три роты ширванского с 2-мя орудиями, спустясь с горы, стали против западных ворот, сверх того, до 20-ти орудий расставлены в разных местах и все пушки, найденные в занятых нами укреплениях, тоже обращены были против крепости и без пощады громили се! Все это сделалось так быстро и с таким неизъяснимым единодушием, что отчаянно защищающиеся турки совершенно потерялись и не понимали, что вокруг их происходит, а беспрерывная пушечная пальба со всех сторон еще сильнее распространяла между ними ужас. Несколько раз опускались знамена на башнях, в знак того, что крепость покоряется, — отбой прекращал ружейный огонь, умолкали и орудия. Вдруг раздавался выстрел с крыши, или из окна, мало-помалу, снова загоралась стрельба и снова свистели пули, лопались гранаты и сыпалась картечь. Более десяти раз повторялось это; но вот, в нескольких местах, показались наши на стенах, на бастионах — и стих звук оружия и прекратилось кровопролитие — турки, видя невозможность устоять, решились сдаться. Испуганный паша с важнейшими чиновниками скрылся в цитадель, пославши к графу с предложением условий. Вся крепость в наших руках и часть войск стояла у запертых ворот цитадели, и стены оной усеяны были гарнизоном, который с обращенными на нас ружьями ожидал окончания переговоров. На улицах страшное смятение, вооруженных неприятелей повсюду гораздо более, нежели наших, но они испытали, что ни многолюдство, ни завалы, ни самые стены, не спасают их и жестокий урок, им данный, отнимал у самых решительных последнюю отважность; всякий уверился в невозможности противостоять, и ожидая грабежа, убийств, удивлялись, видя, что за несколько минут, столь ужасные воины, все истребляющие, смирно стояли, отдыхая на ружьях своих, на которых не запеклась еще кровь мусульманская. Иные, улыбаясь, смотрели на проходящих противников, разговаривая с товарищами, иные отирали пот, пыль с разгоревшегося лица своего, — а тут, обрызганный мозгом убитого, очищал с себя бедственные признаки сражения.

Корпусный командир ³² прибыл из лагеря на главную батарею, к нему и от него скакали офицеры с донесениями и приказаниями, [150] важные турецкие чиновники тихо ездили на гордых жеребцах своих, сохранивших свойственную им бодрость и в те минуты, когда сердца всадников наполнялись унынием и робостью. Пешие продирались между нами, конница, остановившаяся в разных местах, кидала свирепые взгляды, но взгляды эти никого не пугали. Быстро, приготовлены средства — заставить трепетать засевших в цитадели, если бы они осмелились держаться; но они все видели, отворили ворота, и с покорностью предстал бледный паша перед графом. Эриванским.

Более 1350 человек достались в плен во время приступа, в цитадели взято 5-ть тысяч, в том числе двухбунчужный — Магмет-Эмин-паша, начальник кавалерии — Вали-ага, и много разных чиновников. Тысячи три конных успели пробиться между кавалерийскими разъездами нашими и скрылись в горах. Убитыми и ранеными турки потеряли до 2-х тысяч, — всего же гарнизона была до 11-ти тысяч. В крепости и на батареях взято пушек и мортир 151, отбито 30 знамен, приобретены огромные артиллерийские запасы, множество разного рода оружия, пионерных инструментов и, большой хлебный магазин.

С нашей стороны убито: обер-офицеров 1, нижних чинов 33,, ранено штаб-офицер 1, обер-офицеров 13, нижних чинов 216.

Комментарии

Текст воспроизведен по изданию: Декабристы об Армении и Закавказье. (Сборник документов и материалов), Часть первая. Ереван. АН АрмССР. 1985

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.