ЛАЧИНОВ Е. Е.

21-го октября.

Между тем, генерал-майор Берхман получил повеление, оставив гарнизон для охранения Карса, идти к Ардагану и взять его, рассеявши войска турецкие, собравшиеся в окрестностях. Последнее было уже исполнено князем Бековичем — оставалось овладеть крепостью. Новый случай к отличию, новый праздник для нас.

Не удивляйтесь радости военных в подобных обстоятельствах, радости, которую вы считаете, может быть, неестественной, притворной. Нет, множество встречается доказательств ее искренности. Какая девушка не знает, что выходя замуж, она почти неминуемо подвергнется страданиям, а нередко и смерти, производя на свет младенца? Несмотря на то, много ли охотниц оставаться в безбрачном состоянии? Я буду счастливее других, думает красавица, и желание — быть матерью, заставляет ее бросаться в объятия мужа. Еще более. Женщина, неоднократно испытавшая все муки этого положения, видит, что каждый ребенок, ей рождаемый, приближает ее к гробу, — видит то и исцелившись от безнадежной болезни — снова берется за прежнее. Полагаю, что в тяжкие минуты всякая дает себе обещание вперед, отказаться от причин столь злых мучений, столь явной опасности; прошла беда — где исполнение обетов? Не всегда же я буду одинаково несчастлива, думает нежная супруга, и решается еще на один опыт. Почему же в душе мужчины не может гнездиться равносильная забывчивость о [170] предстоящих страданиях, презрение опасностей, готовность на смерть? Разве мало пружин, подстрекающих его пускаться на неизбежную гибель, а по только с радостью идти в сражение, где не всех убивают, не всех ранят: многие насчитывают десятки битв — и не одной язвы. Власть надежды так же велика над мужчинами, как над женщинами, — а необходимость, а честолюбие, а жажда славы — разве не творить чудес? Но не в том дело.

21-го августа выступили мы с тремя батальонами егерей и 400 казаков, при 8-ми легких орудиях. Первый переход был весьма знаком: мы два раза прошли его — за жителями и обратно.

По-прежнему, каменистый Карадаг, не нравясь лошадям, которые должны были выбирать место где ступить, привел к довольно затруднительному спуску своему на Карс-чай; по-прежнему полезли мы оттуда все выше и выше, к озеру Айгер-гёль (озеро жеребца). Предание гласит, что в нем живать водяной конь, который прячется при появлении человека; но некоторым удавалось издали видеть его, пасущегося на берегу, и озеро от него получило свое наименование. Вода свежая, очень хорошая, и так прозрачна, что на большое расстояние видны миллионы рыб, стадами гуляющие в светлых струях. Никто, говорят, не мог достать дна на середине, и судя по значительно увеличивающейся глубине от берегов и по расположению окружающих покатостей, я готов тому верить, хотя никогда не полагал, что на таких высотах может существовать столь обширное и во всех отношениях столь редкое озеро. Слыша о нем, я думал, что это есть небольшое собрание дождевой воды, прибавляемой несколько тающим снегом; но увидавши, изумился. Мне кажется, что высокие горы, как в [171] ванне, охватывающие это озеро, наполняют его из родников своих, не позволяя никуда изливаться; каменистый же грунт удерживает его от прохода в землю. Впрочем, азиатские гори нередко представляют подобным, по нашему, чудеса. Окрестности хороши, но жаль, что для полного их украшения нет ни деревни, ни садов, ни рощицы. Если бы место это принадлежало европейскому вельможе, роскошному любителю природы, то, без сомнения, оживилось бы искусством, и озеро на волнах своих колыхало бы плавучий домик, и беспрерывное присутствие человека уменьшило бы дикость обитателя этих вод, или заставило бы его навсегда скрыться.

Верстах в 8-ми от Айгерь-гёль мы ночевали. Отсюда прежняя дорога наша отделилась влево, а мы пошли прямо к Ардагану, все поднимаясь выше.

Близь карабахского поля, верстах в 14-ти от крепости, передовые разъезды наши заметили палатки, обозы и видимо-невидимо парода, между которым произошла страшная тревога, когда показались сторожевые казаки, пробираясь по вершинам высот. Если неприятель намерен тут встретит нас — весьма готовы; идя в порядке, не долго устроиться для приема всегда жданных.

Вот и от них выехала толпа, не решаясь однако приблизиться; мы шли вперед. Число их беспрестанно увеличивалось, казаки уже недалеко от них были. Вот понеслись они к нам, передовые стрелки начали заряжать ружья — и совершенно напрасно. Это старшины и поселяне — они объявили, что их также гнали к Эрзеруму, но после дела 17-го числа, бывшие при них турки, полагая, что отряд наш скрывается где-нибудь по близости, и боясь нападения, бросали их и все разбежались, а они, в числе 33-х деревень, узнавши о вторичном движении нашем, решились [172] выйти из ущельях и возвращаются на места жительства своих, в карскую область. Счастливый путь. Где же палатки, которые видели наши разъезды? Это женщины, сидящие на арбах, со своими остроконечными головными уборами и распущенными чадрами, сыграли роль турецких шатров. Бедные женщины — каких ролей не играют они на свете!

Подходя к Ардагану, проходили теснинами, которые при обороне представили бы большие затруднения, если б не могли быть обойдены. Наконец, открылась крепость на утесе левого берега реки Куры.

Ардаганский бек, узнавши о приближении нашем, бежал в горы; за ним последовали все магометане, армяне же встретили нас с покорностью и ключами.

Случилось, что в день коронации Государя Императора, еще одна крепость турецкая пала к стопам его — и это новое покорение, необходимое для соединения завоеваний наших, не стоило ни капли крови его воинам. Чем лучше могли мы подарить его в этот день, его, превосходящего все надежды и даже желания подданных.

От Карса до Ардагана верст 75. Места эти частью каменисты и хотя много уступают пространству между Карсом и Гумрами — однако могут назваться хорошими, изобилуют весьма тучными пастбищами и обыкновенно служат летним кочевьем куртинцам и другим. К недостаткам же этого пути надобно причислить следующее: на всем протяжении только в четырех местах есть вода — в двух речках, озере и маленьком болотистом ручейке. По сторонам виднелись следы довольно большого населения; па дороге же только две деревни и нет ни одного дереза, ни кустарников, но близь оной начинается большой лес и вообще его много не в дальнем расстоянии от Ардагана, [173] окрестности коего всем богаты; обильная равнина, орошаемая Курою, вмещает в себе и хлебородные поля, и большие сенокосы, и приятные воды. Благосклонно взглянула природа на места эти т с излишней против других щедростью наградила их.

Крепость ардаганская гораздо хуже и меньше карской; местность благоприятствует правильной осаде и осажденные не выдержали бы трех дней, но теперь туркам лучше не пробовать вырвать ее у нас, тем более, что, кроме каменных стен с башнями, весь форштат, не очень большой, обнесен деревянным срубом. Я в первый раз вижу такое укрепление и нахожу оное, по здешнему, хорошим. Ящики, составляющие фигуру бастионов, срублены из огромных бревен и плотно набиты землею и каменьями — высота их более трех аршин, а толстота не много менее. Бастионы соединяются между собою такого же построения ящиками, с бойницами для ружейной обороны, только куртины эти имеют не более 2,5 аршин высоты, при такой же толстоте. С внешней стороны есть парапет для стреляния через бруствер. Думаю, что эти срубы более представили бы сопротивления действию осадных орудий, нежели каменные стены крепости, не толстые и не прочно сложенные.

Строений хороших нет; дом бека довольно велик, но в нем конюшня лучше всех комнат; базар не большой и вообще наружная бедность дает право заключать, что Ардаган не слишком процветал.

Здесь найдено 31 орудие, порядочный запас артиллерийских принадлежностей и незначительное количество провианта. В пороховых и хлебных хранилищах заметны были признаки, что в последние дни из них тащил кто хотел и как хотел, — видно пробегающее войско турецкое не забыло снабдить себя здесь всем необходимым для дальнейшей боевой жизни. [174]

Корпусный командир, иная, что в окрестностях Ардагана собирались разбежавшиеся из Ахалциха, полагал, что отряд наш может найти там большие силы неприятеля и потому прислал в подкрепление генерал-майора Муравьева, но он пришел уже после занятия крепости и остался на нашем месте, а мы 2-го числа отправились обратно и на третий день прибыли в Карс.

Неприятеля нет более в наших областях, но слышно, что не важные партии их расположены в пограничных деревнях и новый сераскир эрзерумский (главнокомандующий здешнего края) старается собрать войска и попробовать отнять обратно наши завоевания, чтобы, исправивши тем дела свои, выказать военные достоинства; но смело ручаться можно, что успех не увенчает его намерении, и он также будет сменен за неудачу, как предшественник его за потерн и как другие наши за то, что были разбиты. Одна участь ожидает турецких начальников — и весьма не мудрено, что между ими нет отличных полководцев; напротив, удивительнее было бы, если б, с их образованием и устройством во всех частях, выискивались великие люди. Довольно с них и того, если каждый, накурившись трубки и напившись кофе, будет успевать, разглаживал усы, переласкать всех жен своих.

25-го ноября.

Турки дрожали уже за Эрзерум, но корпусный командир, оставив в покоренных крепостях гарнизоны и в Карсе наш отряд (состоящий из 39-го, 40-го и 42-го егерских полков, 2-й легкой роты 20-й артиллерийской бригады и донского казачьего Извалова полка), с прочими войсками пошел в исходе сентября в Грузию; вероятно, [175] потому, что увеличивающиеся холода предвещали наступление зимы, лишающей возможности продолжать в нынешнем году завоевания.

Описанными действиями не ограничились победы кавказского корпуса. Генерал Эммануэль усмиряет горцев на линии, генерал-майор Гессе взял 15-го июля кр. Поти, находящуюся на берегу Черного моря, близь впадения в него р. Риона, а князь Чавчавадзе, начальствующий в армянской области, овладел 27-го августа кр. Баязедом; потом, очистивши весь пашалык этот от неприятеля, занял кр. Топрах-кала, отстоящую с небольшим на 100 верст от Эрзерума и в экспедициях своих для освобождения армян неоднократно встречался с турками, которые, не смотря на значительное превосходство свое в силах, не могли остановить его предприятий и, конечно, дивились смелости покушений горсточки русских.

В конце октября получено было известие, что почти все войска неприятельские стягиваются к Топрах-кале, дабы отнять ее у наших, и действовать против кн. Чавчавадзе, сидящего, так сказать, у них на носу. Движением нашего отряда к Эрзеруму следовало отвлечь их оттуда, и не допустить, усилившись против эриванского отряда, сделаться для него опасными.

30-го числа вечером выступил генерал-майор Берхман с тремя батальными егерей, частью казаков и 10-ти орудиями, в направлении к Араксу. Неудобство дороги воспрепятствовало пройти в одну ночь верст до 60, дабы сделать нечаянное нападение на ближайший отряд неприятельский, и на другое утро движение наше открыто и сильно встревожило турок. Большая часть собравшихся к баязетскому пашалыку обратилась навстречу к нам, чтобы [176] прикрывать Эрзерум; жители пограничных магометанских селений засуетились перебираться далее во внутренность, армян стали угонять туда же, суматоха распространялась в Пассине (Пассин — называется санджак (округ) эрзерумского пашалыка, примыкающий к карской области, — их два — верхний и нижний Пассин. — прим. автора.

Г. Малама в своем описании эрхерумского виляета (генерал-губернаторство) верхний Пассин относит к казам (уездам), а нижний Пассин к нахиям (участкам); как тот, так и другой по нынешнему административному делению входят в санджак (губерния) Эрзерум. — прим. Ред.).

С величайшими усилиями дойдя и спустившись к Араксу, генерал Берхман расположился на берегу ее, отправив князя Бековича для рекогносцирования противоположной стороны. Верст 8 поднимались мы на крутую гору, местами столь каменистую и столь трудную, что дальнейшее следование отряда было бы неуместно, — тем более, что главная цель достигнута — неприятель отвлечен от князя Чавчавадзе. С рассветом 1-го ноября потянулись мы обратно. Скоро замечены рассыпавшиеся по горам партии неприятельской конницы, которые, собираясь вместе, более и более приближались к нам. Все нужные высоты были уже заняты и им оставалось только нападать на арьергард и то единственно для шутки, потому что все выгоды местоположения были на нашей стороне; однако, они решились попробовать и завязали сильную перестрелку. С обыкновенной запальчивостью бросались наездники на стрелков наших, самые удалые подскакивали к ним ближе, нежели на пистолетный выстрел, и часа два погорцевавши, они напрасно измучили лихих жеребцов своих и отправились восвояси; а мы, [177] выбравшись на гору, ожидали, что увидимся в другой раз, но ошиблись и беспрепятственно возвратились в лагерь, откуда зима выгнала всех на квартиры, — и 15-го числа отряд вступил в крепость.

Так распростились мы с нашими противниками, — снега и морозы разделяют нас и до весны нет ни малейшей надежды на свидание.

Письмо из Карса.

2-го декабря.

Где ты далекий друг? Когда прервем разлуку?
Когда прострешь ко мне ласкающую руку?
Когда мне встретить твоей душе понятный взгляд,
И сердцем отвечать на дружбы глас священный?
Где вы — дни радостей?
Придешь ли ты назад,
О время прежнее, о время незабвенно!
Или веселие на веки отцвело,
И счастие мое с протекшим протекло?..

Не пугайся, любезный друг, грустного начала письма моего, не думай, что я изнываю от тоски — это минутный набег задумчивости, она пройдет также, как и все проходит на свете. Ты знаешь меня, — я все тот же, время разлуки нашей не изменило меня. И так, можешь радоваться даже, видя, что вместо черной печали, душа моя наполнена знакомым тебе чувством.

Последнее письмо твое не выходит у меня из головы: что делается с тобою? Друг, мое положение завиднее [178] твоего; ты, окруженный блаженством, скучаешь, я, пасынок счастия, весело несу бремя мое. Если б ты по моему быль бобылем, то я посоветовал бы тебе приехать к нам — перемена мест и образа жизни, разнообразие новых предметов, участие дружбы, излечили бы болезнь души твоей; но семейные обязанности удерживают тебя, зачем я не могу лететь к тебе па помощь? Однако, полно плакать — это не мое дело.

Давно уже намереваюсь я сообщить тебе что-нибудь о Карсе, но недосуг и разные обстоятельства препятствовали; главнейшая же причина состояла в том, что хотел прежде сам узнать вернее то. о чем говорить буду — еще и теперь следовало бы молчать, если б не настоятельное требование принуждало меня поделиться с тобою малыми сведениями, которые успел я собрать.

Взглянувши на карту, увидишь, что карский пашалык лежит между 40° и 41°, 10' северной широты, 60° и 61°, 25' восточной долготы от первого меридиана, и граничит: к северу — с ахалцихским пашалыком, к востоку — с Грузией и армянской областью, к югу — с баязедским, к западу — с эрзерумским пашалыками.

Разделяется на 4 санджака (округа): гечеванский (Гечеван как округ, по нынешнему административному делению, не существует; местность эту зажимают 3-ри аширета кочующих курдов;: деревня же Гечеван есть и теперь — на ю.-з. от Карса, в 50 верстах . См. описание эрзерум. вил. г. Маламы. — Ред.), кагызманский, шурагельский (заключающий развалины древней Ани, лежащей на Арпачае) и зарушадский; сверх того, есть пятый округ, называемый тахтинскими деревнями. Слово тахт — значит престол, деревни сии принадлежали некогда казне и от того получили наименование свое. [179]

Пашалык занимает около 9500 кв. верст и содержит до 200 селений армянских и татарских.

Местное положение области представляет в естественном отношении всевозможные выгоды. Хлебородная земля, изобилующая озерами, реками, ручьями, источниками, составляет главнейшее богатство жителей; большие сосновые леса не дают им чувствовать недостатка в дереве, тучные пастбища позволяют заводит обширные скотоводства, близь Аракса соляные горы, фруктовые сады, виноградники, снабжают их произведениями своими, озера и реки доставляют множество форели и других рыб, — что можно образовать со временем новую отрасль промышленности. Словом, карская область в первых потребностях не только не нуждается в помощи соседей, но всех, напротив, наделяет избытками своими, — все окрестные места к ней прибегают. Это запасный магазин края, который может избавить правительство наше от величайших издержек, употребляемых на содержание войск Кавказского корпуса и вообще доставить множество выгод.

Климат прекрасный, здоровый во всех отношениях — это не Персия; смело скажу, что карская область не уступить лучшим губерниям России. Природа щедро наградила ее дарами своими, люди ничего не усовершенствовали. Смотря на жителей, думаешь, что они мимоходом остановились здесь и только заботились о транзитных дорогах, которые очень хорошо устроены. Кроме вековых мостов на речках и мостиков: на ручейках, канавках, мне часто случалось видеть через болота длинные плотины, из огромных каменных плит составлении я, — но и оные, кажется, принадлежат, если не к древности, то к глубокой старине. [180]

Друг, здесь более прежнего я имел причин благодарить Бога, что родился русским. Я русский — и сердце мое трепещет от радости, я русский — и с гордостью замечаю уважение народов к величию русскому. О, да цветет оно, дорогое отечество, и да льются благие дары Промысла на виновников славы его и благоденствия!

Если бы подвиги храбрости и всех воинских достоинств здешнего корпуса давно не гремели в горах, ущельях Кавказа, не разносились на равнинах Армении, то двух последних кампаний было бы слишком достаточно, чтобы увековечить деяния их. Нужны целые книги, чтоб описать долю частных подвигов, беспримерных в летописях войн. Повиновение, решительность, высшее военное устройство, изумляют самых злейших неприятелей, и справедливая, общая хвала есть — достойное воздаяние достойным.

Так сделано начало водворения обывателей карской области на местах жительств и надобно прибавить, что экспедиция эта хорошо обдуманная, искусно совершенная и удачно окончившаяся, сделалась главнейшей причиной нынешнего, можно сказать, цветущего положения области, где следы войны почти совершенно изгладились. Без этого же движения мы едва ли собрали бы жителей в деревнях и, оставшись при одном городе, не получили бы тех выгод, которые теперь извлечены даже для будущей кампании.

Между тем, занятая нами страна очищена от неприятеля и все увидели, что счастие в этой войне не изменяет искусству и мужеству; все убедились, что русские стали твердой ногою в покоренных областях и уверились в прочности их завоеваний. Быстро распространялся слух о благосостоянии перешедших к нам отовсюду, [181] стекались семейства и ежедневно увеличивалось население деревень, до того, что осталось весьма немного пустых, жителей коих турки успели прежде угнать к Эрзеруму. Деятельно принялись поселяне за уборку полей своих — им позволено также снять посевы отсутствующих, и они сделали столь огромные запасы, что для продовольствия войск куплено у и их более 20 т. четвертей хлеба. Самар (В карском санджаке самар заключает 16 пуд. 10 фунт. пшеницы и 13 пуд. 26 фунт. ячменя. — прим. Ред.) пшеницы платился на месте по 2 р. 40 к. серебром, а ячменя по 1 р. 00 к. Мало-помалу поднялась цена, по мере больших требований войсками и приезда покупщиков за хлебом из Грузии и других наших владений; теперь пшеница доходит до 7 руб. сер., ячмень до 3-х, но казенная покупка кончилась, и успех ее много уменьшал издержек, возвысились также все мелочи; прежде же деньги были так дороги здесь, что продукты почти не имели цены, и сначала на рубль серебра покупалось до 20 и более кур и в таком же содержании все прочее. Не правда ли, что общий знакомый наш, назвавший Подолию благословенным краем за то, что дешево купил утку, не отказал бы и карской области в этом наименовании?

Генерал-майор Берхман, командующий здешним отрядом, до половины ноября стоял в лагере, к стороне Эрзерума, не в дальнем расстоянии от хребта соганлугских гор, отделяющих нас от владений, дабы препятствовать вторжениям неприятеля в пределы наган для разорения обывателей, на что собравшиеся в Пассине турки неоднократно покушались, — но близость и движения наших не позволяли им успевать в намерениях, а несколько неудач и совсем отбили охоту пробовать. Теперь выпавший [182] снег и славные морозы разлучают нас, и в последней стычке на Араксе, 1-го ноября, мы, кажется, простились с ними до приятного свидания весною, под стенами Эрзерума, если заключение мира не лишит нас этого удовольствия.

Когда и кем основаны город и крепость Карс — я не знаю. Не имея решительно ни одной книженочки, нигде не могу справиться о том. Пожалуйста, войди в мое горе и поройся в Саллюстие, Малькольм, Киниенре, или посоветуйся с какой-нибудь всеведой и сообщи мне твои открытия. Мне помнится только, что Тацит говорит о встрече Германика с Пизоном в Цирре (нынешнем Карсе). Тиверий царствовал тогда в Риме, Германик управлял Малой Азией во второе консульство своз и короновал на престол Армении Артаксиаса. Вскоре потом явно возгорелась ссора с Пизоном и это случилось в Цирре, или Карсе; следовательно, он существовал уже в 18-м году по Р. X. — доведи меня до начала его (Первоначально город назывался Цирром, потом Гару и, наконец, с X века по Р. X. — Карсом. Последнее название дано ему Константином Порфирородным, греческим императором. См. ст. г. Маламы — «Исторический очерк Kapca». — Ред.). Если б я был теперь в Эчмиадзине, то монахи показали бы мне дорогу — я имел случай увериться, что армянские летописи весьма много любопытного и нового могут открыть любителям истории, — но где взять, чего нет?

Нынешняя цитадель расположена на утесе правого берега Карс-чай, огибающего ее с северной и западной стороны, которым совершенно неприступны. Верхний ярус составляет квадрат, два нижние, лежащие по скату горы, над городом, образуют род параллелограмма и все усеяны орудиями; но предваряю тебя, что описания мои не будут ни [183] подробны, ни строго точны. Неправильности повторения лишают возможности рассказать верно — для этого нужно много времени и описание выйдет длиннее укреплений; даже в чертеже большого размера с трудом можно соблюсти все изгибы крепостных стен, которые вьются столь разнообразно, что должны привести в отчаяние того, кто захочет все означить на своем плане.

Продолжение наружных стен цитадели примыкает к крепостным с восточной и южной сторон и образуют крепость, имеющую вообще 4 главных угла, соединяющихся волнистыми линиями. Длина боков от 260 до 350 саж. Северный и северо-западный фасы, висящие над утесом, обнесены одной стеною, юго-западный, южный и восточный — двумя, из коих, разумеется, внутренние выше наружных.

Цитадель, также и крепость, сложены из дикого камня, но в отделке первой заметно более чистоты, тщательности и способ построения ее заставляет думать, что крепость приделана к ней гораздо позднее; 151 орудие обстреливают окрестности, представляющие по каменистому грунту, невыгодному местоположению и другим неудобствам при осадных работах, столько затруднений для взятия крепости без штурма, что хотелось бы мне посмотреть, как 50 тыс. турецкая армия, со всеми принадлежностями своими, выживет нас отсюда, хотя здешний отряд, с нестроевыми, едва ли выставит более 4 т. человек .

Крепость населена магометанами и разделяется на 17 магалов (кварталов); в каждом есть по мечети и во всех: 1 армянская церковь, 850 домов, 1 казенный караван-сарай, 126 лавок и 2 бани.

К восточному и южному фасам прилегают два татарских форштата, а против западного лежит армянский, [184] отделяющийся от всего рекою, на коей в близком один от другого расстоянии есть 3 моста — средний весь из камня на 3-х арках, боковые же на каменных столбах, соединенных толстыми деревянными брусьями, замощенными камнем. Мосты сии выстроены весьма хорошо и прочно, но не следовало бы залавливать переклады столь тяжелым помостом, сверх коего сделаны еще перила из огромных же камней, хорошо пригнанных и обточенных .

В двух магометанских предместьях считается 1174, а в армянском 600 домов. Все предместья разделены на 11 магалов, в каждом по 1-й мечети и одна церковь, а во всех 4 караван-сарая, с комнатами для приезжих и 430 лавок. В армянском форштате: 2 бани, 2 кожевни, 6 мыльных и 1 кирпичный заводов, — фабрик никаких нет, но в домах делаются войлоки, простые ковры и т. п. Для крашения изделий есть 6 красилень для красного цвета и 15 для синего; к городу принадлежат 7 водяных мельниц. Карс ведет торг с Грузией, Персией и Турцией. Из Грузии получает: кофе, сукно, шелк, русский холст, ситец, ром, вино, балык, нефть, ковры, войлоки, кожи, жернова и из казахской дистанции лошадей. Из Эривани: сахар, шелковые, шерстяные бумажные материи, хлопчатую бумагу, сарочинское пшено, простой курительный табак. сухие и свежие плоды, мыльный песок и кратки. Из Ахалциха: воск, мед, холст, фрукты, строевой лес. Из Эрверума: сукно, парчи, оружие, порох, табак, шелковые и шерстяные материи.

Из Персии и Грузии доставленные товары препровождаются в Эрзерум и другие места; пошлин брал паша по 4 коп. с рубля, сверх того, разных накладок на товары с армян взималось до 1 т. руб. серебром, что [185] составляло всего таможенного дохода около 2500 руб. серебром.

Из карской же области вывозится хлеб, соль и частью дерево.

Город расположен амфитеатром и был бы красив, если бы дома белились и раскрашивались; улицы узкие, кривые, особенно в крепости, где две встретившиеся повозки никак не могут разъехаться и проезжающие должны делать, как умеют. Мостовая и тротуары, для прохода одного человека, сделаны из больших твердого свойства камней, в которых нет недостатка. Дома каменные и множество двухэтажных, с деревянными балконами. Архитектура самая жалкая — видишь большой дом из хорошего материала, думаешь в средине найди отличное помещение — и ошибаешься: двух комнат нет всегда выгодных для житья. Летние покои, без которых весьма можно обойтись по здешнему климату и разные каморки, не у места расположенные, все портят. Нижний этаж отводится под кухни, конюшни, всего удобнее обделанные, и дамские будуары, врытые в скат горы, в коих под потолком только оставлено окошечко, вершков в 6 длины, — свет не ослепляет там взоров и царствует нежный друг сладострастия — вечный сумрак. В сие окошечко прекрасные — видят лоскуток неба, которое могло бы, конечно, скоро приглядеться, если б не разнообразилось пробегающими облаками или волнами туч осенних. Правда, не один этот вид им представляется — иногда в их окошечко смотрится часть луны, и юные жены, в уединенных мечтаниях своих, любуются серебряными ее рогами и мечтания их невольно усиливаются.

Почти во всех комнатах деревянные потолки и во многих полы, нижняя часть стен обшита досками — везде много деревьев в разных отделках и много сходства во [186]

вкусе с избами богатых мужиков русских — везде лари, поставы и резьба, — только мастеровые наши немного более наблюдают правильности, тут же мне не случалось еще видеть ничего прямого, — все криво и косо. Однако, здешние квартиры наши вообще несравненно выгоднее, нежели в Персии были, хотя дома там пышнее, красивее и щеголеватее.

В числе жителей, кроме армян, турок и татар, есть цыгане — их менее ста душ обоего пола и все они живут в городе на южном форштате.

Армяне — народ промышленный, оборотливый, за честность их не ручаюсь, но в искренней преданности к правительству нашему нельзя сомневаться. Выгоды, замеченные ими в новой перемене, слишком велики: вместо угнетения — кротость, вместо грабежей — покровительство, вместо пренебрежения — справедливость. Кто не захочет сделать столь удачный обмен. И армяне от души желают принадлежать России, и здесь, как в Эривани, малютка, едва начинающий лепетать, видя наших, кричит по-русски: — “здраствуй". Еще в него нельзя вселить притворства, надобно, чтобы он беспрерывно слышал похвалы русским и с молоком матери всасывал любовь к ним. И должно отдать полную справедливость обращение войск наших с обывателями. Не стану уверять тебя, что в здешних полках все ангелы, но скажу, что у дьяволов рога и зубы подпилены — начальство слишком хорошо берет свои меры, — ничто дурное не скрывается, ничему не потакают, и мошенники так убедились в том, что только самые отважные решаются на опыты и, при всегдашней неудаче, теряют охоту к повторению. Это вошло в общее правило, в привычку, и как будто иначе быть не могло. В России солдат позволяет [187] себе более дерзости над мужиком и от того чаще бывают ссоры, здесь и не слыхать о них. Такое примерное поведение вселило неограниченную доверенность в жителей, — они очень хорошо поняли, что есть и между нашими дурные, но уверились, что за таковыми строго наблюдают и потому не опасаются их.

Однажды поселяне приходят в лагерь, являются к генералу Берхману и говорят: мы должны везти в Карс хлеб, проданный в казну; жены наши одни остаются в деревне, их некому защищать от обид. Сделайте милость, дайте им несколько солдат, пока мы возвратимся. Не правда ли, что доверенность не может выше простираться, особенно в Азии, где очень придерживаются правила, что жену, да любимую лошадь никому поручать не должно?

Это происшествие напомнило князю Бековичу следующее: в 1823 году был он в Дагестане с отрядом для усмирения возмутившихся. Исполнивши поручение, войска расположились на зимних квартирах в деревнях. Скоро солдаты сдружились с обывателями до того, что помогали им во всех домашних работах и жили как родные. Забавно было видеть усача нашего, в огромном хозяйском тулупе, с ребенком на руках, забавляющего малютку, в то время, как мать занималась рукодельем или хозяйством. Пришла пора выходить отряду — все мужчины и женщины провожали их более 5-ти верст, везли хлеб, мед, молоко и с истинным сожалением дагестанцы раздавались с русскими. Но повторяю, что я никогда не кончу, если вздумаю пересказывать тебе тысячи тысяч анекдотов здешних, во всех родах.

Магометане оказывают во всем совершенную покорность, но замечая суровость характера их и сильный [188] фанатизм к вере, возбуждающей ненависть к христианам, нельзя полагать, чтобы истинная к нам привязанность столь скоро могла изгнать из сердец их врожденную злобу. Они видят преимущество законов наших, удивляются благоразумно и кротости правления, желали бы остаться с нами, но приверженность к религии должна замедлять развитие их расположения к нам.

Князь Бекович имеет особенный дар и средства привлекать их с себе. С малолетства научась не только турецкому, по и арабскому языку, он знает их в тонкости, знает также нравы, обычаи, дух народов азиатских, и приобрел необычайное искусство владеть ими. Все чиновники турецкие, можно сказать, обожают его. Люблю я присутствовать при беседах его с ними — не понимая языка, по неволи обращаю все внимание на лица, слова разговоров не развлекают моих наблюдений и по физиономиям я почти всегда отгадываю, о чем идет речь. Вижу, когда он объясняет им мудрость государственных постановлений наших, имеющих постоянной целью благоденствие подданных, — убеждение сильнее и сильнее выражается в суровых чертах кадия, светлый взгляд муфтия давно уже выражает высокое уважение, им ощущаемое. Знаю, когда он описывает обширность России, славу ее, могущество, величие, знаменитые дела государей, славные подвиги полководцев, министров — изумление открывает мне чувства их, и я следую за ними по догадке и как будто в первый раз слышу повествования о том — так действует на меня сила влияния, в них производимого. Он рассуждает о религиях, на текстах Корана основывает доказательства свои, открывая им неправильность их толкований, — и они удивляются его сведениям и часто сознание сверкает в [189] непритворных глазах муфтия и увеличивается скрытность на щеках кадия.

Любовь, почтение, приверженность, ясно отпечатываются в чертах многих к нему приходящих, и какое множество выразительных, прекрасных лиц встречается. Если б ты видел одного янычарского чиновника, здесь живущего, что за голова! Армяне далеко не могут равняться с турками в значительности лиц, — они довольно часто напоминают мне о жидках.

Не имея надобности в переводчике, князь Бекович не только вполне изъясняет им свои мысли, но вводя их в откровенные разговоры, может извлекать то, чего самый лучший переводчик передать не в состоянии. Постигнувши все неприметные для других оттенки нравов здешних народов, он изыскал средства вести их к цели своей — и этими способами, кроме обыкновенного устройства в области, открыл разные доходы казны, которые по доставшимся сведениям не были известны и пропадали, — успел склонить даже татар, перейти к нам, и таким образом, населивши область, получил возможность заготовить большие запасы продовольствия для начала будущей кампании, — наконец, убедил магометанское духовенство в часто гибельном для турок заблуждении фатализма и умел заставить священников — действовать примером и наставлениями на простой народ, и оказавшаяся во многих местах чума прекращена, не распространившись, ибо жители, получая чрез имамов докторские предписания, скоро увидели пользу и перестали противиться страшному, во всяком случае, для невежества нововведению, и потом сами начали прибегать к медикам с просьбами о лекарствах и советах.

Я имею еще множество вещей сказать тебе, но отлагая [190] дальнейшие подробности до другого послания, сообщу теперь, как мы убиваем время, чтоб ты обо всем знал понемногу.

Всякого рода жизнь имеет свои неудобства и свои приятности удовольствия — наши зависят всегда от посторонних обстоятельств, от расположения душевного; сердце, растерзанное, мучиться шумным весельем, к которому стремится неопытность, — первое — жаждет тишины глубокой, чтоб на свободе врачевать раны свои, последней — нужна пламенная рассеянность, чтоб заглушить бурный глас кипящего желания — жить. Насладившийся, ищет отдыха, пресыщенный — возбуждения, умеренный управляет желаниями своими и всем довольствуется, слабый увлекается страстями и ни в чем не находить отрады. Тысячи оттенков в характерах, тысячи точек зрения на предметы. Где же общая черта наслаждений? Проведи ее — и люди будут истинно несчастливы, иной лучше согласится страдать, нежели искать облегчения в том, что другой почитает блаженством, — состав душ их различен. Сова не дерзает взглянуть на свет, орел прямо устремляет взоры на солнце. Постепенный ход обзора других соединяет эти крайности — это не совы и не орлы, различно их зрение, различен и полет.

Брат и друг, ты чувствуешь свое благополучие, любовь жены, утехи отца приводят тебя в восторг, от чего же тяжесть давит грудь, столь твердую прежде? Если б я не знал тебя, то мог бы почитать слишком слабым для того, чтобы переносить верховное счастие, недостойным им наслаждаться; но нет; ты не принадлежишь к числу тех полулюдей, которых убивает и горе, убивает и радость. Воспрянь же от изнеможения, поселенного в тебе первыми минутами райского существования; раздери мрачный [191] покров, надернутый враждебным духом на все тебя окружающее, и мужественно исторгни змию сокрушения, тебя грызущую. Первое известие о тебе должно убедить меня, что я не ошибся в выборе друга.

Ты требуешь советов — не советы других должны спасать тебя, а собственно твоя твердость и деятельность. Спрашиваешь о моем нравственном положении — и вот несколько слов о том .

Тебе известна любимая прежде мечта моя, она и теперь не изменяет моему сердцу, которое жаждет, после всех бурь, бросить якорь в пристани любви и дружбы. Дружбой некоторых я имею право гордиться...

Любовь... но я в любви нашел одну мечту,
Безумца тяжкий сон, тоску без разделения,
И невозвратное надежд уничтоженье.
Какое счастье мне в будущем известно?

Вот, любезнейший друг, причина, нарушающая иногда мое затверделое равнодушие. Обдумавши слова мои, не скажешь ли — будущность его не утешительна?

Свершилось! Целью упованья
Не зрит он в мире ничего;
И вы, последние мечтанья,
И вы, сокрылись от него.

Но все пустяки, уверяю тебя, что я совершенно излечился от хандры, которая в старину и забавляла, и пугала тебя, достиг высшей степени спокойствия и терпения. Правда, с месяц назад угрюмый Карс наш три дня смотрел на меня гробом, а Эривань, с садами своими, все это время представлялась в самом улыбающемся виде; однако, клянусь колпаком великого Канта, что вооружись [192] всею тяжестью его философии, я поссорюсь с этим гостем, если он опять вздумает посетить меня, — не позволяй и ты тоске владеть тобою, возьми с меня пример решительности. Право, нам стыдно поддаваться слабости, мы ли не старались напитать себя духом бодрым, мы ли не усердно бивали поклоны при молитве — «дух же смиренномудрия, терпения и любви, даруй мне, рабу твоему?»... Однако, далее.

Пока продолжалась боевая жизнь наша, то и занятия, и увеселения с ней согласовались, и нельзя сказать, чтобы жизнь эта вовсе лишена была приятностей, — она представляет иногда такие минуты, которым позавидовали бы самые прихотливые искатели забав. Конечно, минуты эти не часто повторяются и тем более умеют их ценит те, которые, беспрерывно подвергаясь лишениям, научились всем пользоваться. Привычка жить от дня до дня уменьшает скуку, товарищество разгоняет ее, а кто в самом себе находить развлечете, тому везде не худо.

Теперь весь отряд в крепости, приятели и знакомые, собираясь вместе, проводят праздные часы, кто как может. Я ничего не умею сказать тебе о главнейших занятиях их, потому что, имея достаточно собственных, решительно нигде никогда не бываю. Боюсь терять время свободное от службы, ибо столько собралось дела, что, не смотря на продолжительность здешней зимы, едва ли успею все кончить.

Бывают иногда званые обеды и сборы более обыкновенных — гремят полковые музыки, льется шампанское в тостах и оживляется удовольствие в сердцах присутствующих. Ты знаешь, что я не охотно посещал подобные пиры, и теперь не лежит к ним сердце. С удовольствием, однако, смотрю я на угощения, делаемые [193] начальником области здешним старшинам и чиновникам. Эти праздники видимо сближают и русских с магометанами и магометан с армянами; закоренелая ненависть мусульман к христианам, мало-помалу, смягчается и нет никакого сомнения, что при подобных поступках она скоро исчезнет .

Наконец, в Карсе есть один дом семейный. 39-го егерского полка подполковник Пулло с женою своей раздавались только на время военных действий. Трудный, ускоренный поход из Крыма в Грузию совершили они вместе. Полки двинулись для усмирения джарских лезгин, — она остановилась в пограничном городке; расположились на квартирах в с. Али-абате, за Алазанью, где русские дотоле бывали только мимоходом, — муж боится вызвать ее, не доверяет безопасности дорог, ожидает верного случая — она, не дожидаясь, утешает его своим прибытием; пошли в Персию, — она осталась в Тифлисе; по взятии Эривани, 39-му полку пришлось там зимовать — она приезжает; войска стали на границе Турции — она вслед за нами, тронулись вперед — она ожидает в Гумрах. (Через речку Арпачай неприятельская земля; в Гумрах только один батальон пехоты и от внезапного нападения на скорую руку сделанное каменное укрепление). Берут Карс и подполковник Пулло назначается комендантом. “Ты можешь приехать — пишет он к ней, но лучше сделаешь, если подождешь несколько — здесь открывается чума". Она получает письмо его, садится в коляску — и в Карсе.

Не разбирая опасностей, которым подвергалась она, не рассчитывая трудов, которые переносила и к которым, по воспитанию своему, не могла привыкнуть, не рассматривая убийственной скуки, которую должна терпеть — взгляни только [194] на расстояние, которое сделала, на походную жизнь, третий год продолжающуюся, и скажи — думаешь ли ты, что если б женщины служили и подобно мужчинам бросались из угла и угол по белому свету, согласились ли бы мужья таскаться за ними, лишаясь всех удобств? Н. К., позвольте узнать и ваше об этом мнение?

Не знаю, чтобы делали мужья, будучи поставлены в положение жен, но тысячи примеров видел величия характера женского и уважаю их. Мы велики на словах, они на деле, и давно уже убежден я, что они несравненно лучше нас.

Встречал в первый раз любопытный предмет, мы с жадностью его рассматриваем; чем необыкновеннее предмет этот, тем сильнейшее делает на нас впечатление и никогда не изглаживается из памяти; рассматривая, впоследствии, подобные же предметы, мы всегда вспоминаем тот, который первоначально поразил наше внимание.

В нравственном отношении влияние первого примера еще сильнее и Александра Павловна Пулло может почитаться основательницей будущего преобразования эриванских и карских жительниц. Они никогда ее не забудут — надобно видеть, с каким вниманием смотрят на нее азиатки. Однажды, имевши случай участвовать в ее прогулке по городу, я был свидетелем множества весьма занимательных явлений. Работавшие близь домов турчанки, оставляли занятия свои и в живописных положениях с изумлением смотрели на нее, говорившие оставались с полуоткрытыми ртами, большие глаза их становились еще более, пряслицы переставали вертеться, руки замирали на том размахе, при котором застало их это необычайное для них зрелище. Иные бросались с криком в комнаты и вызывали подруг [195] своих, встречающаяся, забывая о присутствии мужчины, раскидывали покрывала свои, те прикасались к ней, другие говорили ей приветствия. Скромность молодой женщины робеет, видя себя предметом чьего бы то ни было нескромного удивления, и живой румянец изменял чувствам Александры Павловны.

Иные говорят, что в чертах лиц мужских, вообще, яснее отпечатываются ощущения душевные, — мне кажется, что это тогда только бывает, когда действуют сильные страсти, при слабых же потрясениях сердца я гораздо лучше читаю в женских, нежели мужских физиономиях. Ты как думаешь?

Комендант наш живет очень хорошо, комендантша приветлива, мила, и всякий вечер у них собираются, играют на нескольких столах в вист, бостон и другие игры, которых названия я не припомню теперь, — они у вас в столице, говорят, в большой моде. Я все тот же невежда, любезный друг, даже в дурачки забыл играть — вот что значит давно с бабушкой не видаться. Мнение мое на счет удовольствия, доставляемого карточкой игрою, не переменилось, и я все полагаю, что если уже наскучило думать, говорить, то и в таком случае гораздо забавнее пускать мельницу пальцами, нежели играть в карты. Впрочем, я не утверждаю этого, а говорю только о себе — о вкусах нельзя спорить...

Присутствие умной, любезной женщины всегда распространяет вокруг себя тон приличия, вежливости и всего хорошего, — казарменные остроты прилипают к гортани, ловкая хозяйка умеет все так уладить, так одушевить, что любо смотреть. Скромная непринужденность царствует в обществе образованной женщины — и я охотно бы отрывался [196] иногда от занятий, чтобы в доме коменданта вспомнить давно-минувшее; но думая о своем удовольствии, не надобно забывать, что с тем вместе налагаешь и на себя обязанность, доставлять другим удовольствие. И так, мне нечего там делать — любезничить не люблю, быть истинно любезным не надеюсь, наскучить собою — не хочется. Боюсь, чтобы терпение ласковой хозяйки не прервалось и, чтоб она не стала

Зевать, и думать про себя:
Когда-же черт возьмет тебя...

А потому лучше забиться в свою каморку, курить трубку и ожидать, пока судьба снова приведет туда, где буду уверен, что не принесу с собою скуки.

Скажешь ли теперь, что я ленив? Каково-то будет тебе читать? Мне хорошо — я кончил.

P.S. Напомни обо мне жене твоей и поцелуй малютку.

Текст воспроизведен по изданию: Отрывок из "Исповедни" Лачинова // Кавказский сборник, Том 1. 1876