ЛАЧИНОВ Е. Е.

Отрывок из «Исповеди» Лачинова.

(Евдоким Емельянович Лачинов родился в 1799 году, первоначально воспитывался в московском университете, затем поступил в училище колонновожатых, основанное в 1815 году генералом Н. Н. Муравьевым (отец бывшего наместника кавказского). При отправлении генерала Ермолова послом в Персию, в 1816 году, Лачинов и Воейков (последний уже свитский офицер) были назначены в распоряжение Ермолова, при котором и оставались во все время пребывания последнего в Персии. По возвращении из Персии и по выдержании экзамена в училище, Лачинов произведен в прапорщики генерального штаба в 1818 году, с оставлением на некоторое время при генерале Муравьеве, — в скорости же назначен был в должность старшего адъютанта, по квартирмейстерской части, в штаб 2-й армии графа Витгенштейна. Разжалованный в рядовые за участие в декабрьских смутах 1825 года, Лачинов был назначен на службу в войска кавказского корпуса; участвовал в войнах персидской, турецкой и в экспедициях против кавказских горцев с 1826 по 1833 год. В турецкую кампанию 1829 года произведен в прапорщики и в 1833 году уволен в отставку.

Отрывки из Исповеди будут печататься также и в следующих выпусках «Кавказского Сборника». Записки ведены были эпизодически. — Ред.)

3-ю сентября, 1828 года. Кр. Карс.

Давно уже не принимался я за мои записки, хотя имел много свободного времени; за то перед отправлением их к [124] вам писал слишком много — до усталости и, по закону вознаграждении, существующему в природе, мне нужен был отдых; теперь опять родится охота марать бумагу — и вот краткое изложение того, о чем я не говорил прежде.

Генерал Красовский (Генерал Красовский в 1827 и в начале 1828 годах управлял вновь покоренной эриванской областью и командовал расположенными в оной войсками. — Ред.), в начале текущего года, поручил мне заняться составлением подробного статистического описания эриванской области. Чтобы исполнить это в некотором систематическом порядке, нужно было приготовить программу, по которой бы, собирая сведении, можно было впоследствии склеить нечто целое, хотя немного соответствующее цели, важности предмета и занимательности мест, наполняющих эту классическую страну, эту колыбель древнего мира. Я видел невозможность с успехом окончить столь обширной дело, требующее глубоких сведений: но от меня не требовали произведения образцового, и поощряемый неизъяснимо лестным для меня вниманием, я с полным усердием приступил к [125] работе. Никогда не трудился я с таким рвением, потому что никогда не был так ободряем; решительно могу сказать, что, кроме самых необходимых часов для сна, не давал я себе ни минуты отдыха — даже в продолжение обеда не оставлял занятий своих, и все делалось так охотно, что не чувствовал надобности принуждать себя; напротив, меня до чрезвычайности занимало это поручение, ибо я не успел еще отвыкнуть от сидячей жизни, к которой приучила меня прежняя служба. Грудь моя начинала опять болеть, — я не заботился о том; генерал же, ожидая отпуска к водам, спешил для того, чтобы прежде отъезда видеть начало своего предприятия. Невозможное становится возможном для начальника, одаренного способностью владеть волей подчиненных своих. Я сам не воображал, что, не имея никаких книг для руководства, прежде нескольких месяцев успею обдумать план, расположить порядок и составить подробнейшую программу, которая бы могла быть утверждена его превосходительством; вместо того, недели в две все было готово и вопросы розданы по принадлежности. Я терпеть не могу переписывать набело, а тут нетяготило меня и это; несколько экземпляров программы и листов до 50-ти моих записок, которые генерал хотел иметь у себя, поспели в начале февраля, и я, сделавшись свободнее, ожидал сведений от разных лиц — в особенности от архиепископа Нерсеса, обширные познания которого во всем, относящемся к этому краю, могли ручаться за верность наших описаний. Отъезжая в Тифлис, генерал взял меня с собою, дабы дать мне способ воспользоваться замечаниями и наставлениями армянского ученого Чирбета, бывшего профессором в Париже и известного своими сочинениями о востоке. Отъезд его превосходительства в Россию прекратил наши [126] занятия и я отправился к полку, прибывшему уже из Эривани к турецкой границе; но прежде нежели пущусь в настоящее, сообщу вам еще некоторые сведения о прошедшем.

Вы знаете уже, каковы весна и лето в тех местах, где я был в минувшую войну, — теперь поговорим об остальных временах года.

Вспомните, что в Джангили зной усилился в августе месяце, тоже было и в эриванской равнине, что мы весьма испытали 17-го числа, в день жестокой битвы с главной персидскою армией. В Эчмиадзине, около 20-го числа, пошел дождь с градом и дня три стоила довольно холодная погода, на большом Арарате много прибавилось снега, забелели вершины и маленького братца его и Алагёза и других подростков их. После этого перелома жары стали споены. Чем далее, тем время становилось приятнее, ночи постепенно делались холоднее, но дни и в начале декабря были довольно теплые. Наконец, установились морозы, доходившие градусов до 13-ти; выпадал снег, таял при солнце и вообще во всю зиму не держался в равнине, тогда как не только на высоких горах, но и на возвышенностях, ее окружающих, была зима, очень похожая на вашу, — реки однако не замерзали, хотя жители уверяют, что Запга весьма часто покрывается льдом.

В феврале начались весенние оттепели, 21-го числа я оставил Эривань и не знаю, когда установилась там настоящая весна. Мы ехали чрез делижанское ущелье, где всегда идут вьючные караваны зимою, когда сообщение чрез Баш-абаран делается невозможным, по причине сильных метелей, в местах не населенных. И по нашей дороге едва была пробита тропинка, встречающиеся, сворачивая с нее, вязли в снегу, из коего лошадь с трудом выбивалась, — для верблюдов же [127] нужно было прорывать обход — иначе они ни за что в свете не решались посторониться.

Так было до границ Грузии, где разительная перемену, представилась нам. Спускаясь в ущелье к с. Делижану, мы и езжали в царство весны. Прекрасный лес обрадовал глаза наши, до-селе страдавшие от утомительной белизны снега, ярко отражающего лучи солнца; деревья развивались, теплота оживляла нас. С этой стороны сама природа отделяет Грузию от эриванской области, на которую положена печать отвержения.

Дорога эта может быть исправлена для прохода повозок — по ней от Эривани до Тифлиса около 200 верст .

Верстах в 10-ти от Тифлиса, близь сел. Саганлуга, путь этот соединяется с тем, по которому шли войска в Персию, через Коды и Шулаверы. Над берегом быстрой Куры устроена отличнейшая дорога. Сады, протягивающиеся по обоим берегам, госпитальные строения за рекою, беспрерывное движение туда и сюда едущих и мало-помалу открывающийся Тифлис, с множеством прекрасных зданий своих, не может не нравится — особенно в стране пустоты, дикости, уныния и всего неприятного.

Я не заметил, чтобы в городе вновь были выстроены хорошие дома, которые бы могли украсить его, — несмотря на то, Тифлис принял совершенно другой вид со времени прибытия военного губернатора Сипагина. Многие площади выровнены, улицы также, сделаны тротуары, фасадам домов и лавок приданы украшения, раскрашенные заборы скрывают не доделанное, — порядок, устройство, чистота, показывают деятельность полиции. Словом, лучшие части города достигают возможного совершенства, и если генерал Сипягин долго пробудет здесь, то не мудрено, что Тифлис [128] станет красивее Москвы. Пленные персияне не даром ели хлеб русский, — они много помогли этому быстрому изменению. Аббас-Мирза должен быть очень благодарен за образование воинов его, между коими найдет теперь искусных исправителей дорог, строителей мостов, нивелировщиков, каменщиков и проч. У него не было пионеров, — теперь они готовы.

Желающие могут весьма приятно проводить время в Тифлисе, общество здесь очень хорошее, но многие жалуются на несогласие его — впрочем, это вещь весьма обыкновенная, — разве в других местах все живут ладно, разве в других местах не бывает маленьких ссор, небольших сплетен, невинного злословия и тому подобных развлечений.... Мне кажется, где столкнулись четыре мужчины и три женщины — там верно найдете пять партий... Ainsi va la monde.

При встречах генерала Красовского было заметно нечто более присвоенного его чину — это личное уважение. Депутация армян тифлисских благодарила его за услуги, оказанные им народу армянскому. Патриарх церкви их, Ефрем — старец, ступающий в гроб, благодарил его за избавление первопрестольного монастыря Эчмиадзина от мести врагов христианства и за попечения об угнетенных чадах его (Генерал Красовский, с З-х тысячным отрядом, 17-го августа, 1826 года, при сел. Ушагане, разбил 30-ти-тысячное скопище персиян, и тем избавил от гибели эчмадзинский монастырь. — прим. автора.).

Здесь получил я уведомление о производстве моем в унтер-офицеры; мир с Персией был заключен 10-го февраля, в селении Туркменчае, но загорающаяся война с Турцией подавала мне новую надежду — обратить на себя [129] внимание начальства и, освободясь из настоящего положения, успокоить людей, принимавших во мне участие.

28-го апреля генерал отправился в Россию, а в первых числах мая и я выехал из Тифлиса, по прошлогодней дороге на Джелал-Оглу и Амамлы, откуда шли тогда через Памбу; теперь же взял я вправо на Бокант, в с. Гумри (Нынешний Александрополь.), до которого от Тифлиса менее 200 верст. Места эти лежат на возвышенностях и во всех отношениях были бы хороши, если бы лес был ближе. Грунт земли прекрасный и жители могли бы быть весьма достаточны, когда бы полная уверенность в постоянной безопасности изменила их образ жизни и образовала из них хороших домоводов.

Перейдя кавказскую линию, вы не встречаете почти нигде постоянной оседлости, — видимое изобилие зажиточных селений русских, редко где порадует сердце ваше, — деревни более похожи па продолжительный лагерь, нежели на вековое жительство, — необходимость издавна ввела обычай скрывать достаток свой. Привыкнув бояться друг друга, грабить один другого — обитатели несчастных этих стран, сообразно с тем, устраивают и хозяйство свое. Земля служит хранилищем всех их сокровищ, ямы готовы, лишние вещи всегда в них спрятаны; при малейшей опасности, остальные туда же зарываются, и семейства, забравши только самое необходимое, уносят в неприступные горы, ущелья, непроходимые леса и жизнь, и страх свой. Не так ли бедовали и предки наши, не такую ли жизнь влачили, и все народы прежде, нежели благоприятные обстоятельства научили их наслаждаться ей?

Вы, народы дикие, никогда еще не прославленные [130] гражданственностью, образованием своим, вы можете быть уверены, что придет и ваша череда — блистать на театре мира; но ты, некогда знаменитая Армения, ты, оставившая нам столько памятников могущества, богатства и искусств своих, памятников, доселе изумляющих нас — что предстоит тебе? Явишься ли ты снова на поприще славы, или грустным сынам твоим определено вечно унылое существование. Важные события должны раскрыться в нашем столетии, ему, кажется, следует решить вопрос: могут ли возрождаться царства, отжившие свой век? Умы и души всех обращены на Грецию и с невольным трепетом сердца каждый ожидает развязки великого дела.

Человек родится, растет, живет, дряхлеет и смерть уносит его в вечность без надежды на возвращение к прежнему. Этим путем следуют и гражданские общества; по некоторые из них не совсем скрылись с лица земли и, сохраняя хотя тень бытия своего, все еще существует, — могут и эти питать надежду, снова приблизиться к цвету лет своих? Закон природы и соображение причин, долженствующих иметь влияние на будущую участь их, убеждают меня, что возрождения не будет; но блистательная кончина, после унизительной, бедственной старости, может быть уделом некогда знаменитых. Так, муж достойный, гонимый роком, оканчивает иногда политическую жизнь свою, — но благоприятные для него обстоятельства нередко вызывают его опять на ту стезю, по коей он столь славно протекал, и последние минуты его земного существования часто блистают ярче прежних. Почему тоже не может случиться и с целым народом? Но герой тот никогда не возвращается от лет преклонных к летам мужества; ослабели силы его и должен покориться неизменному правилу, на котором устроил [131] премудрый Зиждитель все творение свое. Тоже должно совершаться и с царствами — по крайней мере, мне так кажется...

4-го сентября.

В Гумрах назначено было сборное место войск, выступающих в Турцию; в июне стянулись туда все отряды, транспорты, парки, артиллерия и прибыл корпусный командир, а 14-го числа (11-го июня 1828 года.) перешли р. Арпачай — нашу границу.

Какая разница с Персией! Повсюду расстилались перед нами плодоносные нивы, тучные пастбища, и нигде бесплодие не оскорбляло взора, — воздух прекрасный и здоровый. Мне ежеминутно воображались ваши места, только горы окрестные выше ваших и местами скалистые берега речек нарушали подобие. Повторяю — это не Персия, здесь весьма возможно жить и человеку, которого ничто особенное из привязывает к России, много выгод найдет он оставаться тут, когда области эти поступят под наше правление. Решительно скажу, что немногие из лучших губерний сравняются с ними, жаль только, что по дороге нашей нигде не было кустарников, — зато другие части карского пашалыка (а также и ахалцихский) изобилуют огромными строевыми лесами, откуда вывозят дерево и в пограничную Грузию, и в эриванскую, и нахичеванскую провинции, названные ныне армянской областью.

Главные занятия жителей состоят в скотоводстве и землепашестве, хлеба имеют они в изобилии, не только для собственных потребностей, но и продают в Эрзерум, Баязет, Грузию, армянскую область, снабжая им и куртинцев. Если, по присоединении этих пашалыков к нашим владениям, отрасли сельского домоводства поощрением [132] приведены будут в надлежащее положение, то я уверен, что для войск грузинских не будет надобности в доставлении провианта из России, что составляет величайшие для казны издержки. Думаю также, что, обративши на этот предмет настоящее внимание, можно в несколько спокойных лет, за потреблением, приготовить такие запасы, которые, обеспечив на значительное время продовольствие корпуса здешнего, предохранят и жителей Грузии от недостатка, ныне существующего в местах разоренных в 1826 году персиянами, где, по причине смутных обстоятельств и по неимению семян, обыватели с тех пор не засевают полей своих, кое-как перебиваясь для прокормления семейств, большей частью довольствующихся кислым молоком, сыром, различными солеными травами и т. п., не имея иногда куска хлеба.

Сколько я успел узнать, то население карского пашалыка нельзя назвать малым, хотя на пути нашем не слишком много деревень, и в тех не было ни души — армян угнали турки далее, во внутренность, опасаясь их преданности к русским, татары же сами оставили жилища свои, избегая ужасов войны. Им простительно — они судят по себе и не верят, что неприятель может не только не грабить, но даже оказывать помощь покорным. Впрочем, для нас уход их был выгоден, потому что если б они остались, то домов не стали бы ломать, и мы нуждались бы в дровах.

Авангарду случилось сталкиваться с турецкими разъездами, мы же, не встречая нигде ни малейшего препятствия ни от неприятеля, ни от дороги, которая везде хороша, остановились 18-го числа ночевать верстах в 5-ти от Карса, но прямому направлению, близь сел. Азаткева.

На другой день двинулись в боевом порядке для обозрения крепости, авангард скоро встретил толпы [133] неприятельской конницы и пошла перестрелка; приближение главных сил наших отодвигало мало-помалу наездников; наконец, подойдя к свату последних высот, мы остановились против крепости, ближе пушечного выстрела.

Небольшое число неприятеля рассыпалось внизу и по обеим сторонам речки, выискивая места, куда ударить; большая же часть бросилась в правому флангу нашему, где на прекрасной равнине загоралось славное кавалерийское дело. Линейные казаки доказывали, что они не напрасно славятся храбростью и искусством своим; воспитанники горцев, они не боятся своих истинно-воинственных соседей, — туркам ли, страшным только в первом натиске, испугать молодцов этих, линейцы ли будут ожидать на себя нападения неприятеля, когда сами могут ударить на него? Они не любят тратить порох и пули, — холодное оружие вернее им кажется; человек до 500 самых ближайших, следовательно, самых запальчивых турок, гарцевали перед ними, — их было не более 150 человек, но они не думали о том и стояли, потому что не велено было нападать; неслишком совались и османы, видя непоколебимую стойкость удалых, коих сердца кипели нетерпением — смирить кичливость гордых всадников, но еще было не время. Наконец, пришло ожидаемое позволение — шашки в руки, ногайки хлопнули по бокам коней и исчезло пространство, раздающее противников: все смешалось и началась потеха на черкесский образец. Валится простроенный казак, но не одного турка растоптали уже копыта лошади его, и скоро делибаши (обрекшиеся на смерть) понеслись искать не смерти, а спасения в бегстве, не заботясь более об увозе трупов погибших своих товарищей. Я не видывал подобной картины; вот совершенная отважность, и мне кажется, что, [134] не имея полной уверенности в ловкости своей, нельзя так решительно бросаться в средину неприятеля, несравненно легче идти сомкнутым строем. Что касается до меня, то я охотнее соглашусь втрое долее стоять под картечью, нежели быть в такой каше. Не гуляли и уланы наши; живописные, правильные движения их и стройные нападения устрашали турок. Но где драгуны гроза лучших наездников Персии? Всегдашние противники лезгин — они привыкли к боевой жизни и дышат войною. Едва ли храбрейший из полков европейской кавалерии устоит против решительных ударов их фронта, и никакие толпы азиатов не выдержать отчаянного напора их; соединяя достоинство войск регулярных с частной ловкостью и отважностью наездников, — драгуны наши столько же будут ужасны первым, как и последним. И кони их, питомцы горских табунов, неутомимые, послушные, смелые, быстро разносят гибель повсюду, нет им препятствий, — они с малолетства привыкли скакать по каменьям, взбираться на скалы, спускаться с утесов и кажется с кровью вливается в них бесстрашие и бодрость. Надобно видеть нижегородский драгунский полк, — что за люди, широкоплечие усачи эти, без сомнения, не повторяют сабельных ударов своих — и одного достаточно для сильнейшего из врагов; но в этот день они не испытали тяжести руки драгунов и напуганные линейцами, обратились в бегство, а гранаты и другие закуски совсем отогнали их; но огонь с башен не умолкал, только напрасны были усилия сбить нас с места. Воображаю изумление жителей. . .

Из города, расположенного амфитеатром, им все было видно, как на ладони. Что должны были они думать, смотря на сражающихся под стенами их и в особенности, замечая спокойную готовность пехоты нашей; там резервы, [135] облокотись на ружья, ожидают приказания двинуться на подкрепление стрелков своих, здесь ружья составлены в козлы и люди лежат вблизи, — ядра и гранаты валятся вокруг, не расстраивая их положения. Это не люди — должны были думать осажденные — и сомнения нет, что день этот имел большое влияние на дух гарнизона, который не мог уже вполне сохранить надежду противостать столь необыкновенному мужеству. И в самом деле, кого не изумить такое хладнокровное невнимание к смерти. Надобно отдать справедливость кавказскому корпусу — у него могут учиться воевать самые лучшие войска в свете.

По окончании рекогносцировки отошли в лагерь, на правом берегу реки, по эрзерумской дороге, на которую стали мы, сделавши 18-го числа фланговое движение от сел. Меликёва.

От Гумр до Карса верст 70-ть.

Кр. Карс расположена на утесистом изгибе речки Карс-чае и совершенно неправильной фигуры. Восточный и северный фасы, составляя между собою тупой угол, имеют сажен по 300 длины, — южный, начинаясь от ю.-в. башни прямой линией, потом изгибается и, сливаясь с западным, описывает род дуги, заключающей в изломах своих вместе с прямой линией саж. 450.

Цитадель неприступна с внешних сторон (северной и западной, висящих над непроходимыми скалами, возносящимися над речкой); отсюда крепость ограждена только одной стеною, но остальные бока защищаются двумя, из коих внутренняя выше наружной, — они построены из гладких, довольно больших каменных плит, довольно высоки, не толсты и, конечно, не могут выдержать столь сильного действия осадных орудий, как кирпичные в Сардар-абаде [136] и Эривани; однако, недостаток этот вознаграждается местностью и вооружением: несколько башен, весьма хорошо сложенных и усеянных пушками, защищают каждый фас. Близь западного — лежит армянский форштат, отделяясь от него рекою, на коей три моста каменных, прекрасно устроенных; два татарских форштата примыкают к южной и восточной стенам и над последней возвышается Карадаг (черная гора), командующая крепостью, но ее обстреливают 22 орудия и при хорошем их действии едва ли неприятельская батарея долго удержится на ней. У подошвы горы лежит наша дорога из Гумр, и как высота эта в 1807 году была занята русскими, принужденными впоследствии без успеха снять осаду (В 1807 году генерал-майор Несветаев, с отрядом из 5-ти бат. и хоты и 2-х казачьих полков, прядя к Карсу, повел атаку с карадагских высот и хотя скоро овладел деревянной башней, но бил отбит от предместья Байрам-Паши и принужден был отступить. Неудачу эту надо, впрочем, отнести скорее к нерешительности действий с нашей стороны, бывших следствием, по всей вероятности, малочисленности отряда и недостатка в артиллерии, чем к силе крепости. См. ст. г. Маламы — «Исторический очерк Карса», стр. 5. — Ред.), то на вершине ее турки устроили теперь каменный редут для 4-х орудий, с деревянным бруствером, и соединили его рвом с крепостью, проведя также ров со стороны равнины к концу форштата.

Смотря на эти работы, нельзя не жалеть о тех, которых изнуряли столь бесполезными трудами, — надобно сказать, что верст на несколько вокруг Карса земля чрезвычайно камениста; взглянувши в ров, вы видите глыбы камня и аспида, взломанные и взорванные порохом, а во многих местах ничто не помогало и по неволе оставлены проходы. До 10-ти тысяч человек [137] ежедневно сгоняли на работу в течении нескольких месяцев и не сделали никакой пользы, а вероятно многие здоровьем и жизнью заплатили за столь мудрое распоряжение своих повелителей.

Южный форштат, лежащий со стороны обширной равнины на небольшом возвышении, обрывающемся высоким утесом к речке, сверх множества огней с трехярусных батарей и из цитадели, защищается отдельными башнями, соединенными стенкой для ружейной обороны, и осаждающему трудно устраивать тут свои батареи — их могут задушить, а они, кроме ю.-в. угла, не будут вредить укреплениям, прикрытым строениями.

Остаются только высоты над армянским форштатом и одно возвышение на противоположном (нравом) берегу реки, представляющие некоторую возможность приступить к осаде; отсюда начались наши атаки.

25-го сентября.

Невыгодное для нас местоположение, каменистый грунт, препятствующий осадным работам, совершенное неимение леса на туры и фашины, долженствовали очень затруднять инженеров наших и, вероятно, были причиной, замедлявшей начало решительной осады. За три дня ничего не сделано важного, кроме того, что заняты некоторые высоты, не слишком упорно удерживаемые осажденными, которые между тем рылись, как кроты, устраивая свои внешние укрепления; ничто не было забыто: бревна, каменья, шанцы, батареи, долженствовали на каждом шагу затруднять наше приближение. Множество разноцветных знамен развевались в этих укреплениях, густые толпы, раскиданные на большом [138] пространстве, показывали силу гарнизона, частые выстрелы по всем направлениям, многочисленность их артиллерии.

Наконец, с 22-го на 23-е июня и нам приказано взяться за дело; к рассвету на возвышениях левого берега сделаны две батареи, против западной стороны укреплений, а на правом — главная, образующая первую параллель. Дабы скрыть от осаждаемых настоящие намерения наши, с вечера еще, часть кавалерии, с 4-мя конными орудиями, пошла к укреплению Карадаг, а батальон пехоты, при двух легких орудиях, растянувшись как можно длиннее, заходил в тыл цитадели. Гарнизон, считая движения эти за приготовления к действительному приступу, почти все силы свои обратил к угрожаемым местам, производя сильный пушечный и ружейный огонь на стук барабанов, звук труб и громогласное ура, мало препятствуя в тишине производимым траншейным работам .

С восхождением солнца, действие 20-ти батарейных орудий, 6-ти легких и 4-х мортир изумили турок; цитадель, крепость и башни форштата начали отстреливаться, дым, не успевая разноситься, покрыл окрестности; беспрерывные взрывы гранат и бомб, свист ядер, показывали, что с обеих сторон не шутя намерены драться и что не легко будет овладеть Карсом. Брустверы наших батарей загорались от вспышек пороха при своих выстрелах и разваливались от неприятельских, очень метко пускаемых .

С нашей стороны понесли уже несколько человек раненых; положение турок было еще хуже. Скоро замечено волнение между защищающими скрепленную высоту над армянским форштатом, и командир роты 39-го егерского полка, прикрывавшей всю ночь работы центра, решился без приказании двинуться вперед и занять кладбище. Пули и [139] картечь посыпались на приближающихся, но Лабинцов, видя возможность овладеть высотою и батареей, на оной устроенной, дождавшись на своем месте егерей 42-го полка, бросился на шанцы неприятельские. Пустивши батальный огонь, турки не успели более зарядить ружья и таким же образом, разрядивши пистолеты свои, принялись за сабли, кинжалы, а некоторые вздумали отбиваться каменьями, — без выстрела подошли наши в шанцам и закипела рукопашная схватка. Ужасны были минуты эти; две роты 42 егерского полка, поспешавшие с кладбища на подкрепление Лабинцову, видят, что новые толпы бешенных несутся на них и продолжают путь. С яростным криком напали турки, — и резня распространилась: храбрость должна была уступить множеству. Сомкнувши роту свою, Лабинцов, всегда впереди, бросается в сечу и принятый с двух сторон штыками, неприятель смешался и побежал. Егеря заняли батарею, где взяли 4 знамя, 2 орудия, палатки и множество разного оружия; кучи камней, другой ряд шанцев, другое кладбище, начинавшиеся строения, на каждом шагу представляли бегущим возможность останавливаться и оказывать необыкновенно упорную защиту; но нельзя уже было удержаться им, — не успевали они устраиваться, штыки уничтожали все покушения и на плечах спасающихся внеслись мы в форштаты. Тут некоторые из них засели в домах, другие рассыпались по улицам, третьи стремглав бежали к крепости. Много наших побито в переранено из окон, каждое строение надо было брать штурмом, но никакие препятствия не могли остановить предприимчивых, и скоро весь армянский форштат очищен с помощью остальных рот 42-го егерского полка и 2-го батальона 39-го.

Когда здесь свирепело столь жестокое поражение, две [140] роты грузинского гренадерского полка, в брод, неся сумы с патронами на головах, перешли через реку, потом через крайний мост и с батальоном эриванских карабинеров заняли южный форштат; части этих же полков овладели Карадагом, а три роты ширванского с 2-мя орудиями, спустившись с горы, стали против западных ворот, сверх того, до 20-ти орудий расставлены в разных местах и все пушки, найденные в занятых нами укреплениях, тоже обращены были против крепости и без пощады громили ее. Все это сделалось так быстро и с таким неизъяснимым единодушием, что отчаянно защищающиеся турки, совершенно потерялись и не понимали, что вокруг их происходить, а беспрерывная пушечная пальба со всех сторон еще сильнее распространяла между ними ужас. Несколько раз опускались знамена на башнях, в знак того, что крепость покоряется, — отбой превращал ружейный огонь, умолкали и орудия. Вдруг раздавался выстрел с крыши, или из окна, мало-помалу, снова загоралась стрельба и снова свистели пули, лопались гранаты и сыпалась картечь. Более десяти раз повторялось это; но вот, в нескольких местах, показались наши на стенах, на бастионах — и стих звук оружия и прекратилось кровопролитие — турки, видя невозможность устоять, решились сдаться. Испуганный паша с важнейшими чиновниками скрылся в цитадель, пославши к графу с предложением условий. Вся крепость в наших руках и часть войск стояла у запертых ворот цитадели, и стены оной усеяны были гарнизоном, который с обращенными на нас ружьями, ожидал окончания переговоров. На улицах страшное смятение, вооруженных неприятелей повсюду гораздо более, нежели наших, но они испытали, что ни многолюдство, ни завалы, ни самые стены, [141] не спасают их и жестокий урок, им данный, отнимал у самых решительных последнюю отважность; всякий уверился в невозможности противостоять, и ожидая грабежа, убийств, удивлялись, видя, что за несколько минут, столь ужасные воины, все истребляющие, смирно стояли, отдыхая на ружьях своих, на которых не запеклась еще кровь мусульманская. Иные, улыбаясь, смотрели на проходящих противников, разговаривая с товарищами, иные отирали пот, пыль с разгоревшегося лица своего, — а тут, обрызганный мозгом убитого, очищал с себя бедственные признаки сражения.

Корпусный командир прибыл из лагеря на главную батарею, к нему и от него скакали офицеры с донесениями и приказаниями, важные турецкие чиновники тихо ездили на гордых жеребцах своих, сохранивших свойственную им бодрость и в те минуты, когда сердца всадников наполнялись унынием и робостью. Пешие продирались между нами, конница, остановившаяся в разных местах, кидала свирепые взгляды, по взгляды эти никого не пугали. Быстро приготовлены средства — заставить трепетать засевших в цитадели, если бы они осмелились держаться; но они все видели, отворили ворота, и с покорностью предстал бледный паша перед графом Эриванским.

Более 1350 человек достались в плен во время приступа, в цитадели взято 5-ть тысяч, в том числе двухбунчужный — Магмет-Эмин-паша, начальник кавалерии — Вали-ага, и много разных чиновников. Тысячи три конных успели пробиться между кавалерийскими разъездами нашими и скрылись в горах. Убитыми и ранеными турки потеряли до 2-х тысяч, — всего же гарнизона было до 11-ти тысяч. В крепости и на батареях взято пушек и мортир 151. отбито 30 знамен, приобретены огромные артиллерийские запасы, [142] множество разного рода оружия, пионерных инструментов и большой хлебный магазин .

С нашей стороны убито: обер-офицеров 1, нижних чинов 33, ранено штаб-офицер 1, обер-офицеров 13, нижних чинов 216.

Так покорен Карс, от твердынь коего со стыдом удалились несметные полчища грозного Надир-шаха. Азиаты новейших времен почитали крепость эту неприступной, — турки, зная все способы свои и полагаясь на дерзкую храбрость, многочисленность отборных войск, призванных на защиту ее, не понимали, как могло случиться столь неожиданное происшествие; мы сами не можем без удивления вспомнить всех подробностей, коим подобных, кажется, не представляет военная история. Бывали штурмы, но самый удачный всегда сопровождался значительной потерей; здесь же убито 34 человека, а раненые, почти все, давно вступили в свои места. Кавказский корпус, привыкший к блистательным подвигам оружия своего, не помнить подобного. В военной науке говорится о взятии крепости сюрпризом, а здесь и действительного сюрприза не было, а прямо неожиданный штурм и не опьянение ли турок от опиума помогло штурмующим не встретить почти никакого сопротивления? Не в минуты ли сильнейшего расслабления мы застали их?

Рассматривая местность, вооружение, число и дух гарнизона, зная также, что 15 тысяч вспомогательных войск спешили на подкрепление и находились только в 30-ти верстах, наконец, соображая все обстоятельства покорения столь важной крепости, должно причесть его к счастливейшим событиям и не уменьшая доблести других войск, можно решительно сказать, что только с здешними, забывшими о мирной жизни войсками, приготовленными к победам, удаются подобные [143] предприятия, — надобно видеть соревнование, единодушие, одушевляющие все полки, чтобы согласиться с этим мнением, — по кому, кроме Бога, приписать должно чудесное спасение храбрых в этот губительный день? Окруженные тысячами смертей, не многие из них кровью своей запечатлели славу имени русского. Невидимая десница твоя, предвечный, провела их невредимо среди гибели, тебе единому хвала и благодарение!

20-го сентября.

По занятии Карса, корпусный командир оставался в окрестностях его, пока укрепления были приведены в надлежащее положение и сделаны все приготовления, необходимые для того, чтобы гарнизон наш мог держаться, если бы турецкие силы, недалеко находящиеся, вздумали снова овладеть крепостью. Сначала предполагалось оставить в ней только три батальона пехоты, но близость 30-ти тысяч, корпуса неприятельского, могущего ежедневно увеличиваться новыми подкреплениями из Эрзерума, принудила усилить и наш отряд. Составив его из 3-х полков 20-й пехотной дивизии с легкою ротою артиллерии и двух казачьих полков с 4-мя конными орудиями, под главным начальством генерал-майора Берхмана, а управление областью поручив полковнику князю Бековичу-Черкасскому, граф Эриванский выступил с прочими 17-го июля к кр. Ахалкалакам, куда и прибыл 23-го числа.

На другое утро крепость уже была покорена. В ней найдено 14 орудий, значительное количество разного оружия, артиллерийских запасов и взято 21 знамя. Гарнизон, состоявший из одной тысячи вооруженных, не хотел сдаваться, но не имея возможности устоять против искусного действия батарей наших, устроениях ночью, вздумал спастись [144] бегством и потерял до 600 человек, убитыми и ранеными, — в плен взято до 300. С нашей стороны убит 1, ранено 1 офицер инженерный и 12 рядовых .

В 30-ти верстах от Ахалкалак находится кр. Хертвис, лежащая в неприступных скалах, образуемых берегами реки Куры; покорение сей крепостцы было необходимо для усмирения вновь покоренной страны. 26-го числа часть войск наших отправлена туда и устрашенные истреблением ахалкалакского гарнизона, защитники Хертвиса сдались. Здесь найдено 13 пушек, 1 мортира, до одной тысячи четвертей хлеба и значительные артиллерийские запасы. Гарнизон, исключая 15 турецких солдат, состоял из природных жителей, кои распущены по домам.

4-го августа действующий корпус, к коему присоединились резервы, пришедшие из Грузии, остановился на переправе через Куру, в 6-ти верстах от Ахалциха.

Вообще путь от Карса, чрез Ахалкалаки, к Ахалциху представляет величайшие затруднения для следования войск, особенно с тяжестями. Между первыми двумя крепостями верст 100 расстояния и дорога пересекает верхний хребет чалдырских гор, местами сохраняющих снеговые полосы во все лето; далее же, пролегает чрез высокие горные хребты, покрытые лесами и идущие вдоль реки Куры, чрез кои существовали только тропинки. Гренадерская бригада, отправленная за три дня до выступления корпуса, употребив все усилия для разработки дороги, довела ее до такого только состояния, что повозки и артиллерия могли быть спускаемы и подымаемы людьми на веревках (Оставшись в Карсе, я не был свидетелем всех этих происшествий и говорю о них единственно для общей связи в записках моих о турецкой войне, — а потому описания эти весьма кратки и сведения почерпал я из официальных известий. — прим. автора.). [145]

5-го числа получены достоверные известия, что Мустафа-паша с 7-ю тыс. и Киоса-Мамет-паша с 20-ю тыс., при 15-ти полевых орудиях, прибыли на подкрепление Ахалциха; не взирая на то, корпусный командир решился, не ожидая отряда генерал-майора Попова, следующего из Карталинии, замедлено подступить к крепости. Обозрев ее, войска паши пошли во вновь назначенный лагерь, — в 6 часов вечера, неприятельские толпы понеслись слева и справа, показывая намерение напасть на следовавший вагенбург; но все их покушения на обоих флангах были отбиты и кавалерия наша имела случай в этом деле увеличить к себе уважение самых запальчивых из прославляемых турецких всадников. После того начались приготовительные работы для осады, но присутствие сильного вспомогательного корпуса неприятельского, беспрестанно умножавшегося и к коему чрез несколько дней ожидалось еще 10-т тысяч человек, не позволяло предпринять решительных действий против крепости. Дабы отвратить столь важное затруднение, надобно было разбить Мамет-пашу. Ночью, на 9-е число, 8 батальонов пехоты, кавалерия и 25-ть орудий пустились по местам едва проходимым, дабы обойти крепость, за которою расположены были турки лагерем. Неприятель на рассвете открыл движение это и успевши присоединить гарнизон к полевым войскам, в числе 30-ти тысяч, атаковал наших. Завязалось жестокое дело, продолжавшееся 12-ть часов и, наконец, всевышний увенчал полным успехом оружие русских: четыре лагеря неприятельских. вся полевая артиллерия его, состоящая на 10-ти орудий, все [146] инженерные, артиллерийские парки и подвижной транспорт хлеба, взяты нашими. Бегущих проследовали 30-ть верст по арзерумской дороге и потеря их в этом деле полагается до 2500 человек убитыми и ранеными, с нашей стороны убит генерал-майор Корольков, 7 обер-офицеров, 73 нижних чинов, ранено штаб-офицеров 2, обер-офицеров 22, нижних чинов 377, подбито одно орудие и взорван зарядный ящик неприятельской гранатою. Киоса-Мамед-паша с 5 тысяч, пехоты вошел в крепость, остальные войска рассеялись в лесах, по ардаганской дороге.

После этого поражения началась действительная осада и 14-го числа северный бастион был уже разрушен, а высокий, толстый палисад, составляющий наружную ограду, местами разломан. Такой успех, в соединении со многими другими причинами, заставил корпусного командира взять приступом город, и 15-го числа, в 4 часа по полудни, он начался.

С неизъяснимой отчаянностью защищались осажденные; ахалцихцы известны по своей храбрости и ни в чем не уступят самым дерзким народам кавказских гор — даже вооруженные женщины участвовали в бою. В 7 часов наши были в форштате, но победа эта, дорого стоивши, оставалась еще нерешенной; в каждом доме на смерть заседали упорные и многие из наших пали их жертвами. К счастью, строения были деревянные, и в это время граната, зажгла один дом, — воспользовавшись случаем, приказано зажигать город, пожар распространился и мало-помалу принудить защитников к отступление! К свету весь форштат очищен, остаток гарнизона, запершись в цитадели, [147] прислал просить о начатии переговоров и, после некоторого упорства, сдался на капитуляцию.

В Ахалцихе взято 67 пушек, в том числе 5 русских, из коих два единорога, отбитые турками во время осады оного в 1810 году, 52 знамя и 5 бунчуков от двух пашей. С нашей стороны в сей день убито 2 штаб-офицера, 8 обер-офицеров и 118 нижних чинов, — ранено 1 штаб-офицер, 31 обер-офицер и 439 нижних чинов. Со стороны неприятеля погибло до 5-ти тысяч человек.

17-го числа генерал-лейтенант князь Вадбольский овладел кр. Ацхур.

Нынешняя кампания для кавказского корпуса еще блистательнее персидской; взятие Карса, сражение под стенами Ахалциха и штурм его должны, по всей справедливости, занять место между славнейшими подвигами оружия русского. Вообще, турки дерутся так отчаянно, что трудно стоять против них, — сравнивать с персиянами, значило бы обижать их. Теперь представьте, каковы должны быть делибаши, лазы, аджары и другие отборные войска, почитаемые отважнейшими из самых храбрых. Идя в бой, они не думают о возвращены; большая часть из них приготовляется на верную гибель — надевают белые рубашки, часто белое платье и принявши опиум, забывают о жизни, помнят только, что пред ними неприятель, злятся на каждого, как на личного врага своего и как бешеные несутся в ряды противников. Ненависть к христианам увеличивает остервенение мусульманина, фанатизм поддерживает распаленные чувства его; если он убит неверным — говорит алкоран, то гурии отверзают объяты свои страдальцу за веру; если неверный истреблен им, то отпущение грехов ожидает его в небесах. Смертельные муки сливаются с зверской радостью [148] в искаженных чертах усопшего, — умирая, он мечтает о наградах, ему обещанных. Что, казалось бы, может устоять против столь многими, сильными причинами возбужденной запальчивости? Какое сердце не дрогнет при виде воплощенного демона, а не человека? Только высокое мужество, непоколебимая твердость могут победить неестественную дерзость, подстрекаемую самыми пылкими страстями. И русские побеждают эту дерзость, и пред геройской решительностью их уничтожается сила ее. Слава вам, истинно храбрые!

30-го сентября.

Между тем, как происходили столь блистательные подвиги, когда оружие счастливых товарищей наших гремело в горах буйных ахалцихцев и эхо дебрей их, разнося перекаты громов губительных, рассеивало ужас между османами — что делали мы, стражи Карса? По выступлении действующего корпуса, слыша о близости неприятеля, о намерениях его отнять у нас вверенное нам сокровище и соображая, что с 25-ти тысяч. корпусом, подкрепляемым всеми магометанами, живущими в городе и крепости, весьма легко решиться напасть на отряд наш, состоящий с небольшим из 2500 человек пехоты и до 700 казаков, — мы, несколько дней питали надежду доказать туркам, что не многочисленность составляет силу войска и что, хотя нас горсточка, но не с деревянными пушками и ружьями и не с заячьими сердцами. Разумеется, запершись в стенах, мы могли насмехаться над соединенными усилиями всех азиатских турок, но нам хотелось переведаться с ними в поле — и с нетерпением ожидали мы приближения их. Вдруг слышим, что Мамет-паша с корпусом своим полетел на помощь Ахалциху и лишил нас славы разбить себя; вы [149] видели уже, что его, бедняжку, там расколотили так, что едва успел он вскочить в крепость, оттуда в цитадель, из коей, после сдачи на капитуляцию, и его в числе прочим, защитников ее, пустили восвояси. Теперь он в ранге странствующего рыцаря, шатается из одного места в другое, собирая новые войска, но едва ли делает это с большим жаром: пуганая ворона всего боится.

Таким образом, в соседстве нашем остались только небольшие партии, которых главнейшие предприятия могли состоять в том, чтобы угонять скот у жителей или в тому подобных подвигах.

7-го августа дали знать в лагерь, что человек до тысячи таковых удальцов, показавшись верстах в 10-ти от Карса, отрядили от себя часть, которая, еще приблизившись, отбила большое стадо, угнавши и пастухов. 200 казаков , с 4-ми конными орудиями, понеслись остановить их,

а батальон егерей беглым шагом пустился в подкрепление. Конница наша верстах в 15-ти догнала неприятеля и видя, что неутомимо следующая за ними пехота была не далеко, решилась зализать дело, не смотря на несоразмерность числа. Первая ошибка не кончила дела, но потом действие артиллерии произвело замешательство, а вторичный удар кавалерии, ободренной приближением бегущего батальона, довершил расстройство. В разные стороны рассыпались хищники; рассеянные партии их старались скрыться в глубоких лощинах, угоняя по несколько штук скота: но не легко было сделать это — армянская дружина и казаки, на беду их, слишком зорки были и, добираясь от одних в другим, принуждали всех, оставляя добычу, думать о собственном спасении. Напрасно хотели они остановиться и ударить на нас: огонь орудий и пики всегда разрушали [150] смелые покушения их; вся добыча, похищенная ими, отбита, плененные пастухи освобождены. Преследование кончились верстах в 30-ти от Карса, потому что лошади, от сильного жара и скорой езды, почти у всех пристали. Начальник этой толпы Хамид-бек взят в плен; три брата его — двух-бунчужными пашами, и потому, имея знатные связи, он в большом уважении в здешнем крае. Несчастно оконченная им экспедиция, произвела сильное влияние на скопища разбойников, так что после они разбрелись и до сего времени не смеют уже появляться вблизи тех мест, где стоят русские, и спокойствие окрестностей ничем не нарушается. Нас уверили — говорил Хамид-бек, — что здесь оставлены люди больные и слабые, а лошади хромые и искалеченные; но ваша пехота недалеко бежала за конницей, а пушки нисколько не отставали от нее; пожалуйста, покажите мне этих людей и эти пушки, которые догоняют бегущую кавалерию нашу, — и ему не запрещалось любоваться ими.

20-го октября.

Разнесся повсюду слух о взятии Ахалкалак, занятии Хертвиса, разбитии турок под стенами Ахалциха, о близком падении сего последнего, — и жители карского пашалыка увидели, что счастие в сей войне не изменят искусству и мужеству, они увидели, что русские становились твердой ногою в покоренных местах и убедились в прочности их завоеваний. Армяне давно желали бы свергнуть с себя иго тиранов своих — гонителей христианства, по привыкши трепетать при одном имени мусульманства, не смели явно восстать против стражей, над ними поставленных, и десятки деревень, согнанных вместе для удаления от русских, удерживались от предприятий своих десятками куртинцев. [151]

Я говорил уже, что ни в одном селении мы не находили ни одного семейства, — все угоняемы были далее и далее от пути следования нашего; но когда рассеянным остаткам собранных сил турецких осталось единственным спасением — бегство в незанятые нашими владения и, они начали очищать потерянные для них области, тогда странствующие поселяне вознамерились, по приглашению начальства нашего, возвратиться в оставленные жилища свои, — но все еще не решались приступить к тому без помощи русских.

Несколько деревень карских, находившихся в ущелье близь кр. Ардагана, просили князя Бековича-Черкасского содействовать их переселению, и в ночь на 16-е августа выступил он с двумя батальонами егерей, 4-мя орудиями и 200-ми казаков для освобождения их.

Радовались идущие в поход, завидовали им оставляемые в лагере. Всю ночь и день шли мы с небольшими отдыхами и солдаты не чувствовали усталости; весело было замечать желание их столкнуться с неприятелем и смело можно было ручаться, что это желание грозило гибелью противникам.

Пройдя место, на котором поселяне хотели присоединиться к нам, мы остановились ночевать; посланные возвратились с ответом, что мушский паша, собравши тысяч до 4-х из бегущих от Ахалциха, намерен гнать жителей к Эрзеруму и, что отряд его расположен близь кочевья их, а потому им никак нельзя пуститься на соединение с нами. 17-го числа утром пошли мы далее. Взгляните на сходство положения нашего в эти самые дни минувшего года; тогда, 16 — го августа, выступили мы из Джангили для освобождения Эчмиадзина, теперь шли для [152] освобождения угнетенных чад его. Тогда 17-е число ознаменовалось битвой жестокой, смертью многих и спасением монастыря, чем ознаменовалось оно нынешний год? Посмотрим.

Сегодня 17-е августа было первым словом каждого при встрече с другим, 17-е августа не сходило с языка, везде говорили о 17-м августа и воспоминания о достопамятном дне заставляли всякого рассказывать происшествия, тогда замеченные. Что-то Бог даст нынче — был общий припев к песне о 17-м августа, средина и заключение всех разговоров. Однако, подобной битвы нельзя ожидать, хотя все показывает, что и нынешнее 17-о августа не пройдет без драки. Конечно, нас очень немного — всего 800 человек под ружьем; турки могут выставить в 10 раз более, ибо, кроме конницы, стоящей пред нами, Мустафа-паша собирает в Ардагане всех опомнившихся после поражения ахалцихского, и одна дорога туда — на фланге нашем, а другая — осталась в тылу, — мы крепость эту миновали уже и верно там знают о нашем движении. Вез это так, но им негде взять регулярной пехоты и столько же полевой артиллерии, сколько было у персиян; а мы не обременены обозами, день нежаркий и местоположение позволяет проделывать все, что угодно. И так, гг. лихие наездники, милости просим пожаловать, милости просим — и никто не заботился о том, сколько гостей может быть.

Пройдя верст 10 от ночлега, сделали привал; князь Бехович хотел дождаться решительного уведомления от жителей, чтобы сообразить по тому свои действия. Солдаты расположились варить кашу, князь, отъехавши с версту вперед на дальние возвышения, осматривал окрестности. Вдали несется во весь дух верховой — это посланный от [153] армян. Запыхавшись, соскакивает он с утомленной лошади, бросается к Бековичу и едва может говорить от страха и усталости. С нетерпением ожидаем мы окончания — это решительная минута.

Отряд вперед. Не успел адъютант объявить приказание, как одни бросились одеваться, другие опрокидывали котлы с обедом, потом одевшиеся кинулись укладывать их — и за несколько минут батальоны под ружьем, артиллерия и ящики запряжены, все бежит рысью по дороге — версты как не было. Не сразу заставили идти тише усердных — они забыли, что прежде времени могут устать. Полным шагом ехали впереди конные, пехота давила их и в полтора часа ушли более 8-ми верст; пусть кто-нибудь пройдет скорее, сделавши перед тем около 50 верст за 36 часов!

Но в чем дело — спросите вы? В безделице. Г. паша торопится угонят в Эрзерум жителей, за которыми мы пришли; воины его понуждают армян собираться и запрягать арбы, те медлят, — женщины, пользуясь обыкновением закрывать лица от мужчин, потихоньку плачут — и, конечно, первый раз в жизни хвалят такое обыкновение. Разумеется, я говорю о хорошеньких, — дурным оно часто нравится. Однако, это мимоходом, а главное состоит в том, что если мы опоздаем несколько, то с нами сыграют славную штуку, вырвавши из-под носа столько семейств, в положении коих мы принимаем участие. Да разве вы не можете догнать их — скажете вы, тяжелые обозы разве могут идти так скоро, чтобы вы не настигли их? Совершенная правда — мы легко бы сделали это, если бы не впутались посторонние обстоятельства. Признаться ли? Отрядец наш залетел немного далеко и подходил уже к последней [154] грани возможного, на которой было написано Sta viator; nec plus ultra. За ней начинались перед нами трудные ущелья для прохода, занятые турками, за нами — крепость и отряды неприятеля, по сторонам — летучие партии его. Не правда ли, что мы опоздаем, если не поспешим? Вы уже начинаете бояться за несчастных — в самом деле, состояние их ужасно. Надежда увлекла их, близка звезда избавления — и опять должно страдать. Это возвращение к бедствию всего ужаснее, — но успокойтесь, — когда русские опаздывают, если не сбиваются с настоящей дороги, надобно прибавить, — и это собственно ко мне относится, потому что, если б я не сбивался с дороги, то давно пересказал бы вам все, что следовало, и не опоздал бы спать, — а теперь придется всю ночь сидеть, пока кончу это письмо.

Мушский паша, догадываясь, что мы не намерены позволить ему шутить над нами и опасаясь быть запертым в теснинах, счел за лучшее отодвинуться назад по дороге к Ардагану, — а поселяне, приготовленные им к походу, воспользовавшись сим, пустились к нам.

Князь Бекович видел необходимость одним разом обеспечить обратное свое следование; турки, вероятно, стали бы тревожить нас, а малочисленность отряда не представляла никакой возможности защищать величайший обоз, растягивающийся на несколько верст, особенно в местах тесных. Надобно было, пропустивши жителей, завлечь неприятеля в дело и отбить у него охоту, идти за нами. Для исполнения этого, пехота с артиллерией оставлена за возвышением, скрывающим их от турок, а коннице приказано выйти вперед и прикрывать обывателей.

Потянулись мимо нас освобождаемые; на арбах, нагроможденных имуществом и домашней утварью, между [155] досками, бревнами, пряслицами, помещались и семейства; дети, женщины, кошки, собаки и частью маленькие телята, буйволята и проч., словом все, что не хотело, или не могло идти. Здесь мать идет пешком, окруженная крошками своими: за спиной ее, уцепившись рученьками за платье, висит ребенок, которого она поддерживает рукою; тут, на коровах, лошадях, ослах, ухватившись друг за друга, едут по два и по три малютки. Ежеминутно боялся я. что какой-нибудь из них, сорвавшись, расшибется до смерти; по, бедняжки, слишком привыкли к такого рода путешествиям. Напрасно хотел бы я изъяснить мысли, родившиеся во мне при столь новой для меня картине; чтоб иметь понятие о бедственном положении человечества, надобно вникнуть в жизнь обывателей, особенно армии, пограничные Турции с Персией деревень. Кроме притеснений от властителей своих, они беспрерывно подвержены нападениям хищников, никогда не пользуются истинным спокойствием, не могут быть уверены в постоянной безопасности — и ко всему этому так привыкли, что всего разительнее доказывают справедливость пословицы: привычка есть вторая природа в человеке. Напрасно также хотел бы я изобразить трогательные знаки их радости и признательности к избавителям, неговоря о мужчинах, которые подходили к нашим, кланялись, крестились и всячески выказывали благодарность свою, — и женщины в эти минуты, забывая завертываться в покрывали свои, словами и знаками старались о том же — приличия, установленные людьми, теряют власть свою, когда говорит сердце. Некоторые, подняв руки к небесам, молились. Дети, понимавшие несколько, что вокруг их происходит, выражались каждый по своему. Признаюсь, я был тронут и, конечно, все разделяли мои чувства. Природа не изменяется в общих законах [156] своих — сделавши доброе дело, мы всегда находим вознаграждение в собственной душе своей, и одолженный нами, скоро становится нам близок.

Вдруг раздался выстрел, другой — загорелась перестрелка. Общее умиление уступило место новым ощущениям. Страх, смятение между жителями, радостная готовность между нашими. Мужчины спешат прогонять далее от неприятеля скот свой, другие торопятся с арбами, те не знают, что делать, весьма не многие берутся за оружие. Армяне не могут славиться воинственным духом, но представьте положение женщин. Одна, подхвативши ребенка, бежит, сама не помня куда, иные остолбенели от ужаса, там, упавши на колени, к Богу взывают о помощи, здесь, в отчаянии, ломает руки жалкая, — другая — смотрит на малюток, к ней прижимающихся, и слезы ручьями текут из глаз ее: она не решается, которого спасать, многие теснятся вокруг наших; выстрелы приближаются.

Конное армянское ополчение, состоящее из 70 человек, находилось впереди всего отряда и пропустивши за себя жителей, начало отступать, по мере их удалении: так было приказано; но турки, не видя всех сил наших, решились оставить свою позицию и сами напасть, и озлобясь, в глазах их совершающимся присоединением к нам обывателей, с ужасным ожесточением бросились на передовые разъезды наши, которые не могли удержать столь сильного натиска. Казаки остановили несколько стремление разъяренных, но теснимые множеством, принуждены были осаживать, и хвост обоза не успел еще подойти к тому месту, где стояли батальоны, как вдруг, с разных сторон, хлынули наездники и рассыпались по задним повозкам; бегом бросились к ним егеря, стрелять не было возможности, [157] неприятель перемешался с поселянами, дым, крик, стук, рыдание, суматоха, увеличились, Толпы свирепых делибашей, хищных куртинцев, кинулись на грабеж, прикрываемые товарищами своими, сражающимися с казаками. Нет, злодеи, нет — непродолжительно будет торжество ваше, близка пехота, близка ваша гибель!

Не бейтесь, не бойтесь, кричали бегущие на встречу неприятелю солдаты перепуганным поселянам, и ускоряли бег гной. Заметно было, что не одно желание отличиться, по какое-то родное душе каждого чувство сострадания к беспомощным вело всех; сверх того, каждый принимал уже участие в судьбе несчастных. Они поручили себя защите нашей, мы видели полную доверенность их к характеру русскому; признательность их тронула нас, возбудила чувство народного честолюбия, чувство высокое, благородное; наконец, опасность женщин — создания слабого, беззащитного, но всегда и везде имеющего сильное влияние на подвиги храбрости, на дух рыцарства, — вот причины, по которым всякий видел в нападающих личных врагов своих и стремился защищать не чуждых людей а как бы кровных своих — и горе вам, изверги; ближайшие испытали уже острие штыков, и в смертельных содроганиях взрывают пыль от земли: и ты, грабитель, не успеешь сдернуть последний покров с стыдлишости, — смерть носится над тобою, — обрызганная кровью твоей, добыча твоя, с ужасом отскакивает от падающего трупа твоего и, как лань боязливая, несется прочь. Далее, робко смотрит вокруг юная красавица, видит повсюду неистовство мучителей, ей негде скрыться, — с трепетом ожидает она определения небес и небеса сохранили ее. Радостно вскрикивает она: русский, русский, и бросается к избавителю своему: исчез страх, миновала опасность, [158] она под защитой брата. Вот освобождено и последнее семейство, разбросаны по дороге тела дерзких и б тут спасающиеся соумышленники их .

Ободренные первоначальным отступлением кавалерии нашей, турки пришли в запальчивость и дались в обман — набежали на пехоту, которую полагали гораздо далее назади.

Изумленные внезапным появлением ее в быстрым ударом, напрасно хотели они сопротивляться — тщетны были усилия их, штыки все опрокидывали, а удачное действие орудий довершило расстройство. Бегство сделалось общим и скоро не стало ни одного неприятеля на всем обзоре. Малочисленность казаков не позволила далеко продолжать преследование и особенной надобности в том не предвиделось. По всему можно было заключать, что заданной острастки, на этот раз, довольно, и что намерение князя Бековича исполнилось — возвращение наше обеспечено, ибо посланные для наблюдения движений неприятеля видели, что они, не останавливаясь, продолжали путь по дороге к Эрзеруму и, наконец, скрылись в ущельях.

Неудачен был день этот для турок, значительна потеря их; из числа оставшихся на поле, один только израненый куртинец найден живым и, по словам его, отряд этот заключал тысячу отборнейших всадников, между коими не было ни одного из тех горемык, которые волей, а часто и неволей, оставляя пашни свои, являются на поприще славы. Эти рыцари с карапапахцами и другим сбродом, в числе 3 т., стояли в резерве и благополучно отделались; одних старшин куртинских убито 16, той же участи подвергся сын мушского паши, вместе с прекрасной гнедою лошадью своей, которая у них ценилась в 500 руб. серебром и едва ли в знаменитости уступала [159] знамелитому хозяину своему. Вообще, все доказывает, что действительно кавалерия эта была отборная; между отбитыми лошадьми не было ни одной, которая бы стоила менее 500 руб. ас. по нашим ценам, что весьма редко здесь случается, — уборы соответствовали лошадям.

Не маловажен и наш урон — казаков убито 16, ранено 12, без вести пропало 12, в армянской дружине убито 4, ранено 11 человек, из поселян ранены 2 мужчины и 1 женщина, убитых и в плен взятых не было между ими.

Отдавши последний долг погибшим товарищам, пустились мы в обратный путь. Поселяне наши были уже далеко, — страх подгонял их; несмотря на тяжесть возов, на лень буйволов, на медленность быков, на множество разного рода скота и на все препятствия к скорой ходьбе, они шли весьма скоро, конечно, все, кто мог владеть палкой, действовал ей и не жалея руки, погонял от всего сердца, кого ни попало.

Дойдя до речки, где прежде располагали обедать, отряд остановился — людям надлежало дать отдых, хотя они единогласно говорили, что не устали; при том же следовало дождаться прибытия из другого ущелья еще нескольких деревень, которые ожидали только, чем кончится первое предприятие наше и, видя успех его, выслали с просьбой о принятии их под покровительство России. Здесь явились старшины татарских уже селений, принадлежащих карской области, с покорностью и тем же прошением. Все эти селения были готовы и, получив позволение, пускались в путь, — с разных сторон тянулись обозы, которые, подходя к нам, сливались в один и до самого вечера составляли почти непрерывную нить. Повторяю, что я не в силах [160] пересказать вам мысли и чувства мои при столь новом для меня зрелище.

Солнце село; одному батальону велено идти вперед и прикрывать средину, казаки были в авангарде; другой же батальон должен был, дождавшись прохода последних арб, защищать тыл. Князь Бекович садился на лошадь, вдруг скачут еще несколько человек — это старшины татарских же деревень, с теми же предложениями. Поселяне их не могут присоединиться к нам, ранее двух часов, им велят догнать нас на ночлеге, но они не решаются тронуться с места, если русские не дождутся их здесь. Нас разграбят, истребят — говорят они, когда вы уйдете. Нечего делать — надобно было приказать арьергарду исполнить их желание.

Как приятно видеть такую доверенность, такое уважение к великодушию характера русского. Самые дикие, свирепые племена Кавказа узнали, что русские страшны только в час битвы и что неприятеля, оставляющего оружие, не считают уже неприятелем, узнали это, и с полной доверенностью к неизменяемости великодушия смело поручают себя ему.

Согласен, что многие употребляют во зло благодетельные правила кротости нашего правительства; но что значит частный, мелочный вред, в сравнении с общей, великой пользой, от них проистекающей? И какой вред может причинить России ничтожный обманщик, воспользовавшийся, в каком бы ни было случае, на всех разливаемой милостью? Черв ли подточит основание скалы, насмехающейся над яростью моря? Теперь скажите, от чего закоренелые враги наши так скоро забывают вражду свою и там, где на каждом шагу встречали бы мы неприятелей, вместо народной войны, встречаем, большей частью, готовых к покорности? [161]

Вот плоды кротости и справедливости; не ясно ли доказывается этим, что победы их несравненно быстрее и прочнее побед оружия.

Когда мы под езжали к ночлегу, то почти все спутники наши расположили уже бивуаки свои — тысячи огней, разведенных на большом пространстве, издали представляли картину яркого городского освещения. Слава богу, один переход беспрепятственно совершен; на месте мы имели более средств ладить с неприятелем, во время же следования не было никакой возможности защитить всех, и если б не завлекли турок в сражение и не пощипали их, то, без сомнения, не были бы оставлены в покое, и бедные армяне много бы пострадали. Представьте наше положение — когда бы поставить по человеку на арбу, то верно бы большая половина осталась без прикрытия; ядра, пущенные из переднего и заднего орудий, не долетели бы один до другого — так длинен был обоз наш, хотя все меры принимались стеснить его и, где только позволяла местность, составлялось несколько рядов. Роты наши едва заметны были между множеством народа и, судя по числу людей, нас было почти достаточно для завоевания всей Азиатской Турции; но видя уже на опыте, что жители не в состоянии сами оборонять себя, нельзя было не опасаться за них .

Ночью присоединились к нам и последние деревни, с рассветом все двинулось далее: шум, крик, скрип не мазанных колес, смесь людских голосов с голосами разнородного скота, плотные удары палок по бокам равнодушных буйволов — составляли, если не весьма приятную, то, по крайней мере, весьма редкую, по множеству инструментов, музыку, — пестрота одежд, кипящее волнение, увеличиваемое неизбежным беспорядком, происходящим от неудобств [162] здешней повозочной упряжи, забавная положения погонщиков, находящихся в беспрерывных хлопотах, руками и ногами помогая горлу уговаривать упрямых животных, везти его колесницу, куда следует, — вообще глаза наши были счастливее ушей...

Я всегда охотно занимаюсь изучением разнообразия физиономий и эта давнишняя страсть моя имела обильную для себя пищу. Различные чувства выражались на лицах, но мужчины были мало занимательны, — главнейшие мысли их, клонясь к одинаковым предметам, представляли и ощущения почти одинаковые. Все внимание их было обращено на совершение пути и потому черты их, большей частью, высказывали или досаду на то, что передние быки бросались совсем в сторону, тогда как он хотел очень немного повернуть их, или желание удачнее переехать грязный ровик, или объехать большие каменья, и если желание его исполнялось, то он был доволен, если же с арбой случалась какая неприятность, то он прежде всего летел местью ко лбу виноватого, уменьшить свое горе, а потом спешил исправлять беду. Все это нисколько не заманчиво; взглянем лучше на прекрасный пол. — Делать нечего, надобно сознаться в моем предубеждении, — люблю находить достойные похвалы в женщинах, начиная от прелестного локона на очаровательной головке, до прелестного ноготка на крошечном мизинце ноги, — в этот разбор всегда входят и внутренние достоинства: ум, душа, сердце и все, совершенно все, не исключая пылинки, которая случайно забьется в восхитительную ямочку розовой щечки. Жаль, однако, что, соблюдая всегда строгую правду в моих повествованиях, я не могу сказать, чтобы дорожное платье наших путешественниц было прелестно — едва ли женщина может одеваться безобразнее [163] здешних армянок — они, кажется, стараются уродовать себя нарочно. Я ни как не хочу верить, чтобы природа столь жестоко обидела их стан — всему виною обыкновение. Я бы охотно шепнул хорошеньким из них, что, с некоторой переменой, они могут много выиграть и уверен, что они не отказались бы следовать моим советам; да, они послушались бы меня, или не были бы женщинами; а я весьма хорошо заметил, что они также женщины, как и все дщери Евы, на всем белом свете. Старухи также сварливы, дурные также смиренномудренны, отцветающие также прихотливы, хорошенькие также тщеславны, молоденькие также стыдливы, — однако мне всегда забавно слушать, когда женщин упрекают в том, что они с удовольствием замечают, если на них частенько посматривают, — да кто этого не любит? И герой, и ученый, и художник, и писатель, и безграмотный писарь — все грешные дети Адама; иному лучше бы прятаться, а он, напротив, напоказ лезет, уже так и быть — большому кораблю большое и плавание, а ты, душегубка, знала бы свою лужу. Только мне несравненно более нравится домашнее тщеславие женщины, нежели всемирная надутость мужчины. Она ищет любви, он — удивления. Она предовольна, если ее хвалят в кругу знакомых, для него и в истории мало места. Она в исканиях своих следует назначению природы, он — влечется определением людей. От мысли, об исполнении ее тайных желаний на лице ее рождается улыбка, которая, увеличивая красоту, еще более пленяет зрителей; при воспоминании об удачах его гордых замыслов, терты его выражают самодовольствие, оскорбляющее наблюдателя. Строгие судьи свойств женских, прежде разберите беспристрастно собственные свои свойства — и тогда превозноситесь над женщинами, если достанет духа! [164]

Но обратимся в нашим странницам. Страх их мало-помалу рассеивался; видя, что неприятель не повторяет нападений своих и беспрепятственно пройдя те места, где можно было опасаться новых покушений — они приметно успокаивались и хотя случалось еще замечать робкие взоры некоторых, обращенные в даль; однако, робость эта уже редко оказывалась — и чем далее, тем яснее выражались надежда и уверенность. Умолкла боязнь, заговорили другие чувства.

Ты никогда не видала русских, твердило любопытство; русские на тебя смотрят пристальнее, нежели на подруг твоих, шептало тщеславие; но тебе не прилично смотреть на посторонних мужчин, бормотала застенчивость; однако, ты должна это делать, чтоб избавители, читая в твоих взглядах признательность, не сочли тебя неблагодарною, пело лукавство. Это совершенная правда, думала красавица, и покрывало — нечаянно — распускалось при появлении избавителей. Не забывай улыбаться, ты так мило улыбаешься, кричало кокетство, — и совет этот исполнялся прежде, нежели оно успевало договорить, что это необходимо для того, чтоб сильнее выразить благодарность. Что сделалось с бесстыдницами, ворчали старухи? Они совсем готовы раскрыться, — уже пусть бы чадры раскидывали, а то сдергивают платок со рта не на нос, как долг велит, а на шею. Экой грех, экой грех — и с угрозами протягивали сухие руки свои, стараясь поправить беспорядок, их терзающий; но медленность дряхлости может ли состязаться с проворством юности? Пока тощие пальцы бабушек, матушек и свекровей придвигались на вершок, румяные личики успевали отклоняться на четверть; потом направо, налево — и суровые наблюдательницы благочиния уставали, не достигая своих [165] намерений, и плутовки смеялись над их неповоротливостью, и на значительные взгляды проезжающих отвечали умильной усмешкой, — и уже не по урокам кокетства, а по невольному движению открывались прелестные уста их и блистали перлы зубов. Всегда так бывает — первый шаг к не позволенному труден для души невинной, переступи его — и за ним следует другой, десятый, сотый и конца нет. Дай себе волю на волос, скоро и верстами не смеряешь. Явное возмущение бунтовщиц, наконец, разгорелось до того, что я, право, не знаю, чем они после разделаются с сердитыми наставницами своими и пройдет ли им это даром.

Молодежь наша вертелась между рядами повозок, то обгоняя, то опять пропуская вперед тех, на кого еще хотелось взглянуть. Признаюсь, и мне напоминало это столичные гулянья. Беда мне с воспоминаниями — почти на все предметы смотрю я не в настоящем их виде, а в сравнении с подобными в прошедшем. Бывалое во всем мне мерещится. Здесь, например, смотрел на арбы и думал о каретах, видел чадру и досадовал на вуаль, замеченный воз, со всем не мчался на двух парах буйволов в дышле и быков на уносе, а я спешил догонять четверню резвых коней; суровая татарка, строго исполняя веление закона, готова была мне плюнуть в лицо, а я ожидал от нее приветливого взгляда, потому что лошадка под ней напомнила мне ту, на которой я, ровно 10 лет назад, видел, как ездили, — как я был молод — тогда... а теперь?.. Смешно, когда думаешь в крестьянском переселении видеть городские забавы, в крестьянках — находить сходство с украшением столиц.

Однако, чтоб не показаться совсем сумасбродом, я [166] вам сообщу одно философическое замечание, мною сделанное; может быть, оно всем известно, да мне дела до этого нет, мне никто не открывал его, я сам дошел. Замечание это не относится к мужчинам, поступки и качества их так глубоко рассудительны, так важны, так не проницаемы, что и помыслить страшно — судить о них, того и смотри, что голова закружится. Все-таки о женщинах толк будет; я, ей-богу, душевно их уважаю, пошли им Господи здоровье, радость, счастие, жизнь безмятежную — я премного им обязан; они многому меня научили, а потому-то я всегда любил и даже теперь люблю ими в особенности заниматься; довольно имел средств наблюдать их в различных состояниях и положениях, коротко узнал их милые достоинства и милые слабости.

Рассматривая соотечественниц своих в бедных хижинах, больших избах, скромных домиках, просторных хоромах, в красивых палатах, в пыльных чертогах — везде находил, что отличительные черты пола сильнее в них врезаны, нежели в мужчинах; юная поселянка имеет нечто общее, в нравственном смысле, с придворной красавицей; огромное расстояние, без малейшего сравнения, разделяет их относительно утонченности и образования, но — обе женщины, с первого взгляда вы видите, что сердцами обеих управляет одно желание — нравиться. Едва ли докажете, что и мужчин можно подвести под одно, всем общее правило. Нет, разнообразие, постепенно идущее, представит в них много разрядов. Я видел женщин почти всех европейских и весьма многих азиатских стран; видел также женщин, принадлежащих к народам рассеянным по лицу земли — и находил между ими большое различие в чертах лиц, в обыкновениях, правилах, [167] привычках, уборах, градусах нежности, пылкости и большое сходство и чертах пола — они везде одинаковы, везде женщины. Не знаю, на чьей стороне перевес — на стороне ли мужчин всеобъемлющих, или женщин, постоянно стремящихся к одной цели; слышал только, что собака, которая за двумя зайцами гонится, ни одного не ловит.

Я хотел сказать, что хотя экипажи на нашем гулянье были весьма не пышны, не щеголеваты, не красивы, хотя наряды прекрасных весьма не отличались вкусом, но все это не мешало им кокетничать, хотя не с такой ловкостью, заманчивостью, тонкостью, как мастерят женщины большого европейского света; однако, томные глазки, лукавая улыбка, плутовские уловки, обольстительные телодвижения — все показывало, что их тоже научила кой-чему природа. Да, умеренное кокетство есть врожденное женщинам свойство, и без него они были бы менее обворожительны. Милостивые государыни, скромные, добродетельные красавицы, прошу не обижаться, я говорю — умиренное кокетство, а не то, какое иногда случается замечать в некоторых из прелестниц... тому я нашел бы название — и собственно русское, чего для вас же, право, не желаю сделать. Я бы мог доказать даже, что самки животных кокетничают (я точно замечал это), следовательно, так велит природа: но пора привести вас в Карс-чай, вам надоело мое путешествие, вы устали читать — правду сказать, досталось и мне...

И так, 18-го числа, вместо ружейной перестрелки, производилась глазная, — которая из них бывает опаснее — это зависит от обстоятельств. Перед захождением солнца остановились мы на переправе через речку Каpc-чай, верстах, в 11-ти от города. Здесь не предвиделось уже ни [168] малейшей опасности и потому предположено было оставить тут жителей, с тем, чтобы они на другой день пустились по своим местам. Созвали старшин, они согласились, поблагодарили за все, для них сделанное, и разошлись. Вот опять народ повалил со всех сторон: если русские уйдут, — никто не соглашается оставаться, кричали множество голосов. Мне это подозрительно стало. Завтра, думал я, не боятся они уезжать за несколько десятков верст от русских и в самом деле подвергаться опасностям, а сегодня вдруг сделалось им страшно там, куда мальчики из Карса, по одиночке, ходят без палок. Чтобы это значило? Мне показалось, что я угадываю, кто это, никто которые не хотят нынче расстаться с русскими: постарался поверить свою догадку и достоверно узнал, что это — женщины. Видите ли, и здесь, также, как у просвещенных, они управляют мужчинами, а посмотрите на наружную строгость к ним азиатцев, — нельзя не пожалеть женщин. Кажется, это самые несчастные невольницы: их и запирают, и увязывают, и Бог знает, чего с ними не делают, — когда же справиться, кто кого за нос водить, так носы болят у мужчин. Чтобы они не делали одинаково с мужчинами, все твердят — женщины не могут сравняться с нами умственными способностями, а я слыхал, что кто умнее, тот обыкновенно вертит теми, кто поглупее его — видно и женщины по мудрее нас мудрецов.

Арбы потянулись, и у нас песенники вперед. Весело шли солдаты, как будто мерную версту; вот, в сумерках, засверкали огни в лагерь, — и мы опять дома.

Таким образом освобождены 23 деревни, которые потом водворились в своих жилищах, убрали жатву, отдали податной хлеб в казну, продают ей излишний, и мы в круглый год не поедим того, что в один месяц стащили. [169]

Насилу конец ......впрочем , воля ваша:

Угоден — так меня читайте,

Не правлюсь — так в огонь бросайте, —

Трубы похвальной не ищу.

Текст воспроизведен по изданию: Отрывок из "Исповедни" Лачинова // Кавказский сборник, Том 1. 1876