МУСА-ПАША КУНДУХОВ

МЕМУАРЫ

ГЛАВА ВТОРАЯ

(См. «Кавказ» № 1/25.)

Горские депутаты в Тифлисе. — Владикавказский комендант. — Вали закубанских черкесов Казбек Коноков. — Назначение корпусным командиром генерала Нейдгарта.

Признавши Шамиля имамом, между всеми племенами водворилось никогда до того небывалой единодушие и согласие. Забыли постоянно между ними существовавшую вражду и кровомщение. Обычное скотокрадство совершенно бросили.

Считали грехом проливать слезы над павшими в священной для них войне.

Таким образам разнородные племена Восточного Кавказа начали сливаться с чеченцами в одно целое, с готовностью умереть за свою свободу.

Здесь нужно заметить, что такому небывалому между ними единству способствовал не религиозный фанатизм или мюридизм (как убеждают русские), а то, что до вступления их под власть русских они не имели понятия о величайшем несчастье, т.е. об общем народном горе. Теперь они одинаково испытали тяжесть русского гнета и почувствовали всю его силу и значение и потому просто, по внушению сердца и разума, нашли необходимым дружно соединиться и признать власть Шамиля, для твердого и совокупного сопротивления и действия против врага. В чем они не ошиблись и что по всей справедливости делает им честь.

Генерал Головин, получивший донесение от генерала Граббе о чеченском восстании, хотя поздно, пожелал остановить его. Он приказал мне отправиться на линию, пригласить от кабардинцев, осетин и чеченцев почетных людей, которые бы ему могли откровенно объяснить вообще народные желания и причину чеченского восстания.

При этом вспомнил о прошлогоднем моем докладе и поблагодарив меня за преданность правительству, сказал: «Пусть чеченское восстание падет на совесть виновных». Я полагаю, что слова эти относились к царю Николаю и к генералу Граббе.

В то же день я отправился в крепость Грозную и приехавши туда, явился генералу Пулло, которого нашел в положении человека в счастье бывающего чересчур надменным, в несчастье — чересчур низким и малодушным (Его прогнали навсегда от службы. М. К.).

В крепости Грозной я нашел из чеченцев только двух человек, которые служили в конвое Государя Императора и, получивши там чины корнета, остались ему верными, не принявшими участия с ближайшими их родственниками в восстании.

Оба они, живя в крепости Грозной, не ходили к ген. Пулло, считая его врагом народа и царя (так выражались они о Пулло). [14]

Убедив обоих этих чеченцев в готовности главного начальника края охотно исполнить все основательные просьбы чеченцев, отправил их к главным наибам, имевшим сбор в Большой Чечне в ауле Майртупе (с намерением двинуться к Салатави).

Чеченцы посланных моих приняли с большим негодованием и отказались навсегда от всяких мирных сношений с русскими. Главный же их наиб Шуаиб поручил моим посланцам сказать мне: Если корпусному командиру угодно знать причину; нашего восстания, то пусть спросит генерала Пулло; он причины эти знает лучше всякого чеченца, которым теперь остается только просить Бога, чтобы навсегда избавиться от всех Пулло или умереть на штыках их.

Кроме того, отныне помимо Шамиля никаких переговоров между нами быть не может.

Достаточно убедясь отзывом главного чеченского наиба в нежелании их переговариваться с русскими, а также считая вторичное послание уполномоченных неполитичным и даже опасным для переговорщиков, я взял с собой двух чеченцев этих, отправился в Кабарду, Тагауры и Дигоры, где по выбору народа депутаты были готовы к отъезду в Тифлис.

В это время начальником осетинского народа и комендантом Владикавказской крепости был некто полковник Широкий, человек, как говорится, необтесанный, до крайности грубый и невежа; самые обыкновенные формы приличия были ему чужды; не чувствовал чужого горя: приходи к нему с самым убедительными просьбами, непременно накричит и обругает просителя.

За это я называл его врагом всякого приличия и позволял себе в присутствии его приближенных осуждать обращение его с подчиненными. Из этого он вообразил, что депутаты по моему внушению будут жаловаться на него корпусному командиру и потому, желая вооружить против меня корпусного командира, написал к начальнику штаба генералу Коцебу, будто бы я между горцами распускаю вредные слухи и научаю высшие сословия к таким просьбам, исполнение коих неудобно правительству. Письмом этим, как я после узнал, генерал Головин и начальник штаба были поставлены в фальшивое положение; они, испытав меня в экспедициях и в разных поручениях, не имели права сомневаться в искренности моих желаний для водворения спокойствия в крае. Также не могли не обратить внимания на содержание письма начальника, колебавшегося народа, где я имел родство с влиятельными людьми.

Не зная ничего о сплетнях Широкова я приехал в Тифлис с князьями и представил их начальнику штаба, который каждого из них знал лично и после короткого с ними разговора повел их к корпусному командиру.

Генерал Головин, приняв от депутатов народные просьбы, долго говорил с ними о прошедших ошибках русских и горцев и будущем благе тех и других. Затем, на третий день, князья, получив от корпусного командира щедрые подарки, возвратились в дома свои, а просьбы об утверждении за ними личных и поземельных прав по обыкновению остались в делах к сведению.

Перед тем как я хотел повести их принять подарки и проститься с корпусным командиром, зашел в номер гостиницы, где стояли князь Алхас Мисостов и Магомет Мирза Анзоров, которых я уважал больше других кабардинских депутатов. Они оба, будучи недовольными ответом ген. Головина на просьбу их об утверждении за Кабардою земли Золко и Этоко, спросили меня: «Можно ли нам отказаться от подарков корпусного командира?» — Нельзя, — сказал я. «Почему?» — спросили они. — [15] Потому что в настоящее время он сильно опасается общего волнения всех горцев Кавказской линии, а более всего за Кабарду и за тагаурцев и потому легко может понять ваш отказ как дурной знак, то есть, может подумать, что вы уже в сношении с Шамилем.

— «Ого! — воскликнул князь Мисостов, — напрасно, напрасно опасается генерал общего восстания. Скажите ему, что я могу ручаться за неосновательность его опасения. Кто в Кабарде восстанет? Разве он не знает, что в Кабарде осталось только пустое имя Большая Кабарда, а кабардинца, думающего о высших интересах Кабарды не осталось ни одного. А в вашей Тагауре еще хуже; все сословия от всего своего отказались и отдали себя на произвол русских. Если же они оба не восстанут, то каким образом может состояться общее восстание? Гм! — странно, что гяур сам нас заживо похоронил, да еще полагает, что мы живем».

Замечая в них готовность высказать все свое негодование, я счел не лишним им заметить так: Все что вы сказали имеет основание, но, извините меня, что я их в настоящее время, а тем более, в Тифлисе, нахожу неуместными и желал бы вам избегать с кем бы то ни было подобного разговора и непременно принявши подарки, отправиться домой, в ожидании того, что Бог даст.

— «Подарки эти, — сказал Анзоров, — мы примем, но просим вас не сомневаться в том, что они внушают нам не благодарность, а негодование к тем русским, которые их нам делают коварно, но еще более и сильнее внушает нам презрение к нашим, которые, зная унизительность нашего положения, вопреки завещания достославных отцов наших, жадно за них хватаются, жертвуя за них народным интересом».

Разговор этот сильно подстрекнул мое любопытство и я спросил их: «А в чем завещание отцов ваших?». «Да разве вы не знаете», — заметил князь Мисостов. — Право не знаю,. — сказал я. «О, это очень интересно, слушайте: Царь-Женщина (Екатерина II) потребовала от кабардинцев дозволить русским проложить почтовый тракт от Екатериноградской станицы до Владикавказа, по левому берегу Терека. Кабарда, поняв шайтанские цели, поспешила отправить двух князей Атажукина и Беслана Хамурзина просить не строить на кабардинской земле крепостей и станиц. Царь-Женщина, легко убедивши наших депутатов, что кроме голой дороги и постовых станций, и то только как раз по левому берегу реки Терека ничего не будет строить, взяла от них слово постараться согласить на это кабардинцев. Князья, получивши от нее богатые подарки, возвратились в Кабарду, где на Баксанке народному съезду передавши все, что Царь-Женщина обещала сделать для счастья Кабарды, начали, согласно своему обещанию, убеждать кабардинцев,, что от одной дороги им не предстоит никакой опасности. Когда же они сильно настаивали, то народный кадий Шаугенев, посоветовавшись с некоторыми из князей обратился к народному съезду со следующей речью: «Одного шута товарищи посадили на молодую не выезженную лошадь и когда конь начал сильно брыкаться, то товарищи, опасаясь за шута начали ему предупредительно кричать, чтобы он поскорее, но ловко, сам себя сбросил. На это шут им ответил: — зачем мне трудиться, когда конь сам это сделает. Точно также, если мы будем поддаваться русским заманчивым соблазнам, то нечего говорить — дух корысти сам подчинит Кабарду произволу русских. От чего сохрани нас Бог».

Хотя речь кадия в собрании была встречена близкими родственниками депутатов с большим негодованием, но несмотря на это [16] депутат князь Хамурзин с почтительным смирением обратился к народному съезду так: «Не согласиться со сказанным кадием значило бы отрицать истину того, что за хвостом этих подарков скрываются таинственные и коварные против нас замыслы русских. Но к несчастью дело в том, что если бы те князья, со слов которых кадий сказал очень умную и нравственную речь, сами получили бы от какого-нибудь простого генерала подарки, ценностью далеко ниже тех, которые мы получили из рук Царя-Женщины, то речь кадия была бы совсем другого содержания. Впрочем мы не желаем дать право злословию и быть дурным примером о народе, потому отказываемся от полученных нами подарков и просим вас отдать их тому, кто им завидует или тому, кто в них нуждается... Мы же получили их на том справедливом основании, что кто бы только ни был от вас послан депутатом, получил бы их точно также, как получили мы.

Когда на это съезд поспешно и единогласно ответил, что подарки принадлежат им, Хамурзин отозвал товарища своего, князя Атажукина в сторону. Посоветовавшись между собою, они оба взяли подарки свои и пошли на мост; совсем на середине моста князь Хамурзин обратился к народному собранию и начал так: «Мы, понимая истину, что русские подобными блестящими камнями (Подарки эти состояли из браслетов, серег, перстней и часов с крупными богатыми камнями. М. К.), чинами, золотом и серебром хотят помрачить навсегда блеск (нур) Кабарды, просим Бога, чтобы отныне навсегда всякий кабардинец отворачивался как от харама (Слово «харам» имеет много значений: все что есть и может быть вредным, запрещенным, отвратительным и грехом. М. К.) от русских подарков и чинов, от которых мы, как от харама, перед вами и перед потомством омываем себя вот этой Баксанкой». Со словами этими подарки из рук князей полетели в глубину быстротекущего Баксана.

В это время из среды съезда раздались многочисленные громкие голоса: — Аферин! (браво). Вот что значит чистая кровь! Вот что требует намус (честь) и проч.

Затем князь Атажукин так же обратился к собранию со следующими словами: — «С позволения старшего (Вообще у горцев неприлично между равными по происхождению младшему вести разговор, не получивши приказания или разрешения от старшего по летам.) моего, я также хочу сказать вам несколько слов в надежде, что вы нас поймете. Мы позволили себе принять подарки потому что, к несчастью, имели много прошлых примеров. Теперь, если пример, нами показанный, достигнет своей цели, то мы с Хамурзиным будем гордиться своим поступком. Если же кончится только тем, что на съезде слышим пустые об нас похвальные отзывы, то крайне будем сожалеть, что нам не удалось осуществить пламенное наше желание и что Кабарда уже не то, чем должна быть».

Речь Атажукина с восторгом была принята всеми бывшими в собрании и съезд решил не допускать русских прокладывать дороги, строить крепости и казачьи станицы на кабардинской земле, считать изменниками тех, которые будучи по делам народа в сношении с русскими, согласятся принять от них чины или подарки и казнить их как врагов народа и, по примеру закубанцев, назначить одного Валия с определенными правами...

Таким образом Кабарда назвала проклятым (наанатом) того, кто примет от русского [17] начальства и отказавшись выдавать аманатов начали враждовать».

На вопрос мой, каким образом закубанские племена сумели подчинить себя одной власти, князь Мисостов рассказал мне следующее:

«Разноплеменные закубанские племена испытавшие много зла от междуусобной вражды, нашли для блага своего необходимым иметь над всеми ими одного полновластного Валия (владетеля).

В бывшем по этому случаю народном съезде справедливый выбор пал на бесленеевского князя Казбека Конокова, которому все закубанцы в числе, более ста тысяч дворов охотно и безусловно себя подчинили.

По рассказам современников князя, он был природою так щедро награжден всеми лучшими качествами человека, что народ видел в нем человека выше обыкновенного.

Казбек мнение народа так оправдал, что (впоследствии народ прозвал его Казбеком Великим.

Русское правительство, сильно его опасаясь, напрасно употребляло все меры и средства подготовить или склонить его на свою сторону: даже Царь-Женщина, вследствие одного его великодушного поступка с донскими казаками, сама прислала к нему своего адъютанта с очень богатыми подарками, от которых князь, разумеется, отказался, прося адъютанта благодарить Царя-Женщину за ее к нему величайшее внимание и не осудить его за то, что он, к сожалению своему, не может, по обстоятельствам своим, при всем желании, воспользоваться ее богатыми дарами, превышающими в ценности все его состояние.

Адъютант, будучи неожиданным отказом озадачен, начал крепко настаивать и убеждать Казбека в необходимости согласиться принять подарки, как знак благоволения Царя-Женщины.

— Я бы их принял, заметил князь, — если бы я был в состоянии хоть сколько-нибудь им соответственно взаимно отблагодарить, но я вам говорю, что они больше стоят, чем все мое состояние.

Когда адъютант продолжал убеждать его, что отказ его может огорчить великого Царя-Женщину и будет против приличия, то князь спросил его:

— Неправда ли всякий человек вольно ли невольно ли должен подчиняться своим народным обычаям, веками сложившимся, которые он привык считать священными?

— Правда, — сказал адъютант.

— Если это правда, то кто же из нас прав — вы или я? По вашему стыдно не принять, а по нашему — стыдно принять и потом ничем не отблагодарить.

Таким образом адъютант с подарками этими отправился обратно в Россию.

— А в чем состоял великодушный поступок его с донскими казаками? — спросил я.

— Русский отряд, — продолжал Мисостов, — расположился там, где теперь стоит Ставрополь. Так как местность эта, как вы знаете, не ровная, состоит из множества балок и возвышенностей, то начальник отряда каждый день по утрам и по вечерам высылал на все четыре стороны по сотенно казачьи отряды.

Черкесы подметив их, сделали в двух местах засаду и неожиданно напали на разъезды, из коих одна сотня без малейшего сопротивления, как стадо рогатого скота, была взята в плен; другая моментально соскочила с коней и, застреливши своих лошадей, успела поделать из них себе завалы и ведя перестрелку, наносила черкесам чувствительный урон.

Наконец, черкесы устыдились и разом [18] ударили на них в шашки и оставшихся в живых до шестидесяти человек взяли в плен.

Когда пленные казаки были представлены Казбеку Великому с подробным объяснение дела, то ту сотню, которая без боя сдалась приказал отдать черкесам в рабство, не разбирая чинов и звания, а храбрых казаков спросил: — почему они так дерзко защищались?

— Мы исполняли долг присяги и службы и делали то, что приказывал нам наш командир.

— А у кого родилась мысль зарезать лошадей?

— У сотенного командира, — отвечали казаки.

— Где он?

— Изрубили шашками.

— Жаль его, — сказал Казбек, — он и вы все достойны всех похвал и потому возвращаю вас обратно, в надежде, что вы все получите заслуженные награды.

Таким образом, храбрые казаки, получивший каждый по одной лошади из лошадей трусливой сотни, были под конвоем отправлены в русский отряд.

Кроме того, раз черкесы, в числе 25 человек, напали на казачий пост, состоявший из одного урядника и 7 человек казаков и забравши их в плен, хвастались своей победой.

Казбек, узнавши об этом, потребовал к себе черкесов и казаков и отобравши от них подробности бывшего их нападения, казаков уволил, а черкесов устыдил, что они в числе 25 черкесов напали на 7 казаков и считают это победой, тогда, как этакое нападение приносит стыд имени черкеса.

— Мы, — сказал Казбек, — благодаря Бога черкесы (Адыге) победа, которою мы можем хвастаться есть следующая: разбить и обратить в бегство отряд, вооруженный пушками и в численности более нашего. Самая завидная: и похвальная победа та, когда человек с оружием в руках падает за свою свободу и честь. Неужели мы, к стыду своему, будет считать храбростью или мужеством, если 5 черкесов нападут на двух казаков?..

Вообще он не любил воровские набеги и строго их запрещал...

— Вот вам некоторые из множества эпизодов о Казбеке Великом, — со вздохом заключил князь Мисостов.

Поблагодаривши его за сведения, коими я был восхищен, от них я зашел в номер полковника кн. Бекмурзы Айдемирова, который почти всегда был в отличном расположении духа.

Он лет восемь служил в конвое Его Величества. Следовательно нечего говорить о том, что от своего отстал, а к русским не пристал и более думал о том, как бы ему хорошо жить, не касаясь до высших интересов народа, несмотря на то, что он был назначен Валием Кабарды.

Как только я вошел к нему, он обратился ко мне и начал так:

— Князь Мисостов, Магомет Мирза Анзоров и Иналук Кубатиев советуют нам отказаться от подарков и требовать от корпусного командира решительного ответа, останутся ли за Кабардой земли Золко и Этоко или нет. Они странные люди; не зная русских законов, думают, что корпусный командир может им сказать, не спросивши царя: да или нет.

Между тем, письмо полковника Широкова обо мне было отправлено к командиру Малороссийского полка, (стоявшего около Владикавказа), полковнику Рихтеру для производства по нем серьезного дознания.

Полковник Рихтер положительно дознав истину, донес корпусному командиру не в пользу Широкова, которому вследствии того велено было подать в отставку, а на его [19] место назначили полковника Нестерова, образованного и вполне достойного человека.

Генерал Головин верил мне, как самому себе, в чем ни мало не ошибался: доверие его, я, видя счастье сородичей моих не в войне, а в правильной трудолюбивой жизни, ценил и оправдывал по силе возможности. Вместе с тем я не обвинял чеченцев. Их невольно принудили взяться за оружие.

В 1843 году генерал Головин и генерал Граббе, оба в одно время, были сменены. На место Головина назначен генерал-от-инфантерии Нейдгарт. На место Граббе, — генерал-лейтенант Гурко.

Они оба ко мне не благоволили, подозревая меня в сношении с Шамилем. Поводом к этому послужило следующее обстоятельство:

Старший родной брат мой Хаджи Хамурза не мог равнодушно видеть русского, кто бы он ни был, и, вопреки тому, что я многих из близких нам людей останавливал от намерения перейти на сторону воюющих горцев (убеждая каждого, что они напрасно боятся за свою будущность и что война эта кроме разорения ничего народу не представит) напротив того, брат мой, поняв лучше меня, русское правительство, упрекал меня в легковерии. Он постоянно твердил одно и тоже: «русские на словах, как злая мачеха, утешают счастливой будущностью, а на самом деле уничтожают все источники нашей будущей жизни, как на этом, так и на том свете».

Он считал войну эту священным долгом для всякого кавказца, не исключая и грузин и армян и потому решительно не желая слушать ничего противного, ушел в Чечню.

Уходом его недоброжелатели мои успели убедить новое начальство в небывалых моих переписках с Шамилем.

Знал недоверие ко мне генерала Нейдгарта, я подал ему докладную записку о назначении меня на службу поблизости дома отца моего во Владикавказский военный округ, на что корпусный командир охотно согласился (не желая иметь при себе подозрительного человека). Я тоже с особенным удовольствием оставил главную квартиру, где, не пользуясь доверием, не хотел быть лишним человеком.

Между тем, чеченцы и главный наиб их Ахверди Магомет, не менее того не верили чистосердечному переходу к ним брата моего, считая его за русского агента, казнили проводника его в Чечню, а самого, под строгим караулом, отправили к Шамилю. Дав ему верных за себя поручителей, брат получил полную свободу, а также обещание, что вскорости будет назначен наибом (На другой год (в 1844 году) он был убит в Большой Чечне в деле с русскими.).

Я же, руководствуясь спокойной совестью, продолжал попрежнему безукоризненно исполнять долг человека службы, в чем начальник мой, генерал Нестеров был убежден как нельзя больше и потому постоянно до смерти его (в чине генерал-лейтенанта в 1849 г.) я был с ним в отличных отношениях. Он был одним из редких русских начальников, которого подчиненные ему тагаурцы и назрановцы до того полюбили и уважали, что милиция от них в большем числе находилась при слабых его отрядах и служила гораздо усерднее и полезнее, чем солдаты и казаки. (Правительство нисколько не оценило их службу).

При кратковременном командовании генерала Нейдгарта, силы Шамиля быстро росли: сильное Аварское ханство и Акушинское общество восстали против русских и подчинились Шамилю (после смерти Ахмет-хана).

Текст воспроизведен по изданию: Мемуары ген. Муса-паши Кундухова (1837-1865) // Кавказ, № 2/26. 1936