МУСА-ПАША КУНДУХОВ

МЕМУАРЫ

О воспоминаниях Муса-Паши Кундухова

Мемуары генерала, впоследствии паши, Мусы Кундухова (В прекрасной биографии его, написанной А. Кантемиром (см. «Кавказ» апр. 1936 г.), годом рождения паши показан 1818. Между тем, сам автор мемуаров определенно говорит, что русскую службу он покинул — в 1865 г. — будучи 44 лет от роду. Следовательно он родился в 1820 или 1821 г.) (1820-1889), напечатанные в «Кавказе», являются не только важным свидетельством современника и участника о некоторых событиях Кавказской войны и о политике русского правительства в горской части Кавказа. Это, прежде всего, человеческий документ большой свежести и яркости. В нем сжато, картинно рисуется личная, далеко не заурядная история автора. Но особенно значительны эти записки для всякого, кто желал бы лучше вникнуть в корни политического самосознания кавказских горцев. Очень своеобразен путь его развития или вылупления из сознания религиозного в национальное. Потому именно и примечательны воспоминания Мусы-Паши, что в них с большой четкостью представлен один из вариантов преобладающе-мусульманского настроения горцев; вариант уже изжитый, однако, отразившийся и на новейшем их политическом движении.

Скажем сразу: путь указанный Кундуховым своему народу вел прямо и безошибочно на то «кладбище истории», на котором, по словам барона Услара, оказались например погребенными ушедшие после Крымской войны с Кавказа в Турцию черкесские племена. (Кстати, Кундухов лично знал и очень уважал Услара).

Однако к такому самоубийственному для национальной будущности горцев выводу — о необходимости им совершенно слиться с турками-османами — он пришел лишь в конце своего кавказского опыта.

Во всяком случае, невозможно отнести его к зачинателям или основоположникам национальной политики кавказских горцев. И уж совсем видно, далек был он от подчеркивания более тесной племенной своей принадлежности. Осетин-тагаурец по происхождению, Кундухов мало на этом останавливается. Он не выдвигал какой-либо политической программы. Единственное, чего он требовал от русской власти на Кавказе — это быть честнее, справедливее, великодушнее, терпимее; считаться с обычаями, уважать права других, не давить чрезмерно, не нарушать торжественных обещаний.

Не предъявляя какой-либо определенной горской программы, Кундухов очень живо и непосредственно отражает ту общность интересов, то чувство идейной солидарности, которым как то связывались в одно моральное целое горские племена Дагестана, Чечни, Осетии, [12] Кабарды и Западного Кавказа. Разумеется, были обстоятельства, более сильные чем это чувство, вносившие разобщение и разброд в эту среду. Вдобавок объединению, залогу ее культурного развития, всячески и планомерно препятствовал завоеватель-колонизатор. Сам Кундухов ясно видел и внутренние, местные причины этой разобщенности. Но он прекрасно объясняет, почему, несмотря на все трудности, объединение, например, Чечни и значительной части Дагестана все же могло осуществиться под властью Шамиля. Этому, говорит он, способствовал «не религиозный фанатизм или мюридизм (как убеждают русские), а то, что до вступления их под власть русских они не имели понятия о величайшем несчастии, т.е. об общем народном горе. Теперь они одинаково испытали тяжесть русского гнета... и потому просто, по внушению сердца и разума, нашли необходимым дружно соединиться и признать власть Шамиля... в чем они не ошиблись и что по справедливости делает им честь».

Однако самый значительный факт в жизни Кундухова заключается как раз в том, что огромной по напряжению и сильной духом, если не средствами, попытки Шамиля он не поддержал, остался верным России и не перешел к нему, как некоторые из ближайших его родственников, в том числе родные его братья.

Он предпочел уйти совершенно легально в Турцию и увел туда, под власть единоверцев, несколько тысяч горцев, содействуя тем самым, сколько мог, обезлюдению своей страны. О том, чтобы свои знания, связи и опыт предоставить в распоряжение Шамиля, и вопроса не возникало, хотя имаму именно не хватало людей с достаточной европейской подготовкой: он вынужден ведь был дорожить, в качестве «специалиста», даже каким-нибудь Хаджи-Юсуфом, прошедшим скромнейший стаж службы в египетских войсках! Борьба Шамиля при всех эпических подвигах его войск, была все же войной с кустарными средствами. Более того, сам Кундухов, отдавая должное личным качествам имама, все же успехи его приписывает прежде всего доблести его воинов, а ему лично делает упрек в нерешительности, в неумении использовать до конца такую удачу, как напр., известное поражение русских войск во время Даргинского похода 1845 г. (это та «сухарная» экспедиция, о которой бестактно говорит за столом у наместника кн. М. С. Воронцова простоватый генерал в «Хаджи-Мурате» Л. Толстого) когда Шамиль позволил спастись остаткам русского отряда, а Воронцов избавился от плена. Не воспользовался Шамиль, по мнению Кундухова, благоприятной обстановкой и во время похода в Кабарду, в 1846 г., когда являлось возможным связать войну дагестанскую и чеченскую с выступлениями черкесских племен на западно-кавказском театре. Интересные замечания эти совпадают с оценкою событий, уже сделанною и другими историками кавказской войны. Насколько она правильна, вопрос другой, для нас здесь несущественный.

Надо думать, что будучи человеком регулярной военной выучки Кундухов вообще не очень верил в успех Шамиля. Да и вся примитивно-религиозная атмосфера священной войны под знаменем пророка мало ему подходила, как [13] мало она подходила весьма многим из его соотечественников-горцев.

Основная драма Кавказской войны заключалась в том, что значительная часть горцев, когда эта война по настоящему началась, пребывала в состоянии до-государственном или вне-государственном. Некоторые, унаследованные от прошлого, политические формации, до крайности устаревшие и обреченные историей на слом, существа дела не меняли. Вечно оставаться в состоянии племенной и родовой разобщенности или в завидном положении людей, не знающих над собою начальства они однако не могли. Пришлось по причинам историческим и географическим войти в соприкосновение с большою, громоздкою и далеко не ласковою организацией Российской Империи (хотя многие продолжали мыслить и готовы были действовать так, как будто бы турки все еще имели опорные пункты в Крыму, в Азове, на Кубани). Одни, как та, например, среда, из которой вышел Кундухов, подчинились этой организации, нашли в ней даже, может быть, некоторые выгоды, приспособляясь к новым условиям как бы врассыпную, врозь, и сохраняя все что можно из прежнего быта (им в том и не мешали: «тоталитарных» государств тогда еще не было).

Молодым русским офицером, Муса Кундухов как-то встречает во Владикавказе одного чеченского старшину, бывшего в долгу по части родовой мести у родни Мусы, тагаурских алдар. Пистолет выхвачен, и готово дело: старшина убит. Кундухов в мемуарах высказывает свое сожаление об этом своем поступке.

Здесь под мундиром офицера русской армии обнаружился человек родового быта, формации, так сказать, догосударственной. Надо сказать, что русское правительство к обычному праву, «адату», допускавшему кровную месть, относилось часто не без снисходительности, видя в нем меньшее зло, чем шариат, мусульманский закон, неблагонадежный с точки зрения политической. И это понятно.

Шамиль и его сподвижники стремились преодолеть разобщенность, пестроту родовых и общинных организаций, племенную черезполосицу и безгосударственность горской среды построением теократического единоначалия. Огнем религиозного, мусульманского порыва они желали добиться нужного им сплава, спайки этой среды в одно целое, Такое героическое решение вопроса ломало традиционные формы жизни, подчиняя ее строгости шариата и еще более суровым дисциплинам Ислама. Зато оно создавало необходимое имаму орудие властвования. Оно вносило, несомненно, чрезмерную напряженность в жизнь народа. Объединяя одних — чистых, принявших учение — оно других, непринявших готово было считать язычниками, отщепенцами. Между тем, эти «язычники», т.е. мусульмане, не столь крайнего направления, со всем их сословным, племенным и бытовым разнообразием, в сущности и были по преимуществу материалом будущей горской нации. И то, что подходило для внезапных вспышек воинствующего религиозного настроения где-нибудь в Судане или на северо-западной границе Индостана, не имело будущности в условиях политической географии Кавказа и навыков большей части его населения. [14]

Сам Кундухов, мы знаем уже, очень далек от идеалов священной войны, газавата. В 1837 г. мы видим его скачущим у коляски императора Николая I, приехавшего на Кавказ: картина вполне символическая, рисующая отношение к русской власти значительной части горского (и не только горского) дворянства в стране.

Все это прирожденные воины, в военном ремесле видящие свое истинное призвание. Включившись на очень своеобразных основаниях в состав огромного Российского государства, они будут служить ему где только потребуются их услуги. Кундухова с другими горцами мы видим и в русском наскоке на борцов за независимость Венгрии в 1848 г., и еще раньше в походе против польских повстанцев в Кракове; и в русских экспедициях в том же Дагестане, в Абхазии... Воевал он и с турками во время Крымской войны. Таков уж непреложный закон имперской службы и имперского подданства, и кавказцы не миновали того, что одновременно или позже в еще более обширных размерах проделывали, вынуждены были проделывать «воинственные», «мужественные» туземцы Северной Африки, Индостана на службе европейских империй.

Он ни на минуту не русофоб. Хороший служака николаевской школы, личною дружбою связанный со многими из сослуживцев, он считается только с личными же достоинствами людей, и далек от того, чтобы злые дела, возмутительные несправедливости, которых свидетелем он был, ставить в вину русскому народу. Особенно ярко выразилось это отсутствие национально-политической точки зрения и замена ее оценкою честности или порядочности отдельных лиц в некоторых замечаниях его по поводу неслыханной расправы с черкесскими племенами Западного Кавказа. Дело происходило в 1863 г. Кундухов только что побывал в Константинополе, где с разрешения русского правительства подготовил почву для своего переселения в Турцию, вместе со своими родными и с множеством чеченцев. Возвращаясь в собственном экипаже во Владикавказ, «на одной из почтовых станций, — рассказывает он, — я встретился с абадзехскими переселенцами, не успевшими переселиться в прошлом году. Когда я раздавал там мальчикам деньги на орехи, смотритель той станции, по всей вероятности заметив во мне смущение, подошел ко мне также со слезами и взволнованный чувством негодования сказал: — Ваше превосходительство, какое сердце не заплачет, видя эту печальную картину. Ведь надо Бога бояться. Земля их родная, зачем мы их гоним Бог знает куда? Я их спрашиваю, куда они едут. Говорят, что в Турцию, но что с ними будет там, они сами того не знают. — Из сказанного смотрителем я убедился в том, что правительство русское поступает в действиях своих против русской натуры».

В таком суждении нет ничего удивительного, при всей глубокой его наивности. Но что сказать о следующем сообщении Кундухова: «Приехав в гор. Ставрополь, я остановился у командующего войсками гр. Евдокимова. Он покорил Чечню и Западный Кавказ; несмотря на это горцы любили его и уважали, видя в нем правдивого, умного и храброго человека».

Дальше этого в смысле [15] несознательности или бессознательности национально-политической идти некуда. Кундухов прибавляет даже, что Евдокимов был доволен личным его переходом в Турцию. Еще бы! дело было ведь в том, что этот «переход» был связан и даже обусловлен добровольным уходом с Кавказа несколько тысяч горских семейств, и этим Евдокимов был, конечно, очень доволен! Если бы вся Чечня и весь Дагестан ушли в Турцию, он был бы и в полном восторге.

Много, очень много живых, ярких страниц имеется в мемуарах Мусы Кундухова об этом своеобразном выселении. Однако, при чтении их трудно отделаться от впечатления, что Кундухова в данном случае попросту обманули. Обманул «армяшка», по выражению Евдокимова, Лорис-Меликов, обманул и сам Евдокимов, да и другие. Отделались и от него, слишком уж принимавшего к сердцу обиды горцев, и от желавших переселиться его сородичей и единоверцев. Желаете в Турцию? Скатертью дорога. По существу дело сводилось именно к этому.

В отдельности взятое, выселение горцев, выведенных в Турцию Кундуховым, не было событием столь чрезвычайным. На подробностях его нет основания останавливаться, как нет основания сомневаться в его искренности, когда он говорит, что ничего в будущем кроме нищеты и насильственного обращения в христианство горцы для себя не могли ждать под властью России. Проницательна ли была такая, в тот момент очень выгодная для русского правительства, оценка будущего? И если она понятна в устах некоторых из последователей Шамиля, то обязательна ли она была и допустима для человека, каким нам рисуется Кундухов? В эти вопросы нет необходимости углубляться. Важнее остановиться на том поистине замечательном выводе, который был им сделан на основании столь горького и, надо признать, крайне одностороннего суждения о будущности уготовленной для горцев на Кавказе Россией в 1860-х годах. Кундухов заявляет: «не желая своему потомству подобной участи, я обязан искать ему отечество, и выбор мой, как мусульманина, пал на Турцию, где безукоризненно слившись сердцем и душой с османлы оно будет с ними делить скорбь и радость своего отечества, имея по умственным способностям своим открытую дорогу к высшим государственным должностям. А здесь стыдно и грешно нам слиться с врагом, лишившим нас отечества и всех прав».

Правильна или неправильна была подсказавшая их оценка вещей, слова значительные, знаменательные, и, с точки зрения кавказской, самоубийственные! Раз мы не можем жить на Кавказе, в условиях, для нас приятных, уйдем в Турцию под власть султана-халифа и станем турками. Вопрос о приобщении к определенному государственному порядку, о выходе из безгосударственного состояния получает здесь конечно разрешение; разрешается, однако без Кавказа и вне Кавказа. Ясно, что такая доктрина не заключает в себе и зерна горского национализма, хотя у Кундухова, как мы уже сказали, было живое чувство политического единства и солидарности горских племен, объединенных исламом, и достаточно привязанности к Кавказу, их родине. Беда в том, что строевой офицер и кавказский [16] администратор, он политического вопроса себе не ставил и вне дилеммы — Россия или Турция — будущности себе вообще не только не рисовал, но и связь с Россией — или Турцией — мыслил как обязательное превращение в русского или турка!

Не чужда была ему, как видно, мысль, что новое столкновение двух Империй на кавказском фронте не за горами, что доведется ему там еще повоевать, чтобы Кавказ стал «османлы». Словом, это была, в более сложной и хитрой форме, та самая, безотчетная, слепая ставка на халифа, на могущественного султана «хункяра», ради которой многие пожертвовали жизнью и имуществом, от цветущего некогда черкесского побережья Черного моря, до лесных трущоб Чечни и каменистых ущелий Дагестана.

Если брать отдельно карьеру Мусы, не лишено, конечно, пикантности, что он сумел из генерал-майора русской службы стать турецким пашею мир-лива, т.е. бригадным генералом, в сущности даже и не рассорившись с русскими. К своему русскому послужному списку он прибавил еще и турецкую главу.

Война 1877 г., для Турции весьма неудачная, хотя далеко не бесславная в военном отношении, дала повод Кундухову снова и непосредственно встретиться с русскими властями. По Адрианопольскому перемирию 19 января 1878 года турецкие войска очищали Эрзерум, но командовавший там мушир Измаил-паша не желал сдавать русским не взятую крепость. Посланный Лорис-Меликовым для переговоров бывший русский консул в Эрзеруме Обермиллер был встречен Муса-пашею Кундуховым (теперь он был ферик, т.е. дивизионный генерал). Был момент в этих переговорах, когда Муса-паша вынужден был сказать русским уполномоченным: «поезжайте с Богом. Мы не уйдем, готовы умереть здесь до последнего человека». Однако, турецкое правительство формально подтвердило муширу приказание сдать крепость. Убитый горем Измаил-паша вынужден был подчиниться прямому приказанию султана и возложил передачу крепости русским военным властям (ген. Духовскому) на Кундухова. Между прочим, русские были поражены прекрасным состоянием Эрзерума, всем обильно снабженного, несмотря на выдержанную блокаду. Русское начальство просило Кундухова остаться еще в городе, для пользы дела, но мушир, выехавший 7 февраля из Эрзерума взял его с собой, говоря что ничего не может без него. (К искреннему горю и благородству Измаила-паши русские отнеслись с должным уважением).

Как известно, по Берлинскому трактату 1878 г. Россия оказалась вынужденной вернуть Эрзерум Турции. 7 сентября 1878 года турецкие войска опять туда вернулись: во главе их был тот же ферик Муса-паша Кундухов. За семь месяцев до того он сдал крепость русским; он же принял ее от них обратно. Простился он с русскими начальниками самым дружеским образом, обещав им обеспечить мир в крае и охранить христиан от возможной опасности после ухода русских войск. Обещание было исполнено. Боялись резни в дни байрама 16/19 сентября. Муса-паша принял строгие меры, и публично держал строгую речь Муфтию, говоря, что если что-нибудь произойдет, то первым делом [17] повесят его, Муфтия, а затем и самого Мусу (Эти подробности приведены в исторической записке о Кавказе покойного полковника Семена Эсадзе.).

Словом, времена были наивные и трогательные, по сравнению с некоторыми эпизодами новейшей истории.

Однако, Кавказ здесь в стороне; и, право, лучше было бы если бы Кундухов не покидал своего имения, «3800 десятин удобной земли и дома из тесанного камня с флигелями, башней и фруктовым садом в ауле на южной покатости кабардинских черных гор Скутыкахе»...

Для того, чтобы сдавать русским или обратно принимать от них Эрзерум, пожалуй, и не стоило превращаться из генерал-майора в мир-лива. А останься Кундухов на Кавказе, может быть он сумел бы предупредить несчастное, безнадежное восстание в Чечне и Дагестане, дорого им стоившее, хоть и с легкостью подавленное (в 1877 г.) Восстанию, несомненно, дан был толчок из Турции. (Интересные данные об этом восстании сообщены были совсем недавно в статье Джона Бадлей, автора истории завоевания Кавказа, вышедшей на англ. языке в 1908 г. Статья эта появилась в журнале «Georgica», ном. 2-3, окт. 1936. John Baddeley. The Rising of 1877 in Doghestan and Tchetchnia.

Кстати, автор сообщает, что им подготовлен к печати новый труд о Кавказе, в двух томах.)

Скажут, что риск благородное дело, что Муса-паша надеялся вернуться на Кавказ с победоносною оттоманскою армией. Такие мечтания могли быть. Определенных планов наверное не было; а если и были, то химерические.

В дни Кундухова, как и теперь, жизнь горцев и вся их будущность связывались с Кавказом, а не с Малой Азией. В своем бурном прошлом и в новое время горские народы не раз показали свою приязнь, дружбу и даже самоотверженную преданность Турции. Но стремления попросту превратиться в турок они никогда не обнаруживали. Очень многих постигла именно такая судьба, без доброй их на то воли. Раз попав в Турцию, трудно, даже невозможно, было им быть там «кавказским народом». Теперь еще труднее, чем когда либо. Урок неудачного Моисея — Мусы, с его обетованною землею — не прошел даром, а халифат, султанство и шариат утратили притягательную силу и в глазах самих турок.

З. Авалишвили.

Текст воспроизведен по изданию: О воспоминаниях Муса-Паши Кундухова // Кавказ, № 8/44. 1937