МЕМУАРЫ ГЕНЕРАЛА МУСА-ПАШИ КУНДУХОВА (1837-1865)

В публикуемых главах "Мемуаров генерала Муса-паши Кундухова" в основном сохранены орфография и пунктуация автора. - Ред.

Глава первая

В 1837 году император Николай, первый из русских царей, осчастливил приездом своим Кавказ. (Степень справедливости этого формального выражения читатель поймет ниже)

На случай надобности в переводчике во время проезда его через Владикавказ я был из Тифлиса командирован туда же.

От всех мирных горцев были назначены депутаты с народными просьбами и, ожидая приезда императора во Владикавказ, они часто собирались то у одного, то у другого из влиятельных лиц.

Разсуждали между собой о прошедшем, о настоящем и о будущем: одни из них понимали и говорили, что им необходимо иметь грамоты и акты на право владения личными и поземельными правами, утверждая и доказывая, что иначе предстоит им жалкая будущность. Другие же, менее благоразумные, но более самонадеянные, думали и говорили, что не имеют надобности просить грамоты и акты на право владения тем, что им дано Богом.

Чем больше собирались и разсуждали, тем более они расходились во мнениях своих о самых ясных и им необходимых вещах. И поэтому просьбы их также были написаны различного содержания, не имея ничего общего.

Наконец 13 октября было получено известие, что государь император едет. Весь сбор этот выехал на встречу Его Величества. Проехавши 25 верст, в местечке Ларсе они встретили государя и сопровождали его до Владикавказа.

Его Величество приказал мне скакать возле своей коляски и очень часто спрашивал имена тех, которые по красоте и мужеством более на себя обращали его внимание.

На другой день государь принимал депутатов с народными просьбами, говорил с ними очень благосклонно, исключая из этого злополучных чеченцев, которых упрекал в неверности ему и его русским законам.

Чеченцы в свою очередь ответили: Вашему императорскому величеству мы преданы не менее других горцев и уважаем законы царя нашего также не менее других, но к несчастью нашему, ближайшее начальство наше, затемняя истину и не соблюдая никаких законов и обычаев, управляет нами совершенно по своему произволу, отзываясь о нас с дурной стороны.

Вместе с тем они подали ему прошение, где подробно обнаружили всю несправедливость ближайшего их начальства.

Резкий, но очень справедливый ответ чеченцев не понравился государю и, назвав его клеветою, приказал им выкинуть из головы вредные мысли, внушаемые им неблагонамеренными людьми.

Чеченцы, видя перед собою царя грозного Николая и ожидая от него получить щедрые награды и милостивые царские распоряжения о благоустройстве края, обещали свято исполнять его волю. [101]

Николай же, ослепленный своим могуществом, думал и поступал совсем иначе: он, на словах обласкав горских депутатов, обещал разсмотреть их просьбы в Петербурге, где они были брошены без всякого исполнения и ответа.

Здесь рождается вопрос: зачем же Николай приехал на Кавказ?

Вот ответ: ясно, что Николай как деспот домогался совершенно истребить дух свободы кавказских народов и приготовить их к безусловному рабскому повиновению.

Стремясь к этой цели, он выбрал для себя орудием только один страх и, желая сильно внушить его народу, не пожелал пользоваться случаями дарить свои милости, а напротив того, искал найти случай показать пример своей жестокости над теми, кто в точности не исполнял волю царя.

На этом основании он в гор. Тифлисе, во время бывшего там развода, в среде войск и множества народа, показал его над вполне заслуживавшим за лихоимство командиром Эриванского полка флигель-адъютантом полковником князем Дадианом и бывшим тифлисским полицмейстером. С Дадиана царь собственноручно сорвал эполеты и аксельбанты и тотчас же, посадив его там на почтовой тройке с одним жандармским офицером, отправил его в Россию. Дадиан был зять корпусного командира генерал- адъютанта барона Розена, а полицмейстер был зять начальника штаба генерала Вольховского, которых тоже скоро сменили.

До неудачного приезда императора Николая на Кавказ у народов его о царе были разные мнения: большая часть из них полагала, что начальство в отношении народного управления употребляет во зло царское к нему доверие; говорили, что царь любит правосудие, любит одинаково всех своих подданных, желая им всех благ, но будучи далеко, не ведает зло, происходящее мимо его воли, и поэтому, узнав о приезде царя, радость их была чрезвычайна: ожидали от него много и очень много хороших перемен к будущему благоденствию Кавказа. Но, к несчастью, Николай, сверх ожидания народа, показал себя эгоистом, желающим только рабского повиновения его воле, не заботясь о выгоде туземцев.

Вследствие этого очень скоро по отъезде его с Кавказа народ почувствовал свое будущее и начало обнаруживаться между мирными горцами Кавказской линии нежелание жить под русской властью. При этом Николай, разставаясь с командующим войсками Кавказской области генералом Вельяминовым, строго приказал ему иметь чеченцев под особенным строгим надзором и под сильным страхом. Приказанием этим негодяй генерал Пулло, как ниже сказано, усердно руководствовался.

По-моему будет очень справедливо назвать главной причиной бывшей 25-летней жестокой борьбы, т.е. возстания всего Восточного Кавказа и неограниченной власти там и в Чечне Шамиля - невнимание Николая к справедливым просьбам всех мирных горцев, которым он на место страха внушил сознание унизительности их положения и сильную к себе вражду.

Царь вместо того, чтобы хоть сколько-нибудь оправдать ожидания от него народа и строго приказать начальству беречь благосостояние страны, приказал держать наименее между горцами терпеливых чеченцев под сильным страхом!!

Не менее горцев сам ошибся в своих ожиданиях, ему в голову не приходила возможность бывшей кровавой войны.

Хотя просьбы депутатов остались без исполнения и ответа, но ни в каком случае не могли остаться без последствий. Царь конечно потерял любовь и уважение, возбудил к себе ненависть и недоверие всех горцев, особенно у жителей восточного Кавказа, где духовенство, стоя во главе народа, после приезда Николая, потеряв всякую надежду на лучшее будущее, начало готовить народ искать Шариата и справедливости силою оружия.

Дремавшее кавказское начальство хотя и знало о намерении духовенства, но под влиянием русского "авось" не приступало ни к каким правильным мерам к водворению прочного спокойствия в крае.

При этом бывшего корпусного командира барона Розена сменили и на его место назначили генерала Головина, человека умного и распорядительного, но непостижимо было, что командующий войсками на Кавказской линии генерал Граббе, назначенный на место Вельяминова, непосредственно ему подчиненный, не хотел исполнять его приказаний и действовал как отдельно уполномоченный начальник. Иногда даже в ущерб интересам края и службы, если только он этим мог вредить распоряжениям генерала Головина. Вследствие этого дела об управлении горцами путались до крайности, в особенности в Чечне, где начальник края и командующий там войсками ген.-майор Пулло, отыскивая случай к достижению чинов, наград и материальных выгод, безпрестанно доносил генералу Граббе о тревожном состоянии вверенного ему края и, основываясь на приказании царя, выпросил себе разрешение действовать на чеченцев страхом. [102]

В таких видах в 1838 году зимою он начал ходить с отрядами по аулам мирных чеченцев, под предлогом ловить там непокорных тавлинцев, будто бы в аулах их скрывавшихся. На ночлегах солдат и казаков разставляли по домам чеченцев и, отыскивая небывалого тавлинца, забирали все, что понравится солдату и казаку. На жалобы хозяев, на слезы женщин и детей Пулло смотрел с зверским равнодушием и, гордясь своими позорными делами, называл жалобы чеченцев клеветой (как называл Николай).

Наконец, в следующем, 1839 году, зимою он опять повторил свой грабительский поход и сверх того, под предлогом обезоружить чеченцев, потребовал с каждых десяти дворов по одному ценному ружью и, получивши их, он продавал в свою пользу, покупая на место их дешевое (для счету в Арсенал).

При этом Пулло низкой грязной хитростью, желая скрыть гнусные меры свои, арестовал несколько почетных чеченцев, собиравшихся с жалобой на него отправиться в Тифлис.

Здесь чеченцы, потеряв всякое человеческое терпение, более сносить невыносимые тяжкие меры, согласились подчиниться людям, давно желавшим войны с русскими, и поклялись с открытием ранней весны отложиться и воевать против тирана до последней капли крови.

В это время я, получив отпуск, находился в доме отца моего и, живя в соседстве с чеченцами, знал от знакомых его все, что происходило в Чечне.

Состоя при корпусном командире и не сомневаясь в возстании чеченцев и ожидая от него гибельных последствий, я счел долгом, в первых числах декабря, отправиться в Тифлис и доложить генералу Головину о положении Чечни и о проделках там ген. Пулло, присовокупив, что, по мнению знающих людей, если ген. Пулло вскорости не будет сменен и заступающий его место энергично не примет меры к водворению спокойствия в Чечне, то весною они все возстанут.

Не знаю, как ген. Головин принял или понял мой доклад, но знаю, что генерал Пулло не был сменен и в следующем 1840 году в марте месяце чеченцы, в числе 28.000 дворов, разом возстали, безусловно подчинив себя Шамилю, который в то время, после Ахульгинского поражения скрывался от русских в Шатоевском обществе.

Не теряя времени они под предводительством опытных и предприимчивых людей- наибов: Ахверди Магомета Шуаиба и других, быстро начали делать движение к соседним племенам и в продолжении одного лета весь Восточный Кавказ, кроме ханств Шамхальского, Аварского, Казикумухского и Акуша, возстал против русских, с чувством жестокой вражды.

Хотя и все племена центра Кавказа: кумыки, осетины и кабардинцы сильно сочувствовали этому возстанию, но господствовавшее над ними высшее сословие, так же как сказанные ханы, по тщеславию своему, считали за стыд подчиниться Шамилю, незнатному по происхождению. Кроме того, по легковерию своему все еще утешали себя щедрыми обещаниями начальства. (Горький им урок).

Таким образом началась на Кавказе кровавая борьба, продолжавшаяся в течение 25 лет (Мемуарист имеет в виду весь период имамата Шамиля, с 1834 по 1859 год. - Ред.), т.е. до плена Шамиля русскими в 1859 году, 26 августа.

Глава вторая

Признавши Шамиля имамом, между всеми племенами водворилось навсегда до того небывалое единодушие и согласие. Забыли постоянно между ними существовавшую вражду и кровомщение. Обычное скотокрадство совершенно бросили.

Считали грехом проливать слезы над павшими в священной для них войне.

Таким образом разнородные племена Восточного Кавказа начали сливаться с чеченцами в одно целое, с готовностью умереть за свою свободу.

Здесь нужно заметить, что такому небывалому между ними единству способствовал не религиозный фанатизм или мюридизм (как убеждают русские), а то, что до вступления их под власть русских они не имели понятия о величайшем несчастьи, т.е. об общем народном горе. Теперь они одинаково испытали тяжесть русского гнета и почувствовали всю его силу и значение и потому просто, по внушению сердца и разума, нашли необходимым дружно соединиться и признать власть Шамиля, для твердого и совокупного сопротивления и действия против врага. В чем они не ошиблись и что по всей справедливости делает им честь.

Генерал Головин, получивший донесение от генерала Граббе о чеченском возстании, хотя поздно, пожелал остановить его. Он приказал мне отправиться на линию, [103] пригласить от кабардинцев, осетин и чеченцев почетных людей, которые бы ему могли откровенно объяснить вообще народные желания и причину чеченского возстания.

При этом вспомнил о прошлогоднем моем докладе и, поблагодарив меня за преданность правительству, сказал: "Пусть чеченское возстание падет на совесть виновных". Я полагаю, что слова эти относились к царю Николаю и к генералу Граббе.

В тот же день я отправился в крепость Грозную и приехавши туда, явился к генералу Пулло, которого нашел в положении человека в счастьи бывающего черезчур надменным, в несчастьи - черезчур низким и малодушным. (Его прогнали навсегда от службы)

В крепости Грозной я нашел из чеченцев только двух человек, которые служили в конвое Государя Императора и, получивши там чины корнета, остались ему верными, не принявшими участия с ближайшими их родственниками в возстании.

Оба они, живя в крепости Грозной, не ходили к ген. Пулло, считая его врагом народа и царя (так выражались они о Пулло).

Убедив обоих этих чеченцев в готовности главного начальника края охотно исполнить все основательные просьбы чеченцев, отправил их к главным наибам, имевшим сбор в Большой Чечне в ауле Майртупе (с намерением двинуться к Салатави).

Чеченцы посланных моих приняли с большим негодованием и отказались навсегда от всяких мирных сношений с русскими. Главный же их наиб Шуаиб поручил моим посланцам сказать мне: Если корпусному командиру угодно знать причину нашего возстания, то пусть спросит генерала Пулло; он причины эти знает лучше всякого чеченца, которым теперь остается только просить Бога, чтобы навсегда избавиться от всех Пулло или умереть на штыках их.

Кроме того, отныне помимо Шамиля никаких переговоров между нами быть не может.

Достаточно убедясь отзывом главного чеченского наиба в нежелании их переговариваться с русскими, а также считая вторичное послание уполномоченных неполитичным и даже опасным для переговорщиков, я взял с собой двух чеченцев этих, отправился в Кабарду, Тагауры и Дигоры, где по выбору народа депутаты были готовы к отъезду в Тифлис.

В это время начальником осетинского народа и комендантом Владикавказской крепости был некто полковник Широкий, человек, как говорится, необтесанный, до крайности грубый и невежа; самые обыкновенные формы приличия были ему чужды; не чувствовал чужого горя: приходи к нему с самыми убедительными просьбами, непременно накричит и обругает просителя.

За это я называл его врагом всякого приличия и позволял себе в присутствии его приближенных осуждать обращение его с подчиненными. Из этого он вообразил, что депутаты по моему внушению будут жаловаться на него корпусному командиру и потому, желая вооружить против меня корпусного командира, написал к начальнику штаба генералу Коцебу, будто бы я между горцами распускаю вредные слухи и научаю высшие сословия к таким просьбам, исполнение коих неудобно правительству. Письмом этим, как я после узнал, генерал Головин и начальник штаба были поставлены в фальшивое положение; они, испытав меня в экспедициях и разных поручениях, не имели права сомневаться в искренности моих желаний для водворения спокойствия в крае. Также не могли не обратить внимания на содержание письма начальника колебавшегося народа, где я имел родство с влиятельными людьми.

Не зная ничего о сплетнях Широкова, я приехал в Тифлис с князьями и представил их начальнику штаба, который каждого из них знал лично и после короткого с ними разговора повел их к корпусному командиру.

Генерал Головин, приняв от депутатов народные просьбы, долго говорил с ними о прошедших ошибках русских и горцев и будущем благе тех и других. Затем, на третий день, князья, получив от корпусного командира щедрые подарки, возвратились в дома свои, а просьбы об утверждении за ними личных и поземельных прав по обыкновению остались в делах к сведению.

Перед тем как я хотел повести их принять подарки и проститься с корпусным командиром, зашел в номер гостиницы, где стояли князь Алхас Мисостов и Магомет Мирза Анзоров, которых я уважал больше других кабардинских депутатов. Они оба, будучи недовольными ответом ген. Головина на просьбу их об утверждении за Кабардою земель Золко и Этоко, спросили меня: "Можно ли нам отказаться от подарков корпусного командира?" - "Нельзя", - сказал я. "Почему?" - спросили они. - "Потому что в настоящее время он сильно опасается общего волнения всех горцев Кавказской линии, а более всего за Кабарду и за тагаурцев и потому легко [104] может понять ваш отказ как дурной знак, то есть, может подумать, что вы уже в сношении с Шамилем".

"Ого! - воскликнул князь Мисостов, - напрасно, напрасно опасается генерал общего возстания. Скажите ему, что я могу ручаться за неосновательность его опасения. Кто в Кабарде возстанет? Разве он не знает, что в Кабарде осталось только пустое имя Большая Кабарда, а кабардинца, думающего о высших интересах Кабарды, не осталось ни одного. А в вашем Тагауре еще хуже; все сословия от всего своего отказались и отдали себя на произвол русских. Если же они оба не возстанут, то каким образом может состояться общее возстание? Гм! - странно, что гяур сам нас заживо похоронил, да еще полагает, что мы живем".

Замечая в них готовность высказать все свое негодование, я счел не лишним им заметить так: Все что вы сказали имеет основание, но, извините меня, что я их в настоящее время, а тем более, в Тифлисе, нахожу неуместными и желал бы вам избегать с кем бы то ни было подобного разговора и, непременно принявши подарки, отправиться домой, в ожидании того, что Бог даст.

"Подарки эти, - сказал Анзоров, - мы примем, но просим вас не сомневаться в том, что они внушают нам не благодарность, а негодование к тем русским, которые их нам делают коварно, но еще более и сильнее внушают нам презрение к нашим, которые, зная унизительность нашего положения, вопреки завещания достославных отцов наших, жадно за них хватаются, жертвуя за них народным интересом".

Разговор этот сильно подстрекнул мое любопытство, и я спросил их: "А в чем состояло завещание отцов ваших?". - "Да разве вы не знаете", - заметил князь Мисостов. "Право, не знаю", - сказал я. "О, это очень интересно, слушайте:

Царь-Женщина (Екатерина II) потребовала от кабардинцев дозволить русским проложить почтовый тракт от Екатериноградской станицы до Владикавказа, по левому берегу Терека. Кабарда, поняв шайтанские цели, поспешила отправить двух князей Атажукина и Беслана Хамурзина просить не строить на кабардинской земле крепостей и станиц. Царь-Женщина, легко убедившая наших депутатов, что кроме голой дороги и постовых станций, и то только как раз по левому берегу реки Терека ничего не будет строить, взяла от них слово постараться согласить на это кабардинцев. Князья, получившие от нея богатые подарки, возвратились в Кабарду, где на Баксанке народному съезду передавши все, что Царь-Женщина обещала сделать для счастья Кабарды, начали, согласно своему обещанию, убеждать кабардинцев, что от одной дороги им не предстоит никакой опасности. Когда же они сильно настаивали, то народный кадий Шаугенов, посоветовавшись с некоторыми из князей, обратился к народному съезду со следующей речью: "Одного шута товарищи посадили на молодую не выезженную лошадь и когда конь начал сильно брыкаться, то товарищи, опасаясь за шута начали ему предупредительно кричать, чтобы он поскорее, но ловко, сам себя сбросил. На это шут им ответил: зачем мне трудиться, когда конь сам это сделает. Точно так же, если мы будем поддаваться русским заманчивым соблазнам, то нечего говорить - дух корысти сам подчинит Кабарду произволу русских. От чего сохрани нас Бог".

Хотя речь кадия в собрании была встречена близкими родственниками депутатов с большим негодованием, но несмотря на это депутат князь Хамурзин с почтительным смирением обратился к народному съезду так: "Не согласиться со сказанным кадием значило бы отрицать истину того, что за хвостом этих подарков скрываются таинственные и коварные против нас замыслы русских. Но к несчастью дело в том, что если бы те князья, со слов которых кадий сказал очень умную и нравственную речь, сами получили бы от какого-нибудь простого генерала подарки, ценностью далеко ниже тех, которые мы получали из рук Царя-Женщины, то речь кадия была бы совсем другого содержания. Впрочем мы не желаем дать право злословию и быть дурным примером в народе, потому отказываемся от полученных нами подарков и просим вас отдать их тому, кто им завидует или тому, кто в них нуждается... Мы же получили их на том справедливом основании, что кто бы только ни был от вас послан депутатом, получил бы их точно также, как получили мы".

Когда на это съезд поспешно и единогласно ответил, что подарки принадлежат им, Хамурзин отозвал товарища своего, князя Атажукина в сторону. Посоветовавшись между собою, они оба взяли подарки свои и пошли на мост; совсем на середине моста князь Хамурзин обратился к народному собранию и начал так: "Мы, понимая истину, что русские подобными блестящими камнями, (Подарки эти состояли из браслетов, серег, перстней и часов с крупными богатыми камнями) чинами, золотом и серебром хотят помрачить навсегда блеск (нур) Кабарды, просим Бога, чтобы отныне [105] навсегда всякий кабардинец отворачивался как от харама (Слово "харам" имеет много значений: все, что есть и может быть вредным, запрещенным, отвратительным и грехом) от русских подарков и чинов, от которых мы, как от харама, перед вами и перед потомством омываем себя вот этой Баксанкой". Со словами этими подарки из рук князей полетели в глубину быстротекущего Баксана.

В это время из среды съезда раздались многочисленные громкие голоса: - Аферин! (браво) Вот что значит чистая кровь! Вот что требует намус (честь) и проч.

Затем князь Атажукин так же обратился к собранию со следующими словами: - С позволения cтapшeгo (Вообще у горцев неприлично между равными по происхождению младшему вести разговор, не получивши приказания или разрешения от старшего по летам) моего, я также хочу сказать вам несколько слов в надежде, что вы нас поймете. Мы позволили себе принять подарки потому что, к несчастью, имели много прошлых примеров. Теперь, если пример, нами показанный, достигнет своей цели, то мы с Хамурзиным будем гордиться своим поступком. Если же кончится только тем, что на съезде слышим пустые об нас похвальные отзывы, то крайне будем сожалеть, что нам не удалось осуществить пламенное наше желание и что Кабарда уже не то, чем должна быть".

Речь Атажукина с восторгом была принята всеми бывшими в собрании и съезд решил не допускать русских прокладывать дороги, строить крепости и казачьи станицы на кабардинской земле, считать изменниками тех, которые будучи по делам народа в сношении с русскими, согласятся принять от них чины или подарки и казнить их как врагов народа и, по примеру закубанцев, назначить одного Валия с определенными правами.

Таким образом Кабарда назвала проклятым (наанатом) того, кто примет от русского начальства и, отказавшись выдавать аманатов начали враждовать.

На вопрос мой, каким образом закубанские племена сумели подчинить себя одной власти, князь Мисостов рассказал мне следующее: "Разноплеменные закубанские племена, испытавшие много зла от междуусобной вражды, нашли для блага своего необходимым иметь над всеми ими одного полновластного Валия (владетеля).

В бывшем по этому случаю народном съезде справедливый выбор пал на бесленеевского князя Казбека Конокова, которому все закубанцы в числе более ста тысяч дворов охотно и безусловно себя подчинили.

По разсказам современников князя, он был природою так щедро награжден всеми лучшими качествами человека, что народ видел в нем человека выше обыкновенного.

Казбек мнение народа так оправдал, что впоследствии народ прозвал его Казбеком Великим.

Русское правительство, сильно его опасаясь, напрасно употребляло все меры и средства подготовить или склонить его на свою сторону: даже Царь-Женщина, вследствие одного его великодушного поступка с донскими казаками, сама прислала к нему своего адъютанта с очень богатыми подарками, от которых князь, разумеется, отказался, прося адъютанта благодарить Царя-Женщину за ея к нему величайшее внимание и не осудить его за то, что он, к сожалению своему, не может, по обстоятельствам своим, при всем желании, воспользоваться ея богатыми дарами, превышающими в ценности все его состояние.

Адъютант, будучи неожиданным отказом озадачен, начал крепко настаивать и убеждать Казбека в необходимости согласиться принять подарки как знак благоволения Царя-Женщины.

- Я бы их принял, - заметил князь, - если бы я был в состоянии хоть сколько-нибудь им соответственно взаимно отблагодарить, но я вам говорю, Что они больше стоят, чем все мое состояние.

Когда адъютант продолжал убеждать его, что отказ его может огорчить великого Царя- Женщину и будет против приличия, то князь спросил его:

- Неправда ли всякий человек вольно ль невольно ли должен подчиняться своим народным обычаям, веками сложившимся, которые он привык считать священными?

- Правда, - сказал адъютант.

- Если это правда, то кто же из нас прав - вы или я? По-вашему, стыдно не принять, а по-нашему - стыдно принять и потом ничем не отблагодарить.

Таким образом, адъютант с подарками этими отправился обратно в Россию".

- А в чем состоял великодушный поступок его с донскими казаками? - спросил я. [106]

- Русский отряд, - продолжал Мисостов, - расположился там, где теперь стоит Ставрополь. Так как местность эта, как вы знаете, не ровная, состоит из множества балок и возвышенностей, то начальник отряда каждый день по утрам и по вечерам высылал на все четыре стороны по сотенно казачьи отряды.

Черкесы, подметив их, сделали в двух местах засаду и неожиданно напали на разъезды, из коих одна сотня без малейшего сопротивления, как стадо рогатого скота, была взята в плен; другая моментально соскочила с коней и, застреливши своих лошадей, успела поделать из них себе завалы и, ведя перестрелку наносила черкесам чувствительный урон.

Наконец, черкесы устыдились и разом ударили на них в шашки и оставшихся в живых до шестидесяти человек взяли в плен.

Когда пленные казаки были представлены Казбеку Великому с подробным объяснением дела, то ту сотню, которая без боя сдалась, приказал отдать черкесам в рабство, не разбирая чинов и звания, а храбрых казаков спросил: почему они так дерзко защищались?

- Мы исполняли долг присяги и службы и делали то, что приказывал нам наш командир.

- А у кого родилась мысль застрелить лошадей?

- У сотенного командира, - отвечали казаки.

- Где он?

- Изрубили шашками.

- Жаль его, - сказал Казбек, - он и вы все достойны всех похвал, и потому возвращаю вас обратно, в надежде, что вы все получите заслуженные награды.

Таким образом, храбрые казаки, получившие каждый по одной лошади из лошадей трусливой сотни, были под конвоем отправлены в русский отряд.

Кроме того, раз черкесы, в числе 25 человек, напали на казачий пост, состоявший из одного урядника и 7 человек казаков и забравши их в плен, хвастались своей победой.

Казбек, узнавши об этом, потребовал к себе черкесов и казаков и отобравши от них подробности бывшего их нападения, казаков уволил, а черкесов устыдил, что они в числе 25 черкесов напали на 7 казаков и считают это победой, тогда, как этакое нападение приносит стыд имени черкеса.

- Мы, - сказал Казбек, - благодаря Бога черкесы (Адыге), победа, которою мы можем хвастаться, есть следующая: разбить и обратить в бегство отряд, вооруженный пушками и в численности более нашего. Самая завидная и похвальная работа та, когда человек с оружием в руках падает за свою свободу и честь. Неужели мы, к стыду своему, будем считать храбростью или мужеством, если 5 черкесов нападут на двух казаков?..

Вообще он не любил воровские набеги и строго их запрещал...

- Вот вам некоторые из множества эпизодов о Казбеке Великом, - со вздохом заключил князь Мисостов.

Поблагодаривши его за сведения, коими я был восхищен, от них я зашел в номер полковника кн. Бекмурзы Айдемирова, который почти всегда был в отличном расположении духа.

Он лет восемь служил в конвое Его Величества. Следовательно нечего говорить о том, что от своего отстал, а к русским не пристал и более думал о том, как бы ему хорошо жить, не касаясь до высших интересов народа, несмотря на то, что он был назначен Валием Кабарды.

Как только я вошел к нему, он обратился ко мне и начал так:

- Князь Мисостов, Магомет Мирза Анзоров и Иналук Кубатиев советуют нам отказаться от подарков и требовать от корпусного командира решительного ответа, останутся ли за Кабардой земли Золко и Этоко или нет. Они странные люди; не зная русских законов, думают, что корпусный командир может им сказать, не спросивши царя: да или нет.

Между тем, письмо полковника Широкова обо мне было отправлено к командиру Малороссийского полка (стоявшего около Владикавказа), полковнику Рихтеру для производства по нем серьезного дознания.

Полковник Рихтер положительно дознав истину, донес корпусному командиру не в пользу Широкова, которому вследствии того велено было подать в отставку, а на его место назначили полковника Нестерова, образованного и вполне достойного человека.

Генерал Головин верил мне, как самому себе, в чем ни мало не ошибался: доверие его я. видя счастье сородичей моих не в войне, а в правильной трудолюбивой жизни, ценил и оправдывал по силе возможности. Вместе с тем я не обвинял чеченцев. Их невольно принудили взяться за оружие. [107]

В 1843 году генерал Головин и генерал Граббе, оба в одно время, были сменены. На место Головина назначен генерал-от-инфантерии Нейдгарт. На место Граббе - генерал-лейтенант Гурко.

Они оба ко мне не благоволили, подозревая меня в сношении с Шамилем. Поводом к этому послужило следующее обстоятельство:

Старший родной брат мой Хаджи Хамурза не мог равнодушно видеть русского, кто бы он ни был, и, вопреки тому, что я многих из близких нам людей останавливал от намерения перейти на сторону воюющих горцев (убеждая каждого, что они напрасно боятся за свою будущность и что война эта кроме разорения ничего народу не представит), напротив того, брат мой, поняв лучше меня русское правительство, упрекал меня в легковерии. Он постоянно твердил одно и то же: "Русские на словах, как злая мачеха, утешают счастливой будущностью, а на самом деле уничтожают все источники нашей будущей жизни, как на этом, так и на том свете".

Он считал войну эту священным долгом для всякого кавказца, не исключая и грузин и армян, и потому, решительно не желая слушать ничего противного, ушел в Чечню.

Уходом его недоброжелатели мои успели убедить новое начальство в небывалых моих переписках с Шамилем.

Зная недоверие ко мне генерала Нейдгарта, я подал ему докладную записку о назначении меня на службу поблизости дома отца моего во Владикавказский военный округ, на что корпусный командир охотно согласился (не желал иметь при себе подозрительного человека). Я тоже с особенным удовольствием оставил главную квартиру, где, не пользуясь доверием, не хотел быть лишним человеком.

Между тем чеченцы и главный наиб их Ахверди Магомет, не менее того не верили чистосердечному переходу к ним брата моего, считая его за русского агента, казнили проводника его в Чечню, а самого, под строгим караулом, отправили к Шамилю. Дав ему верных за себя поручителей, брат получил полную свободу, а также обещание, что в скорости будет назначен наибом (На другой год (в 1844 году) он был убит в Большой Чечне в деле с русскими).

Я же, руководствуясь спокойной совестью, продолжал по-прежнему безукоризненно исполнять долг человека службы, в чем начальник мой, генерал Нестеров был убежден как нельзя больше и потому постоянно до смерти его (в чине генерал-лейтенанта в 1849 г.) я был с ним в отличных отношениях. Он был одним из редких русских начальников, которого подчиненные ему тагаурцы и назрановцы до того полюбили и уважали, что милиция от них в большом числе находилась при слабых его отрядах и служила гораздо усерднее и полезнее, чем солдаты и казаки. (Правительство нисколько не оценило их службу).

При кратковременном командовании генерала Нейдгарта силы Шамиля быстро росли: сильное Аварское ханство и Акушинское общество возстали против русских и подчинились Шамилю (после смерти Ахмет-хана),

Глава третья

В 1845 году последовало назначение наместником и главнокомандующим генерала графа Воронцова, одного из лучших русских генералов, пользовавшегося в России и Европе популярностью.

В этом же году пошел он с двадцатипятитысячным отрядом через Андию в Дарго (резиденция Шамиля) с полной уверенностью окончить войну в один поход.

Экспедиция эта до того была несчастна для русского оружия, что вышло наоборот. Шамиль, хотя не сумел вполне воспользоваться оплошностью русских, но все-таки остался победителем и много возвысился (Все непокорные горцы в том же году признали сына его Кази Магомета после смерти Шамиля наследником), а Воронцов, при всех своих отличных дарованиях, потерял много, не только в глазах горцев, но даже в войсках, где бывало говорили: "Воронцова легче бить, чем кого-либо другого".

Так как я не был участником Даргинского похода, то окончу о нем говорить тою истиною, что русский главнокомандующий и наследный принц Александр Гессенский были бы у Шамиля военнопленными, если бы он, действуя решительнее, неотступно преследовал разбитого бегущего противника. (Вообще о бывших военных действиях я ничего не пишу. История их не забудет) [108]

Во время проезда Воронцова в Даргинский поход через Владикавказ я был представлен ему Нестеровым, с весьма похвальной стороны. Но главнокомандующий, не знаю по чьей рекомендации, знал о небывалой переписке моей с Шамилем и потому, несмотря ни на отзыв ближайшего моего начальства, ни на личные мои заслуги (В 1836 году в марте месяце я вышел из Павловского кадетского корпуса, а в 1841 году, т.е. по истечении четырех лет я был ротмистром, имея ордена Анны 3-й степени, Владимира 4-й степ. с бантами и Станислава 2-й степени на шее) обласкал меня гораздо менее, чем менее меня достойных!

Поняв, в чем дело я отправился к себе на квартиру, где застал знакомых гостей, состоявших в главном штабе. В числе их был полковник Альбранд, назначенный походным дежурным штаб-офицером. С ним я делал два похода в Дагестан и в Абхазию. Из любви ко мне он советовал мне подать докладную записку о дозволении мне отправиться в Даргинский поход. Этот поход он и все его товарищи называли последним враждебным походом русских в Дагестан. Убедив Альбранда, что еще много походов придется нам делать с новым главнокомандующим, а за себя предложив ему младшего брата моего корнета Идриса и родного дядю поручика Габиса Дударова, отказался от его предложения.

В тот же день явился к графу Воронцову из Нагорной Чечни царинский старшина Бехо с изъявлением, с целым обществом, покорности правительству.

Главнокомандующий до того был обрадован приобретением царинского общества, что считал это верным шагом к скорому покорению всего Дагестана. В этой уверенности наградив Бехо и его товарищей ценными подарками, поручил Нестерову причислить их общество к Владикавказскому округу, о чем доложил и Государю Императору.

Старшина Бехо был одним из людей, у которых нет ничего священного. Он несколько раз изменял Шамилю и русским, пользуясь выгодными случаями и переходя от одного к другим. А в 1830 году, пригласив к себе троих из лучших тагаурских алдар, изменническим образом убил их всех. С того времени, боясь мщения, до приезда Воронцова не смел никогда показываться в наши края. Теперь, считая себя под покровительством главнокомандующего, подняв высоко голову, отказался не только от разбирательства по существовавшему народному обычаю, но даже не хотел избегать встречи с наследниками убитых алдар, которые, зная горцам объявленные статьи закона, (Судить уголовным судом убийц, пришедших к нам с покорностью) сами избегали встречи с ним.

Видя наглость Бехо и слабость моих дальних родственников, я дал себе обет при встрече с Бехо употребить против него свое оружие. Не стараясь особенно отыскивать к тому случая, раз, в четыре часа пополудни, выходя от начальника округа, как раз у ворот крепости наткнулся на него. Он, со свитою в числе семи человек, шел также к начальнику округа. Тут выстрелом из пистолета своего исполнил данный мною обет, и Бехо был убит (в чем раскаиваюсь). Из свиты его сделали также по мне два выстрела; они меня миновали и убили лошадь под одним из при мне находившихся.

Тот же час в крепости ударили тревогу, и если бы войска скоро не подоспели, то между сородичами Бехо и тагаурцами неминуемо была бы кровавая схватка. (Слава Богу, что ее не было).

Затем, в скорости я был потребован к начальнику округа, которому объяснил истину, побудившую меня решиться на то, что уже случилось, а также готовность свою выдержать безропотно должное за это наказание.

Благородный Нестеров, хорошо зная фальшивое обо мне мнение главнокомандующего и силу статей закона, даже при мне не мог скрыть своего опасения, говоря:

"Право, не знаю, как написать теперь главнокомандующему и как убедить его, что в убийстве царинского старшины, кроме кровной мести, ничего не скрывается". При этом он изъявил искреннее свое сожаление и приказал мне отправиться под арест в главную гауптвахту.

Спустя пять суток собрались тагаурские алдары и объявили Нестерову, что арестом меня за убийство Бехо, который должен народу еще две крови, они сильно оскорблены.

Нестеров, имея это предлогом, приказал тотчас же меня освободить из-под ареста, а главнокомандующему донес в том смысле, что это дело для спокойствия царя необходимо предоставить народному обычаю. На что последовало согласие главнокомандующего, и тем кончилась вражда между тагаурцами и царинцами.

Воронцов из несчастного Даргинского похода или, лучше сказать, из ужасного своего поражения извлек огромную пользу. Он, убедясь, что все меры и средства, [109] которые правительство употребляло на Кавказе, служили лишь средством начальству его достигать чинов, орденов и ложной славы, изменил решительно образ войны и управления на Кавказе, где до того всякий новый начальник творил свои законы и систему войны по произволу.

Поэтому горцы, вследствие безпрерывных противоречий начальства, не верили и благим намерениям кн. Воронцова. Вследствие этого, после Даргинского похода многие из влиятельных лиц в Кабарде и в Тагауре начали переговариваться с Шамилем и, приглашая его к себе, готовили народ ко всеобщему возстанию. Между ними некоторые из моих родственников и хороших знакомых обратились ко мне, чтобы вместе с ними готовить народ к возстанию. Хотя я от всей души желал им полного успеха, но хорошо зная Кабарду, Тагауры и Дигоры, где многие из высшего сословия не отказались от надежды на возможность добиться справедливого отношения от русских и тщетно утешали себя ложными обещаниями начальства, был уверен, что общее возстание не могло состояться, а потому советовал им отложить это до другого, более удобного, случая и совокупно настоятельно просить царского наместника об утверждении за ними личных и поземельных прав.

При таких обстоятельствах не желая оставаться на Кавказе, я имел случай воспользоваться командировкою в город Варшаву, для отвода туда чинов конно- горского полка, состоявшего при действующей армии.

В следующем 1846 году Шамиль с десятитысячным ополчением прибыл в Большую Кабарду, где, как я предвидел, один из князей со своими подвластными пристали к Шамилю, другие остались на стороне русских. Шамиль же, действуя нерешительно, стал недалеко от русской крепости Нальчика, которая будучи в центре Кабарды с очень слабым гарнизоном, легко могла бы быть взята, если бы Шамиль согласился на просьбу кабардинцев и своих наибов, (Здесь храбрый наиб Ахвердил Магомет сказал Шамилю: "Если мы будем бояться потери в людях, то нам надо оставить войну и покориться гяуру") штурмовать ее. Ожидая там десять дней в бездействии общего кабардинского возстания, был окружен со всех сторон русскими войсками, от которых, с помощью кабардинцев, ночью, хитро скрыв свое движение, успел близ русского отряда благополучно переправиться через Терек и невредимым возвратиться в Чечню со всем ополчением. Чем сильно сконфузил всех бывших против него начальников русских отрядов.

Из этого движения Шамиль приобрел то, что из числа кабардинцев Магомет Мирза Анзоров, Магомет Кудинетов с несколькими почетными узденями и из тагаурских алдар Увжуко Дударов ушли в Чечню, где с большою пользою служили Шамилю в звании наибов.

Тем кончилось нашествие Шамиля на Кабарду и стремление некоторых кабардинских и тагаурских почетных людей, желавших доброго, но по разногласию влиятельных людей невозможного дела соединения Дагестана с Закубанью.(Почти все влиятельные люди очень желали. Но желание их походило на желание труса, который желает быть храбрым, да боится быть убитым)

На другой день после ухода Шамиля из Кабарды прибыл во Владикавказ князь Воронцов, который, к общему удивлению и сверх всякого ожидания горцев и русских, ни одного из приставших к Шамилю кабардинцев и тагаурцев не наказал, а многих, принявших сторону Шамиля наградил, чем совершенно успокоил и убедил горцев в готовности своей искать случая награждать, а не наказывать. Такою системой князь Воронцов управлял краем и, командуя войсками, положил верную основу к скорому покорению Кавказа. За что в городе Тифлисе поставлен ему достойный памятник.

Хотя и после него бывший главнокомандующим и наместником князь Барятинский поддерживал систему управления Воронцова, но несмотря на счастливые его походы против горцев и взятие Шамиля в плен, он не может быть сравнен с князем Воронцовым.

Во время бытности Шамиля в Кабарде, я, как выше сказано, был в городе Варшаве, где, сдав вверенную мне команду, собирался возвращаться на Кавказ.

В один день, чуть свет, вошел ко мне начальник иррегулярной бригады генерал-майор князь Бебутов и, застав меня в постели, сказал: в гор. Кракове полное возстание и все поляки Царства Польского с ними за одно в заговоре и потому мне приказано сегодня же выступить в Краков со всею моею храброй бригадою. Надеюсь, что и храбрый ротмистр Муса бек сделает мне удовольствие и пожелает принять начальство над конно-горским дивизионом и отправиться с нами. С большим удовольствием я согласился на предложение кн. Бебутова и в тот же день выступил с дивизионом в поход. [110]

Приближаясь к гор. Кракову, мы встретили городских депутатов, которые на вопрос Бебутова, что делается в городе, ответили, что мятежники, узнав о приближении русских войск, чуть свет оставили город и отправились к прусской границе.

Кн. Бебутов отправил делегатов этих к генералу Понютину, следовавшему за нами со своею дивизией, а сам подъехал с бригадой к воротам города, ожидая приказания генерала Понютина. В скором времени вернулись и депутаты, с которыми бригада наша вошла в Краков, где жители встретили нас с поддельной радостью.

На другой день мы и донской казачий полк, под командой полковника князя Барятинского (который в 1856 году был на Кавказе царским наместником и главнокомандующим войсками) напрасно преследовали до самой прусской границы мятежников. Они четырьмя часами раньше перешли ее и, сложив там оружие, отправились далее. Тем кончился наш быстрый поход.

Когда я вернулся из Варшавы на Кавказ, кн. Воронцов, а в особенности супруга его, начали ко мне благоволить. Князь, вследствие рекомендации бывшего во время командования краем ген. Головина начальником его штаба генерала Коцебу, в том же году вторично назначенного начальником Главного Кавказского Штаба, а княгиня, по рекомендации товарища моего, ротмистра Султан Адиль-Гирея, бывшего адъютантом главнокомандующего. Таким образом, оставаясь при генерале Нестерове, я пользовался хорошим расположением и доверием главнокомандующего.

В 1848 году главнокомандующий поручил мне склонить Шамиля к переговорам о заключении мира через посредство знакомых мне его наибов: кабардинца Магомета Мирзы и родственника моего Дударова, бывших у Шамиля и у горцев в большом почете.

Переговоры мои сначала шли очень удачно, но, к сожалению, под конец они не состоялись. Шамиль требовал независимости от русских всех горцев, бывших тогда под его властью, на что князь согласился, исключая из этого числа Малую Чечню.

К несчастью, в то самое время, при набеге около гор. Кизляра, небольшой чеченской партией был взят в плен один отставной русский майор, которого, не знаю за что, Шамиль приказал разстрелять. Поступок этот до того разсердил князя Воронцова, что, узнав о нем, князь прекратил с ним всякие переговоры.

Во время переговоров этих я вывез из Чечни сильно трогательное впечатление. Что день, что час во всех аулах злополучные жители ожидали с оружием в руках нападения врага, действовавшего против них огнем и мечем. Мужчины, удалив страх смерти, успокаивали себя в мечетях молитвой, ободрявшей их к твердому сопротивлению.

Народные песни заменили следующей: "Нет Бога, кроме единого Бога. О, Боже! мы не имеем никого, к кому мы могли бы обратиться за помощью, никого, кому могли бы поверить. На Тебя только уповаем. Тебя только умоляем: избавь нас от тирана (зулум)".

Песня эта в саклях и на улицах была постоянно на устах обоего пола. Слыша ее из уст детей, только что начавших говорить, и сознавая в ней истину, сердце изливалось кровью.

Глава четвертая

Вернувшись в Тифлис князь Воронцов, между прочим, спросил меня:

- В каком же настроении дух у чеченцев?

Доложив ему почти слово в слово написанное, я продолжал:

- Хотя надежда на Шамиля и на свою силу у них менее прежней, но желания изъявить покорность я в них не заметил. В будущем их ужаснее смерти пугает нужда и гонение.

Князь, нахмурившись, что-то начал обсуждать в душе и немного спустя спросил меня:

- Какой же результат ожидают они от продолжения войны?

- Они его понимают, - ответил я, - но, к несчастью, говорят: "лучше умереть, чем увидеть и испытать то, что русские хотят делать с нами".

- Гм! - сурово заметил князь, - для этого не надо им большого ума; умереть сумеет всякий дурак. Неужели между чеченскими влиятельными людьми нет таких, которые могли бы понять, что Шамиль и с ним все духовенство употребляют доверие к ним народа во зло?

- Очень много, - ответил я, - но, как я имел случай доложить вашей светлости, народ, боясь неизвестной своей будущности, неволей им подчиняется.

- Время все разъяснит, - продолжал князь, - мы теперь пойдем вперед медленными шагами, но зато где станем, там останемся твердо! [111]

В следующем, 1848 году, по случаю Венгерской кампании, Государю Императору угодно было усилить двумя сотнями конно-горский полк, куда горцы совершенно потеряли охоту отправляться на службу. Потому князь Воронцов, желая представить мне случай командовать этим полком, поручил мне вызвать охотников и отправиться с ними в гор. Варшаву.

В чине майора, гордясь таким лестным назначением - быть командиром полка, - я приступил к скорому сбору охотников и в марте месяце 1849 года выступил с дивизионом в поход.

В городе Новгороде Волынском я получил предписание от начальника Главного Штаба действующей армии кн. Горчакова следовать прямо в Венгрию по присланному маршруту.

15 июня 1849 года в гор. Радзивилле я перешел границу и по окончании кампании, в том же году, 24 сентября, прибыл в Варшаву и сдав дивизион генералу кн. Бебутову (под командой коего находился старый дивизион), ожидал скоро назначения моего командиром полка, на что более чем кто-либо имел право, потому что как в старом, так и в новом дивизионе все чины были получены мною; кроме того князь Воронцов рекомендовал меня фельдмаршалу как достойного штаб-офицера. Но кн. Бебутов не хотел разставаться с полком, дававшим ему доходу в год не менее десяти тысяч рублей и, будучи любимцем фельдмаршала, не знаю, каким образом, успел убедить главнокомандующего, чтобы оба дивизиона соединить в один усиленный дивизион и оставить его по-прежнему под непосредственным начальством ген. Бебутова (оставя меня командующим дивизионом только по строевой части).

Когда все это было устроено и решено, кн. Бебутов пригласил меня к себе на обед и после сытного хорошего стола объявил мне горькую новость, уверяя, впрочем, что он будто бы при всем желании своем не мог получить согласия фельдмаршала князя Паскевича сдать мне вполне дивизион на законном основании, как по строевой, так и по хозяйственной части, раньше истечения одного года.

От такого небывалого в русской армии назначения я наотрез отказался и тут же просил его, как можно скорее, отправить меня на Кавказ и не считать меня таким пошлым дураком, который поверил бы тому, что он иначе не мог сделать.

Кн. Бебутов, как видно из следующих его слов, не совсем поверив моему решительному отказу, опять начал говорить; "Любезный Муса бек, вы хорошо знаете, что я вас люблю как родного брата, как сына своего, и потому не хочу, чтобы вы упустили из рук случай, который вам предстоит. Через год, может быть раньше, вы будете командовать дивизионом так, как желаете. Советую вам хорошенько подумать и согласиться на то, что решено Его Светлостью и чего ни вы, ни я и никто не в состоянии теперь изменить".

Услышав опять первый мой ответ он, снова вздохнув, сказал:

- Ужасный вы человек! Я вас не понимаю, неужели вы думаете, что фельдмаршал будет упрашивать вас остаться здесь.

- Если бы я думал так, - сказал я, - то сумел бы лично обратиться к Его Светлости. Прошу вас верить тому, что я теперь буду думать и стараться только о том, чтобы поскорее выехать из Варшавы.

Затем, не желая более слушать его настаивания, я отправился к дежурному генералу Заблодскому с просьбой о выдаче мне подорожного бланка, прогонных денег и отправить на Кавказ.

Дежурный генерал, будучи за одно с Бебутовым, обещал скоро исполнить мое желание, т.е. отправить меня на Кавказ. При этом он изъявил свое удивление, что я отказываюсь от такого лестного для меня назначения.

В ожидании отправления моего на Кавказ, пришли ко мне на квартиру депутаты от старого и нового дивизионов и подали мне следующую записку от своего казначея: "Сейчас же после отъезда Казбека и Ибриса собрались ко мне обе сотни и сказали, что они слышали, будто бы вы не остаетесь и уезжаете на Кавказ. Мы шли, говорят они, с Кавказа с Мусою и с ним хотим служить, другого начальника у нас не может быть и что, если наше желание не будет исполнено и Муса оставит нас, то потом уже никто не обманет наших других соотечественников и что никакая власть и сила не может принудить оставаться служить под командою другого. Если нам придется умереть, умрем до последнего, зато соотечественники будут знать, каково нам было служить! Вот их слова. Что хотите, то и делайте. Они выбрали из среды себя депутатов, которые теперь вам объяснят то же, что и мне. М. Мизенов. И. Б. Понкевич".

Успокоив депутатов, что все это перемелется, я приказал им отправиться к кн. Бебутову и сказать ему, так же откровенно, все то, что сказали мне.

Бебутов, тревожно выслушав депутатов, в тот же день отправился к дивизиону, где сверх всякого ожидания своего нашел всех членов в ужасном волнении, готовых [112] броситься на него. Бебутов и тут не сконфузился. Он возвратился в Варшаву и сумел поправить все так, что я через пять дней вступил в командование усиленным Кавказским конно-горским дивизионом на законном основании, как по строевой, так и по хозяйственной части.

Таким образом я служил при действующей армии, пользуясь всеми выгодами европейской жизни в среде образованного общества, в кругу хороших знакомых - русских и польских.

Последние к нам, кавказским народам, больше были ласковы и внимательны, чем к русским, грубое обращение коих с туземцами, по естественным человеческим чувствам, внушало сильнейшее отвращение даже самому благовоспитанному русскому.

Вступив в командование дивизионом, я завел в нем школу и требовал от всякого молодого всадника знать по-русски читать и писать и четыре правила арифметики, а по-арабски столько, сколько надо было знать для совершения намаза.

Также нельзя было не обращать внимания на могилы полкового кладбища, где с 1835 г. было погребено значительное число всадников. Будучи отделено от других кладбищ и без всякой ограды, кладбище это топталось ходившим в поле скотом. Я построил вокруг него ограду из жженого кирпича, с красивыми воротами. Около них я поставил каменный памятник.

Ограда и памятник этот по прочности своей простоят долго, как укоризна предшественникам моим, которые, в течение шестнадцати лет, пользовались выгодами полка и дивизиона, но не захотели обратить внимания на то, что составляло прямую их обязанность.

Таким образом, хорошим порядком и устройством дивизиона, я желал убедить начальство, что горец умеет ценить и оправдывать доверие.

В 1851 году я получил с Кавказа известие, что старший брат мой перешел на сторону Шамиля и что многие из тагаурских алдар также хотят последовать его примеру. Огорчившись поступком брата моего и желая знать причины неудовольствия тагаурских алдар и при возможности помочь им, я, 18 апреля 1852 года, отправился в четырехмесячный отпуск и на всякий случай дивизион сдал, на законном основании, товарищу моему майору Султану Адиль-Гирею.

Приехав домой, я узнал, что начальник Военно-Осетинского округа барон Вревский, будучи председателем комитета, учрежденного для разбора личных и поземельных прав туземцев, требовал от высшего сословия представления грамот и актов, которых они, до прихода русских на Кавказ не имея над собой никакой власти, не могли иметь, не от кого было их получить.

Алдары, предвидя настоящее свое нищенство, начали переговариваться с Шамилем. Один из посланных им к алдарам был на дороге убит русским пикетом и письмо Шамиля, адресованное моему брату, было взято с убитого чеченца.

Брат мой, узнав об этом и боясь ссылки в Россию, ушел с семейством своим в Чечню, оставив хозяйство, аул и все имение наше в руках младшего брата моего Афоко, который, также боясь права сильного, не ходил ни к одному из начальников.

С позволения начальства я потребовал свидания с братом моим в ауле мирных чеченцев и, упрекнув его в необдуманно сделанном поступке, советовал ему воспользоваться позволением начальства вернуться назад и водвориться по-прежнему со всеми правами собственности, которая в противном случае неизменно конфискуется.

Брат мой не согласился, говоря: "Лучше не жить, чем жить так, как приходится теперь нам, дворянам. Попробую свое счастье. Удастся - хорошо, не удастся - я буду в числе тех, которые желали, да не могли сделать".

При этом разговоре нашем со мной были родственники: лейб-гвардии казачьего полка полковник Касбулат Есенов, ротмистр Заурбек и поручик Ислам Дударовы. Они так же, как вообще все тагаурские и дигорские алдары, потеряв всякую надежду на лучшее будущее, желали попробовать счастье и согласились с мнением брата моего: чтобы пришел Шамиль с большою силою и, заняв Военно-Грузинскую дорогу выше гор. Владикавказа, заставил возстать тагаурцев, куртатинцев, алагирцев, дигорцев, назрановцев, затем Малую и Большую Кабарду (всего более 25.000 дворов).

Зная вражду между сословиями в Тагауре и в Дигоре, а также нерешительность Шамиля я выставил им примером недавний (1846 г.) приход Шамиля в Большую Кабарду и требовал от брата вернуться домой. Но все что было сказано мной о возвращении его домой, брат отвергнул с негодованием, и таким образом мы разстались с ним.

Я вернулся во Владикавказ и доложив генералу Вревскому о несогласии брата моего возвратиться назад, отправился в Тифлис, где бывшему начальнику главного штаба генералу Вольфу (другу Вревского) сообщил подробно о неправильном взгляде ген. Вревского при разборе личных и поземельных прав высшего сословия горцев. [113] Вольф с тонкою улыбкою, притворно согласившись со мной, обещал доложить главнокомандующему все, что мною ему было сказано.

Глава пятая

Между тем срок отпуска моего приходил к концу. Не желая оставить близких сердцу моему родных в таком тревожном состоянии, я должен был отказаться от командования дивизионом и обратился к главнокомандующему с ходатайством о разрешении мне и брату моему Идрису состоять по-прежнему при Кавказской армии. Получив согласие князя Воронцова во Владикавказе, я вскоре узнал, что Шамиль собирает большой сбор и готовит против русских крупную экспедицию.

Вревский, разумеется, знал от лазутчиков все, что делает брат мой Хасбулат в Чечне, и ложно был уверен, что он действует по моему внушению и что я готовлю народ к возстанию. В этой уверенности он назначил людей тайно следить за моими действиями (в чем Вревский как начальник края был прав, ибо я невольно навлекал на себя подозрение).

Зная недоверие к нам Вревского, я не захотел предлагать ему своих услуг, и потому я и брат мой Идрис остались дома, не приняв с ним участия в походе навстречу Шамилю, куда он с четырьмя баталионами пехоты, с частью артиллерии и несколькими сотнями кавалерии (в апреле месяце) пошел в самые Галашевские трущобы, где мог бы быть со всех сторон окружен и на голову разбит, если бы Шамиль был более решителен и отважен. Он, имея полный перевес над отрядом Вревского, повернул назад свое храброе ополчение, умолявшее его сразиться с противником.

Шамиль, при всех своих высоких природных достоинствах впоследствии перестал пользоваться плодами своих действий и благоприятными обстоятельствами, которые очень часто упускал из рук, не отваживаясь тотчас же после своих побед на быстрое движение к народам, его приглашавшим.

Вообще он и наибы его в бою без всякого искусства одерживали верх лишь храбростью и мужеством горцев.

Ген. Вревский, с торжеством вернувшись во Владикавказ и видя брата моего Идриса в числе других в приемном зале своем, спросил его:

- Почему вы и брат ваш, полковник Муса не захотели принять вместе с нами участие против движения Шамиля? Неужели потому, что старший ваш брат Хасбулат руководил этим движением? Да! Это не делает вам чести, тем более, что вы имеете счастье носить эполеты русского царя!

Идрис ответил ему:

- Я и брат мой не были с вашим превосходительством не потому, что старший наш брат у Шамиля, а потому, что не получили ни от кого никакого приказания.

Вревский отвернулся от него и стал разговаривать с другими, ему представлявшимися. Брат же мой, понапрасну оскорбленный, тотчас же вышел от него и на другой день приехал к нам домой. Узнав о сделанном ему замечании и от всей души пожелав тоже услышать от Вревского что либо подобное, я в тот же день отправился к нему во Владикавказ, с полным убеждением, что он даст мне повод сказать ему кое-что о его поведении, которым он себя обезчестил. Радуясь этому случаю, прямо с дороги, пошел я в дом начальника округа, который по докладу ему обо мне вышел в залу и как всегда очень приветливо пригласил меня к себе в кабинет.

Считаю лишним описывать разговор наш с Вревским и скажу только, что он, несмотря на вспыльчивый характер, при всем моем желании и старании не подал мне ни малейшего повода к резким выражениям.

Вскорости я был потребован в Тифлис, где главнокомандующий в кабинете своем, в присутствии начальника штаба ген. Вольфа, сказал мне:

- Генерал барон Вревский по разным обстоятельствам считает неудобным нахождение ваше на левом крыле, а потому я желаю назначить вас на правый фланг, к генералу Евдокимову. Там службой своей вы можете принести большую пользу.

Охотно изъявив на это свое согласие, я имел случай объяснить кн. Воронцову, в присутствии Вольфа, произвольное управление начальника Владикавказского военного округа и, сколько мог заметить, князь был доволен моей откровенностью. Когда же Вольф, опровергая мои указания, начал оправдывать Вревского, то князь с досадою сказал:

- Нельзя не согласиться с тем, что народные обычаи, освященные веками, суть самые верные документы, и комитет без правильного определения отношений между сословиями не может правильно разобрать ни личных, ни поземельных прав их. (О чем для руководства приказал ему написать Вревскому). [114]

Начальник правого фланга Евдокимов, зная меня и прежде, был очень доволен моим к нему приездом. Служа с ним до открытия турецкой кампании, я был с ним в дружеских отношениях, и он отзывался обо мне с весьма похвальной стороны.

В 1855 году на место князя Воронцова был назначен генерал Муравьев, который во время проезда своего в Тифлис через Владикавказ, между прочим, спросил меня, почему полк мой не был в деле против турок?

- Не имел случая встретиться с турецкими войсками, - ответил я.

- Надеюсь, - сказал он, - что в нынешнем году полк ваш будет иметь случай подраться с турками и покрыть себя славой.

Через десять дней после отъезда его последовало приказание сформировать из горцев в 4-х сотенном составе один полк,

Всем начальникам округов было предписано пригласить охотников. Их оказалось всего только 150 человек, и потому из корпусного штаба последовало приказание поручить их одному обер-офицеру, пользующемуся между горцами уважением.

Выбор пал на моего брата, ротмистра Идриса/ Хотя ни я, ни он не были довольны этим поручением, но нечего было делать. Брат мой, по настойчивым приказаниям ген. барона Вревского, должен был отвести их только до главной квартиры на турецкой границе и вернуться назад. Идрис поверил слову Вревского и, не приготовив себя к кампании, отвел дивизион этот до главного отряда, где главнокомандующий генерал Муравьев приказал ему непременно остаться и командовать этим дивизионом. Брат мой, прослуживши там четыре месяца, вернулся назад домой с наградами: чином майора и орденом св. Станислава 2-й степ. на шее.

В том же году генерал Евдокимов был назначен начальником всей терской области, и как войска, так и все округа, там расположенные, подчинились ему/

В 1856 году генерал Муравьев был смещен. Главнокомандующим Кавказской армией и наместником Кавказским был назначен князь Барятинский.

Состоя при ген. Евдокимове, я участвовал во всех бывших экспедициях, получая различные поручения, то как начальник всей кавалерии отряда, то как начальник отдельного отряда.

Наконец, по настойчивой просьбе его я был назначен в 1857 г., 14 января, к общему удивлению, начальником Владикавказского военного округа, на место генерала Мищенко. Назначение мое на некоторое время было предметом различных суждений (между русскими).

Одни говорили, что я, начальствуя на родной земле, легко могу увлечься в пользу народных элементов и виды правительства сильно пострадают и дело испортится надолго.

Другие же говорили, что я знаю край и народ лучше всякого другого, и потому начальство может требовать от меня более, чем от незнающего ни края, ни народа.

Как бы то ни говорили, приказ состоялся и я был очень рад своему назначению, давшему мне случай осуществить давнишние мои искренние желания: уничтожение обычаев, оставшихся в народе с варварских времен и разорявших их домашнее благосостояние, поддерживая постоянно вражду, вместо доброго согласия, от которого зависит народное счастье.

Кроме того, из мелких аулов я устроил большие аулы и где было возможно развел сады, завел в некоторых аулах школы для обучения чтению и письму. Вызвал из Одессы англичанина фабриканта полевых машин. Выписал несколько плугов. Одним словом, приложил все свои старания и способности, чтобы хоть сколько-нибудь приучить народ пользоваться богатыми дарами природы, на которые ни один из начальствовавших русских не считал нужным обратить внимание народа, несмотря на то, что все высшее начальство на бумаге желало и даже требовало этого от них.

Здесь я помещаю копию письма графа Евдокимова к начальнику Главного Штаба ген. Милютину (ныне военный министр): "Из писем моих и личных объяснений вашему превосходительству известно, что самою ненадежною и неустроенной частью на левом крыле был Военно-Осетинский округ. Не далее как год тому назад в этом округе происходили народные волнения, а разбои на дорогах и в окрестностях Владикавказа были вещью самою обыкновенною. В январе месяце нынешнего года заведывание округом поручено полковнику Кундухову и в течение семи месяцев энергичного и деятельного управления штаб-офицер этот сумел возстановить в округе полный порядок и устройство. Разбои прекращены, народ предался мирным полевым занятиям, множество полезных мер введено для улучшения быта народного и в настоящее время по справедливости я должен считать Военно-Осетинский округ самою надежною и благоустроенною частью левого крыла. Желая вознаградить полезную службу полковника Кундухова и поощрить его к дальнейшей деятельности, я имею честь покорнейше просить ваше превосходительство не оставить особенным ходатайством перед г. главнокомандующим [115] о производстве полковника Кундухова в генерал-майоры, согласно моему представлению.

Примите, милостивый государь, уверение в совершенном моем почтении и искренней преданности, с которыми имею честь быть вашего превосходительства покорнейшим слугою.

гр. Евдокимов".

Согласно представления графа Евдокимова, я был произведен в генерал-майоры в 1860 году и в том же году сверх всякого ожидания и желания моего, я был назначен начальником Чеченского округа и командующим войсками там расположенными (одна пехотная бригада, пять линейных батальонов пехоты, один драгунский, четыре казачьих полка кавалерии).

В Чечне прежняя вражда и ненависть к русским начинала оживляться с новой силою и надеждою, так что в Нагорной Чечне шатоевцы, чабирлоевцы и ичхеринцы возстали и начали осаждать русские крепости, и потому, к сожалению, я должен был оставить Осетинский округ и все что там начал заводить. (Что к прискорбию после ухода моего опять забыто народом и начальством).

Вступив в управление Чеченским округом, не теряя времени, я начал объезжать все аулы, где как духовенство, так и жители во всех аулах откровенно высказывали мне свои жалобы и неудовольствия на окружное управление и опасения за их будущность. (В видах улучшения народного благосостояния налагали на чеченцев огромные штрафы (с двора - 1-25 руб.), подвергали их телесному наказанию палками; вопреки закону и справедливости, за провинности назначали несоразмерные наказания и такими тяжкими карами сами готовили их к возстанию)

Благодаря Бога мне удалось устранить безполезную и разорительную войну. Успокоив чеченцев и войска, бывшие готовыми начать войну начал я убеждать и высшее начальство о необходимости определить и объявить чеченскому народу то, что от русского правительства их ждет в будущем, что без этого все меры и старания водворить в крае желанное спокойствие не принесут результата.

Вследствие этого главнокомандующий дал чеченскому народу следующий акт:

ПРОКЛАМАЦИЯ ЧЕЧЕНСКОМУ НАРОДУ

"Объявляю вам от имени Государя Императора:

1. Что правительство русское предоставляет вам совершенно свободно исполнять навсегда веру ваших отцов.

2. Что от вас никогда не будут требовать солдат и не обратят вас в казаки.

3. Даруется вам льгота на три года со дня утверждения сего акта. По истечении сего срока вы должны будете, для содержания ваших народных управлений, вносить по три рубля с дома. Предоставляется однако аульным обществам самим производить раскладку этого сбора.

4. Что поставленные над вами правители будут управлять по шариату и адату, а суд и расправы будут отправляться в народных судах, составленных из лучших людей, вами самими избранных и утвержденных начальством.

5. Что права каждого из вас на принадлежащее вам имущество будут неприкосновенны. Земли ваши, которыми вы владеете или которыми наделены русским начальством, будут утверждены за вами актами и планами в неотъемлемое владение ваше и только в случае нарушения верности Государю Императору изменой или возмущением лишаетесь вы владения ими,

6. Что обычай кровомщения (канлы), как противный народному благосостоянию, уничтожается, а убийцы будут судимы и наказываемы по русским законам.

Подлинную подписал главнокомандующий Кавказской армией и наместник Кавказа,

ген. фельдмаршал кн. Барятинский".

Получив акт этот, при предписании графа Евдокимова для вручения его чеченскому народу, я был обрадован как никогда в жизни (хотя, как впоследствии оказалось, радоваться было нечему) и предписал всем наибам приехать с почетными людьми в крепость Грозную.

К назначенному дню собрались несколько тысяч народу, которому по прочтении я вручил акт для хранения, неизменный закон. При этом пожелав, чтобы весь народ также знал о бывшем во время сбора разговоре и о силе и важности врученного акта, обратился к нему со следующим письмом: [116]

"Народ чеченский! Вступив в управление вами в настоящем году 17 числа июля месяца, я первым долгом поставил себе, как начальник, поскорей познакомиться с вами, и в течение августа месяца был во всех аулах Большой и Малой Чечни. Приятно и умилительно было мне, когда вы убедились в своих ошибках и заблуждениях. При мне вы дали во всех аулах между собою клятву вести себя хорошо и честным трудом улучшать свое хозяйство, которое, как вы сами выражались, вследствие несчастной 20- летней войны до крайности разорено.

Вы тогда же, между прочим, во всех аулах откровенно и одинаково высказывали мне свои опасения о неопределенности вашей будущности.

Все, что я говорил о необосновательном опасении вашем и несправедливости толков, распускаемых между вами неблагонамеренными людьми, теперь доказано на деле.

Милость Государя чеченскому народу, объявленная уже вам на сборе всех почетных людей ваших, обрадовала меня больше нежели вас самих. Более добра, более милости народу сделать нельзя. Каждый из вас вполне должен успокоиться не только за свою будущность, но и за будущность своих наследников. Разумеется, дальнейшее потомство лучше оценит эти милости. Оно будет жить в довольствии на богатой земле, будет благословлять вас, предков своих, удостоившихся получить эти права. Чеченцы, если бы ваши отцы, ваши братья, погибшие с оружием в руках в вышесказанной несчастной войне, могли бы встать и говорить, они сказали бы вам: "Дети и братья, молитесь Богу, благодарите Государя и начальство, предоставившее вам эти милости. Вы получаете то, чего ни вы, ни мы не ожидали".

Чеченцы! Мне же, как начальнику и единоземцу вашему, понимающему хорошо милости эти, грешно было бы не дать вам благой совет: берегите права эти как глаз свой, бойтесь потерять их, ибо если вы их потеряете, то ни вы, ни дети ваши более их никогда не получат. Не забывайте ваши обещания и мои наставления, которые мы при сборе в каждом ауле давали друг другу.

Чеченцы! Не позволяйте обманывать себя неблагонамеренным людям, которые под личиной добра делают вам зло. Старайтесь уничтожить существующие между вами вредные и даже постыдные привычки: воровство, разбой, грабежи и убийства. Они Богу противны, не соответствуют духу настоящего времени и считались достоинством во времена безначалия и глубокого невежества, т.е. во время (мажусы), когда никто из кавказских горцев не знал, как Богу служить, что Ему приятно, что противно. К несчастью, тогдашние привычки и понятия между нашими горскими племенами до сих пор передаются от отца к сыну, как заразительная болезнь. Слова эти говорю вам чистосердечно, как собрат по религии. Уверен, что умные люди, верующие в единого Бога, поймут меня. Тех же, что не поймут меня, заставьте понять сами. Этого требует польза народа. Иначе, ошибка вас погубит. Хотя чувства мои я лично уже передавал при сборе всем почетным людям вашим, но желая, чтобы они были известны всем чеченцам, от ребенка, до старика, я прошу кадиев и мулл прочитать это при общем собрании народа в мечетях в каждом ауле".

После врученного чеченцам акта я имел возможность скоро и без особенных жертв, водворить полное спокойствие не только в Чечне, но даже в Шатой и Ичкоре, куда ходил с отрядами, и всех бывших непокорных и скрывавшихся в лесах выселил на плоскость и водворил их в больших аулах, так что в 1861 году в крае, кроме левого фланга, не осталось ни одного непокорного человека.

Народ начал усердно заниматься устройством до крайности разоренного хозяйства. В крепости Грозной я завел школу, где чеченские дети обучались по-арабски, по-русски и азбуке только что составленной для чеченского языка генералом бароном Усларом.

С Усларом я познакомился в 1837 г. во Владикавказе. Имел много случаев пользоваться его занимательными и очень полезными беседами. Чем больше я его узнавал, тем больше росло мое к нему уважение. (Генерального Штаба генерал-майор К. П. Услар несомненно принадлежал к числу тех людей, которые вполне понимают обязанности человека и строго их исполняют. Барон Услар с обширными познаниями своими, стремясь к общему благу, внушал мысль употреблять против кавказских горцев вместо смертоносного оружия семена цивилизации. Он имеет неотъемлемое право на чувство глубокой благодарности горцев, в особенности абхазского и чеченского народов, в пользу коих он много работал и трудился)

Высшее начальство ценило и поощряло мою службу больше, чем я мог ожидать. В течение двух лет я был награжден чином генерал-майора, орденами Анны и Станислава 1-й степени и арендою 12 тысяч рублей. Желая расширить мое управление, [117] к округу моему оно решило присоединить еще два округа: Шатоевский и Ечкеринский.

Будучи уверен, что я успею оказать большую пользу службе и краю, я не знал усталости и готов был день и ночь трудиться.

Глава шестая

Вдруг правительство по обыкновению своему изменило все прежние свои предположения, нашло полезным стеснить чеченцев землею, с целью, чтобы они сами оставили Чечню и переходили на жительство за Терек. С этой целью назначена была комиссия под председательством генерального штаба полковника Розенкампфа. Она выяснила количество чеченской земли и, вопреки только что отданного чеченцам акта, вся нагорная часть ея отошла в казну, а чеченцам оставлена только незначительная часть ея без леса, так что на двор приходилось от 7 до 10 десятин, в дворе же средним числом числилось не менее пяти душ.

Огорчившись распоряжением этим столько же, сколько я был обрадован актом или, вернее выразить, оптическим обманом, я, внимательно разсуждая, задал себе вопрос:

Первый - хочет ли правительство, как оно постоянно твердит и официально убеждает, сделать кавказские народы счастливыми и верными царю подданными? Хотя долг человечности и справедливость требуют того, чтобы правительство искренно к тому стремилось, из дел его однако ясно видно, что оно только говорит и пишет об этом, а на самом же деле, пуская в дело обман и изворотливость, стремится оторвать их от своей религии и национальности и слить с русскими. Следовательно нечего здесь думать и разсуждать: дело ясно и понятно.

Второй вопрос - если так, то зачем же я служу и что от моей службы могу ожидать себе в будущем? Не пора ли мне оставить службу. До сих пор я служил в надежде занять почетное место с правом голоса в делах края и безукоризненною службою своею быть полезным нуждающимся в помощи моим соотечественникам, и также моим наследникам и тем заслужить себе в родном крае приятное потомству моему воспоминание.

Но, к несчастью, как видно по ходу дел, я сильно обманываюсь и очень далек от своего искреннего желания, ибо вот уже несколько лет занимаю желаемые мною должности, не только с правом голоса, но даже начальство иногда предлагает мне указывать ему меры для улучшения народного быта и водворения в крае прочного спокойствия и, одобрив мои указания, приводит их в исполнение. Но все это до поры до времени.

Является новый начальник, который, не зная края и не вникая в сущность дела, без всякого разсуждения изменяет бывшую систему, по своему произволу, не к лучшему, а к худшему. (К большому моему изумлению высшее начальство почти одновременно одного за другим командировало в крепость Грозную генер. штаба генерала барона Услара и полковника Розенкампфа. Поручение, возложенное на барона Услара было для чеченцев благодетельным. Оно имело целью развитие среди них грамоты и открыть путь к просвещению при сохранении их национальности. Данное же полковнику Розенкампфу поручение было жестоко-коварное. Заключалось оно в том, чтобы переселять чеченцев по частям за Терек и там их раздроблять между казачьими поселениями, так чтобы они, находясь в зависимости от казаков, со временем легко могли бы слиться с ними, т.е. цель была уничтожить самое звание чеченского народа. Допустим здесь, что я был поражен этими двумя противоречащими друг другу поручениями потому что как туземец и мусульманин судил о действиях правительства пристрастно. Но ведь барон Услар и Розенкампф были просвещенными и честнейшими русскими людьми, но их обоих, более чем меня смущало и приводило в недоумение действие высшего начальства)

Народ меня любит и верит, а я не в состоянии оправдать этого, а напротив того, по обязанности царской службы, скрывая от него истину, невольно делаюсь гибельным для него орудием.

Начальство меня за службу щедро награждает, но это перестало меня радовать, потому что возвышение мое в сущности было не что иное, как устроение моего счастья на несчастьи ближних, что Богу неприятно и противно всякому порядочному человеку.

Вот сии истины внушили мне отвращение к продолжению службы и к истекавшим от нее личным моим выгодам. По настойчивым просьбам моим я был уволен [118] от управления Чеченским округом при следующем приказе командующего войсками Терской области.

"Начальник Чеченского округа генерал-майор Кундухов, предназначенный мною на должность начальника Среднего военного округа Терской области, по разстроенному здоровью и домашним обстоятельствам не счел возможным принять предложенное ему место и согласно прошению увольняется в отпуск. Входя вместе с сим с представлением по начальству об устройстве положения генерал-майора Кундухова и о вознаграждении его заслуг, долгом считаю выразить этому генералу мою искреннюю признательность за добросовестное усердие, искусство и успех, с которыми он управлял самым многочисленным из округов в Терской области. Приняв должность начальника Чеченского округа в затруднительных обстоятельствах, когда пламя возстания, вспыхнувшее в соседних округах, угрожало охватить всю Чечню, генерал Кундухов сумел не только удержать в повиновении чеченцев, но много содействовал и успокоению других округов и, пользуясь доверием к нему туземцев, успел внушить им ту преданность и доверие, на которых основано нынешнее и будущее спокойствие края".

Подлинный подписал: начальник области генерал-лейтенант князь Святополк-Мирский. (Приказ по войскам и управлениям Терской области от 26 января 1863 г. за ном. 11).

Между тем начальство, опасаясь, чтобы чеченцы, так меня полюбившие, не сочли уход мой от них признаком дурного к ним намерения русских, командующий войсками князь Мирский приехал из Владикавказа в крепость Грозную и приказал всем наибам с аульными старшинами и почетными людьми собраться в крепость Чечхеры, куда от чеченцев, шатоевцев и ечкеринцев собралось до трех тысяч человек.

Князь, в сопровождении своей свиты, в числе коей были я и генерал-майор кн. Туманов, вышел к народу и, став на возвышенном месте, поздоровался с ним, благодарил его за спокойствие в крае и проч. Затем сказал:

- Вероятно вам известно, что начальник ваш генерал Кундухов по необходимым домашним обстоятельствам, еще более разстроенному здоровью своему, при всем желании не может продолжать свою деятельную и полезную службу, и потому высшее начальство, снисходя к неоднократным просьбам, уволило его от командования Чеченским округом. На его место назначен кн. Туманов. Надеюсь, что вы его, а он вас полюбите. Он грузин, одноземец ваш, знает ваши обычаи и будет продолжать в точности управление предместника своего.

Выслушав эту речь, собравшиеся стали потихоньку переговариваться между собою. Через короткое время народный кадий и Али Мурза подошел к князю и сказал:

- Мы действительно слышали, что Муса просит об увольнении его от командования Чеченским округом, но не хотели этому до сих пор верить и теперь надеемся, что Его превосходительство пожертвует своими личными выгодами для блага всего чеченского народа, его искренно любящего и уважающего. Мы готовы пожертвовать из каждой семьи по одному члену, для того чтобы иметь его своим начальником, и просим ваше сиятельство оставить нам его по-прежнему.

Князь Мирский начал просить меня уважить просьбу народа и, получивши от меня отрицательный ответ, сказал ему:

- Вот вы слышите, как его прошу и что он мне отвечает. Тогда один из почетных людей, старшина Алхан, попросил разрешения сказать слово и обратился к князю:

- Ваше сиятельство, генерала Туманова, хотя мы и не знаем, но слышали о нем с похвальной стороны от шатоевцев, где он был начальником округа; но простите меня за откровенность, народ наш, вспоминая причины 20-летней войны, все-таки опасается произвольного его управления, которое он будет не в состоянии выдержать и на гибель свою опять скроется в лесах, требуя правосудия.

В это время сбор начал шуметь и из разных групп собравшихся стали раздаваться крики: "Разумеется, нас ничего лучшего не ожидает".

Шум и крики до того стали увеличиваться, что я принужден был обратиться с просьбою к кн. Мирскому оставить сбор и пригласить к себе на квартиру всех наибов, народного кадия и нескольких из почетных лиц с членами Михкемы. (Народного суда)

Мирский, одобрив мое мнение, тотчас оставил сбор и приказал наибам со сказанными людьми прийти к нему в полковой дом. Там, успокоив чеченцев, я оставил Чечню. Туманов вступил в командование отделом. [119]

После того в скорости кн. Мирский, к сожалению всех горцев Терской области, был назначен Кутаисским генерал-губернатором. На место его начальником области был назначен генерал-лейтенант Лорис-Меликов.

Потеряв всякую охоту к продолжению царской службы, к чинам и орденам, я думал пользоваться правом, предоставленным туземцам (по политическим видам) состоять по кавалерии при Кавказской армии и, получая жалованье, жить у себя дома.

В этом же году зимою была назначена большая, усиленная экспедиция на Западном Кавказе с тем намерением, чтобы всех тамошних горцев, как непокоренных, так и мирных, не признавая за ними никаких прав, выселить из своих мест и поселить на плоскости между реками Лабою и Кубанью, давая им на двор только по 10 десятин, а на местах их от Лабы до берега Черного моря поселить казаков, назначая им на душу по 25 десятин земли (Шемякин суд!).

Тут я решился составить записку о положении горцев Терской области и обнаружить в ней всю истину.

25-го марта 1863 г. я представил ее при письме начальнику главного штаба генералу Коцебу.

Глава седьмая

В том же году абадзехи, убыхи и шапсуги, после долголетней борьбы должны были уступить превосходящей их силе и помириться с условием не препятствовать им к переселению в Турцию.

В том же году более шестидесяти тысяч дворов, оставив все свое движимое и недвижимое имение безвозмездно в руках русских, отправились в Турцию на плохих судах, нуждаясь во всем необходимом. Многие, не находя его, погибли.

Между тем командующий войсками в Терской области, ген. Лорис-Меликов, горя желанием получить царские награды, представил великому князю проект о переселении чеченцев за Терек и в Малую Кабарду (а малокабардинцев в Большую Кабарду), и для этой цели с Западного Кавказа начали двигать войска в Чечню.

Положительно узнавши о проекте Лориса и намерении начальства, я отправился к Лорису и при разговоре с ним нашел случай спросить его, правда ли, что в нынешнюю зиму чеченцев хотят разоружить и переселить за Терек?

На это Лорис, скрывая свой проект, с лукавою улыбкою ответил;

- Да, Ваше превосходительство, в записках, поданных начальнику главного штаба жалуетесь, что чеченцам оставлено так мало земли, что они существовать там не могут, и Его Величество, находя мнение Ваше справедливым и желая обеспечить будущность чеченцев, не находит другого средства, как переселить их за Терек, где отдаются им земли в огромном количестве.

- Да согласятся ли охотно на это чеченцы? - заметил я.

- Неужели они так глупы, что не захотят и будут драться? - спросил он.

- Было бы против моей совести, - ответил я, - не сказать Вашему превосходительству откровенно того, в чем я убежден: возстанет не только Чечня, но вместе с чеченцами весь Восточный Кавказ, и война продлится опять несколько лет с тою только разницею, что теперь матери, бросая детей своих на штыки солдат, будут драться вместе с мужчинами.

Хотя Лорис и был убежден в истине моих слов, но он до такой степени хитрил со мной, что ответил мне на это:

- Чечня будет окружена со всех сторон сильными войсками, которые Его Величеству угодно поручить генералу Кундухову, а я, как начальник края, помогая Вам всеми средствами, буду с Владикавказа или с Грозной любоваться Вашими успехами. Его Высочество убежден, что никто лучше Вас не сможет выполнить этого весьма важного поручения.

Поблагодарив его за такое высокое обо мне мнение, я сказал ему, что решительно отказываюсь от этой чести, потому что не более года тому назад как я вручил чеченскому народу грамоту, уверяя его устами моего Монарха, что все статьи ее во веки веков будут свято сохранены. Теперь, если Его Высочество действительно имеет в виду назначить меня командующим войсками Чеченского отряда, то это, как мне кажется, единственно потому, что я пользуюсь доверием чеченского народа и он, зная это, полагает, что переселение их состоится без большого шума.

- Но будьте, Ваше Превосходительство, судьею: могу ли я после врученного мною им акта требовать от чеченцев к себе доверия и не краснея говорить с ними и советовать им оставить, вопреки их желанию, их Чечню и переселиться за Терек, чего они, как известно вам и всем, боятся более смертного приговора? [120]

Лорис был крайне удивлен, что я отказываюсь от поручения Великого Князя и просил меня принять его дружеский совет, не говорить этого в другом месте.

Когда же я его убедил, что нет награды и наказания, которые могли бы заставить меня согласиться на сказанное поручение, Лорис ловко соскочил со своего кресла и, указав пальцем на мое сердце. Вскричал:

- Вот! Там сидит черт!

Я невольно улыбнулся, чем удвоил его удивление.

Он задумался и после долгого, глубокого молчания заметил:

- Друг мой, нам, кавказским уроженцам, надо быть очень и очень осторожными в своих выражениях и действиях, иначе легко можем потерять доверие начальства и нажить врагов.

- Я их и теперь имею много, - сказал я.

В это время подали нам чай, и у Лориса (с папироской во рту) родилась прекрасная мысль просить меня указать делу этому по моему разумению лучший исход.

Здесь я посоветовал ему обратить внимание на все жертвы, понесенные правительством и черкесами на Западном Кавказе, и на то, чем все это кончилось. Во избежание бесполезного кровопролития я рекомендовал ему ходатайствовать у Великого Князя дозволения желающим переселяться в Турцию, объявив всенародно, что нежелающие русского подданства могут переходить в Турцию. Я убедил его в том, что из Чечни много переселится народу и тем водворится в крае желанное спокойствие, каковое обстоятельство даст ему право на награду. (Я его не обманул: он сумел за переселение чеченцев получить генерал- адъютантское звание) Он согласился представить мое мнение начальнику главного штаба, который, получив письмо Лориса, потребовал меня в Тифлис.

Прибыв в Тифлис я немедленно явился к начальнику штаба. Во время разговора генерал Карцев мне между прочим сказал:

- Генерал Лорис-Меликов легко составил проект об очищении чеченского леса от чеченцев и о переселении их за Терек, а теперь, когда проект этот утвержден Государем Императором и нам надо его исполнить, он от него почти отказывается.

Тут я не пощадил Лориса и убедил ясными доводами ген. Карцева в пользе и необходимости согласиться на переселение горцев из Терской области в Турцию.

По докладу начальника штаба Его Высочество одобрил мое мнение и поручил ген. Карцеву предложить мне приступить к исполнению его.

Хотя я не говорил об этом с почетными чеченскими старшинами, но предчувствие убеждало меня, что чеченцы послушают моего совета, и я с восторгом согласился с тем, однако, чтобы мне сначала было дозволено поехать в Константинополь и узнать там согласие турецкого правительства на прием чеченцев и на отвод им помещений.

Получив на это позволение Великого Князя, заграничный паспорт и тысячу рублей депозитами на прогоны и расходы, я в июле месяце отправился из Тифлиса прямо в Стамбул.

В Константинополе я остановился в гостинице "Дориан" и, узнав там от мухаджиров (Эмигрантов) о выгодном положении вообще всех кавказских переселенцев, отправился в полной генеральской форме к министру иностранных дел Али-паше, у которого встретил очень ласковый прием, подал ему на бумаге обнаруженную истину о положении всех кавказских горцев и о искреннем желании чеченцев переселиться в Турцию, прося им милостивого приема и удобного помещения.

Али-паша, прочитав мое прошение, изъявил полную свою готовность сделать для кавказских горцев все, что может им быть полезным, и предложил мне отправиться к содразаму (Великому визирю) Фуат-паше.

На другой день я представился и Фуат-паше. Он также очень обрадовал меня ласковым приемом и советовал всем кавказским горцам признаться в невозможности продолжать войну с русскими и переселиться в Турцию, предсказывая им счастливую будущность.

Ожидая ответа на докладную записку мою, через 15 дней я получил приглашение от Али-паши, который объявил мне, что высокое турецкое правительство охотно соглашается принять из кавказских мусульман каждый год по пять тысяч дворов, с тем чтобы они не приходили вместе разом, а отдельными партиями, дабы правительство имело время удобно размещать их на местах жительства. [121]

От глубины сердца моего поблагодарив министра, я попросил его также, чтобы чеченцы были поселены вместе, не раздробляя их по примеру черкесов по разным округам, на что Его Светлость также изъявил согласие.

При этом Али-паша, указывая на ордена мои, обратился ко мне со следующими словами:

- Приятно видеть единоверца своего с такими заслугами, но жаль, что на иностранной службе, тогда как долг мусульманина служить миллету (Нации) Ислама, под знаменами Пророка нашего.

- В числе моих соотечественников, потерявших сладкую надежду удержать за собою наш Кавказ, и я постараюсь выполнить свой долг, - ответил я.

Али-паша был очень доволен и взяв меня за руку, сказал мне, что я не буду раскаиваться.

Простившись с Али-пашей, я отправился к Фуат-паше, и он, прощаясь со мной, сказал почти слово в слово то же, что было сказано Али-пашей относительно долга мусульманина.

От содразама я отправился к Гуссейн-паше (из убыхов - фамилия Берзех) и нашел у него брата известного Хафиз-паши, Али-пашу (он также из убыхов). Они оба. принимая живое участие в положении соотечественников, просили меня не торопиться с переселением, ожидая скоро войны турок и французов с Россией, в чем, как они выражались, утешает князь Чарторыжский, который недавно через Стамбул поехал в Египет.

Обещав им ожидать до разъяснения этого слуха я отправился к бывшему содразаму Кайрисли-паше, у которого был и прежде с визитом. Он, не знаю почему, более других желал моего личного перехода в Турцию и взял от меня слово, что я при возможности не останусь на русской службе.

Таким образом после сорокапятидневного пребывания моего в Стамбуле я отправился на пароходе "Константин" в Одессу, где воспитывались сын и племянник мой. Оба встретили меня на берегу моря и сын мой Арслан-бек тут же передал мне поклон от Великого Князя Михаила, который, ехавши из Петербурга в Тифлис, видел сына моего в доме генерал-губернатора Коцебу.

Из поклона, коим удостоил меня Его Высочество, я заключил, что он очень желает переселения горцев из Терской области и поощряет мое усердие к успеху.

Заняв номера в гостинице я отправился к генерал-губернатору Коцебу, который, будучи долго на Кавказе начальником главного штаба, постоянно удостаивал меня своим добрым вниманием. Он, иногда разсуждая о мерах принимаемых правительством на Кавказе, высказывал:

- Мы, ко стыду нашему, не сумеем покорить горцев и водвориться на Кавказе так, как бы следовало для блага его народов и России. Так же и здесь он мне сказал:

- Что же мы приобрели на Кавказе? Лучшим его племенам мы не сумели внушить к себе доверия и отдаем их туркам. В земле Россия не нуждается. Вот у меня в округе столько пустопорожней земли, что ищем поселенцев и не находим. Да! Поймем, да поздно.

Простившись с Коцебу, я отправился к княгине Воронцовой. Она, как выше сказано, на Кавказе ко мне благоволила. Княгиня после смерти знаменитого мужа своего отказалась от всего светского и до того сделалась набожной христианкой, что, кроме религиозного, ни о чем не хотела говорить и слышать и тотчас же с любопытством спросила меня:

- Правда ли, генерал, что в Константинополе многие из мусульман стали переходить в протестантскую религию, и что в числе их Фуат-паша?

- Говорят, что из армян многие переходят, но о Фуат-паше не слышал, - ответил я.

- Радуюсь, что свет христианский начал проникать и в Турцию, - сказала она. Как только она окончила разговор, я поспешил откланяться и уехал, боясь, чтобы она не спросила моего мнения о турецких протестантах.

Вечером сын мой спросил меня, зачем я ездил в Стамбул. Я открыл ему свое намерение переселиться в Турцию и тем предоставить потомству нашему случай и возможность искать с помощью миллета Ислама вернуть нам священный Кавказ. Услышав это, бедняга был так обрадован, что со слезами бросился ко мне в объятия и начал благодарить меня за это. [122]

Желая знать его мнение, я спросил:

- Чем же ты так напуган здесь? Ведь ты сын генерала, достаточно пользуешься выгодами жизни и неотъемлемыми правами русского дворянина.

- Ах, отец, - ответил он, - разве при всех личных выгодах своих могу я быть счастливым в среде несчастных близких сердцу родных и народа.

При разговоре этом, заметив слезы в глазах девятилетнего племянника моего Ахмета, я тотчас же прекратил его и обрадовал обоих тем, что приказал им оставаться в Одессе и учиться только до 1-го марта, а потом ехать домой.

Из грустной сцены этой я убедился, что дети мои, поняв русское правительство сердцем и душою, твердо будут переносить нужду, могущую встретить их вне родины.

На другой день морем до Керчи, а оттуда в своем экипаже, я продолжал путь свой до Владикавказа.

На одной из почтовых станций я встретился с абадзехскими переселенцами, не успевшими переселиться в прошлом году. Когда я раздавал там мальчикам деньги на орехи, смотритель той станции, по всей вероятности, заметив во мне смущение, подошел ко мне также со слезами и, взволнованный чувством негодования, сказал:

- Ваше Превосходительство, какое сердце не заплачет, видя эту печальную картину. Ведь надо Бога бояться. Земля их родная, зачем мы их гоним Бог знает куда? Я их спрашиваю, куда они едут. Говорят, что в Турцию, но что с ними будет там, они сами не знают.

Из сказанного смотрителем я убедился в том, что правительство русское поступает в действиях своих против русской натуры.

Приехав в гор. Ставрополь я остановился у командующего войсками гр. Евдокимова. (Он покорил Чечню и Западный Кавказ; несмотря на это горцы любили его и уважали, видя в нем правдивого, умного и храброго человека)

Он хорошо знал генерала Лориса (называл его армяшкой), из любви ко мне советовал мне решительно ни в чем ему не верить и быть осторожным с ним в делах и разговорах.

Он был доволен моим личным переселением в Турцию. (Тайну эту еще никто не знал из начальствующих лиц).

В первых числах октября я приехал во Владикавказ. Явился к Лорису и сообщил ему о согласии Порты охотно принять кавказских переселенцев в Турцию. Он в тот же день донес об этом начальнику главного штаба ген. Карцеву, через которого получил приказание Великого Князя держать это в секрете до особого распоряжения (по всей вероятности, пока русское правительство не снесется об этом с Портою). Между тем Лориса потребовали в Тифлис, а я отправился к себе домой.

24 октября 1864 года я получил письмо от Лориса с приглашением меня к нему во Владикавказ. По моем приезде Лорис рассказал мне, что Великий Князь из Константинополя получил от Полномочного Министра Игнатьева подробные сведения о моих тайных переговорах с турецким правительством относительно переселения кавказских горцев в Турцию и что Его Высочество смеясь сказал: "Мы, не предупредив Министра о поездке туда ген. Кундухова, сильно подшутили над ним".

Затем Лорис сказал мне:

- Его Высочество очень и очень доволен Вами, но вместе с тем сильно тревожится, опасаясь беспорядков в Чечне и вообще в крае. И в самом деле есть о чем подумать. Сохрани Бог, если что-нибудь случится подобное, то само собою разумеется, что все это падет на нас с Вами.

Тут я решился открыть Лорису вожделенное мое желание и сказал ему, что раз приняв на себя устройство этого переселения, готов делать все, что может осуществить его без кровопролития. Как мне кажется для этого ничего больше не нужно делать, как только стать самому со всеми родственниками во главе переселенцев.

- Бог мой! - воскликнул Лорис, - неужели Вы готовы на это решиться? Убедившись, что я готов пожертвовать всем своим состоянием для того, чтобы исполнить удачно желаемое переселение, он сказал:

- Да! Это большая жертва с Вашей стороны. Вы, открыв долголетнею службою завидную карьеру, согласны ее потерять. Да, кажется мне, что ни Великий Князь, ни Государь Император не согласятся на Ваше переселение.

- В таком случае не могу ручаться за успех, - ответил я.

- Зачем же Вы поторопились принять поручение и поехать в Константинополь? - сказал он. [123]

- Затем, что я не предвидел того, чего и теперь не понимаю: какое может встретиться препятствие к моему переселению. Согласитесь, что в этом никто ничего не теряет, а если есть здесь потери, то теряет только Муса, больше никто, - ответил я.

Считаю лишним продолжать здесь изложение нашего спора о возможности и невозможности личного моего переселения. Спор наш кончился тем, что Лорис на другой же день поехал в Тифлис к Великому Князю единственно по этому делу и через четыре дня, возвратившись назад, обрадовал меня, что Его Высочество не находит большого затруднения в моем переселении, если только иначе нельзя будет устроить дела. (Было бы против моей совести остаться на Кавказе и быть действующим лицом в неминуемо предстоявшей, вследствие проекта ничем не гнушавшегося человека, гибельной для чеченцев войне)

В конце февраля 1865 года Лорис получил приказание Великого Князя приступить к подготовке чеченцев к переселению. Всем начальникам областей было предписано следить за движением вверенных народов.

Также и я получил от Лориса официальное письмо о начатии переселения. Не теряя времени пригласил я к себе в дом чеченца многоуважаемого наиба Саадулчу и карабулакского старшину Алажуко. <...> Объяснив им настоящее их положение, я спросил, что ожидает их в будущем на Кавказе.

Они в один голос ответили, что кроме нищеты и обращения в христианство, лучшего не предвидят. <...> Я предложил им оставить Кавказ и переселиться со мной в Турцию, где, правда, не найдем таких удобных земель, какими завладели у нас по праву сильного русские, но где при труде не будем иметь ни в чем недостатка и будем всегда готовы, если только представится случай, с помощью турок прогнать врага нашего с Кавказа.

Текст воспроизведен по изданию: Мемуары генерала Муса-паши Кундухова. (1837-1865) // Звезда, № 8. 2001