КОСТЕНЕЦКИЙ Я. И.

ЗАПИСКИ ОБ АВАРСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ НА КАВКАЗЕ 1837 ГОДА

29 июня. Лагерь в Карабахском ущельи.

С горы Бетлитль отряд двинулся обратно к Хунзаху; но, не доходя до него, он должен был разделиться на две части. Намерение наше было спешить, как можно скорее к Телитлю, где, только два батальона держали Шамиля взаперти, и потому начальник отряда, с главными силами, двинулся [432] туда чрез Хунзах и Голотлинский мост на Аварском койсу, а нашему 2-му батальону и еще одному Апшеронского полка приказал итти с четырьмя полевыми орудиями, для чего избрана дорога чрез Готцатль к Карадахскому мосту, а оттуда ущельем чрез общество Куяда к Телитлю.

Помните ли вы описанный мною Карадахский каменный мост и его окрестность — небольшую площадку, обставленную кругом живописными скалами, между которыми, прямо против моста, я означил как бы искусством сделанную громадную, узкую, почти полукруглую арку: эти ворота идут в Карадахскую или Куядахскую долину. На дне ее протекает небольшой горный ручей. Долина сначала, почти на версту, идет узким ущельем, а потом, мало по малу, расширяется самым живописным образом. Здесь уже почти не видно страшных скал, а самые красивые, то отлогие, то совершенно конусообразные бугры и горы, возвышающиеся одни над другими, которые, будучи одеты самою яркою бархатною зеленью, чудесно рисуются или на голубом небе, или на черном фоне сзади их стоящей шиферной скалы. Многие из них, будучи отлогими, снизу до верху обделаны навесными полями, по закраинам которых растут персики и абрикосы, а на иных, высоко возносящих свои острые вершины, на самом верху, куда, кажется, трудно взобраться, находятся сакли с высокими башнями, в которых живут люди. Эти уединенные и [433] красивые воздушные жилища невольно воспламеняют воображение и заставляют предполагать, что вероятно что нибудь особенное принуждает человека избирать для себя такое место жительства. И действительно, мне сказывали, что там поселяются беглецы, которые, совершив какое нибудь смертоубийство и боясь за него кровомщения, строят себе на этих недоступных высотах сакли с сторожевыми башнями, укрепляют их и скрываются в них со всем своим семейством. И каких трудов и опасностей должна быть преисполнена жизнь такого человека! Чего стоит ему обработать небольшую полоску поля для своего пропитания, пасти несколько баранов по крутому скату, ежедневно приносить воду, иногда издалека, и быть всегда настороже от своих врагов. Но его белая сакля, как замок возвышающаяся на зеленой конической макушке, с несколькими полосками полей вокруг, его небольшое, по зеленой мураве прыгающее стадо, и сам он в черной бурке, опершийся на свою длинную винтовку — чудесная картина!

Версты через три от входа в ущелье находится довольно большая деревня Каради, которой двух, и трех этажные сакли тянутся в одну линию над дорогою и, будучи обращены к ней галлереями, дают хороший вид. Жаль только, что все они, будучи сложены из шифера, мрачны и как бы неопрятны. Посреди деревни находится треугольная мечеть, на переднем углу которой, выдавшемся к [434] дороге, возвышается очень красивая, тонкая, круглая наподобие каланчи башенка, чего я не видал ни в одной лезгинской деревне, где обыкновенно мечети почти ничем не отличаются от прочих саклей. Деревня эта принадлежит обществу андалальцев. Впереди ее и за нею простираются, версты на четыре, прекрасные сады и поля с пшеницей и кукурузой. Абрикосы были уже в полной зрелости, и жители давали их нам даже даром. Особенно превосходны абрикосы с миндальною внутри косточкой, которых должно отличать от обыкновенных абрикосов.

Несмотря на то, что я уже пригляделся к атлетическим формам лезгин, здешние жители в особенности поразили меня своим ростом и дородством: в сравнении с ними мы просто казались пигмеями. Они толпами нас окружали и продавали чуреки, яйца, сыр, куриц и прочее, и иногда я долго заглядывался на какую нибудь группу этих горцев, стоящую где нибудь на бугре. Косматая черная бурка на одном плече, высокая шапка, длинное ружье в руках, кинжал и пистолет за поясом, и ко всему этому — круглая черная борода, нависшие брови, орлиный нос и зверские глаза, — все это вместе давало им вид настоящих бандитов, перед которыми испанские или итальянские разбойники показались бы мальчишками.

Почва земли в этом ущельи очень плодородна, что доказывалось превосходно растущим на полях [435] хлебом. Шиферные горы покрыты черноземом и испещрены ручейками. Вода на каждом шагу, и во многих местах земля на косогорах трясется под ногами, как на болоте. Дорога по ущелью еще была сносна, и только огромные валяющиеся на дне камни и беспрестанно вьющиеся потоки делали ее для нас несколько затруднительною.

Лагерь при деревне Телитль.

Недолго любовались мы красотою Куядахского ущелья. Скоро мы его прошли, и нам представился самый трудный подъем на гору, на которую нужно было проделывать дорогу и втаскивать орудия. Между тем настала самая ненастная погода. Дождь шел несколько суток непрерывно, отчего сделалась страшная грязь, по которой сами мы едва могли двигаться, а тут еще нужно было тащить орудия. Подъем был так крут, что восемь лошадей не в состоянии были везти даже передка, и потому люди по необходимости должны были подымать на себе всю артиллерию. На каждое орудие было распределено по две роты; но усталость доходила до изнеможения. Несколько суток мы не только не раздевались, но даже и не разбивали палаток, а мокрые и озябшие ночевали под шинелями там, где останавливалось орудие, не раскладывая даже благодетельного огонька, потому что дров не было и щепки. А к этому присоединился еще [436] и недостаток провианта. Положение наше в эти шесть дней, которые мы употребили на переход от Каради до Телитля, было самое трудное, какое случилось нам испытать в эту экспедицию, и доставление к Телитлю четырех орудий стоило самого блестящего сражения. Офицеры терпели наравне с солдатами и единодушно разделяли с ними все труды, не для примера только, а действительно, со всем усердием, помогая им иногда втаскивать орудия на какую нибудь крутизну.

Этот подъем вел нас на знаменитую гору Телитль, о которой — помните — я говорил; что она имеет вид какого-то готического здания. Только мы теперь ее обгибали и поднимались на ее подножие со стороны противуположной той, которая была нам видна прежде. Здесь она казалась также страшна. Вершина ее возвышается огромною, как бы обрубленною отвесною скалою, и оттуда, с такой страшной высоты, узкой ленточкой низвергается водопад. Говорят, что на вершине ее есть озеро, возле которого можно пахать землю, и что были случаи, когда жители, угрожаемые неприятелем, принуждены были туда скрываться и там выдерживать самую долговременную блокаду.

Наконец, 2-го июля, после всех наших трудов и лишений, мы прибыли к отряду, бледные и изнуренные как мертвецы, замаранные, целую неделю тащившись каких нибудь пятнадцать верст.

Телитль, эта памятная для нас огромная [437] деревня, где теперь находился Шамиль с самыми лучшими своими приверженцами — мюридами, и в которой старшиною был дядя его Кибет-магома, есть действительно один из самых крепких и неприступных лезгинских аулов. Он расположен на одной из нижних отраслей горы, на небольшой площадке, которая с трех сторон обрывается отвесными высокими скалами, идущими до самого небольшого ручья, а с четвертой — прислоняется к крутой, возвышающейся над ним скале. Домов в ней будет до пятисот, которые совершенно прислонены один к другому; только и есть две или три узенькие улицы и по средине небольшая площадка. Сакли уже сами собою составляли непрерывную стену вокруг деревни; но, кроме их, в местах более доступных, находились еще завалы и девять башень: пять на Голотлинсхой стороне от Хунзаха и четыре на Куядахской. С хунзахской стороны находится еще небольшое кладбище, с разнообразными каменными памятниками. По ущелью, по обе стороны аула, идут террасами поля, садов же почти нет вовсе.

Войска наши обложили эту деревню кругом, и не было никакой возможности кому либо из нее выйти. Артиллерия наша, то есть четыре полевых орудия, разделена была на две батареи, но два орудия каждая, и в тот же день, как мы прибыли к отряду, два орудия к полудню были поставлены уже с Голотлинской стороны и, открыв самую [438] меткую стрельбу, к вечеру разбили три башни. Жители Телитля, вероятно никогда не видавшие наших орудий, имели о них самые суеверные понятия и воображали, что ядра наши в состоянии разрушить самые крепкие горы, и потому, когда раздались первые выстрелы и посыпались камни с башень, то ужас их был неописанный. Они как полоумные бегали по аулу, женщины и дети испускали страшные крики и толпами выбегали на улицы и сакли, не зная, в испуге, что делать. Но испуг этот продолжался недолго, и скоро все успокоилось. Жители увидели, что самое лучшее для них было — не бегать по аулу, а сидеть в саклях, которых большая часть, по местоположению, была недоступна для наших ядер. Вообще, сколько я заметил при всех штурмах горских аулов, надобно как можно более стараться вызывать засевших в саклях жителей наружу, и для этого, прежде всего, нужно пользоваться их первым паническим страхом, какой очень часто с ними делается от нашего дружного «ура», и страшной стрельбы из пушек. Но когда они успокоятся и засядут в своих саклях, тогда уже предстоит тягостная блокада всего аула и продолжительное взятие приступом почти каждой сакли, где бой, с отчаянными и доведенными до крайности жителями, так ужасен и неравен.

В этот же день, стрелки наши и пешая аварская полиция заняли небольшой, примыкающий к [439] аулу садик и часть крайних саклей, разбитых нашими ядрами и оставленных жителями.

На другой день, то есть 3-го июля, поставлены были два орудия с Куядахской стороны. Артиллерия, сокрушив башни, разбивала сакли, и два батальона поставлены были на штурм деревни. Храбро бросились солдаты в аул и овладели первыми саклями; но жители защищались упорно, дорого уступали нам каждую саклю и, чтобы преградить нам дорогу, зажигали их и обрушивали. Тогда сражение делалось ужасным! По грудам камней, сквозь дым и пламя, лезли апшеронцы и куринцы 4-го батальона на приступ, сакли пылали, рушились и погребали в развалинах много жертв. Иногда случалось, что стоит какая нибудь раскаленная стена; по одну сторону наши, по другую — горцы. Дерутся сквозь дыры и трещины, взбираются наверх, усядутся на гребне — и вдруг стена рушится.... Счастие, если это случится на неприятельскую сторону! Эта драка, среди дыму и пламени, на грудах камней, была ужасна и величественна, и как нашему батальону не настала очередь, то мы преспокойно смотрели сверху на это побоище и досадовали на свое бездействие. Но, не смотря на продолжительную и неослабевающую храбрость этих батальонов, которые дрались почти целый день, мы успели в тот день взять и привести в развалины не более четвертой части аула. [440]

На другой день назначен был общий штурм. Для этого предположено было войскам, расположенным по ту сторону ручья, подойти к аулу и произвести только фальшивую атаку, потому что настоящей, по крутизне берега, сделать было невозможно; двум же колоннам назначено было итти на действительный приступ: одной — с Голотлинской, а другой — с Куядахской стороны. Голотлинская колонна состояла из двух батальонов его светлости князя Варшавского графа Паскевича Эриванского полка и нашего 2-го, батальона, Куядахская же — из двух батальонов Апшеронского полка.

Еще накануне этого дня, часов в десять, велено было нашему батальону оставить свои возвышенности и итти на батарею, чтобы на другой день итти уже оттуда на приступ Вид страшной битвы этого дня и ожидание такой же на другой день невольно заставили призадуматься каждого, и эта ночь останется для меня навсегда памятною. Погода была прекрасная, луна блистала во всем своем величии, и мысль, что, быть может, это уже последняя ночь в моей жизни, невольно зашевелила и сердце и воображение. Солдаты преспокойно ужинали сухарями с водою и пили винную порцию; Офицеры, то одиноко, то попарно, сидели или лежали на бурках и разговаривали друг с другом о предстоящем штурме, иные с беспечностию юношей, другие же, напротив, с благоразумием [441] опытности, один другому подавали советы, поощряли друг друга к храбрости и делали распоряжения на случай смерти. Я бродил одинокий по батарее. Иногда мысль моя невольно переносилась на родину: я живо припоминал себе моих бедных и престарелых родителей, которые так страдают по мне и ежедневно молятся о моем возвращении в их объятия — глаза наполнялись слезами и во мне пробуждалось желание увидеть свою родину. Я пал на колени, вознес горячую молитву к Создателю и потом, склонившись на камень, уснул среди всеобщей, как бы предсмертной тишины, едва нарушаемой вечным меланхолическим ропотом бегущего внизу ручья....

Едва рассвело, грянула сигнальная пушка, и все войска понеслись к аулу. Раздалась страшная стрельба, громкое «ура», и под градом неприятельских пуль мы ворвались в деревню. Но осажденные не дрогнули: крепко сидели в своих саклях и ждали нас к себе поближе. В главе нашей первой колонны было два батальона графа Паскевича-Эриванского полка. Они смело бросились в аул, выбили неприятеля из первых попавшихся им саклей, но, по трудной местности, разделились направо и налево и, будучи окружены горцами, засели в саклях. Наш батальон был в арьергарде. Когда графцы раздались в стороны, мы двинулись вперед и, пробегая узенькою улицею под самым убийственным огнем, так что в тесноте [442] спотыкались на трупы своих, добежали до небольшой площадки, где, поражаемые со всех сторон, бросились на сакли и стали выбивать из них неприятеля. Мы тоже разрознились местностию: одна рота вправо, другая влево; наша же, шестая егерская, пробилась далее всех и бросилась на неприятельскую саклю. Дружно взлетели мы на галлерею, бросились в двери, окна, на крышу. Одни падали под выстрелами из пистолетов и под кинжалами, другие врывались в сакли, и штыками и прикладами били отчаянных мюридов. Взломали потолки, разрушили галлереи, двери, стены и, переколов всех защищавшихся, сами, почти изнеможенные, падали на их трупы. Далее и кругом нас, с трех сторон, сидел многочисленный неприятель, и мы не могли уже оставить этой сакли. Между тем, мы нигде более не слыхали ни нашего «ура», ни сильной нашей стрельбы; а из этого мы заключили, что мы одни только так далеко забрались в аул, и это действительно так было. Колонна Апшеронского полка, долженствовавшая атаковать аул с Куядахской стороны, встретила пред собою несколько этажей завалов, наполненных отчаянными защитниками, и хотя храбро бросалась на штурм, овладела уже тремя рядами завалов, но далее пробиться не могла и потому не проникнула в аул. Тогда мы, будучи почти одни в средине аула, не смели уже бросаться далее и должны были подумать о собственном спасении. [443] Неприятель был у нас с трех сторон и не далее двух сажен в своих саклях, — откуда, из бойниц, торчали стволы его ружей, — но тоже не смея выйти из саклей и на нас броситься. От этого обоюдное наше положение вышло очень странно. Ни мы, ни неприятель, боясь друг друга, не смели выйти из своей засады и поэтому сражались почти целый день не далее, как на две сажени, выстрелами из ружей в амбразуры и дыры. Наша сакля была почти разрушена нами, и теперь мы должны были ее укреплять, иные дыры позакладывать, а другие пробивать для стрельбы. Потолка почти не было, и от такого дурного состояния сакли мы много терпели: неприятель поражал нас сквозь каждое отверстие. Часов в шесть по полудни ударили на батарее отбой — начались переговоры с Шамилем; но у нас перестрелка продолжалась, и мы отражали жестоко. Кроме неприятеля, нас мучили еще нестерпимый зной и жажда; к тому же сакля наша, от сору, крови и трупов, сделалась смрадна и грязна; мы совершенно были равнодушны к смерти, или, лучше сказать, о ней и не думали, хотя у нас поминутно кого нибудь ранили или убивали. К амбразурам становились мы посменно, и когда мне пришла очередь отдохнуть, то я как сноп повалился на землю. Возле меня валялся обнаженный труп здорового лезгина, и как в это время не было уже место никакому, а тем менее эстетическому чувству, то я [443] подтянул его к себе под голову и улегся на нем как на подушке.

Между тем вечерело. Лезгины ругали нас и грозили, что когда настанет ночь, то они нас всех перережут, что нам действительно угрожало, и потому нужно было подумать об отступлений. Выйти из сакли наружу значило попасть в руки неприятеля; а так как наша сакля примыкала с одной стороны к другим саклям, незанятым неприятелем, то капитан Колодка придумал пройти саклями внутри. Для этого мы начали делать пролом из своей сакли в другую, оттуда в третью и так далее, и когда все уже было готово, решились отступать. Но здесь требовалась большая осторожность, чтобы неприятель не заметил нашего движения. Для этого капитан расставил часовых по всем проломам, чтобы пропускать солдат по одиночке и без шуму, и когда все было готово, мы начали тихо и ощупью перебираться в смежную саклю. Для скрытия всего этого движения, оставлено было в первой сакле, в арьергарде, пятнадцать человек под моею командою, которые должны были стрелять по неприятелю и грозить ему, и потом, когда все пройдут пролом, отступить самим и завалить его камнями. Все это было исполнено как нельзя лучше. Неприятель сначала не заметил нашего движения, и мы, пройдя сакли три или четыре, значительно уже возвысились (потому что сакли были расположены амфитеатром) и примкнули к другим [445] ротам батальона; но едва арьергард наш вступил во вторую саклю и завалил пролом, как горцы бросились в оставленную нами саклю и хотели проникнуть далее, но тут увидели, что уже было поздно. Мы уже вступили в третью саклю, стреляя в пролом второй, — и они побоялись просунуть головы в эту западню.

Так кончился этот штурм. Мы овладели почти половиною аула, но не взяли всего, и этому причиною было, как вы видите, не недостаток нашей храбрости, а наша малочисленность и, так сказать, даже трусость самого неприятеля, который со страху крепко сидел в своих саклях и тем сделал их для нас неприступными, а главное — крепость самого аула — эта сплошная масса одна над другою возвышающихся саклей, где совершенно негде было развернуться, или составить какую либо колонну, и куда, наконец, нельзя было легко придвинуть ни одного орудия. От такого местоположения аула нельзя было сделать того сильного и дружного удара, который, сам собой воодушевляя войска, решает все дело, и мы принуждены были сражаться отдельно.

Во всю эту экспедицию судьба нашей шестой егерской роты была — попадать в самую сильную опасность и славно ее выдерживать, и в этот штурм она, как видите, пробилась далее всех и едва не была истреблена; но она имела капитана Колодку и благополучно отделалась. Я удивлялся [446] хладнокровию, храбрости и счастию этого капитана и в этом деле. Он был среди самой опасности, пули наделали ему несколько дыр в сюртуке, из шести избранных им телохранителей четырех убили, а он вышел даже не ранен. Одна пуля прорвала ему лацкан сюртука, откуда высунулся клочок хлопчатой бумаги.

— Поздравляю вас, Павел Иванычь, сказал я, с Георгиевским крестом, потому что клочок ваты был похож на него.

— На все, братец, воля Божия и милость Царская, отвечал он с улыбкою: — поживем — заслужим!

И я действительно угадал на этот раз. За этот штурм Колодка получил чин майора и Георгиевский крест.

На другой день, мы возвратились из аула наверх в свои палатки, и с каким восторгом бросился я на колени и благодарил Создателя за благополучное возвращение, и с каким наслаждением отдыхал, после таких опасностей и усталости, на своей бурке! Весь этот и на другой день шли переговоры с Шамилем, и лезгины, получив перемирие, с радостию выбегали из душных своих саклей и торжествовали песнями и молитвами свое избавление. Между ними резко отличались пришедшие с Шамилем мюриды, которых, говорят, было до тысячи. Все они были хорошо одеты, вооружены, и в сравнении с жителями Телитля, оборванными [447] и худо вооруженными, казались как бы регулярным войском. К вечеру, 6 июля, переговоры кончились. Шамиль поклялся нам в покорности и дал в аманаты племянника своего Гамзата. Дядя его Кибет-магома и старшина Карадахского общества дали тоже по одному аманату, поклявшись в покорности своей и своих деревень аварскому правителю, и этим мы должны были кончить осаду Телитля.

Нам жалко было, что мы не имели здесь полного успеха, то есть не раззорили всего Телитля и не взяли Шамиля, и весь отряд сильно скорбел об этом и ревностно желал еще нового штурма. Но такое похвальное воинственное чувство отряда не было основательно и происходило от незнания всех наших обстоятельств. Провианта у нас уже почти не было, а зарядов и того менее; взять же в один раз Телитль не было никакой возможности, как мы уже убедились. Быть может, его нужно было штурмовать еще неделю или дня три, а мы уже потеряли до двух сот человек убитыми и верно пришлось бы потерять еще столько, что, при малочисленности отряда, было для нас очень значительно. Ко всему этому нужно присоединить, что Шамиль в то, время не был еще таким важным лицом, каким он сделался впоследствии, и непременное его пленение даже не составляло, как впоследствии, особого и исключительного нашего стремления. Взятие же собственно Телитля было бы хорошо [448] только в нравственном отношении, то есть оно показало бы, что для нас нет неприступного аула; впрочем, оно не повело бы ни к каким большим результатам, кроме разве плена Шамиля…

…

Из этой и последующих экспедиций мы убедились, что кавказские горцы, будучи поставлены в необходимость защищаться, дерутся до последней капли крови, тогда как, если есть для них возможность к бегству, то при малейшей опасности они непременно уйдут скоро. На этом наблюдении можно бы, мне кажется, основать военное правило для кавказской войны, что если нам предстоит брать штурмом аул, которого нам необходима только местность, а не защитники, то никогда не следует окружать его со всех сторон, а непременно нужно оставить лазейку — и успех будет несомнителен. Так, в эту экспедицию, мы взяли штурмом в один раз Ашальту, не смотря на упорную защиту ее горцами, поклявшимися умереть в ней до единого с оружием в руках, потому только, что не совсем ее окружили; также, в 1839 году, взяли мы знаменитый и неприступный аул Аргуани. Аул этот преграждал нам тогда дорогу к Чиркату, где Шамиль, с многочисленным войском, решился твердо нам противиться; но генерал Граббе, осмотрев его местность, сделал образцовый план штурма, направив на него войска только с трех сторон, а с четвертой; оставя ее, по [449] видимому, свободною для осажденных, поставил один батальон в отдалении в засаде — и успех был самый блистательный. В двадцать минут мы взлетели в аул, и испуганные горцы, бежав из него толпами, были потом поражаемы положенным в засаду батальоном. Другое дело, если нам необходимо взять или уничтожить в ауле его защитников; тогда, разумеется, нужно запереть его со всех сторон; за то взятие его сделается самим трудным и продолжительным. Так было теперь в Телитле и потом, в 1839 году, в Ахульго, где десяти-тысячный отряд блокировал восемьдесят дней эту, по видимому маловажную крепость.

22 июля. Лагерь на горе Бетлитль.

Июля 8, часов в семь утра, оставили мы Телитль и направились всем отрядом в Хунзах, чрез Куядахское ущелье, по которому шли к Телитлю с орудиями. Погода была прекрасная. Чудная природа, одетая в свою утреннюю сверкающую одежду, как бы нарочно красовалась перед нами, чтобы прогнать наше невольное уныние; музыка играла веселые марши; но ничто не могло оторвать нас от грустных воспоминаний о Телитле. Там, в числе прочих, убиты два храбрые капитана нашего батальона: Ельман и Гринев — большие друзья между собой. Помню, как перед [450] последним штурмом, ночью, на батарее, они разговаривали между собой и поручали друг другу распоряжения, в случае смерти одного из них.

— Когда меня убьют, говорил один: — пожалуста, продай все мои вещи, заплати долги, а остальное отошли к моей матушке.

— А когда меня убьют, говорил другой; у которого был юнкером брат: — возьми моего брата к себе в роту и смотри за ним как за сыном.

Они горячо обняли друг друга, поцаловались и заснули. Бедные! Судьба отказала им даже и в последнем утешении. Оба они были убиты во время штурма, почти в одну минуту.

Поход до самого Хунзаха чрез Карадахский мост и разоренный Готцатль — места уже для нас неновые, не представлял ничего особенного; 10 июля мы пришли туда благополучно.

В Хунзахе мы простояли только два дня, в которые погода была самая дурная. Дождь и град, с ветром и туманом, делали нам эту стоянку неприятною. Хунзахская цитадель была уже значительно укреплена, и поодаль от замка выстроена каменная башня для защиты воды, от которой, до замка, дорога была прикрыта высокою каменною стеною; но жители уже не так дружелюбно обходились с нами, как прежде; им было очень неприятно, что мы между ними навсегда оставляем наш гарнизон. [451]

В Хунзахе оставлен был батальон Апшеронского пехотного полка, под командою майора Педяша. Я очень любил этого доброго и храброго штаб-офицера, и потому с грустию расставался с ним, воображая, каким лишениям и опасностям он подвергнется. Когда я изъявлял ему мое об этом сожаление, ом мне отвечал: «чтожь делать! я никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь!» — правило, которым всегда руководствовались на Кавказе старые и опытные офицеры.

13 Июля мы пришли на гору Бетлитль и остановились лагерем на старом месте. Движение отряда к этому месту, как уже мы после узнали, было для того, чтобы встретить там идущий к нам транспорт сухарей, которых у нас совсем не было, отправить оттуда в Темирхан-шуру всех больных и раненых чрез Унцукуль и Гимри, и дождаться оттуда нового провианта. До сих пор у нас еще не было никакого другого сообщения с Темирхан-шурою, как только чрез Унцукуль и Гимри; а если вы помните эту дорогу, то знаете уже ее трудность. Поэтому, все наши транспорты производились чрез жителей этих деревень, которые убедились, что гораздо лучше для них доставлять к нам, сухари и получать большие деньги, нежели бесполезно с нами сражаться. Надо отдать полную справедливость генералу Фези в уменьи располагать к себе мирных горцев. Самая щедрая и скорая плата за все, [452] что у них брали, или что нечаянно повредили, поселила в них большое к нам доверие, и это одно только могло заставить их так охотно доставлять нам продовольствие.

Подходя к Бетлитлю, мы встретили давно, с нетерпением ожидаемый транспорт с сухарями, и солдаты так обрадовались, что громко приветствовали бедных ишаков, едва заметных под вьюками и, помогая горцам их разъвьючивать, называли их самыми нежными именами. Надо сказать здесь нечто о необыкновенной аккуратности лезгин в доставлении всего, что им поручено. Ничто и никогда не пропадет у них, и часто случалось, что лезгин, взявшись что нибудь к нам доставить, не мог этого скоро сделать по неприязненным отношениям деревень, чрез которые нужно было ему проходить; но порученная вещь никогда не пропадала и хотя нескоро, но всегда была доставляема. В особенности они аккуратны в доставлении бумаг; лезгин готов даже пожертвовать жизнию, но не бросит бумаги. Очень часто случается, что неприятели наши, считая их нашими шпионами, их убивают, но — странное обстоятельство — бумаг никогда не истребляют и хранят их с каким-то благоговением и непременно доставят их к нам при удобном случае. Иногда, разоривши какой нибудь аул, нам случалось находить в нем наши пост-пакеты целыми и хранимыми с особым тщанием, вероятно до первого удобного случая [453] передать их нам. Без сомнения, этому причиною получение за них денег; но для нас этот обычай их очень полезен.

Походом меня занимал расказ одного нашего солдата, бывшего в плену у лезгин. Он был взят в плен в Кахетии, в 1831 году, и продан жителю Карадахского общества деревни Ачады за сорок баранов. Его содержали как нельзя хуже: днем давали самую тяжелую работу, а ночью сажали на цепь. Три раза он уходил, но все неудачно: его ловили и приводили к хозяину, который за это жестоко его наказывал. Наконец хозяин умер и, но какому-то религиозному обычаю, завещал сыну своему отпустить его; но сын не иначе соглашался дать ему свободу, как под условием чтобы он принял магометанскую веру. — «Но сколько он ни употреблял со мной жестокостей и побоев, как ни морил голодом, я — говорит — бранил его, плевал ему в глаза и решился уже умереть, радуясь, что сделаюсь мучеником, и уповая наследовать царствие небесное. Когда же услышал, что наши подступили к Телитлю, и хозяин мой, в большой тревоге, часто отлучался из дому, то я решился еще раз бежать. В одно время, когда хозяина не было дома, я долго и со слезами молился Богу в своей тюрьме и наконец заснул. Я проснулся. Ночь была темная; но я заметил, что дверь моя не была затворена. Я начал ломать свою цепь, которую я еще и прежде надпиливал камнями и, к моей [454] радости, она почти сама распалась. Тогда я потихоньку вышел из аула и к рассвету благополучно дошел до отряда. Вот как Господь Бог наградил меня за мое долготерпение!»

30 июля. Лагерь в Бурундук-кале.

Мы стояли лагерем при Бетлите целых десять дней оттого, что ожидали транспортов с провиантом из Темирхан-шуры, и как скоро они прибыли и мы запаслись сухарями на несколько дней, то июля 22 выступили в обратный поход чрез Цатанек, и остановились на горе Арахтау. С этой горы идет вниз одно ущелье чрез деревню Мусуку и Белех или Балакан до Аварского-койсу, где, в конце ущелья, находится деревня Зираны, а по ту сторону реки деревня Арганы, от которой тоже углубляется одно ущелье в Гимрийский хребет, за которым находится деревня Малые Казаницы, а там и Темирхан-шура. Это кратчайшая дорога от этой крепости к Хунзаху, с которою у нас до сих пор не было еще безопасного и свободного сообщения, и теперь нам предстояло обделать эту дорогу и укрепить ее, чтобы таким образом устроить сколь возможно безопасное сообщение с хунзахским гарнизоном. По этому направлению от Темирхан-шуры до Хунзаха будет не более шестидесяти верст, — следовательно, почти вчетверо менее той дороги, по [455] которой мы сначала шли чрез Акушинское общество, Судахаринский и Карадахский мост, и даже гораздо ближе, нежели чрез Унцукуль и Гимри.

Июля 23, спускаясь с горы Арахтау в так называемое Балаканское ущелье, мы прибыли к деревне Мусуку. Отсюда авангард наш пошел далее в Зираны, а мы остались обделывать здесь дорогу. Мусук — небольшая деревушка, окруженная плодородными полями. Пониже в ущельи есть много лесу, и кругом; по отлогостям его, много травы. Погода нам благоприятствовала; только по ночам было холодно от сильного ветра и возвышенного положения местности.

Обделав дорогу с горы Арахтау до Мусука, которая в этом месте очень крута и спускается зигзагами, мы продолжали работать ее далее до деревни Белех или Балакан. Ущелье здесь довольно отлого и понижается почти неприметно, отчего нам предстояло немного трудов сделать дорогу, удобную для провоза, нашей артиллерии. С правой стороны ущелья низвергается вниз множество ручейков, иногда очень живописными каскадами. В одном месте, целая широкая скала, сверху до низу, покрыта катящеюся по ней водою. Все это, сливаясь в ущелье, образует в нем довольно большой ручей, разнообразно вьющийся и прыгающий по камням. По ущелью везде было много самой свежей травы, и каждый удобный клочек земли [456] превращен в полоски полей, на которых изобильно ростут ячмень и кукуруза.

Деревня Балакан немного более Мусука, но гораздо ее живописнее и, кругом версты на четыре, вдоль по ущелью, опоясана плодоносными садами, которых вовсе нет в Мусуку, по высоте его местоположения. Мы наслаждались чудеснейшим климатом. Днем жар был не очень силен, а вечерами самая живительная прохлада наполняла ущелье, и от изобильной растительности воздух делался ароматным. Ущелье все идет широко и покато и только к концу съуживается, делается каменистее и круто обрывается, почему и потребовало большой обработки для сделания спуска удобным.

Опустясь вниз, на последних уже отлогостях к Койсу, увидишь деревню Зираны. Местоположение ее очень живописно: над самою рекою, в устье, чернеющегося за ней ущелья, она окружена восхитительными садами, где огромные орехи, яблоки, груши, персики и виноград едва держались под тяжестию уже начавших созревать плодов. Особенно мне понравились яблони — огромные деревья, которых ветви, обремененные, как гроздями, пунсовыми плодами, шатром склонялись к земле. Это один из самых крепких и долго сохранящихся родов яблок.

Большое ущелье, по которому течет Койсу, в Зиранах очень расширяется; дно его делается гладким и образует очаровательнейший лужок, по [457] которому река, разделяясь на несколько рукавов, течет довольно тихо и безмолвно между островами, поросшими красивыми куртинами лозы и разных кустарников. Луг этот, покрытый самой яркой зеленью, составляет довольно большую площадку, по краям которой стоят небольшие овальные, тоже зеленеющие бугры, возвышающиеся одни над другими и наконец примыкающие к голым и высоким скалам. Площадка, ровная как стол, простирается версты на две вниз по Койсу и как бы замыкается деревнею Аргуны. Это самое живописное место, какое я только видел на Кавказе. Среди мрачных и диких скал является ровный, зеленый, в полном смысле бархатный луг, на котором, как разнообразные узоры, разбросаны острова, и между ними вьется довольно широкая река: это приятно для глаз, утомленных вечною дикостию ущелий и громадностию скал! И тишина течения Койсу также имеет свою прелесть после его шумных водопадов и вечной яростной борьбы с своими берегами. Здесь он как будто сам радуется своему отдыху и так нежно катится по спокойному своему руслу. А что за прелесть деревня Арганы!... Она находится в конце этой равнины, на возвышающемся над нею бугре, и белые ее сакли, возвышающиеся одна над другою, опоясываются темно-зелеными садами, которые, спускаясь постепенно вниз, расходятся по лугу красивыми аллеями. За саклями возвышаются черные [458] гребни скал, которые, мрачностию своей, еще, более придают блестящего колорита и белеющейся как замок деревне и зеленеющим ее садам. И когда на всю эту картину заходящее солнце бросает свои лучи и положит тени, то вид этот делается самым очаровательным. Здесь-то более нежели где либо я жалел о том, что не художник и не мог верно снять этого чудесного ландшафта; однакож, кое-как срисовал вид этой деревни и, при всем несовершенстве моего искусства, он очень нравится всем, кто только его рассматривает.

На этой площадке, на правом берегу Койсу, против деревни Зираны, предположено было устроить укрепление для защиты в этом месте переправы через Койсу, для чего и оставлена была часть отряда, а другая, в которой был и наш батальон, направилась далее для разработки дороги, и перешла реку, глубиною по пояс, по устроенным нами небольшим мостикам на деревянных козлах.

Отдохнув на берегу, мы пошли к деревне Арканы и, пройдя ее роскошные сады, вступили в узкое ущелье, которое идет от нее верст на десять, постепенно и незаметно возвышаясь. Гладкое дно этого ущелья, усеянное мелкими камешками, не требовало никакой обработки для дороги. Наконец ущелье, мало по малу съуживаясь и превратясь почти в коридор, вдруг запирается отвесною, высокою [459] каменною скалою саженей в десять. С левой стороны скалы падает в ущелье водопад, а с правой вилась узенькая и крутая тропинка, подложенная в иных местах досточками, по которой с трудом можно было провести одну лошадь; и здесь-то нам нужно было устроить дорогу, по которой бы свободно ездили пушки и артельные троичные повозки.

Это место называется Бурундук-кале. От него до вершины хребта верст пять не очень, впрочем, крутого подъема, а там, до Темирхан-шуры, верст пятнадцать довольно покатого спуска, нетребующего почти никакой обработки. Итак, нам оставалось только сделать спуск в Бурундук-кале л проделать дорогу до вершины хребта, и тогда — катай хоть тройкою от Темирхан-шуры до Хунзаха; но это было, однакож, не так-то легко устроить.

Наскоро разработав тропинку, мы взошли по одиночке на верх ущелья. Там была довольно значительная площадка с протекающим по ней ручьем и отлогие скаты гор, поросшие хорошею травою, и потому место для нашего небольшого лагеря было очень удобно. Разбив палатки и несколько отдохнув, мы принялись за работу. Чтобы сделать спуск с занимаемой нами площадки до дна ущелья, нужно было пробить наизкось скалу саженей на десять и потом, от этого пролома донизу, еще подложить насыпь саженей на пять высотою и саженей [460] на пятнадцать длиною: работа, как можете судить, нелегка; но деятельность нашего начальника была неутомима. Он особенно обращал внимание на разработку дорог, всегда лично присутствовал при работах, поощрял рабочих как наградами, так и ласковым и шутливым своим обращением, оставшимся навсегда в памяти солдат, и наша так называемая саперная команда делала просто чудеса, Сокрушая самые твердые скалы и заваливая пропасти. Однакож, почти две недели трудились в этом месте, работая ежедневно, человек пятьсот, и работа, как говорится, кипела. Там несколько десятков солдат буравили скалу и взрывали ее порохом, там сотни вскатывали огромные камни, носили землю, фашины. Беспрестанно слышались выстрелы от взрывов, дружный крик подымающих вверх какой нибудь огромный камень, была беспрестанная беготня, — одним словом, все кипело как в котле и работа шла быстро. Но более всего потребовала времени насыпь. От неровности камней и желания сделать ее поскорее и уже, она два раза обрушивалась; по этому, в третий раз заложили ее уж очень широко и, постепенно съуживая вверх, сделали наконец так прочно, что она могла бы существовать вечно, если бы только возмутившиеся горцы не вздумали ее разрушить. В одном месте, на гладкой скале, генерал велел высечь год, число и надпись, чтобы увековечить наши необыкновенные труды. [461]

Вид этого места очаровательный, когда посмотришь на эту дорогу снизу. Перед вами возвышается полукруглая скала, с левой стороны ее несется прелестный водопад, с правой, вверх, идет темный коридор, а вниз — широкая насыпь. Далее, поверх скалы, горизонт замыкается почти подоблачным хребтом, то отлогим, то возвышающимся, острыми как башни скалами. Впоследствии, на верху самой скалы, устроена была большая башня для помещения построенного здесь караула, и это придало еще более красоты этому месту. Когда на верху скалы белеются наши палатки, над самой ее закраиной стоят группами офицеры и солдаты, из под ног катится вниз пенистый водопад, выше по хребту, как бы с облаков, спускается наш отряд, и потом, из темного пролома, как бы из ворот, катятся троичные артельные повозки, артиллерия, вьюки, арбы, которые по прислоненной к скале насыпи идут как бы по карнизу и далее вытягиваются в ущельи в длинную вереницу, — когда на все это смотришь несколько издали, то невольно восхищаешься видом и природы и искусства, и нашей русской удалью, катающейся тройкою там, где прежде с трудом пробирался смелый пеший горец.

Мы были недалеко от Темирхан-шуры, с которою теперь сообщения сделались очень часты, и от этого у нас явилось во всем довольство. Чтобы поддержать силы работающих, им отпускали [462] ежедневно по две винных порции, для чего привезено было из Темирхан-шуры три бочки спирту. Эти бочки не должны быть забыты в летописях кавказских, потому что они были первые, которые переехали хребет в этом месте и скатились с него на русской телеге, по проделанной нами дороге. Когда они спускались с гор, покрытых в то время облаками, то это было как бы они действительно скатывались с облаков…. Солдаты приветствовали их громким криком.

Во время нашей стоянки в Бурундук-кале приехал к нам наш полковой командир Пулло, бывший тогда полковником, которого мы не видали уже месяца четыре. Он был в то время начальником Сунженской линии, в Чечне, и потому не мог участвовать с нами в походе. С какою радостию увидели мы своего начальника и с каким единодушным восторгом отвечали на его приветствие! Он с чувством благодарил нас за наши подвиги, обнимал подполковника Цыклаурова, капитана Колодку и всех офицеров, и ласково разговаривал с солдатами, называя их молодцами-куринцами. Он расспрашивал нас о подробностях экспедиции, о наших нуждах, жалел о погибших в сражениях и старался помочь всем оставшимся. Это был для нас праздник.

Когда уже дорога была совершенно окончена, пришел из Темирхан-шуры транспорт из пятисот азиатских арб, с провиантом для Хунзаха [463] и с артиллерийским парком, и нашему второму батальону Куринского полка опять суждено было конвоировать этот огромный транспорт до Хунзаха. Наш батальон поработал в это время двадцать дней, проводил в начале похода огромный обоз до Хунзаха, попал в самую страшную арьергардную битву при отступлении от Ашальты, почти на руках принес четыре орудия к Телитлю, пробился в этот аул далее всех и целый день дрался в нем с неприятелем.... Из всех этих трудностей и опасностей он вышел с тою огромною славою, которая с этого времени распространилась на весь Куринский полк и сделала его одним из первых на Кавказе.

Четырнадцатого августа мы оставили Бурундук-Кале и двинулись к Зиранам, откуда наконец, 10 сентября, по ущелью чрез Бурундук-кале, возвратились в Темирхан-шуру, проходивши таким образом в этой Экспедиции ровно четыре месяца….

Много мы испытали тягостей и перенесли лишений в эту Аварскую экспедицию; но все это было скоро забыто, и в памяти осталось самое приятное воспоминание о наших подвигах и даже самых трудностях похода; мы гордились перенесенными трудами и опасностями, и с восторгом расказывали о них нашим товарищам, которые слушали нас с изумлением и с сожалением, что самим не удалось участвовать в такой славной экспедиции. Ничего нет прискорбнее на Кавказе, [464] как не быть в той экспедиции, в которой были другие, и о которой потом так много рассказывают славного.

Если вспомнить наш небольшой отряд, трудность доставки провианта и снарядов, многочисленность неприятеля и такую страшную местность, то надобно изумляться, как мы могли так много сделать! Взять штурмом храбро защищаемые Ашальту и Ахульго, разбить там в четверо превышающее нас скопище неприятеля, потом разрушить до половины Телитль и заставить Шамиля оставить все свои враждебные покушения на Аварию, заставить покориться многолюдный и грозный Унцукуль, присоединить к Аварии все отпавшие от нее деревни, для этого сжечь Орада и подойти даже к отдаленному Карату, посетив таким образом новые и еще никогда невиданные нами места и навести страх на самых отдаленных, под снежными горами живущих народов; совершить с огромнейшим обозом переход от Темирхан-шуры к Хунзаху чрез Акушу и при Койсу — верст, быть может, до двух-сот, проделывая труднейшую дорогу, по которой до того еще не ходили русские; наконец, устроить в Хунзахе цитадель, снабдить ее продовольствием и снарядами, проделать самую удобную туда от Темирхан-шуры дорогу чрез Балаканское ущелье, устроить укрепление и переправу в Зираны, сделать пролом или ворота в Бурундук-кале и [465] подложить к ним насыпь, и все это свершить в четыре месяца, только с семью или осмью батальонами!.... Невольно изумляешься всем этим успехам, и со слезою сожаления вспоминаешь о предприимчивом и деятельном генерале Фези, так рано умершем….

По истине Можно сказать, что это была одна из самых блистательных экспедиций на Кавказе, и теперь, в часы моего досуга, вспоминая о ней с восторгом, я не могу без сожаления подумать, что подробности ее, также как и подробности многих других прежних славных наших подвигов на Кавказе, могут попасть в Лету, и вот, наконец, решаюсь преодолеть мою застенчивость и предлагаю мое хотя и слабое описание. Если оно и навлечет на меня литтературные упреки, то, по крайней мере, спасет от забвения многое, что недолжно быть забыто, а может быть, если заслужить хотя какое-либо внимание, послужит поощрением и другим к описанию всегда интересных для нас кавказских экспедиций.

Я. КОСТЕНЕЦКИЙ.

Текст воспроизведен по изданию: Записки об аварской экспедиции на Кавказе 1837 года // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 88. № 352. 1851