КОСТЕНЕЦКИЙ Я. И.

ЗАПИСКИ ОБ АВАРСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ НА КАВКАЗЕ 1837 ГОДА

8-е июня, Лагерь близ деревни Бетлитль.

Третьего июня, генерал делал смотр вьюкам. Палатки, маленькие патронные ящики, артельные котлы, сухари, — все было хорошо навьючено на лошадей, которых вели солдаты с ружьями через плечо. Когда они проходили церемониальным маршем, это имело какой-то особенный вид, в [298] роде восточного каравана; но все радовались, что избавились наконец от обоза. Отряд собирался к выступлению. Два батальона: четвертый — Куринского, и один — графа Паскевича-Эриванского полка, посланы были для обложения деревни Телитля, находящейся верстах в двадцати от Хунзаха, где заперся Шамиль с значительною частию своих сообщников; остальной отряд, с четырьмя полевыми орудиями, под начальством самого генерала, выступил, 4 июня, для наказания койсубулинских деревень Унцукуля и Ашальты, из которых в последней тоже находилась значительная часть приверженцев Шамиля и все его семейство и имущество, которые скрывались в одном укрепленном и неприступном месте, близ этого аула, называемом Ахульго более прославленном впоследствии уже, знаменитыми нашими подвигами в 1839 году.

Плоская вершина, на которой находится Авария, пересекается двумя длинными горами, которые почти параллельно и только саженей на сто расстоянием одна от другой, идут прямо, не изгибаясь, от одного Койсу до другого, как будто два громадные вала, насыпанные человеческими руками. Первый из них называется гора Бакхи или Т-анус, а второй — Арахтау или Мочах; эти две крутые горы нам предстояло перейти. До первой из них дорога идет по равнине, и артиллерия наша ехала беспрепятственно. Почти у самой горы находится [299] аварская деревушка Т-анус, с хорошим фонтаном, образующим небольшое озерко. От нее начинается уже трудный подъем на гору. Взойдя на гору, я оглянулся на Хунзах, и он мне издали очень понравился, тем более, что в это время облака наполняли ущелье и пропасть, над которою он стоит: от этого он казался как-бы на мысе, вдавшемся в морской залив. Также виднелись все окружающие его деревни: вправо Эвота и Ацалохли, в которой находится какой-то особого вида замок, с тремя башнями; по другую сторону горы Бакхи, внизу, открылась хорошенькая, как узенькая полоска зеленеющая долина лежащая, между этою горою и Арахтау, посреди которой извивается ручей чистой воды, несущийся в Андийский койсу. По течению его виднеется в этой долине небольшая деревушка Мочох.

Спуск в эту долину, несмотря на разработку, был чрезвычайно труден. Пушки и ящики спускали на руках; некоторые обрывались и ломались. Сойдя в долину, мы остановились ночевать. Погода весь этот день была очень дурна. С самого выступления нашего из Хунзаха, дождь не переставал и промочил нас всех до костей, а обсушиться было негде; ни полена дров даже, чтобы сварить кашицу; ночь также мы провели почти не спавши.

На другой день, около полудня, мы начали подыматься на другую гору долины Арахтау, и тут [300] повторились опять те же сцены с артиллериею, которые мы было уже несколько позабыли. Восемь сильных лошадей не могли везти орудия, и целая рота солдат прибавлялась к ним на помощь Впоследствии, этот подъем был, однакож, значительно обработан и не представлял уже таких трудностей.

С вершины Арахтау вид обширнейший. Кругом, на необозримое пространство, виднеются разнообразные вершины гор, которые, оттуда, кажутся уже не такими страшными, как снизу. Вся Авария как на карте перед вашими глазами, и вы можете оттуда и любоваться ее окрестностию и изучать ее географию. Спуск с горы не так труден как подъем, и перед вами открывается опять равнина, покрытая чудесною травою, где наши лошади просто блаженствовали. На этой равнине мы ночевали.

На другой день, генерал, с двумя батальонами, ушел вперед; остальной отряд медленно шел с артиллериею. Версты четыре шли мы по ровной дороге и без особенных трудностей спустились к деревне Цатанек. Перед деревнею протекает довольно большой и глубокий ручей, через который мы перешли по каменному, небольшому мостику очень искусно сделанному аркою. За мостом, по правую его сторону, стоит небольшой сажени в полторы конусообразный столб, в который вделаны четыреугольные каменные плиточки, с [301] высеченною на них арабскою надписью, и несколько таких же плиточек вделано еще в стену ближайшего строения. Я думал, что это были надгробные надписи умерших цатанекских знаменитостей, но мне сказали, что это молитвы и правила из Алкорана, которые должен непременно прочитать каждый приезжающий в деревню. Такие столбы с молитвами видел я потом и в некоторых других деревнях. Деревня Цатанек, имеющая домов до ста, всегда принадлежала Аварии; но во время возмущения и она приняла сторону Шамиля, как почти все деревни, лежащие в ущельях ската Аварской горной возвышенности. Любопытство взглянуть на невиданных доселе русских вызвало всех жителей, даже женщин, на улицы и плоские крыши, и тут явились, для продажи, ячменные и кукурузные чуреки, сыр, масло, яйцы и молоко. Торг производился большею частию пантоминами, потому что жители не говорят по-татарски, и на это чрезвычайно досадовали наши солдаты, из которых немногие еще мараковали по-тавлински.

По другую сторону деревни начинается подъем. По сторонам дороги раскиданы огороженные камнем поля, красивыми площадками зеленевшие среди дикой природы, и в некоторых местах небольшие группы березок разнообразили место положение и доставляли нам прохладную и знакомую тень. Подъем делался все круче и круче; дорога еще не [302] была готова для артиллерии, и мы должны были ее делать, отчего двигались очень медленно, останавливаясь на каждом шагу, что было чрезвычайно скучно: авангард наш, думали мы, уже дерется, а мы только возимся с орудиями и не будем участвовать в давно желанном сражении! Насилу, к вечеру, выбрались мы наверх и расположились лагерем над краем Койсубулинской пропасти.

Вечер был тихий и приятный, и заходящее солнце чудно освещало эту огромнейшую бездну. Здесь Андийский и Аварский койсу сливаются, и обширные их ущелья, сойдясь вместе, образовали обширную и глубокую, как-бы трех угольную впадину; кое-где, то возвышаются острые гребни и скалы, то чернеются пропасти, темные ущелья, безобразные груды камней, поверженные горы, прыгающие потоки, шумные водопады, — одним словом, природа изорванная до последней степени разнообразия, хаос, созданный самым пылким воображением. И в этой бездне, которая кажется только жилищем иных духов, где с первого взгляда, казалось-бы, не откроешь ни одного места, куда бы можно было поставить ногу человеческую, — живут люди, находятся большие деревни, обитает целое племя койсубулинцев!... Да! всматриваюсь хорошенько: подо мною, как-бы на дне пропасти, виднеются какие-то небольшие как кирпичики площадки: это крыши осьми-сот домов Унцукуля. Направо, вдали, зеленеются едва приметно какие-то кустики: это [303] обширные и прелестные сады этой деревни и деревни Гимри. Там, далее, по сторонам кажущегося неподвижным и как бы оледенелым Койсу, то почти у самых вод его, то повыше, на карнизах скал, виднеются, как-бы в миниатюре, Чиркат, Ашальта и множество гумбетовских и андийских деревень. Трудно поверить, чтобы в таком месте могли существовать люди, и между тем они, живут, и живут прекрасно, обратив столетними своими трудами эту дикую пропасть в плодородную почву. По ту сторону Койсу виднеется Гимерийский хребет, за которым находится Темирхан-шура. Перейдя все изменения, то подымаясь гребнями, то упадая обрывами, он наконец возносится перпендикулярно длинною стеною, вызубренною потоками и громами. На нем как белая ленточка вьется, направо, в эту пропасть, зигзагами, тропинка, известная под названием Ерпелинского спуска, а влево другой — Каранайский спуск, — так называемые от деревень по ту сторону хребта, против них лежащих, и чрез которые надобно проходить из Темирхан-шуры к Гимрам. На этом месте мы простояли целый день. Жители приносили к нам продавать разные съестные припасы, которые они охотнее продавали за холст, нежели за деньги, и то, чего бы лезгин не продал за абаз, они отдавали охотно за грошовую тряпку, в особенности за пеструю.

Поднявшись с ночлега, мы шли как-бы по [304] закраине пропасти, и с каждым шагом представлялись нам новые и чудные виды этой, как-бы подземной панорамы. Утро было ясное и тихое. Белые как снег облака еще покоились в своем обычном ложе, на дне и ребрах пропасти, отчего она казалась как-бы затопленною морскими волнами, над которыми, как острова или башни, возвышались острые шпицы скал. Скоро утренний ветерок разбудил это спавшее стадо облаков, и они спешили занять как будто уже давно назначенные им места, и то группами, то вереницами, потянулись в разные стороны. Иные из них, как огромные кучи хлопчатой бумаги, катились мимо нас и через нас, и тогда нас окружал только густой и холодный туман, в котором, на пять шагов, нельзя было ничего видеть.

Наконец мы соединились с нашим авангардом, который расположился лагерем на плоской вершине горы Бетлитль, так названной нами от деревни, находившейся верстах в двух от лагеря, жители которой бежали еще заблаговременно, и которую авангард наш успел уже занять. Площадь этой вершины подобна была Аварской равнине и плоскости горы Арахтау и простиралась кругом, примерно, тоже верст на двадцать. Более всего возбудила мое внимание находившаяся возле деревни, в одном углублении, сосновая роща. Тысячи полторы стройных и в обхват толщиною дерев составляли живописную группу на этой [305] однообразной плоскости, на которой, по всему ее пространству, не было ни одного прутика. Вероятно, это была какая нибудь священная и заветная для горцев роща, потому что не было ни одного срубленного дерева, и даже жаль было смотреть, когда наши топоры начали валять их и колоть потом на дрова, которых мы уже давно не имели.

Здесь мы узнали, что 6 июля авангард наш имел, не доходя до Бетлитля, небольшую стычку с унцукульцами. У нас был ранен только один солдат, а у них многих убили и троих взяли в плен, после чего они просили мира, который и был им дарован, с условием возвратить всех наших пленных и бежавших и признать себя данниками шамхала тарковского, от которого они некогда зависели. Глядя на Унцукуль, который как-раз лежал под нашими ногами, и на который мы могли, в прямом смысле, налететь орлами, нам досадно было, что дело обошлось без драки, которой мы давно уже желали. Но генерал берег наш порыв до другого дела. Он видел перед собой грозную Ашальту, где собралось тысячи три или четыре приверженцев Шамиля, под начальством Али-бека, которые все поклялись на Коране, с обычным своим энтузиазмом, скорее умереть, нежели сдаться русским. [306]

17 июня. Лагерь над Андийским койсу, против деревни Чиркат.

Девятое июня 1837 года останется навсегда незабвенным днем в летописях кавказских войн.

Ашальта, одна из воинственнейших койсубулинских деревень, находится по правую сторону Андийского койсу, почти на половине обрывистого и обширного ската к этой реке бетлитльской стороны пропасти. Слева от нас, над нею возвышаются почти перпендикулярные скалы, справа — она дугообразно обрезывается глубоким, отвесным обрывом, бездонною пропастью, в которую живописно низвергается прекрасным водопадом ручей, протекающий перед самою деревнею. Версты за три не доходя до аула, начинаются, направо и налево, по отлогостям ущелья, уступами вьющиеся прекрасные сады, в которых ростут самые нежные деревья. Домов в ней было до трех-сот, и в этой-то крепкой деревне тысячь до пяти отчаянных мюридов и жителей решились защищаться до последней капли крови. Жен и все имущество они поместили в одно укрепленное место, Ахульго, названное нами замком, — то знаменитое Ахульго, которое, в 1839 году, в продолжении двух с половиною месяцев, было театром многих отважных штурмов, и взятие которого 22 августа, в торжественный для нас день коронации Государя Императора, увековечено особенною серебряною медалью [307] и сделало навсегда памятным в горах имя доблестного нашего генерала Граббе.

С рассветом, авангард наш выступил к Ашальте, а наш батальон и еще один Апшеронский, к величайшему нашему огорчению, опять оставлены при полевых орудиях. Мысль, что я не буду участвовать в таком блистательном сражении, единственной надежде на отличие, очень меня печалила, и я испросил позволение быть прикомандированным к авангарду. Так как Ашальта лежит на половине бетлитльского ската Койсубулинской пропасти, то от Бетлитля нам нужно было спускаться вниз, и дорога, проделанная нами, косвенно пересекала рёбра ската. На половине дороги, с левой стороны, с отвесной скалы падает чистейший ручей, который далее низвергается опять водопадом в пропасть и потом, сквозь узкую трещину, разделяющую Ахульго на две части, бросается в Койсу. У этого-то ручья показались первые засевшие за скалами и завалами толпы неприятеля. Завязалась перестрелка, ударили в штыки, и горцы начали подаваться назад к аулу, останавливаясь на каждой террасе садов и каждый шаг уступая после упорного боя.

Часа три продолжалась эта упорная битва в садах, пока достигли мы до текущего перед деревней ручья. Тут должен был начаться самый отчаянный бой. Горцы плотно засели в [308] деревне, которая возвышалась над нами грозными стенами саклей и казалась неприступною, ц которою овладеть без артиллерии было почти невозможно; а артиллерия была еще далеко назади и не так-то скоро могла прибыть к аулу. Но генерал, видя необыкновенный порыв войска, которое обрадовалось, что нашло наконец неприятеля, не хотел дожидаться артиллерии и повел штурм штыками. С фронта решительно не было возможности вдруг пробиться в деревню. Высокие сакли, стоящие плотно одна возле другой, образовали неприступную стену, из-за которой горцы осыпали нас пулями, а обойти тоже не было средств: слева возвышались почти перпендикулярные скалы, а справа — отвесная пропасть. Но чудная смелость наших войск все преодолела. Влево посланы были две роты: одна 3-го батальона Куринского и одна Апшеронского полка; вправо — батальон Апшеронского полка и одна рота Куринского. По обрывам и карнизам скал лепилась наша левая колонна, не тревожимая сначала непроницательными горцами, засевшими в деревне, и наконец, по руслу высохшего ручья, спустилась вниз, ударила в штыки и ворвалась в деревню. Отчаянно было положение этой горсти храбрых. Со всех сторон посыпались на них пули. Горцы бросились в шашки; но солдаты, прислонясь к саклям против небольшой площадки, выдерживали все нападения и крепко держались. Уже многих из них убили и ранили, ранили храброго [309] капитана нашего полка, Николая Пулло, но помощь была недалеко….

Между тем, как левая колонна ворвалась в деревню, правая спешила обойти ее. Это представляло кровавые трудности. Апшеронцы бросились по закраине обрыва и заняли первые уступы садов; но этих уступов возвышались над ними десятки, и с каждого из них горцы, стоя толпами, почти над нашими головами, и скрываемые густым виноградником, осыпали нас пулями и камнями. Не забудьте, что уступы были вышиною в сажень и более; следовательно, каждый уступ представлял новую стену, на которую нужно было взойти под градом пуль и камней, и на которых горцы дрались упорно. На другой стороне деревни, на одном из курганов, находился высокий каменный белый столб с молитвенными досточками. Здесь стоял неприятельский резерв и развевались значки разных племен, и отсюда они беспрестанно то наполняли деревню, то бросались на помощь дерущимся в садах. Но апшеронцы, предводимые подполковником Шнитниковым, дрались с особенным одушевлением и как-бы головами своими подвигая неприятеля все выше и выше по террасам, наконец прошли сады и ударили на резерв. Тогда эти толпы бросились бежать по дороге к Чиркату; за ними спешили засевшие в деревне, и тогда-то левая наша колонна, сражавшаяся уже более часу на площадке в деревне, [310] окруженная горцами, была оставлена ими и потом сама бросилась на них, по направлению ко входу в аул и тем дала возможность колонне, штурмовавшей с фронта, тоже ворваться в деревню.

Тогда сражение приняло совсем другой вид. Началась ужаснейшая битва в саклях, — битва рукопашная на штыках и кинжалах. Сакли, прислоненные к стенам, возвышаясь плотно одна над другой и соединенные между собою проломанными внутри проходами, представляли как-бы одну огромную, мрачную пещеру, разделенную на бесчисленные конурки, или бесконечный лабиринт темных и узких переходов, наполненных отчаянными горцами, которые, будучи уже окружены нами и не имея возможности уйти, решились умереть с оружием в руках. Европейское устройство нашего войска, дававшее нам до сих пор преимущество над необразованными горцами, не могло уже существовать в этом вертепе: все рассыпались и смешались, и одно мужество и сила, кинжал и штык, решали дело. С глазу на глаз, грудь с грудью, дрались, кололись, рубились, — и счастлив был сильнейший, или храбрейший, или хранимый Богом, Дрались на плоских крышах, дрались в тесных улицах и в темных саклях: кто оружием, кто камнями, а кто просто в охапку. Отчаянные горцы кучами и поодиночке бросались из саклей в наши толпы и падали под штыками. Но самая ужасная для нас [311] драка была в саклях — в этих узких и темных подземельях, последнем убежище неприятеля.... К двум часам по полудни, Ашальта была взята; но в иных саклях драка продолжалась еще до вечера. В этот достопамятный день генерал наш терпел наравне со всеми, и голос его, обыкновенно раздававшийся громче сигнальной трубы, изнемог совершенно. Вторая колонна отряда медленно спускалась с полевыми орудиями; но когда завязалось жаркое дело в Ашальте, то нашему 2-му батальону велено было следовать вперед, и он тоже успел еще подраться в этом знаменитом деле, по окончании которого он занял позицию верстах в двух от Ашальты, на одной с нею высоте, почти над самым Чиркатом. Разбили палатки — и с каким блаженством, после такой битвы, после пильной усталости, я отдохнул в тени их….

Обмыв пыль и порох, закоптившие мое лице, уже вечером я пошел в Ашальту посетить раненых своих, товарищей и знакомых. В палатках, разбитых под огромными ореховыми деревьями, лежали офицеры и солдаты, и только изредка легкие едины обнаруживали их страдания. Надо изумляться твердости, с какою переносят, особенно офицеры, самые тяжелые раны. Тут лежал подполковник Шнитников. Я был с ним хорошо знаком, и сердце мое сжалось от горести, когда я подошел к нему. Он был ранен пулею в [312] грудь навылет. Рана была смертельная, а у него молодая жена и шесть малолетных детей. Но вид его был так спокоен, что можно было подумать, что он очень легко ранен. Он жил еще пять дней, отправился в Темирхан-шуру, но на дороге умер, и жена встретила уже труп своего супруга-героя!

Нельзя не пожалеть об участи кавказских дам — супруг офицеров, в особенности дам, живущих в Темирхан-шуре. В мое время было там до двадцати благородных семейств, и много очень милых добрых и образованных женщин. Со страхом принимают они весть об экспедиции, со слезами провожают своих мужей в поход и, потом, сидя в своих уединенных и скучных комнатах, с трепетом думают об опасностях экспедиции. С каким нетерпением ожидают они от мужей писем; когда их получают — минуту радуются, и потом опять мучатся опасениями. А когда возвращается отряд…. счастливы те, которые увидали мужей своих; а какое горе несчастной вдове героя, иногда матери семейства! А такие случаи, к несчастью, бывают очень нередки. Но и счастливые супруги недолго наслаждаются спокойствием. Опять экспедиция и опять те же опасности.... О, вы! незабвенные для меня дамы Темирхан-шуры, — вы, которые так ласково принимали меня в кругу своем и своим участием много, много облегчали мои душевные страдания! если вы еще и теперь там [313] живете, то примите выражение моего глубокого к вам сочувствия. Я помню вас!

Поговорив с ранеными и сделавши им, какие можно было, пособия, я посетил моих уцелевших товарищей, собравшихся в кружок в гостеприимной палатке любимого всеми артиллерии капитана Никифораки — старого война-хлебосола. Тут сцена была совсем другого рода. Беспечная и веселая молодежь, забыв труды и опасности, радовалась только успеху, и происшествия этого дня составляла самую живую и увлекательную беседу. Каждый расказывал свои или чужие какие либо особенные приключения, молодечество какого либо солдата, или отважность лезгина, и расказам не было конца.

— Чуть-чуть было проклятый лезгин, бросившийся на меня как дикий кабан, не отправил меня на тот свет, говорил один молоденький прапорщик: — да молодец унтер-офицер И.... посоветовал ему самому прежде побывать там.

— Ну, господа, как я чудесно подшутил над одним муллою, говорил другой офицер: — Он взбежал на крышу сакли и начал одушевлять к бою окружавшую его толпу тавлинцев. Но прежде нежели солдаты на них бросились, моя пуля сделала точку в его восторженной речи.

— На нас бросился один здоровый панцерник. Солдат ударил его штыком; штык скользнул по кольчуге, и солдат упал. Тогда другой, [314] подогадливее, схватил панцерника поперек и по русски свалил как сноп о-земь.

— Но со мной, господа, вот уже другой раз случается самое необыкновенное приключение, за которое я непременно отслужу благодарственный, молебен, начал расказывать офицер нашего полка, П.... — Однажды, еще в Чечне, на меня бросился чеченец, и как я был в бурке, то он, охватив меня, повалил на землю и три раза пырнул в меня кинжалом. Солдаты его закололи, меня хотели поднять как мертвого; но как они удивились, когда я вспрыгнул на ноги, цел и невредим. Признаюсь, я и теперь еще удивляюсь, как Бог спас меня. Я был в бурке, и все три удара кинжала попадали между левым боком и рукой; но каково было три раза видеть над собой смертельный кинжал!.. Теперь со мной опять случилось чудо. Я погнался за лезгином; он споткнулся и упал, — я на него, и в это время, оглянувшись назад, вижу, что на меня несется другой лезгин, с обнаженною шашкою. Едва я поворотился к нему лицом и хотел вскочить, как первый схватил меня сзади за руки, и я, лежа на нем спиной, имел удовольствие видеть приближение самой ужаснейшей хари другого лезгина, с поднятой шашкой. Уж он был от меня в двух шагах, уже хотел взмахнуть надо мной последний удар: вдруг в груди его блеснул штык, и он ринулся на меня трупом. Тут же [315] солдаты добили и другого лезгина, который едва было не сделался моей предсмертной подушкой.

— Ну, друзья, раскажу же и я вам мое приключение, которое, бесспорно, необыкновеннее всех ваших. Я сражался в садах... вон, которые там, над пропастью. Вы знаете, чего нам стоило овладеть каждой террасой; и когда мы поднялись уже почти до средины, вдруг, в стороне, между густым виноградником, мелькнула какая-то странная Фигура. Я бросился туда — и чтож вижу!... Молоденькая, прелестной наружности девушка, с разметанными волосами и изорванным платьем, с помутившимся взором, как безумная стояла и держала на плечах своих окровавленный труп юноши. Едва увидела она меня, как, опустив на землю труп, выхватила кинжал и стала в самом грозном положении. Не смотря на окаменение сердца в сражении, я почувствовал сильное сострадание к несчастной. Вероятно, это был труп ее брата или жениха, которого она прибежала искать среди ужасов битвы. Все женщины, как вы знаете, скрылись отсюда еще прежде сражения, а оба одна не покинула своего любимца. «Я не убью тебя — сказал я ей по-татарски — и не трону твоего трупа. Но если ты сделаешь шаг отсюда, тебя убьют другие. Спрячься здесь». И как мне некогда было разговаривать с нею, то я оставил ее и полез в драку. Мы поднялись еще выше. Дело на минуту стало холоднее. Я посмотрел [316] вниз и увидел, что несколько солдат напали на девушку, вышедшую из виноградника на чистое место. Она придерживала одной рукой труп, другою защищалась с остервенением; но один солдат схватил ее сзади и повалил на землю, а другой вырвал труп и отбросил далее. Труп быстро покатился вниз; девушка вспрыгнула и побежала за ним: труп все ниже и ниже, она ловила его руками, но тщетно... вот он на краю пропасти, вот полетел в бездну, и несчастная туда же бросилась за ним.... Она схватила его на воздухе и на веки скрылась с ним на дне пропасти....

В этот достопамятный день истинно блистательного штурма такого крепкого аула пехотою, без полевой артиллерии, у нас было убито 30 нижних чинов, ранено 10 офицеров и 91 нижних чинов. Потеря неприятеля была несравненно более. Одних трупов отыскано 150; но множество их осталось в сору развалин, или брошено в пропасть и унесено товарищами. Хотя потеря наша была и довольно значительна, однакож, по крепости аула и отважности его защитников, можно сказать, что нам еще дешево обошлась эта битва.

Я уже сказал, что наш батальон, то есть 2-й Куринского егерского полка, занял позицию против Чирката. Эта деревня лежала почти у наших ног, на другом берегу Андийского койсу. Она принадлежит к Гумбетовскому обществу, гораздо более [317] Ашальты и также окружена садами, нисходящими уступами до самого Койсу. Эта огромная деревня теперь красовалась перед нами во всей своей прелести. Перед нею находился деревянный мост через Койсу, который жители сожгли в виду нашем, предполагая; что мы пойдем к ним, и уже начали было выносить в горы свое имущество. Но это, вероятно, не входило в объем нашей экспедиции. Мы на досуге пустили только, для пробы, несколько гранат из черных единорогов, и одна из них, как мы слышали после, пробила саклю и убила двух лезгин.

Деревянные горские мосты довольно замечательны по своему устройству и доказывают, что нужда самый лучший учитель. Я уже видел их несколько прежде и после, и как они все одинаковы, то я опишу их устройство. Надобно знать, что здешние реки так быстры, что на них нельзя ни вколотить сваи, ни поставить козлы, и следовательно, нужно употребить, для этого труднейший механический способ — арку; а река хотя и неширока, но все же была не менее пятнадцати сажень там, где я видел такие мосты. Может быть, это было бы незначительным пространством в стране лесистой; но в этой части гор нельзя сыскать дерева длиннее девяти аршин и толще одной четверти в диаметре; притом где железо редкость, устройство моста очень затруднительно, и впоследствии я видел, как ломали над этим головы самые [318] ученые инженеры, делая много разных попыток — и, наконец, приняли механизм горцев: А эти дикари вот как умудрились. Прежде всего, они стараются как можно более съузить реку, насыпая но обеим ее сторонам каменные плотины, которые ведут до тех пор, пока быстрота воды не станет уносить самых огромных камней. Но реки так быстры, что редко удается выдвинуть плотину более двух саженей с каждой стороны и потому часто остается пространство саженей на девять, через которое должно уже перекинуть мост. На каменных плотинах они кладут ряд бревен, шириною аршина в три, а длиною положим в девять, таким образом, что 2/3 бревна лежит на плотине, а 1/3 висит над водою. На концы бревен, лежащие на плотине, наваливают камни и кладут опять ряд бревен, выступа на сажень вперед, чрез что концы их подадутся на сажень далее первого надводного слоя. Потом положат таким же порядком и третий ряд бревен: тогда уже мост выдвинется с обеих сторон на шесть саженей, и останется по средине только три сажени пространства, которое уже легко соединить продольными балками. Такой мост возвышается над водою иногда сажени три-четыре и весь движется будто на рессорах, между тем, по нем смело может ехать даже наша артиллерия. Механизм самый простой; но ему нельзя не удивляться, потому что это самый лучший и единственный способ, [319] каким только можно устроивать мосты на таких реках, и описание его, во первых, удовлетворяет любопытству, а во вторых, может быть и пригодится кому либо в наших будущих горских экспедициях. Иные, пожалуй, подумают, что и без, моего описания этот способ уже известен нашим кавказским войскам. Может быть. Но я хорошо знаю, что иногда опыты одной экспедиции остаются бесполезными для другой. Они остаются только в памяти начальников, а начальники сменяются, и новый начальник не всегда может знать примеры, бывшие полезными для его предместника. Чтобы убедиться в этом, я замечу, что не далее, как через два года после того, была опять экспедиция в тех же самых местах, и у той же самой деревни Чирката нам нужно было строить мост. Целую неделю ставили мы на воде козлы, перетягивали чрез реку толстые виноградные канты, клали бурдюки и употребляли всевозможные выдумки, бесполезность которых, однакож, уже давно нами испытана, как скажу ниже, при устройстве нами моста возле Ахульго. Вот в этом-то отношении самые неученые записки правдивого и наблюдательного очевидца могут принести величайшую пользу, и я говорю это не в отношении к себе, а для того только, чтобы мысль моя послужила поощрением всякому, кому только Бог даровал здравый смысл и образование. О, вы, храбрые воины Кавказа, мои, быть может, прежние [320] товарищи и настоящие сподвижники! в часы отдыха уделяйте время на описание ваших подвигов. Ваши записки, хотя бы они были совсем неученые, будут всегда интересны и полезны, и пусть лучше в литературе нашей будет слишком много записок о кавказских экспедициях, чем мало….

Нельзя было не полюбоваться видом, какой стоял перед нашими глазами. По ту сторону Койсу стеной громоздятся, одна над другою, вершины гор и скал, и наконец соединяются в хребет, называемый нами Салатавским. По скату его к Койсу живет Гумбетовское общество, а по противоположному скату Салатавское общество. С правой стороны хребет этот возвышается самою высокою горою, называемою Салатавскою, у подошвы которой сливаются два Койсу. Налево возвышаются еще две конические лысые каменные вершины, называемые Кырк. Между этих-то вершин пролегает тропинка, по которой отряд наш, в 1839 году, из крепости Внезапной прошел, еще в первый раз, к деревне Чиркату, по труднейшей, им проделанной дороге.

Я уже сказал, что жители Ашальты все свое имущество и жен скрыли в замке Ахульго, где находились и жены Шамиля, со всем имуществом, а также шестьдесят человек аманатов, взятых Шамилем в залог покорности у разных обществ, и, как говорили, множество [321] вещей, награбленных еще Кази-муллою при раззорении им Кизляра. Поэтому генерал решился овладеть этим местом.

Замок Ахульго (Слово арабское, которое в переводе значит; сборное место на случай тревоги), прославившийся нашими кровавыми штурмами в 1839 году, назван замком потому только, что он со всех сторон недоступен. Его составляют две части: старый и новый Ахульго. Местоположение их совершенно одинаково; но в 1837 году был занят только старый Ахульго. Трудно описать вид этого места. Это огромная глыба камня, версты две в окружности, отвесно и разнообразно обрезанная с одной стороны Кейсу, над которым она возвышается саженей на сто, а в других оборванная пропастями и ручьями, и только самым узеньким перешейком, искривленным, вызубренным и не шире аршина сверху, соединяется с другою ветвью горы. Этот перешеек был единственной тропинкой, ведущей в замок, у входа которого была стена с двумя высокими башнями. Кроме этих башень не было никакого другого наружного строения, и жители скрывались или в пещерах, или в саклях и проходах, устроенных под землею, откуда, сквозь бойницы, выглядывали их смертоносные ружья.

Отряд находился выше Ахульго, и на другой же день по приходе к Ашальте начали стрелять по нем; но ни ружья наши, ни горные орудия, [322] нисколько не вредили горцам. Они безбоязненно сидели в своих подземельях и меткими своими выстрелами держали нас покамест в отдалении. Вся надежда наша была на артиллерию, для которой еще не успели проделать дороги и устроить батареи. Так прошло 10 и 11, июля без важного дела, только в редкой стрельбе по какому нибудь горцу, нечаянно появившемуся на поверхности Ахульго, где царствовала совершенная тишина, как будто там не было ни одного человека. Лишь ночью слышны были оттуда, как из могилы, унылым предсмертным голосом распеваемые молитвы; лишь ночью жители выводили наружу подышать воздухом.

Ночью картина была чудесная! Везде была глубокая тишина, среди которой однообразный шум бурного Койсу слышался как бы отдаленный отголосок горской песни, да изредка глухой выстрел нашего часового или брошенная граната на минуту пробуждали уснувшее эхо. Зажженная нами Ашальта пылала. Зарево длинными полосами блуждало по ущелью и на противоположной стороне отражало разнообразные исполинские силуэты окрестных скал, как великаны подымающихся из бездны. И среди непроницаемой темноты вдруг являлись, как бы в волшебном фонаре, то белеющаяся между зеленых садов палатка, то, где нибудь на вершине, группа спящих наших стрелков, то сверкающий пламенем водопад, как огненная струйка, катящаяся с неба в бездну.... [323]

12 июня, в полдень подвезены были к замку два полевых орудия и начали громить его башни. Славно было смотреть на эту очень меткую стрельбу. Башни были сложены из камня без извести и потому легко рассыпались. Каждый выстрел отваливал несколько камней и был сопровождаем радостным криком отряда. К вечеру, одна башня была разрушена до основания.

14 июня. Деревня Гимри.

Мы выступили из Хунзаха только с полумесячным провиантом, и как он уже был на исходе, да и в Хунзахе его было немного, то нужно было привезти его из Темирхан-шуры, куда, 13 числа, генерал и отправил команду, поручив ей отвезти туда же и всех наших раненых, а сам, с остальным отрядом, продолжал действие против Ахульго. Все полковые и артельные, а также артиллерийские и офицерские лошади должны были туда отправиться. Деревни Унцукуль и Гимри были уже мирные, и потому нам открыта была кратчайшая и единственная дорога, какая только существовала от отряда к Тамирхан-шуре. Невиданный еще мною Унцукуль и опасная тропинка, идущая от него к Кимрам, были для меня очень интересны, и я отправился туда с этим же отрядом. С рассветом мы потянулись. Легко раненые ехали верхом на лошадях, с трудом сидя на [324] них, а тяжело раненых по четыре солдата несли на носилках. Унцукуль находится верстах в восьми от Ашальты, разумеется не по прямому пути, над Аварским койсу, почти у самой реки, и дорога к нему идет то переваливаясь через несколько крутых гребней, то вдоль ущелья, принимая всевозможные изменения. Рука человеческая нимало над ней не трудилась, а труды ног хотя были многолетние, но едва оставили след. Лошади в ином месте едва могли итти, скользя по голому камню, а в другом должны были спускаться на хвостах. Отряд наш походил на бесконечный караван, вытянувшийся в одну разорванную линию, и то скрывался в глубине ущелья, то мелькал на закраинах скал.

Унцукуль — одна из величайших койсубулинских деревень, имеющая более осьми-сот домов, — лежит почти на самом дне койсубулинской впадины, почти в версте прямого расстояния от Койсу. Она окружена, как и все здешние деревни, верст на шесть опоясывающими ее садами, где ростут персики, абрикосы, яблоки, груши, туты, вьются бесконечные ряды прекраснейшего винограду, громадные ореховые деревья стоят как исполины, прохладные водопады журчат по террасам, а в иных местах, как башни или колонны, выдаются высокие, почти цилиндрические скалы. Я не видал ничего в лесном царстве величественнее горских ореховых деревьев; и наши [325] огромнейшие дубы не могут сравниться с ними. Иные стволы бывают в пять человеческих охватов; но, возвысясь на сажень или на две от земли, они разделяются на огромные ветьви, и дерево раскидывается обширною кущею, под тенью которой иногда просторно помещаются целые роты. Мы проходили деревню уже под вечер, целый почти день тянувшись бесконечные восемь верст. В ней довольно улиц, которые шире, чем, как я заметил, в других деревнях. Строения все почти такого же устройства, как в Аварии и других обществах. Жители ее встречали нас толпами, продавали нам съестные припасы и в особенности деревянные корешковые трубки своего изделия, с разноузорною медною насечкой. Иные из них маленькие, другие с длинными шейками, а некоторые с приделанными к ним такими же небольшими чубуками. В этой деревне самые лучшие трубочные мастера на Кавказе, и, вероятно, они не очень-то благоволят к Шамилю и его мюридизму, запрещающему курение табаку. От деревни дорога идет версты три ущельем до Койсу, в тени садов, с обеих сторон огороженных каменными стенами, аршина в два высотою. По правую сторону подходит к ней ручей, бегущий в глубокой рытвине, на которой, вдали, виднеется деревянный мостик, в роде тех, какие изображают на швейцарских ландшафтах. Мы остановились на ночлег за деревней. Выпивши стакан чаю из превосходной [326] горской воды, я пошел навестить раненых, чтобы, сколько можно было, облегчить их страдание, и между прочими посетил подполковника Шнитникова.

Я удивлялся геройскому терпению этого ветерана, который, несмотря на свою смертельную рану, казался совершенно спокойным и, разговаривая со- мной об экспедиции, очень сожалел, что не может участвовать в дальнейших ее делах, которых, по всей вероятности, будет еще много.

А чрез два дня после этого он умер, не увидав даже своей милой жены и семейства.

На другой день с рассветом, отряд потянулся далее к Гимрам — селению, находящемуся верстах, в четырех от Унцукуля, по правую сторону Аварского койсу. На всем этом пространстве ре- .. ка занимает почти все ущелье, которого каменные и глиняные скалы перпендикулярно возвышаются над нею. Это одно из самых грозных ущелий. Мутный Койсу с шумом катит по нем свои глиняные волны, беспрестанно подмывая и обрушивая тесные свои берега, в иных местах подступающие к самому его руслу. Дорога в нем — просто дьявольская тропинка, приводящая в робость даже пешехода. Три раза нужно очень круто подыматься и спускаться по самой узенькой, как бы вырезанной на отвесных скалах тропинке, — и в особенности труден первый подъем. Здесь Койсу, как-раз подходит к берегу и над водою висит дорожка — то выдолбленная в скале, то [327] подложенная дощечкой и едва проходимая для одного человека. Она простирается саженей на двести, но, имея над собою перпендикулярные скалы и внизу, в глубине бушующий Койсу, трудна до головокружения. И по такой-то дороге нам нужно было везти на лошадях или нести на носилках своих раненых! Трудов и опасности было много; но, слава Богу, не было ни одного несчастного случая, и наконец, к вечеру, мы пришли к Гимрийскому мосту, пройдя таким образом, в летний июньский день, не более четырех или пяти верст. Отряд этот конвоировал третий батальон Куринского егерского полка, который здесь должен, был остаться и ожидать возвращения из Темирхан-шуры провианта, а отряду с ранеными следовало отправиться далее чрез Гимри под собственным уже прикрытием.

Гимри — одна из величайших койсубулинских деревень, имеющая, как и Унцукуль, до осьми-сот домов. Она лежит почти у самого Койсу, в глубоком, под прямым углом к реке идущем ущелье, которое, снизу доверху, имеет, как мне сказывали, по измерению еще 1832 года, до двух верст высоты. От деревни до самой реки и потом вверх и вниз по ней, верст на пять, простираются самые превосходные и живописные сады. Довольно сказать, что эта деревня есть родина Кази-муллы и Шамиля, чтобы обратить на нее ваше внимание; но она останется навсегда для нас незабвенною еще по нашим в ней подвигам. В [328] 1832 году, хладнокровный, но смелый генерал Вельяминов первый решился спуститься в это страшное и дотоле непосещаемое нами ущелье, и тут-то он поразил Кази-муллу на пороге его родного аула. После того, в 1834- году, отважный и предприимчивый полковник (ныне генерал-лейтенант) Клюге-фон-Клюгенау сделал набег на Гимри с самым небольшим отрядом. Решимость истинно геройская! Эта экспедиция 1834 года для меня незабвенна тем, что она была первого в моем военном поприще, и я не могу оторваться от воспоминания о ней.

Отряд, собранный тогда в Темирхан-шуре, имел намерение пройти в Аварию и освободить ее от бедствий, причиняемых мюридами Гамзат-бека. Гимрийцы принимали тогда сторону наших неприятелей и, узнавши о нашем намерении, собрались преградить нам ту дорогу, по которой, как они думали, мы будем идти; и как они оставили свой аул, то полковник Клюге-фон-Клюгенау решился быстро двинуться к нему и, раззорив его, заставить гимрийцев возвратиться домой и оставить нам свободною дорогу в Аварию. От Темирхан-шуры до Гимров будет верст 25 или 30; но для этого нужно всходить верст двадцать на высокий хребет и потом спуститься в ущелье, которое, как говорят, имеет до двух верст глубины. Отряд, чтобы скрыть свое движение, выступив вечером, к рассвету был уже на вершине [329] хребта. Трудно было всходить на гору, но спускаться в ущелье — еще труднее. Спуск этот называется Ерпелынским. По крутости его, дорожка извивается в нем длинными зигзагами и имеет, поэтому, до десяти верст, но в иных местах так крута, что лошади, которых у нас, впрочем, было немного, едва могли спускаться на хвостах. Мы так все изморились, что с трудом могли держаться на ногах; колени дрожали, подгибались, и нужно было отдыхать беспрестанно. Едва лишь к полудню мы спустились вниз, где было одно ровное ущелье и отдохнув немного, двинулись вперед. Гимри были совершенно оставлены жителями, и потому мы вступили в них почти без выстрела, составили ружья в козлы, и я как сноп повалился на землю, едва дыша от изнеможения и усталости. Между тем, солдаты нанесли целые карзины превосходнейшего винограду, яблок, груш; но едва стали было лакомиться, как раздалась команда: «Становись!».

Жители Гимров и других аулов решились не допустить нас перейти на другую сторону Койсу, и для этого засели в мосту, находящемся перед самою деревнею и укрепленном по обеим сторонам, длинными завалами, и хотя нам не было надобности переходить на ту сторону, но нужно было уничтожить мост, чтобы прервать неприятелю сообщение с этою стороною и чрез то безопаснее отступить из Гимров. Нашей роте назначено [330] было овладеть мостом. Я до того было устал, что позабыл все свои мечты и не в силах был подняться; но когда построилась рота, зазвенело оружие, то во мне пробудилось мужество; и я вспрянул бодрый и веселый. Садами спустились мы вниз к реке и остановились между виноградниками, в закрытии от неприятеля, который изредка по нас стрелял. Тут наступила решительная минута в моей жизни, или, по-крайней мере, в моем военном поприще. До сих пор я еще не мог знать себя, храбр ли я, или трус, и мысль показаться трусом, особливо в самом начале моих боевых подвигов, сильно меня пугала. Я жестоко боялся первой пули, — не собственно ее, а того страха, какой, говорят, она обыкновенно наводит на непривыкшего, от чего каждый новичек непременно ей поклонится; а мне очень не хотелось отдавать ей такого невольного почтения, которое влечет за собой самое невыгодное мнение товарищей.... Вдруг, покамест мы строились, пуля просвистала мимо меня в нашу колонну, и один какой-то рекрут ей поклонился. Смех раздался над несчастным; но я с изумлением смотрел на самого себя и душевно радовался, что я ей не поклонился. Это было для меня большим поощрением; я вдруг начале себя чувствовать храбрым как нельзя больше и уже с презрением слушал свист пуль, пролетавших мимо меня. Между тем, ротный командир, [331] храбрый капитан Тарасевичь (убитый в 1839 году, на штурме Ахульго), вызывал охотников, и я с восторгом выступил вперед. От места, где мы находились, до мостовых завалов было саженей до ста открытой местности, и нам велено было, без выстрела, броситься на завалы. Двадцать-пять охотников стали впереди колонны, ударили в барабан, и мы, как исступленные, бросились со штыками на завалы. Раздался страшный неприятельский залп: нас осыпали градом пуль; меня, как помню, два раза будто что-то сильно дернуло за волоса висков; но мы не дрогнули, еще сильнее бросились вперед, и неприятель, не допустив нас шагов на двадцать, бросился бежать через мост. Тогда-то, в догонку, посыпались на него наши пули, и много трупов свалилось в Койсу. Между тем, мы перебежали мост, бросились на другой ряд завалов; но и оттуда неприятель тоже бежал поспешно, лишив нас таким образом удовольствия подраться на штыках. Еще несколько времени мы преследовали горцев; но они как кошки разбежались по скалам, и не было уже никакой нужды за ними гнаться. Мы перешли назад через мост и зажгли его. Все это дело происходило в глазах начальница отряда, генерала Ланского (чрез три дня после того умершего от болезни), который стоял не вдалеке, на возвышенности; видя такую смелую атаку завалов, он велел потом представить к себе всех [332] храбрейших охотников, чтобы лично поблагодарить их, и когда и я попал в число пятнадцати уцелевших героев того дня, то не столько радовался тому, что остался цел и невредим, как моему славному военному дебюту, вызвавшему тут же столько, приятных для меня поздравлений моих товарищей и начальников. За это дело я впоследствии был произведен.... Мы еще сутки простояли тогда в Гимри. Весь отряд занимался его разрушением и истреблением роскошнейших садов; но когда я смотрел на эту деревню теперь, только чрез три года, то почти уже не заметно было и следов этого истребления: так сильна деятельность этого горского народа! Вообще горцы очень привязаны к своим аулам. Они живут в домах предков, которых построение так трудно, и пользуются садами, на разведение которых употреблены столетия, и оттого-то они всегда упорно их защищают, между тем как другие племена, например чеченцы, нисколько не дорожат своими аулами, редко их защищают и при приближении наших разбегаются в леса, оставляют свои аулы на наш произвол и поселяются в новых местах.

Переночевав в Гимрах и возобновив в памяти все свои приключения, случившиеся со мной здесь за три года, я возвратился в Ашальту, к главному отряду, с ехавшими туда мирными нашими азиятцами и некоторыми гимрийцами, [333] дорогою разговаривая с ними о Шамиле, которого все они считают очень хитрым, и который сидел запершись к Телитле.

19 июни. Лагерь на горе Бетлитль.

13 июня, четвертый батальон Апшеронского пехотного полка, под командою майора Педяша, был послан на штурм Ахульго, которого передовые башни были уже совершенно разрушены. Неприятель сначала упорно защищался; но апшеронцы дружно пошли на приступ и в несколько минут овладели этим замком. Добычею нашею было 55 взятых в плен мюридов, 60 аманатов, взятых Шамилем у аварцев и андийцев, и, как обыкновенно, разного рода оружие: шашки, пистолеты, кинжалы и ружья. До сих пор никто не обращал археологического внимания на оружие горцев, а между ними попадаются такие вещи, которых начало относится, по всей вероятности, к временам отдаленным, и которые заставляют каждого, сколько нибудь любознательного, сделать очень интересный вопрос: каким образом они попались к горцам? Известно, что горцы берегут свое оружие как святыню и передают его по наследству своим детям; поэтому-то и в наше время находится у них такое оружие, которое, быть может, существует уже несколько столетий. Особенно достопримечательны их шашки. На многих [334] из них я видел изображение всадника, с латинскою надписью: «Vivat Hussar», на иных знак круга, с крестом на верху, а на других какие-то надписи неизвестными нам буквами. Когда мы взяли штурмом это же Ахульго в 1839 году, нам попалась одна шашка с латинскою надписью: «Vivat Zaviscka», которая и была поднесена находившемуся в отряде раненому гвардейскому офицеру Завише! Как ни хорошо делают шашки на Кавказе, особенно в чеченской деревне Атаге, но у кавказцев славится два рода древних шашек, которые они ценят на вес серебра: волчок, с изображением какого-то зверя, наподобие волка, итак называемая гурда, с какими-то прямолинейными знаками, вероятно буквами. Есть также много древних европейских пистолетов, особенно итальянских. Один офицер купил настоящий лазариновский пистолет со стволом, тонким и белым как бумага, который гнется как олово и выравнивается после выстрела пулею. Я тоже имею оттуда пистолет, с прекрасною серебряною насечкой и азиатским замком, на котором очень хорошо сохранился штемпель мастера, с надписью: urquiola. Откуда все это оружие зашло в горы, когда его теперь, да уже и давно, нигде нет в окрестности? и не получили ли его горцы еще в наследство от своих предков, быть может, европейцев? Между ними доселе сохранилось предание о крестовых походах, и некоторые, женские фамилии выводят свое [335] происхождение от крестоносцев, и, быть может действительно, есть между горцами потомки благородных, но злополучных рыцарей, которые, после своих неудачь, должны были искать убежища в этих неприступных горах.

Овладели замком Ахульго, но дело этим еще не кончилось. Лезгины уступили нам только поверхность своего укрепления; но у них оставались еще пещеры в боках его, где большая часть из них скрылась с своим имуществом, и куда проникнуть почти не было никакой возможности. Внизу этой знаменитой для нас каменной глыбы, у самого Койсу, находилась обширная пещера, куда, как говорили, скрылось все семейство Шамиля, и где будто бы сохранялась его казна и все сокровища, награбленные еще Кази-муллою в Кизляре, и генералу хотелось непременно овладеть этою пещерою. Но не было никакой возможности спуститься к ней сверху, и он решился устроить мост через Койсу, чтобы обстреливать ее с противоположной стороны. Это, действительно, было единственнм средством; но мы еще тогда не знали, чего стоит устройство хотя какого либо моста чрез Койсу. Впрочем, мы и не задумывались над затруднениями, ибо нам хотелось кончить начатое дело, овладеть семейством Шамиля и его сокровищами, потом войти в Телитль, взять и его самого, и, не зная, или, лучше сказать, не хотя знать всех трудностей такого дела, мы твердо [336] были уверены в успехе. И так, в ожидании возвращения из Темирхан-шуры отряда с провиантом, мы начали строить мост и так деятельно им занимались, что, вероятно, он скоро был бы кончен, еслиб нам только не помешали....

Наш 2-й батальон, как я уже сказал, стоял в верстах двух от Ашалты, вверх по Койсу, против самого Чирката. Еще 14-го числа мы замечали, что по ту сторону Койсу собираются значительные толпы неприятеля и направляются вверх к Игалинскому мосту, о чем подполковник Цыклауров тотчас уведомил генерала; но как в это время к генералу являлись посланные от разных соседних племен с предложением своей покорности, то он никак не предполагал в них враждебных намерений. На другой день, около полудня, значительные толпы, горцев начали уже показываться и на нашей стороне. Опытный Цыклауров расположил свой батальон по возвышенностям, фронтом к неприятелю. На другой день, то есть 16-го июня, толпы эти все более и более увеличивались и наконец, подойдя к нам, завязали перестрелку. Генерал прислал к нам еще один батальон и сам приехал. Тут-то он увидел, что неприятеля собралось тысячь до двенадцати. Наш отряд был силою не более трех тысячь, почти не имел лошадей, которые были отправлены в Темирхан-шуру, был разбросан в глубоком котле, откуда, по видимому, трудно было выбраться [337] с тягостями. В продолжении всего этого дня, происходили только стычки с неприятелем. Мы храбро дрались на отдельных возвышенностях, но только, так сказать, защищали свою позицию.

Чтобы составить себе хотя какое нибудь понятие о местоположении нашем, вообразите себе, что пространство от Койсу и до верху этого ущелья, простираясь отлого, быть может верст на десять, состоит из нескольких, по крайней мере пяти или шести этажей или рядов гребней и бугров, один над другим возвышающихся и, разумеется, с самыми неправильными и разнообразными изгибами. Ахульго лежит в самом низу ущелья, на первом, так сказать, его уступе, а Ашальта уже на втором или третьем. Судите же, сколько нам еще предстояло уступов, чтобы достигнуть до вершины.

Неприятель действовал против нас без всякого соображения. Вместо того, чтобы подняться в гору и обойти нас, на что у него достало бы и времени и Силы, он действовал против нас только с одной стороны, боясь, по обыкновению своему, разделиться на части. Но от горцев, разумеется, нельзя было ожидать никаких стратегических соображений, тем более, что у них не было в то время их главного начальника и толпы эти стремились только туда, где видели неприятеля. Первые и смелые их атаки были нами отражены прекрасно. Войска наши были расставлены, по [338] отдельным буграм, по одной или по две роты, смотря по надобности, и лезгины со всем своим фанатизмом храбро бросались на эти как бы отдельные укрепления; но везде их так славно отражали, что фанатизм их начал, мало-помалу, ослабевать, и к вечеру они совершенно прекратили штурмы, ведя только перестрелку, которая, наконец, совсем ослабела. Пошел дождь и азиатские ружья, как известно, должны были спрятаться в чехлы свои.

Неизвестно, на что толпы эти решились бы на другой день; но вечером 16 июня нам приказано было отступить. Отступление это, по причине разбросанного положения отряда, пересеченной местности, проливного дождя и непроницаемой тьмы, было весьма затруднительно. Каждая часть отряда отдельно спешила к Ашальте, а оттуда назад по дороге. Патронные ящики и палатки несли почти на руках; артиллерия, ослабленная лошадьми, двигалась с трудом; почти каждая часть действовала по своему усмотрению, потому что трудно было сделать какое либо распоряжение, или передать приказание, в такую страшную ночь и в такой пересеченной оврагами местности.

Наш батальон, находясь версты на две впереди всего отряда, должен был теперь составить арьергард и, разумеется, отступать после всех, ожидая на то особого приказания; но батальон наш не был вместе, и поротно стоял по отдельным [339] возвышенностям. Тихо и неподвижно стояли мы под сильнейшим дождем на своих местах, в каких нибудь ста саженях от неприятеля, и ожидали приказания; получив его, мы начали отступать. Сначала нужно было спуститься вниз в дороге и сделать это как можно осторожнее, чтобы неприятель не заметил нашего движения, и мы выполнили это с таким порядком и хладнокровием, к какому способен только один опытный кавказский солдат: даже камешки не шевелились под нашими ногами и ни одно ружье не смело брякнуть. Наша рота была шестая егерская, то есть последняя во втором батальоне, и следовательно должна была составить самый арьергард. Спустившись к дороге, мы уже не застали ни одной из других рот нашего батальона, которые отступили прежде, а потому и мы двинулись. Все это мы сделали так осторожно, что стоявшие против нас неприятельские пикеты совершенно не заметили нашего отступления, и до самой Ашальты мы шли втихомолку и беспрепятственно. Здесь мы настигли свой батальон; небольшая улица, по которой нам нужно было проходить, заставлена была орудиями и патронными ящиками, без лошадей. Тогда мы начали вытаскивать на себе эти орудия и ящики. Между тем, неприятель узнал уже о нашем отступлении, и громкие его песни и радостные клики нас оглушали и невольно приводили в трепет, когда мы видели свою малочисленность и такую страшную грозу над нами. Мы [340] ничего не знали о нашем авангарде и, считая себя уже окруженными горцами, твердо решились умереть героями. Темнота ночи, бывшая причиною нашего беспорядка, сама же и скрывала его от глаз неприятеля, и сильный дождь мешал даже стрелять по нас. К тому же, совершенная, тишина с нашей стороны сбила горцев совсем с толку, и они, сами боясь попасться нам где нибудь ночью, не осмеливались сделать никакого движения, а только адским своим криком оглашали окрестность и тем заглушали даже шум нашего движения.

Часа три или четыре мы должны были употребить на то, чтобы пройти Ашальту — всего какую нибудь версту: так мы были обременены тягостями, которые принуждены были тащить в грязи, среди развалин аула. Но едва мы перешли аул, как стало рассветать, и тут то неприятель увидел положение нашего батальона. Страшный крик радости раздался над нашими головами, и толпы засуетились и начали спускаться с гор, чтобы на нас броситься. Выйдя из Ашальты и пройдя небольшую перед нею площадку, дорога входит в небольшое, узкое как коридор ущелье, обставленное, по сторонам, высокими и отвесными скалами. Это место составляло единственный переход от неприятельского отряда к нашему, настоящие Термопилы, и только нужны были отчаянные спартанцы, чтобы занять их, защищаться в них до последней капли крови и тем остановить неприятеля. [341] Этот завидный жребий достался на долю нашей 6-й егерской роты. По какому-то особенно вдохновению свыше, мужественный и незабвенный капитан наш Колодка понял всю важность этой местности, и когда все прочие части батальона прошли, он остановился и решился встретить в нем неприятеля. В командуемой им кучке, кроме нашей небольшой роты, были еще солдаты и других полков, которые, отстав в темноте от своих команд, присоединились к нам. Это разнообразие произвело было сначала беспорядок, и когда толпа горцев с гиком и криком понеслась на нас с противоположной возвышенности, то отрядец наш пришел было в смущение. Тогда капитан Колодка, став впереди всех и распростертыми руками загораживая собой ущелье, грозил и умолял стоять дружно за Бога, Царя и Отечество. Я не могу без восторга и умиления вспомнить ту чудную минуту, когда этот храбрый ветеран, в самую критическую минуту, будучи воодушевлен самыми возвышенными геройскими чувствами, вдруг останавливает свой отрядец и, воспламенив его к храбрости, грозно решается отважно встретить, несущегося на него в десять раз сильнейшего неприятеля!... «Стой дружнее, ребята! куринцы! шестая рота! стойте, братцы! не выдавать! за Бога и Государя!» Эти слова электрически пробежали по жилам наших всегда истинно храбрых солдат, и мужество их в это время достигло до самого [342] высшего героизма. Ринувшаяся на них толпа неприятелей встречена была дружным ружейным огнем, и потом молодецкими штыками. Хлынула кровь, трупы повалились, и изумленные горцы, совершенно неожидавшие с нашей стороны сопротивления, подались назад и рассеялись. Но за ними следовала другая толпа, потом третья. К счастию нашему, в нескольких шагах от нас, позади, на возвышенности, находилось одно орудие с зарядными ящиками и открыло огонь картечью. Тогда началась истинная потеха. Едва толпа неприятеля, человек с пять-от, скатится с горы и с неистовством бросится на нас, как раздастся по ней выстрел картечью: человек тридцать повалятся, половина подастся назад, а другая с ожесточением бросится на нас в штыки: тут-то дружные штыки начнут свое дело. Таких атак мы выдержали пять или шесть, и дрались уже не только штыками, но даже камнями и в охапку. Ожесточение с обеих сторон было страшное. Перед нами навалена была целая куча неприятельских трупов; но и у нас потеря была значительная, и без сомнения, мы были бы подавлены многочисленностию неприятеля, еслиб предоставлены были только своим собственным силам. Но покамест наша храбрая куча удерживала неприятельские толпы и не давала им прорваться далее к нашему отряду, прочие роты нашего батальона построились на разных возвышенностях и открыли страшную стрельбу и [343] потом атаку на другие неприятельские толпы. Деятельный наш подполковник Цыклауров и артиллерии капитан Никифораки, с неимоверными трудами успели втащить орудия на возвышенность, устроить батарею и открыть убийственный огонь уже по самым главным силам неприятеля; а между тем, к нам явился 3-й батальон Куринского полка. Этот батальон, как помните, был в Гимрах, и получив приказание присоединиться к отряду, в самую мрачную и дождливую ночь прошел почти пятнадцать верст по горской дороге и теперь, как-раз кстати, явился к нам. Этот батальон стройно и дружно бросился на неприятельские высоты, и горцы, будучи уже сами атакованы, так были сконфужены, что бежали от нас, оставив нам все то, что-было захватили у нас из брошенного на дороге. Это сражение продолжалось почти до десяти часов утра, и утро это было самое прекрасное, если бы только было когда любоваться им. Дождь перестал, и солнце, в полном блеске, озарило эту страшную битву. Никогда, ни прежде, ни после, я не видал такого исступления, с каким сражались в это время наши солдаты. Это было для них такое раздолье — подраться, на штыках, что они пришли в какое-то неистовство, и когда уже кончилась битва, когда нам досталось много оружие, солдаты разбивали шашки и пистолеты о камни, не желая даже воспользоваться поганым оружием. Фельдфебель нашей роты, посадив на штык [344] одного здорового и дебелого лезгина, какого-то их важного начальника, вырвал у него значок и изорвал в куски. Но страшно было и исступление лезгин. Иные из них, закрыв глаза левою рукою, а в правой держала кинжал, бросались прямо на штыки; другие, с шашками, рубились направо и налево и перерубливали иногда даже ружейные стволы. Иногда случалось, что какой-нибудь неловкий, хотя и храбрый солдат проймет насквозь штыком грудь горца и не успеет в ту же минуту его выдернуть — лезгин захватывает ствол одною рукою, а другою поражает солдата.

Покамест происходила эта отчаянная драка, остальной отряд начал собираться с разных возвышенностей и пропастей, и версты две повыше Ашальты соединяться вместе. Можете себе представить, каков был нам прием, когда мы с такими лаврами подходили к нему. Это было истинное торжество! Солдаты всех батальонов подбегали к нам, цаловали нас, хвалили, и если бы не дисциплина, то капитана верно понесли бы на руках.

Урон неприятеля в этом кровавом для него деле простирался до пяти сот насчитанных трупов; да и у нас потеря была немаловажна. Убито: офицер один, нижних чинов 32; ранено: офицеров 4, нижних чинов 93. Таковы, по крайней мере, были собранные мной сведения, которые совершенно согласны и с оффициальными.

Горцы, получив такой славный урок, разошлись [345] по домам и уже более нас не беспокоили. Это поражение убедило их на долго, что русские всегда непобедимы, и что в каком бы затруднительном положений мы ни находились, они никогда не могут иметь над нами преимущества, особенно пока у нас такие офицеры, как был некогда капитан Ивченко, а потом Колодка, о которых по всему войску распространилось даже какое-то поверье, что их и пуля не берет, и что они их горстями вынимают из-за пазухи. Это, разумеется, несправедливо; но, действительно, надобно удивляться промыслу Божию, хранящему иногда своих избранных: капитан например, Колодка, ни в этом деле, ни в других, столько же жарких, ни разу не был даже ранен; а что уж и говорить о том, что пули градом летали вокруг него!...

Июня 17, отряд спустился к Унцукулю, которого жители нас встретили дружелюбно. Тут мы получили из Темирхан-шуры провиант, за которым посылали, и 19-го числа поднялись опять на гору Бетлитль.

Текст воспроизведен по изданию: Записки об аварской экспедиции на Кавказе 1837 года // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 88. № 351. 1851