КОСТЕНЕЦКИЙ Я. И.

ЗАПИСКИ ОБ АВАРСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ НА КАВКАЗЕ 1837 ГОДА

Сценой военных действий экспедиции 1837 года, получившей название Аварской Экспедиции, был Дагестан. Надобно иметь перед глазами специальную картину Кавказа, чтобы составить себе понятие о Дагестане; но и на карте не найдешь яркой красочной полоски, которая бы резко оттеняла его от других земель. Это монгольское название, значащее в переводе гористая страна, без сомнения дано было татарами, пришедшими на западный [46] берег Каспийского моря, неопределенно земле, пред глазами их лежащей и уставленной бесчисленными горами; мы же распространили это название почти на всю восточную, при-каспийскую часть Кавказа.

Не имея возможности приложить здесь карту экспедиции, я должен обратиться к описанию географического положения страны; и поэтому, чтобы представить себе Дагестан, я попрошу читателя вообразить обширный треугольник земли, которого основанием будет Каспийское море. Одну, северную и почти перпендикулярную к основанию сторону составляет река Сулак, а другую, самую неопределенную и разнообразно-искривленную — вершины горного хребта, который, протягиваясь от Сулака к морю, утопает в нем южнее города Кубы. Площадь этого треугольника русское правительство на Кавказе называло сначала собственно Дагестаном и разделяло его на южный, от Кубы до Дербента, и северный, от Дербента до реки Сулака. Очень недавно еще появилось название Нагорный Дагестан или Лезгистан, которое дали стране, лежащей от моря по ту сторону хребта и населенной лезгинами. Хребет этот есть отрасль, или, правильнее сказать, уступ главного Кавказского хребта, который, как видно на каждой карте, направляясь от Черного моря к востоку, поворачивает потом к юго-востоку и идет таким образом под острым углом к Каспийскому морю. [47] Этот хребет не имеет здесь никакого общего названия, и потому, для ясности, я буду называть его Дагестанским хребтом. Он скатывается к морю несколькими ветвями, которые, то углубляясь, то возвышаясь, то сходясь между собою, образуют прекраснейшую на всем Кавказе страну.

Нагорный Дагестан, который по преимуществу составляет сцену описываемой экспедиции, занимая, как я уже сказал, страну по ту сторону Дагестанского хребта, заключает в себе, между другими частичками земель, Аварию — страну, играющую первую роль в этой экспедиции. Теперь, читатели, я уверен, что вы уже имеете некоторое понятие о географическом положении Аварии; вы уже воображаете ее за Дагестанским хребтом, — и вы отгадали; только я прибавлю, что не за хребтом, а на самом хребте, потому что хребет этот не какой нибудь вал, а огромная, возвышенная масса земли, толщиною, может быть, в несколько десятков верст. Но чтобы вы, не глядя на карту, еще яснее узнали, какую именно часть хребта занимает Авария, то следуйте только мыслию за мной, а если угодно, возьмите хоть и карандаш. На Кавказском хребте, на самом его изломе, где он склоняется к юго-востоку, есть одна высокая гора, из боков которой вытекают, почти параллельно, два бурные потока, две реки, называемые нами и татарами Аварским Койсу ¹, которые [48] потом, сливаясь вместе и общими исполинскими силами прорезывая Дагестанский хребет, составляют уже известную нам реку Сулак. В этом-то пространстве между двумя Койсу возвышается Авария, занимавшая прежде большую часть, поверхности и боков этой возвышенности, а теперь уступившая часть своего места другим названиям. Вот вам, читатели, теперь, как мне кажется, довольно ясное описание тех стран, о положении которых вы непременно должны иметь понятие, если хотите читать мои, или даже чьи либо записки о наших кавказских экспедициях, которых большая часть производилась на этом, до сих пор еще малоизвестном пространстве.

Дагестан населяют два главные племени: татары и лезгины, или, как они себя называют, таулинцы ². Не входя в археологические исследования об этих народах, буду говорить только об их настоящем состоянии. Татары занимают прибрежную часть Дагестана, лезгины — гористую. Лезгины, старейшие обитатели Дагестана, в древности, вероятно жили и на прибрежьи, но потом татарами были оттеснены в горы, за которыми они [49] хотя частию и укрылись от, порабощения победителей, но эти храбрые и более многочисленные пришельцы проникали в самые неприступные их убежища и оставили там еще доселе неизглаженные следы своего владычества.

Татары управляются ханами, из которых в северном Дагестане значительнейшие шамхал тарковский и хан мехтулинский. Лезгины не, имеют ни ханов, ни князей, а живут патриархальными обществами, управляемыми старейшинами, которых власть, самая впрочем ограниченная, только и обнаруживается несколько во время общих внешних предприятий; во внутреннем же управлении они почти не имеют никакого права. Гражданские дела, то есть споры о собственности, у них решаются кадиями, или судьями, избираемыми каждым обществом; а уголовные, то есть обиды личные, решаются у них каждым собственноручно, на основании эдета ³ кровомщения (канлы). Важнейшие из лезгинских обществ: койсубулинское, акушинское, андалайское, судахаринское, андийское, гумбетдвркое, салатавское и множество других. Эти общества представляют собою едва-ли не первую еще степень политического устройства народов. Но между этими обществами, как памятник татарского в горах владычества, является ханство Аварское. Я говорю: «как памятник татарского владычества», [50] по некоторым моим сведениям; но, может быть, это, есть памятник и какого нибудь другого события. Это явление чрезвычайно достопримечательно для историка и стоит того, чтобы кто нибудь из археологов обратил на него особенное внимание, тем более, что народное предание выводит аварских ханов от рыцарей крестовых походов, которых пребывание в этих горах подтверждается очень многими памятниками, на которые я укажу впоследствии.

Чтобы означить цель Аварской экспедиции, или изложить причины, заставившие предпринять ее, надо иметь понятие о тогдашних обстоятельствах горцев. Слыхалиль вы что-нибудь о кавказском возмутителе Кази-мулле? вероятно, очень мало, или по крайней мере не столько, как стоят его шумные подвиги, которые, без всякого сомнения, глубоко бы врезались в вашей памяти, если бы в тоже время, как они происходили, внимание ваше не было увлечено гораздо ближайшими событиями — и военными нашими делами в Польше. Это обстоятельство было причиною, что Кази-мулла остался едва замечен нами, хотя он явился не как метеор, рассыпающийся погасающими искрами: Кази-мулла был один из тех людей, которые увлекают умы народа не на одно только мгновение, а посевают в них понятия и правила, поддерживающие волнение и после смерти внушителя. Эти понятия, возбужденные Кази-муллою в дагестанском народе, до [51] сих пор служат еще причиною возмущений грубого племени, которое нелегко меняет свои мнения. Кази-мулла был религиозный возмутитель. Зная, как все предшествовавшие ему возмутители мало имели влияния на своих подвижников, действуя только однеми пружинами народного легкомыслия, он употребил в дело самую сильнейшую пружину действий человеческих — религию, и чтобы имет в своем распоряжении не слабую, на короткое только время сбирающуюся толпу, а какую нибудь сильную и постоянную массу сподвижников, основал в Дагестане секту так называемых мюридов, и объявил себя начальником ее — имамом. Духом этой секты была магометанская вера, а правилами: не щадить ни имущества, ни живота своего на уничтожение вкравшихся в религию изменений и на истребление всех неверных, разумеется преимущественно христиан, а из христиан — русских. Фанатизм скоро привлек к нему множество последователей; но Кази-мулла, намеревавшийся посредством их действовать уже на остальную массу народа, был строг в выборе и принимал только людей отважных и ученых. Каждый мюрид должен был знать грамату и читать алкоран, не пить вина, не курить табаку, быть всегда готовым на бой, по требованию своего учителя или начальника секты, и для отличие себя от других носить белую чалму или повязку поверх своей шапки — папаха. [52]

Имея более тысячи таких отважных и, по своему, даже ученых мюридов, Кази-мулла начал возбуждать горцев к восстанию противу урусов; как они нас называют. Несмотря на беспрестанные свои неудачи, на понятное и для них преимущество русского оружие, они всегда готовы собраться к битве по первому призыву и хотя наперед уверены, что их разобьют, но страсть к войне и грабежу, всегда господствующая у праздных народов, преодолевает предположения опасности. За то толпы эти еще скорее рассееваются, нежели собираются. Не только разгоняет их какая нибудь неудача, но чаще всего недостаток чуреков (хлебов) заставляет их как можно скорее убираться в свои сакли. Кази-мулла понимал, что с таким войском немного он наделает подвигов, и потому старался. хотя сколько нибудь связать порядком эти беспорядочные толпы. Он дал им хороших начальников и взял на себя обязанность заботиться об их продовольствии; таким образом, одушевив эти разноплеменные полчища религиозным фанатизмом, он действительно отчасти достиг своей цели. У него бывало в сборе по двадцати тысячь народу, который по месяцу и более находился в поле. Он сделал набег на Кизляр, производил вторжения в земли шамхала тарковского и многих татарских князей и осмеливался подступать под наши сильные крепости Внезапную, Бурную и г. Дербент. И какова жь была [53] храбрость наших тогда очень малочисленных войск, которые не только оборонились от такого сильного врага, но разбили его совершенно, усмирили возмутившиеся племена, покорили новые и положили всему конец убиением самого Кази-муллы! Этот фанатик погиб на пороге родного своего аула Гимров, в тесном ущелье, в котором он, заградившись каменною стеною и завалами, решился защищаться до последней капли крови. Это происходило в 1832 году, в то самое время, когда победоносные наши войска действовали на западе против других возмутителей...

Кази-мулла погиб; но секта его не уничтожилась, и едва, как говорится; исчез военный дым с полей Дагестана, как она опять стала, мало по малу, распространяться и настроивать умы к новым возмущениям. После Кази-муллы начальником секты или имамом сделался Гамзат-бек, один из первых его учеников и сподвижников. Чтобы лучше понять действия этого преемника Кази-муллы надобно сказать нечто об Аварии.

Авария была некогда сильнейшим в горах Лезгистана обществом — ханством. Она нетолько владела многими, теперь уже от нее независимыми обществами, но была почти единственною повелительницею в этой части гор, и перед ханами ее трепетали все соседи. Во второй половине XVIII столетия ее воинственный Омар-хан заставил платить себе дань грузинского царя Ираклия II, [54] ханов дербентского, кубинского, бакинского, ширванского, шекинского и пашу ахальцыхского, за то только, чтобы не опустошать их владений. Хотя еще в 1727 году бывший тогда хан Аварии, во Время нашей, экспедиции в северном Дагестане, явился в наш лагерь и дал присягу в верности, — но когда, в 1799 году, генерал Лазарев прибыл с одним только полком в Тифлис, Омар-хан двинулся к Сигнаху против него с вотском, но был разбит на голову. В 1803 году, преемник его Ахмет-хан аварский присягнул в верноподданстве России, но в 1825 году нарушил присягу, вооружился против нас и был разбит генералом Вельяминовым при Аймаках. По смерти его, правительницею или ханшею Аварии сделалась жена его Паху-бике, которая, в 1822 году, признала себя данницею России и с тех пор ненарушимо сохраняла самые дружественные к нам отношения. Соседние общества, только силою оружия удерживаемые в зависимости, начали, мало-помалу, отделяться от слабой ханши, а дружественные ее сношения с русскими поселили в них еще более к ней ненависти, и с тех пор они искали всевозможных случаев ослабить или совершенно уничтожить это, все еще грозное для них ханство.

Гамзат-бек, наученный примером своего учителя как трудно сражаться в русскими, не осмеливался явно действовать против них, а устремил все свои замыслы на покорение Аварии. Он [55] сделался предводителем враждебных ей обществ и в 1834 году успел отторгнуть от нее некоторые из сильнейших деревень и наконец обложил сильный и дотоле неприступный Хунзах, столицу Аварии. Долго стоял он перед стенами этого действительно крепкого города, делал несколько приступов, отводил воду; но все было тщетно. Аварцы, предводительствуемые двумя храбрыми сыновьями престарелый уже ханши, дрались отчаянно, и Гамзат-бек, не надеясь одолеть их силою, прибегнул к подлой азиатской хитрости. Обманом, под видом переговоров, завлек он в свой стан аварских князей Абу-нунцал-хана, Будачь-хана и Умма-хана, и, умертвив их, внезапно бросился на изумленных хунзахцев, овладел городом, умертвил ханшу, — и из всей этой большой семьи осталась в живых только жена Абу-нунцал хана, Гайбат-бике, бывшая беременною, которая впоследствии родила сына султан Ахмет-хана, нынешнего наследника аварского ханства. Это истребление ханской фамилии происходило 13 августа 1843 года.

Насытившись кровью этого знаменитого и древнего рода, Гамзат объявил себя ханом Аварии; но Гуляба недолго дозволила ему наслаждаться своими злодеяниями. Против него составился заговор, и 19-го сентября того же года, во время большого магометанского праздника, когда Гамзат, как глава, духовенства, вошел в мечеть, жители [56] Хунзаха — Осман, молочный брат или имчек Абу-нунцал-хана и Гаджи-мурат, — бросились на него, и Осман убил его выстрелом из пистолета. С ним погибла часть его приверженцев, а остальные бежали из Хунзаха и опустошали его окрестности.

Все эти происшествия случились так скоро, что невозможно было отвратить их. Бывший в то время начальник северного Дагестана, полковник, ныне генерал-лейтенант Клюге-Фон-Клюгенау был не в состоянии с находящимися в его распоряжении войсками оказать какое либо содействие аварцам и получил подкрепление уже после этой кровавой катастрофы; но, быстро двинувшись в горы, он в одни сутки спустился в страшное Гимрийское ущелье, раззорил Гимры — это гнездо мюридов, и, возвратясь оттуда, пошел к Аварии, где взял штурмом неприступные высоты Готцатля, наказал многие отторгнувшиеся от Аварии деревни, привел их в прежнее повиновение и поставил правителем Аварии Аслан-хана казикумыкского, до совершеннолетия спасенного наследника ханства. На это лестное для горцев титло было тогда много претендентов, связанных родством с погибшей фамилией: Аслан, хан казикумыкский — владетельный князь в южном Дагестане, Абу-муслим, брат бывшего шамхала тарковского, а ныне шамхал и муж Салтанеты Марлинского — дочери аварской ханши, и наконец хан мехтулинский — [57] молодой и храбрый владетельный князь в северном Дагестане.

Экспедиция полковника Клюге-Фон-Клюгенау, славившаяся многими подвигами этого кавказского вождя-героя, который так смело решился повести горсть русского войска по малоизвестным нам дотоле тропинкам между страшных ущелий и пропастей Лезгистана, и вступить в бой с горцами в самых их горах, в их крепких аулах, — эта экспедиция восстановила только на время спокойствие, но не уничтожила глубоко вкоренившейся секты мюридов — источника возмущений той страны. Еще уцелел один из друзей и учеников Кази-муллы, известный впоследствии Шамиль, который, став начальником секты, начал привлекать на свою сторону деревни, потом целые общества: в два года этот возмутитель до того усилился, что сделался снова опасным для Аварии и уже начал свои враждебные против нее действия.

Не допустить этого нового возмутителя, Шамиля, овладеть Аварией — было целию описываемой мною экспедиции 1837 года; но к этому присоединились еще и другие намерения. Аслан-хан умер в 1836 году, и на место его был поставлен правителем Аварии Ахмет, хан мехтулинский. Хотя аварцы и не обнаруживали еще своей ненависти к Ахмет-хану, но он видел, что они ждут только к тому случая, и, чувствуя себя не в состоянии бороться с одной своей дружиной против [58] целого народа, ему очень желательно было иметь силу, которая бы могла поддержать власть его: с этим намерением он предложил кавказскому начальству идею воспользоваться тогдашними обстоятельствами Аварии — основать к Хунзахе крепость и оставить там русский гарнизон. С первого взгляда казалось, что Хунзах будет одним из самых важнейших стратегических пунктов для наших военных действий в Дагестане: полагали, что укрепившись в Хунзахе и снабдив его военными и съестными запасами, можно будет оттуда легко сделать движения во все стороны, к разным враждебным племенам.

Отряд, назначенный для Аварской экспедиции, собирался в укрепление Темирхан-шуру. Это укрепление, бывшее штаб-квартирой сначала Куринского, а теперь Апшеронского пехотного полка, начато постройкою в 1832 году — в одной из прелестнейших долин северного Дагестана. Оно основано на том самом месте, где прежде был аул того же имени, — имени, которое напоминает собою грозного Тамерлана, так как другой аул, находящийся не вдалеке, а ныне уже не существующий — Чумкис-кент, то есть деревня Чумкиса, или Чингиса (место смерти полковника Миклашевского) напоминает другого монгольского завоевателя, Чингис-хана., Быть может, эти аулы и действительно обязаны им своим основанием.

Местоположение Темирхан-шуры превосходно и [59] в военном и в живописном отношении. Она расположена на высоком бугре, выдавшемся среди ровной долины, который с одной стороны голым перпендикулярным утесом спускается к текущей мимо его из гор небольшой речке Узени, а прочими сторонами скатывается постепенно в долину. На вершине этого бугра, высоко выдавшегося голою скалою, устроена батарея, повелевающая всею окрестностию, а пониже, вокруг нее, расположено укрепление. Церковь, казармы, госпиталь, магазин, дома начальника и офицеров, построенные из дикого камня и выштукатуренные, дают прекрасный вид этому укреплению, ярко белеющему среди окружающей его почти вечной зелени. Поодаль от него устроен форштат, где живут семейные солдаты и офицеры. Домики небольшие, большею частию турлучные, то есть сделанные из торчевого плетня, обмазанного глиною, с плоскою крышею, но чистенькие и красивенькие, что дает этому форштату вид городка гораздо лучше иных уездных. Строитель этого укрепления, генерал Клюге-Фон-Клюгенау, старался сколько возможно более доставить удобств жизни для лишенных всяких общественных удовольствий кавказских воинов, и своею щедростию и любезностию он сделал жизнь нашу очень приятною в этом пустынном месте, за три-девять земель от родины, среди диких и враждебных нам племен. Там у нас и собрания, и балы, и вист, и бильярд, и даже театр. Я [60] уверен, что кто только вспомнит этот период времени в Темирхан-шуре, тот душевно поблагодарить того, кто умел быть столь попечительным и внимательным.

Недалеко от укрепления находится озеро, имеющее версты четыре в окружности. Вода в нем соленая и негодная для употребления, но очень здоровая для купанья и целительная в некоторых болезнях. Зеркальная поверхность озера очень много придает красоты местоположению Темирхан-шуры. Возле крепости ярко белеется надгробный памятник капитана генерального штаба Богдановича, убитого в Гимрах в 1832 году.

С месяц уже войска стояли около этого укрепления, в ожидании предстоящего, и слова «поход в Аварию» беспрестанно были на языке и сердце каждого. Каждому хотелось наперед знать хоть что нибудь об этой стране: хотелось знать, какие трудности нас ожидают, с каким неприятелем будем мы сражаться. Иной распрашивал о жителях, другой — о климате, третий — о Шамиле и отчаянных мюридах, четвертый — о таинственном Хунзахе, тот — о прелестных видах, тот — о подножном корме. Молодые офицеры мечтали о чинах и крестах, старые заботились о походных удобствах, солдаты толковали о крутых горах, длинных, переходах, каменистой дороге, и то подбивали сапоги свои гвоздями, то прилаживали походные сумки. Но никто не мог удовлетворить [61] любопытных: никто еще не видал самой Аварии, а кто и был по близости, тот обыкновенно слишком увлекался своею опытностию и, толкуя обо всем, ничего не говорил ясно. Только и слышишь бывало от них, что горы да ущелья, ущелья да горы, а какие ущелья, какие горы — толку не добьешься. Эти неудовлетворительные расказы покрывали Аварию какою-то таинственностию, которая возбудила любопытство у каждого, кому давно надоело единообразие жизни в штаб-квартире. К тому же, на Кавказе каждый рад экспедиции как празднику. Это единственный случай увидеться с знакомыми и друзьями. Сладкие мечты брали верх над горькими, и все радовались и все с нетерпением ждали похода.

Хотя расчеты нашего брата солдата совсем другие, однакож и мы радовались экспедиции. Нас утешала неприятельская добыча, винная порция, отличия. Один из бывших в плену у горцев насказал нам, что в Баварии (Аварии) всегда тепло, винограду и куречи (абрикосов) как листу, а баранов по горам как стрекозы: «А уж как пройдем, братцы, в Индию, а оттуда в Италию ⁴, там-то бурок! хоть кибитки строй! И все такие косматые, да легкие, да наипрекрасные, что чудо! [62] А вода с них как с гуся: так и скатывается.» Мы слушали и тоже говорили: «ах! кабы скорее в поход.»

Но более всех занимал этот поход меня. Предания об аварах древних писателей и новые яркие страницы об Аварии нашего кавказского повествователя, противоречащие расказы бывалых, недостаток подробных описаний или даже каких нибудь верных сведений, и мысль, что те места, которые мы открываем кровию, почти совершенно остаются неизвестными для прочих соотечественников, — все это вместе возбуждало во мне сильное желание увидеть Аварию собственными глазами, полюбоваться ее видами, узнать что нибудь об ее жителях, и потом как можно вернее передать мои замечания другим. Жалею о том, что звание мое не позволяло мне иметь более к тому средств; жалею о тех, которые могли бы лучше это сделать, но не понимали пользы и не радели.... Уверенный, что как места нами завоеванные, так ц собственное наше положение за тридевять земель от милой родины, от родных и друзей, очень занимательны для тех соотечественников, которые принимают живое участие и в наших победах, и в нашей участи, я долгом почел, по силам своим и способностям, хотя сколько нибудь удовлетворить их желание — сшил тетрадь, купил карандаш и тоже говорил: «Ах! когдаб скорее в поход!..»

Несправедлива была бы после этого слишком [63] строгая взыскательность к издаваемому мной описанию экспедиции; но если кто из участвовавших в ней найдет что нибудь неполным или неверным, то я очень бы желал, чтобы он указал мне мои ошибки. Я и сам считаю мои записки неполными и, быть может, слабыми, но думаю, что этим-то я и заставлю войти со мной в состязание других, которые более меня знают; и быть может они, также как, и я, вытащат свои забытые тетрадки, дополнят их памятью и издадут в свет на зло моим запискам и на радость мне и всем любознательным соотечественникам.

Лагерь при деревне Джешущаии. 8 мая.

Наконец мы выступили в поход, 8 мая. В этот день как-то особенно прекрасно взошло солнце и утро было тихое и очаровательное. Воздух был свеж и наполнен благоуханием трав и цветов; алмазная роса сверкала по зелени; соловьи пели в цветущих уже кустарниках; жаворонки щебетали в поднебесью. Эта восхитительная картина природы располагала каждого к радости и порождала самые сладкие мечты. В каком-то восторженном расположении духа был весь отряд. Не говорю уже о легковерной юности; но я приглядывался к самым степенным физиономиям — и в них не заметил никакого мрачного чувства: [64] так все радовались походу и так обольстительны были надежды каждого! Об опасностях или смерти никто и не думал. Эта мысль редко приходит в голову кавказского воина даже в самом сражении; а уже тем менее при начале похода... Все были веселы, довольны, счастливы, как будто шли не на кровавый, а на веселый дружеский пир.

Авангард нашего отряда выступил из Темир-хан-шуры 7 мая; 8-го выступила вторая колонна со всеми тяжестями и обозом, при которой, находился и я, во втором батальоне Куринского Егерского полка. Отряд состоял из 2-го, 3-го и 4-го батальонов Куринского полка, трех батальонов Апшеронского и двух его светлости князя Паскевича Ериванского, всего из осьми батальонов, неполного впрочем комплекта, 8 легких полевых орудий, 10 горных единорогов, 4 вьючных мортирок, одной сотни донских и двух сотен линейных казаков. Каждый батальон имел при себе все свои тягости, как-то: патронные и палаточные ящики, фургоны, артельные повозки и лазаретные фуры. Кроме этого довольно уже большого и тяжелого обоза, было еще с нами — тысяча татарских арб, на которых везлось на сорок дней провианту, 500 четвертей ржаной муки для будущего хунзахского гарнизона, запасный артиллерийский парк и материалы для деревянного моста. Все это находилось при нашей второй колонне. Такой огромный караван, способный двигаться только в степи, [65] два дня вытягивавшийся из Темирхан-шуры, заставлял задумываться при взгляде на возвышавшийся впереди хребет, чрез который нужно было перевезти его.

Генерал Клюге-фон-Клюгенау, знавший по опыту, что в это время нет еще в горах ни былинки, не советовал выступать в поход так рано и с таким количеством травоядных, тогда как военные обстоятельства нисколько нас к тому не принуждали. Ахмет-хан с своей милицией был довольно силен, чтобы защитить Аварию, а Шамиль не только не действовал наступательно, но, напротив, заперся в одном крепком ауле — Телитль. Но командующий отрядом генерал Фези был противного мнения, ибо хотел не одних побед, но и прочного утверждения в крае.

Дагестанский хребет составляет длинную цепь гор, утесистых с западной стороны, а с восточной постепенно скатывающихся к Каспийскому морю, где, то возвышаясь живописными буграми, то углубляясь роскошными долинами, наконец, у берегов, расстилается обширными лугами и степями, так что местоположение этой при-каспийской части Дагестана можно означить вообще тремя параллельными скатами, тремя широкими уступами огромного и неправильного амфитеатра. Первый уступ почти необитаем. Его составляют или голые скалы, или вершины и ущелья, покрытые дремучим строевым лесом, где дуб и бук помнят времена [66] Тамерлана. На втором уступе, долины, орошаемые множеством гремучих ручьев, имеют самую плодоносную почву, на которой родится всякого рода хлеб, — и прелестнейшие сады живописно окружают каменные деревни. Последний уступ составляют луга, на которых пасутся многочисленные стада баранов верхних и нижних жителей Дагестана. Далее к морю идут степи, песчаные, покрытые солончаками и почти совершенно бесплодные, по которым кочуют ногайцы и на которых множество соляных озер доставляют владельцам их большие выгоды.

Наша дорога от Темирхан-шуры, лежащей на среднем уступе, идо аула Кака-шура, прислонившегося к первому уступу, пресекала наклоненную долину, и в этом месте она везде удобна для повозок. Жители Дагестана ездят на арбах, что делает их дороги широкими и гладкими. Муслим-аул, Дженгутай, Дергали и Кака-шура — вот деревни, чрез которые пролегал наш путь до подъема на хребет.

Наружный вид нашего отряда казался мне величественным и прекрасным. Это была длинная, почти бесконечная светлая полоса, которая как сверкающий ручей вилась по долине. Чистая аммуниция и опрятная одежда красили солдат, а искусство и снаровка пригонки заставляли удивляться их предусмотрительности. Кавказский солдат совсем [67] не так одевается в поход, как на смотр. Вместо ранца, за плечами сумка; сума подтянута ремнем, на котором висят небольшой жестяной котелок, отвертка, сальница со щеткой, кисет, трубка и прочее; панталоны спрятаны в сапоги, скатанная шинель надета через плечо, фуражка на бекрень и ружье с отпущенным погоном, которое он, смотря по надобности, то держит на плече, то носит за плечами. А не угодно ли заглянуть в походную солдатскую сумку? Вы найдете там, кроме шестидневного провианта и других необходимостей, еще кусочек зеркальца, в котором он каждый день охарашивается; а у иного есть и священная книжка. И обладание огромною библиотекой не дает другому такого веса, как этому солдату его единственная книжка в глазах его товарищей!

Пройдя красивенькую деревушку Муслим-аул, мы сделали привал. Роты поставили ружья в козлы и отдыхали, пока стягивался обоз. Что занудная вещь в походе привал! Это самая сладкая мечта, которую прежде всех других лелеет и пеший солдат и конный офицер. Когда изнемогает-тело, тогда оставляешь все желания и думаешь только как-бы поскорее отдохнуть, как бы поскорее на привал. Да! никто, выступая в экспедицию, не задавал себе столько надежд, как я; а случилось, что усталость до того расстроивала мои предположения, что, казалось, туж минуту [68] поменялся бы своею участью с самым беднейшим пастухом, который, думаешь, спит себе спокойно теперь под своим непромокаемым кровом.... Но вот привал. Бросаешься на землю и радостно отдыхаешь.... Впрочем, настоящий привал вовсе не был в этом роде. Мы прошли всего не более пяти верст: устать было неотчего, и потому, вместо спокойствия, везде была деятельность. Деньщики развязывали вьюки и доставали еще свежие закуски, солдаты развязывали сумки и вытаскивали еще тепленькие булочки; словом, все начали закусывать. Группы офицеров собрались вокруг вьючных сундуков своих командиров, где очень неделикатно истребляли пирожки, жареных кур, вареные яйца и подшучивали над зеваками. Курили трубки, пили вино, напевали песни и то посматривали на крутой хребет, то оглядывались на почти родимую нам Шуру, которая так живописно белелась посреди зеленой долины. Обоз придвинулся, ударили подъем, и весь отряд вспорхнул как журавлиное стадо, построился и марш.... Дорогою солдатам нескучно. Они или поют песни, или расказывают свои похождения, сказки, анекдоты, шутят и толкуют о. командирах. Между ними есть закаленные весельчаки, люди, у которых ни язык, ни ноги никогда не устают, и счастлива рота, которая имеет такого балагура. Она незнает, как время летит, и не заметит, как дойдет до привала. Скажет словцо — животики надорвешь; а как [69] пойдет в плясовую, так всю усталость как рукой снимет.

До самого Дженгутая дорога ровная и хорошая, а по сторонам ее волнистая равнина, покрытая как бархат зелеными полями и пестрыми пажитями ячменю и пшеницы. В четыре часа по полудни мы остановились лагерем на ночлег возле этой деревни. Разбили палатки, развели огни, и через час уже кипел мой походный медный чайник. В походе чай совершенно другой напиток от чаю комнатного. Дома пьешь его по привычке и редко с наслаждением, а здесь — о! это просто нектар! С невыразимым удовольствием глотаешь его теплую струю и чувствуешь, как она язвительным бальзамом разливается по внутренности. Отдернувши полы палатки, со стаканом в руках, я долго сидел поднявши ноги и любовался Дженгутаем. Это столица Мехтулинского владения, то есть местожительство его владыки, Ахмет-хана, который тогда находился в Аварии. Вид ее довольно живописен. По средине, в роде замка, возвышается четырех-сторонний ханский дворец; около него толпится сотни две довольно чистых каменных саклей, и наконец все это опоясано широкою полосою цветущих садов.

Здесь я хочу расказать одно из моих приключений, которое, как и многие из последующих, хотя и мало интересно, но как такие мелочи или характеризуют народ, с которым мы входили [70] в сношения, или обнаруживают наше положение, то я и не считаю их лишними. За; разными хлопотами я не успел подковать в Темирхан-шуре бывшую у меня вьючную лошадь, и как некованная лошадь совершенно не может итти по каменистой дороге, то мне захотелось сделать это в Дженгутае. В лагерь нашло множество жителей для продажи нам чуреков, ячменю, яиц и прочего. Купив у одного из них сабу (мерку) ячменю, я попросил его проводить меня в деревню и отыскать кузнеца. Часа три ездили мы с ним по узким улицам, посетили по крайней мере десятерых усти, то есть мастеров, и на силу одинадцатого сыскали стан плоских азиатских подков, но без гвоздей, и потому подковать лошадь было невозможно. Но я решился купить подковы. За них следовало заплатить два абаза (два двугривенных), и как у меня мельче рубля серебром не было денег, то тут начались новые хлопоты. Кузнец разослал искать мелочи по всем своим родным и знакомым; я ждал более часу, и наконец посланные возвратились с одним только абазом!... Что делать? еще двух недостает. И я принужден был вместо их взять четырех куриц.

Но на досуге я внимательнее рассмотрел ханский замок. Все строения Дагестана, да почти и всего восточного Кавказа, одной архитектуры. Сакли строятся из нетесаного дикого камня, соединенного [71] глиною, длинные, четырех-угольные, с плоскими крышами и с галлереей на двор. Двери и окна (без стекол, только с внутренними двустворчатыми ставнями) обращены к галлерее, а на улицу выходит глухая стена, в которой вверху, под самой крышей, пробиты частые небольшие бойницы, открываемые в случае войны. Сакли в Дагестане большею частию двух-этажные; иные строятся покоем, охватывая три стороны двора, и имеют несколько комнат в один ряд, но несоединяющихся между собою дверьми. Часть двора, выходящая на улицу, в незастроенном месте обносится каменною стеною, в которой проделываются узкие полукруглые ворота, а над ними устроивается иногда башня. Дворы большею частию малые, застроенные, и так стеснены между собой, что часто деревня представляет почти сплошные дома, сходящиеся крышами, по которым можно исходить всю деревню. Улицы узки и кривы, и как деревни эти большею частию устроиваются на неприступном месте, то можете судить, чего иногда нам стоит взятие такой деревни, защищаемой с свирепым отчаянием. Замок Ахмет-хана отличается от прочих домов только величиною и тем, что в нем в иных местах и на улицу есть окна, и окна европейские — со стеклами и симметрически расположенные. Это уже значительный шаг к цивилизации, и быть может, когда нибудь, влетит туда с дневным светом и свет европейской образованности. [72]

Но более всего мне нравились в этой деревне сады. Неимоверной величины ореховые деревья, яблони, груши, персики, абрикосы, обвитые и сплетенные вьющимся виноградом, невольно влекут вас под тень свою, и я бы не устоял против этого искушения, если бы не время уже было возвратиться в лагерь. В другом месте я подробнее опишу эти очаровательные сады, которые, кроме цвета; ничего не имеют общего с нашими садами.

Когда я приехал в лагерь, товарищи мои по палатке успели уже приготовить походный ужин, то есть кашицу с салом, и это неприхотливое кушанье показалось мне самым эпикурейским блюдом.,

11 мая. Лагерь над речкой Урум.

На другой день с рассветом, мы двинулись далее. Тяжелый обоз чрезвычайно затруднял наш марш, и мы почти на каждой версте должны были останавливаться и ожидать, пока он стянется. Жители Дженгутая встречали нас с любопытством, продавали нам чуреки и ячмень, но не изъявляли ни радости, ни печали. Жители Дженгутая и почти всех окрестных деревень большею частию татары; но между ними есть и лезгины, и от этой смеси они не имеют общей физиономии. Между ними вы найдете и черноволосых, и [73] белокурых, и рыжих, с черными, голубыми или серыми глазами; но вообще народ хорошей наружности, высокого роста, бодрого и воинственного вида. Одежда их, как и всех жителей этой части Кавказа, более подходит уже к грузинской или персидской, хотя многие носят и черкесскую. Вообще, все жители Кавказа имеют два главных мужских костюма: черкесский и персидский. Первый господствует на севере Кавказского хребта, второй на юге, и подвергаются они очень незначительной смеси. Черкесский костюм состоит из суконной коротенькой черкесски, на груди которой нашиты кожаные патронташи, из плоского косматого папаха, бешмета, узких штанов, узеньких чивяков или башмаков, и ноговиц; а персидский — из чухи без патронташей, с откидными длинными рукавами, из остроконечной высокой шапки, бешмета, широких шальвар; место ноговиц и чивяков занимают или сапоги с большими подборами и длинными голенищами, или остроконечные башмаки без пяток, тоже с высокими подборами. Других костюмов я не встречал нигде на Кавказе, исключая разве Имеретии, где носят особые шапки. О женском наряде я скажу где нибудь в другом месте, потому что ни одной порядочно одетой женщины не встретил я в Дженгутае, хотя и много их выглядывало на нас из-за ворот и заборов.

От Дженгутая до деревни Дергали, на [74] расстоянии шести или семи верст, дорога была еще довольно удобна: ни гор, ни ущелий, а ровная долина, повсюду превосходно возделанная трудолюбивыми жителями. Мне очень понравилась эта небольшая деревушка, имеющая, впрочем, домов до пятидесяти. Она как бы прилеплена к подымающейся над нею горе, и чистенькие ее сакли, возвышаясь одна над другою, дают ей вид какого-то рыцарского замка. Сады ее тоже прелестны, и живописно окружают ее подножие. Мы только прошли ее и спешили к деревне Кака-шура, где следовало быть ночлегу. Дорога начинала уже делаться хуже, потому что шла уже у подошвы горы, но все еще не представляла больших затруднений, и мы достигли Кака-шуры благополучно, пройдя в этот день не более, впрочем, пятнадцати верст.

Кака-шура местоположением почти похожа на Дергали, только гораздо больше ее. Это последняя приторная деревня, и от нее начинается уже хребет, который, по направлению от этой деревни, имеет меньшую и не столь крутую возвышенность. Переночевав по выходе из деревни, мы вступили в ущелье. На дне его шумел поток, а по левой отлогой стороне проделана была нашим авангардом дорога. Она шла сначала по ущелью, но потом начала подыматься в гору и, чтоб не быть слишком крутою, извивалась зигзагами, или, как говорят солдаты, вавилонами. По течению ручья устроено множество водяных мельниц, [75] совершенно не похожих на наши. Здешние жители не запружают воды подобно нам, а отводят ее несколько в сторону узенькою канавою, которая равняется с крышею мельницы, и оттуда, по узкому деревянному столбу, вода низвергается под мельницу, где вертит небольшое горизонтальное колесо о восьми или десяти лопатках самой грубой работы. Внутри нет никаких зубчатых колес, а верхний камень вертится на небольшом железном веретене, вделанном в вертикальный вал водяного колеса. Таковы вообще все азиатские мельницы на Кавказе, и отводные их каналы часто приводят в изумление незнакомых с законами гидравлики. Иногда эти каналы, а особливо назначенные для орошения полей, простираются на три и четыре версты, и посредством их подымают воду вверх на несколько сажень; вода таким образом течет совершенно на гору, потому что как вершина ручья гораздо выше его русла, которое беспрестанно склоняется, а канал между тем постепенно возвышается, то воду можно поднять до уровня с вершиною.

Пройдя всего от Кака-шуры верст шесть, мы остановились с тем, чтобы дождаться всего обоза и уже ночевать: так затруднительна становилась дорога для нашего обоза. Мы шли по хребту, и жалко было смотреть, с какими усилиями артельные лошади втаскивали на подъем тяжело нагруженные повозки, или тощие азиятские быки свои [76] скрипучие арбы. Крики фурлейтов, гики азиятцев, хлопанье бичей и треск повозок уже начали часто повторяться и заставляли нас предполагать трудности, какие нам предстояли в самых горах. К вечеру, наконец, благополучно придвинулся арьергард, и огни запылали над давно жданными артельными котлами. На этом ночлеге мы имели прекрасный подножный корм, и лошади наши покамест были еще бодры.

На другой день с рассветом, мы двинулись далее. Дорога хотя шла в гору, но не очень круто, и авангард наш, пройдя верст десять и достигнув вершины хребта, остановился поджидать обоза. В этом месте хребет, как я уже сказал, имеет самую меньшую возвышенность. К удивлению нашему, почти на самой вершине его мы нашли неглубокий иссеченный в камне колодезь и очень рады были утолить холодною его водою палившую нас жажду. Но какой чудный вид открылся вдруг перед нами! С одной стороны, весь Дагестан роскошным ковром расстилался будто у самых ног наших, с своими зелеными долинами, лесами, деревьями, садами, между которыми ручьи и реки, как блестящие ленты, живописно извиваются, а скалы и горы как бы нарочно расставлены, чтобы отделять одну от другой эти разнообразные картины чудной галлереи. Там как будто стадо, спящее у озера, виднеется Темирхан-шура, там Казанищи, [77] славные своими кинжалами, там Дженгутай, Дергали плавают в яркой зелени садов своих; далее, направо, Параул, Гилли, Буйнаки, налево — Ероелы, Тимир-аул и другие деревни, а там, вдали, сливаясь с небом, синеется море. Одним словом, перед глазами вашими развернута самая верная барельефная карта, которую вы можете изучать и ею любоваться. Какое-то приятное чувство ощущаешь в груди своей, когда стоишь на горе и видишь ниже себя то, что прежде было гораздо выше: будто делаешься владыкою всей окрестности, будто в состоянии достать рукой каждую деревню! Невольно становишься горделивым. Но чтобы смирить свое высокомерие, стоит только оборотиться и взглянуть в другую сторону. Вдруг, как бы в испуге, пробуждаешься, очарование исчезает, страх смиряет чувства и показывает нашу ничтожность. Да! взгляните в эту сторону, в этот нагорный Дагестан! Здесь не увидите уже ни прежних долин, ни лугов, ни рощь: здесь взор ваш то испугается мрачного ущелья, то отворотится от безобразной скалы, то помутится от бездонной пропасти. Как будто только-что было здесь землетрясение: так все разрушено, так все обезображено. Какой-то зловещий, серый, глиняный цвет подернул все видимое, и это наводило ужас не только на пылкую душу какого нибудь подобного мне созерцателя, но вообще и на самую черствую душу самого хладнокровного зрителя, потому что этот серый [78] цвет не обещал нам ни былинки подножного корму.

Обоз подошел, и мы стали спускаться к речке Уруму, где уже стояла лагерем наша первая колонна. Спуск этот не очень крут, и местами разработанная дорога была довольно удобна, так что мы еще рано разбили палатки на берегу Урума.

На другой день пришел наш арьергард; здесь соединился весь наш отряд; приехал и генерал, которого мы по выступлении из Темирхан-шуры еще не видали. Итак, в пять дней мы успели пройти примерно до сорока верст и очень счастливо перетянулись чрез одну из возвышенностей — перевалились за хребет.

Мы уже в Тавлии, в Лезгистане, в Нагорном Дагестане. Жители навезли в отряд множество ячменю, чуреков, яиц, свежих яблоков, разумеется прошлогодних, и начался базар.

12 мая. Лагерь близь деревни Лаваши.

Из Урума мы выступили опять двумя колоннами. С первою отправился сам генерал, а вторая, под командою нашего полка подполковника Цыклаурова, опять должна была двигаться с обозом. Урум — небольшая горная речка, которую мы перешли в брод, и поднявшись на крутой берег, несколько верст шли пустынною равниною, которая как-то нечаянно здесь образовалась. Время было [79] прекрасное. Утреннее солнце несколько расцветило эту мрачную пустыню, жаворонки щебетали в воздухе и несколько оживляли эту глушь; а там, вправо, из за высоких и угрюмых гор, выглядывали блестящие снежные вершины и восхищали взор игрою своею с солнечными лучами. Но вот декорация переменилась: мы вступили в Ливанское ущелье. По обе стороны возвышаются почти перпендикулярные утесы и скалы, нет нигде ни деревца, ни зелени, а лишь голые камни и глина. Внизу шумел небольшой ручей, над головою вились лазурные полоски светлого неба, и свежий воздух приятен был своею прохладою. В одном месте ущелья, на значительной высоте от подошвы, есть несколько пещер и в некоторых живут бедные лезгины. Я докарабкался до одной из них. У отверстия сидело самое бедное семейство и готовило себе в котле какую-то пищу, а далее, на скале, с винтовкой в руках, молодой горец глядел за десятком коз и овец своих, которые с необыкновенною ловкостию отъискивали между камнями скудную пищу. — «Вот жалкая жизнь — подумал я — и неужели в ней есть какие либо радости и удовольствия!» Далее встречалось несколько бедных и одиноких саклей, прислоненных к скалам; но вообще это ущелье до Лавашей необитаемо и пусто.

Деревня Лаваши расположена на верху левой стены этого ущелья. Она принадлежит к [80] Акушинскому обществу и довольно обширна; но снизу трудно было рассмотреть ее. Возле нее опять соединились наши колонны, кое-как разместились по тесному ущелью и разбили палатки. Вечер был прекрасный. Генерал велел играть музыке и горнистам, и жители Лавашей, от мала до велика, мужчины и женщины, как ласточки уселись на закраинах утесов и почти висели над нашими головами. Но любопытнейшие спустились вниз, и меня очень насмешил один из них Перед горнистами стоял с булавою тамбур-мажор, И как горны во время игры обращены назад отверстием, то лезгин подходил по порядку к каждому горну, подставлял ухо и с гримасами удивлялся игре их. Переслушавши все горны, наконец подходит он к тамбур-мажору и также прикладывает ухо, к булаве его, в ожидании, что и она заиграет, как вдруг тамбур-мажор стукнул его в голову, и он отскочил с испугом.

До сих пор мы еще нигде не встречали неприятеля. Акушинское общество, чрез которое лежал наш путь, с давнего еще времени нам предано и потому не принимало участия в возмущении Шамиля, и мы в нем были безопасны. Это одно из сильнейших лезгинских обществ, состоящее из нескольких деревень, между которыми главная Акуша; управляемое умными кадиями, оно более других благоденствует. Еще кажется в 1818 [81] году, памятный на Кавказе генерал Ермолов одержал над ними славную победу при этой же деревне Лаваши, взял с них аманатов и клятву быть нашими союзниками и никогда не присоединяться к врагам нашим; и этот, по видимому варварский народ до сих пор твердо сохранил свою клятву, несмотря на обольщения и угрозы многих возмутителей. Расказывают, что когда Кази-мулла прислал к ним послов своих, чтобы склонить их действовать вместе с ним противу нас, то они, собрав депутатов от всех деревень своих и посоветовавшись между собой, несмотря на сильное уже могущество Кази-муллы, несмотря на многие соседние общества, принявшие уже его сторону, так отвечали: «Мы дали клятву никогда не нападать на русских и не входить в сношения с их врагами, а русские тоже обещались нас защищать. До сих пор они держат свое слово: зачем же нам нарушать нашу клятву? Таково мнение нас, стариков. Но у нас есть молодые люди, которые, быть может, не послушают наших советов и по страсти к войне будут тайно с вами участвовать: так пусть и они лучше явно обнаружат свое желание.» После этого была собрана из всех деревень большая часть молодежи. Им пересказали предложение Кази-муллы, связи с русскими, ответ посланникам и наконец спросили, желают ли они итти против русских? Молодежь увлечена была справедливостию и [82] благоразумием своих старейшин и с негодованием отвергла предложение, возмутителей.

Лошади наши уже давно голодали. Травы ни стебелька. Жители продавали нам саман, то есть мелкую как резка солому, которая у них всегда такою делается от особого рода молотьбы хлеба; но может ли она заменить сено? А попробовали было вырывать корни, так пять человек не нароют для одной лошади и в пять часов, да и тех лошади не ели. Мой гнедой начинает уже худеть и верно жестоко недоволен этим краем.

Мая 13.

За Лавашами, поднявшись в гору, мы наконец выбрались из ущелья, и перед нами открылась небольшая равнина, которой почва хотя и камениста, но прекрасно обработана и хорошие всходы ячменю и пшеницы удивили бы наших агрономов. Но какая странность! шесть дней, как мы оставили Дженгутай, Дергали, где пшеница и ячмень уже выкидывали колос, а здесь они только еще взошли. Это оттого, что местность здесь гораздо выше и снег еще недавно растаял. Поля обложены толстою каменною стеною, и между ними дорога представляла улицу.

Верст восемь шли мы этой равниной и потом между двух гор должны были спускаться в пропасть. Спуск был очень крут, и каждую [83] повозку нужно было спускать по одиночке, без лошадей, одними людьми. К ней привязывали сзади и с боков несколько веревок, и человек двадцать, уцепившись за них, с большими усилиями удерживали ее стремление. Мы были в этой стране как дома и нигде не встречали неприятеля. Спустившись в эту пропасть, мы шли самым страшным и мрачным ущельем, ведущим к деревне Хаджалмаки и оттого называемым Хаджалмакинским. Бока его возносились саженей на двести перпендикулярными глинистыми скалами, из которых с любопытством выглядывали на нас огромные нависшие камни, как бы готовые на нас обрушиться. Внизу ревел бурный поток, по руслу которого пролегала наша дорога, загроможденная обвалившимися каменьями; эти каменья, во многих местах запруживая ручей, заставляли его низвергаться чрез них водопадом. Лошади наши разбивали подковы по этой страшной мостовой и портили ноги, телеги ломались, фурлейты кричали, били жалких животных, но обоз едва двигался. Одна изломавшаяся повозка останавливала все задние, потому что некуда было объехать. Между тем шел дождь и погода была мрачная. Серые облака вереницами носились не только над головами, но и между ногами нашими, и, как бы испуганнные нашею суматохою, опрометью бегали по ущелью и прятались под нашими непромокаемыми шинелями. — «Вот подлинно диковинное ущелье — говорили солдаты — [84] знать недобрая сила дерется здесь вон этими бомбами»! А эти бомбы, действительно, вещь удивительная. Вообразите себе круглые камни, правильные как бильярдные шары, в диаметре более сажени! Иные из них торчат на значительной высоте, в глиняных скалах, или лежат подле ущелья, совершенно целые, другие расколоты пополам. Они разной величины, от сажени до дюйма в диаметре, шиферного свойства, только не черные, а серые, и когда разобьешь, то в середине на четверть в диаметре пустота, наполненная кристаллообразными камешками. Не зная успехов современной минералогии, я не могу пускаться ни в какие рассуждения об этих каменьях; но, судя по различной их величине, мне кажется, что большие были прежде маленькими и следовательно маленькие будут большими, а потому это явление может быть самым очевидным доказательством растения камней.

Мы шли далее. Ущелье то съуживалось, то расширялось, и скалы имели самые фантастические формы. Погода прояснилась. Несколько солнечных лучей, залетевших в ущелье, придали ему более разнообразия, и в одном месте я был приятно поражен премиленькой картинкой. Посреди этой дикой и разрушенной природы, где глаз кроме камней и глины ничего более не встречает, вдруг, вышедши из-за одной скалы, видишь на правой стороне ущелья, в половине его высоты, прелестнейший, самой яркой зелени небольшой садик. На [85] небольшой искуственной, саженей в сорок, площадке растет пшеница и по краям ее до тридцати абрикосовых и других деревьев. В конце площадки, к самой скале пристроена маленькая чистенькая сакля, возле нее пчельник, а над нею, саженей десять повыше, дугою низвергается водопад чистою и прелестною полоской, против двери сакли в сделанный из камня водоем!... Это место, истинно, как говорится, романическое, чрезвычайно меня восхитило, и я почти позавидовал его владельцу, который сидел спокойно у порога своей сакли и, без сомнения, удивлялся нашему появлению. Пчельник этого горца состоял из пятнадцати или двадцати ульев, расположенных совершенно по горски. Впереди сделана каменная стенка, аршина четыре вышиною, в которой проделаны в три ряда, как будто бойницы, лазеи для пчел. Сзади этой стенки поделаны в три ряда полки, на которых поставлены пчелы, очками к каменным отверстиям стенки, в небольших плетеных, из прутьев ульях, обмазанных глиною, вышиною вершков восемь, с низу в диаметре четверти три, а вверх не более двух. Это первая встретившаяся мне горская пасека. Впрочем, не помню, чтобы я видел потом где-либо другую, и мне кажется, что пчеловодство в этой части гор самое незначительное, по причине дикости и бесплодия страны, тогда как в других странах Кавказа, особенно в лесистых, мед [86] составляет даже предмет торговли. Теперь, когда я переписываю эти записки, я очень жалею, что не обращал внимания, во время пребывания моего на Кавказе, на разные хозяйственные занятия его жителей, а в том числе и на пчеловодство, из которого, быть может, можно было бы извлечь что нибудь полезное для настоящих моих занятий. Но можно ли мне было думать в это время, что впоследствии я сделаюсь мирным земледельцем и таким страстным пчеловодом.....

В этот день, по трудности дороги и беспрестанной ломке повозок, мы не дошли до Хаджалмаков и ночевали в ущелье. Жители навезли к нам продавать саману, ячменю, яиц, кур, свежих яблок и прочего. За мешок саману, величиною с перину, мы платили по полтине серебром; четверть ячменю обходилась до пяти рублей серебром, — все же прочее недорого, а яблоки даже дешевы: десяток самых лучших — пять копеек медью. Это особенный род зимних яблок, темно-пунсового цвета, продолговатых, наподобие наших крымских яблок, которые по преимуществу разводятся в горских садах и сберегаются, как видите, очень долго. Здешние жители брали наши медные деньги, но тотчас же нам их променивали и за рубль серебра давали пять меди. Они также променивали и мелкое серебро и давали по шести двугривенных на рубль серебра....

Лезгины совершенно отличны физиономией от [87] других кавказских народов, которая гораздо более имеет сходства с нашею северною, нежели с какою либо из южных. Они все блондины, даже есть рыжие, с небольшими серыми или голубыми глазами и горбатыми носами; они очень большого росту, но не так стройны, как черкесы или чеченцы. Есть даже толстые и с большими брюхами. Вид их мужественный, воинственный и чрезвычайно простодушный; но бритая их голова, лоб с глубокими морщинами, нависшие брови, подстриженная торчащая борода и атлетическое телосложение делают их в сражении ужасными. Одеваются они по персидски, шапки только не остроконечные, а цилиндрические, как наши малороссийские, да еще иные, постарее летами, носят прекурьёзные овчинные шубы, широкие, длинные, с длинным шерстью вверх воротником, точь-в-точь как медведи; вместо рукавов висят бараньи хвосты, служащие им карманами. Не смотря на летние жары, лезгин почти не расстается с этою шубою, в которой он с своею высокою шапкой кажется просто гигантом. Нам также очень понравилось сукно на их чухах. Оно делается из овечьей шерсти и как будто не тканое, а вязаное, наподобие трико, белое или синее и довольно тонкое, так что все офицеры его покупали и шили себе из него походные панталоны. Вообще, все жители одеваются довольно опрятно, лучше нежели другие дагестанцы, и это показывает, что они живут достаточно по своим потребностям. [88] Оружия они не имели с собой никакого, кроме кинжалов, из которых иные в аршин длины и как ладонь широкие, но весьма просто оправлены. В своих неприступных скалах, они менее подвержены нечаянным нападениям, нежели черкесы или чеченцы, и потому у них нет обыкновения, подобно им, носить всегда на себе все свое оружие, которое они, впрочем, в исправности сохраняют до случая.

Язык лезгинский, которым говорит вообще все народонаселение этой части гор, есть их собственной и произношение его самое странное и труднейшее из всех других кавказских языков. Когда лезгин, говорит, то он и щелкает, и чирикает, и хлюпает, и как бы давится. Я пробовал выговаривать некоторые слова, раз пятьдесят заставлял повторять их себе и никак не мог выговорить как следует.

Лошадей здесь почти не увидите, а если и есть, то очень мало и самые мелкие, которых, по недостатку корма, держать очень трудно. Но место их занимают так называемые ишаки, или ослы, небольшие, с теленка ростом, но крепкие и неприхотливые. Один ишак может нести на себе до трех пудов по самой дурной дороге и крутым горам, без подков и на собственных харчах, не требуя за труды ни ячменю, ни сена. Это полезнейшее в горах животное, но за то и [89] несноснейшее своим криком, что и подавало повод солдатам к беспрестанным насмешкам. Рогатого скота почти нет в горах, за то довольно овец и коз, которые очень смело отъискивают себе по скалам пищу.

Мая 14.

По утру из нашей колонны отправилась так называемая саперная команда к первой колонне, которая находилась далеко впереди нас и разработывала дорогу. В этой команде, впрочем, не было ни одного сапера, а все обыкновенные солдаты; но они имели весь саперный инструмент и сделали свое дело чудесно. Генерал обращал большое внимание на эту команду, поощрял солдат, шутил с ними, награждал, и никакие скалы не могли противиться их усилиям. Наконец двинулась и наша колонна. Дорога шла по правую сторону ручья, проделанная в косогоре правой стороны ущелья, то подымаясь, то спускаясь, и, несмотря на разработку, была очень трудна.

В одном месте, покамест обоз подымали на возвышенность, я остановился у ручья, сел под тень дико растущего абрикосового дерева и пустил тощую мою лошадь щипать травку, кой-где растущую по берегу. Я предался моим обычным мечтам, переносился в прошедшее; припоминал мою [90] покойную жизнь под домашним кровом, мои мирные занятия науками и искусствами, мои скромные тогдашние желания, надежды, мое стремление к полезной, но не тревожной жизни…. и думал ли я тогда, что судьба пойдет наперекор всем моим предположениям и бросит меня на это трудное и опасное поприще, между этих диких скал и грозных пропастей?!...

Крики фурлейтов, стук и треск повозок, шум суетящихся до того уже сделались для меня обыкновенными, что не могли исторгнуть меня из моей задумчивости; но вдруг суматоха сделалась более обыкновенной, и я оглянулся. В это время четыре дебелых буйвола тащили на гору тяжелую грузинскую арбу, наполненную разными продуктами духанщика — одного из отрядных маркитантов. Не смотря на исполинские, свои силы, буйволы остановились, пали на колени, и на них посыпались удары погонщиков-татар, которые метались во все стороны и дико кричали, погоняя животных; но все было тщетно. Между тем, за этою арбою остановился и прочий обоз; тут солдаты уже хотели столкнуть арбу в сторону, в кручу, как я вмешался в дело и уговорил их лучше помочь втащить арбу на гору, нежели бросить ее даром и потерять столько драгоценного спирту. Магическое обещание духанщика в миг подействовало, и арба мгновенно взлетела на гору.

Версты за две до деревни начинается самая [91] живописная дорога. Ущелье несколько расширяется, и по обеим, сторонам его, от подошвы почти до самой вершины, восходят террасами чудные сады. Виноградные лозы густыми шпалерами огораживают небольшие площадки, на которых растут персиковые и абрикосовые деревья, яблоки, груши, сливы и орехи — эти огромные орехи, которые, кажется, с трудом держатся на этом искусственном подножии. По террасам, в разных местах, журчит вода, которая, падая каскадами с одной на другую, придает этим садам почти волшебную прелесть. И в каком же это месте? Взгляните вокруг! везде скалы, утесы, дичь, глина, камни, нет даже земли. Природа здесь не производит сама ни одной былинки, а человек, как на зло ей, создал такую чудную растительность, какую трудно иметь и в самых плодороднейших местах. Но чего стоила такая работа! Вообразите себе довольно крутой скат горы, то есть сторону ущелья. У подошвы ее закладывается толстая каменная стена, иногда более сажени вышиною, и пространство между стеною и горою насыпается землею, и таким образом составляется первая терраса. Повыше ее закладывается другая такая же стена; опять пространство между ею и горою насыпается землею и таким образом далее, покамест скат горы не подымется утесом и, следовательно, не позволит далее итти террасам. Смотря по местности, таких террас бывает до полсотни, и некоторые из них [92] не шире сажени. Вообразите себе, что иногда на все эти террасы нужно было, на спинах ишаков, наносить плодородной земли, которую не всегда можете отъискать близко, и тогда посудите, какого все это стоило труда и следовательно, как должен быть трудолюбив этот народ. Мы удивляемся голландцам, которые из болота сделали обитаемую страну. Но там образованность, науки, искусства, коммерция, правительство. А загляните в эти горы, где не знают ни читать, ни писать, где нет почти правительства, где нет железа и на лопатку, и вы действительно изумитесь, увидев среди этих диких и бесплодных гор прекрасные деревни, плодороднейшие и огромнейшие сады и плодороднейшие поля.

Но вот мы вступили в Хаджалмаки. Красивее этой огромной акушинской деревни я еще не видел. Она стоит на левой стороне ущелья, на высоком бугре, и чистые и белые ее сакли живописно выставляются из-за густой зелени садов, с трех сторон ее окружающих. Местоположение разделило эту деревню на части, из которых иные, имея не более пяти домов, тесно соединенных между собой и с возвышающимися четвероугольными башнями, очень бы годились для какой нибудь сцены из рыцарских романов. При проходе наших через деревню, мужчины группами сидели на площадках около домов и спокойно на нас смотрели. Иные были одеты в описанные уже мной [93] шубы, другие в чухах, а большая часть просто в синих или зеленых рубашках, совершенно русского покроя, надетых поверх шальвар и подвязанных поясом. Все они были без оружие, дебелые, рослые, мускулистые, а иные из них толстые как наши мясники.

С одним из моих товарищей, который хорошо знал по татарски, мы зашли в саклю. Хозяин средних лет, с самою приветливою физиономией, подал нам огня на трубки и просил садиться. Сакля его была устроена как и вообще все сакли на Кавказе. Это была длинная четырехъугольная комната, довольно высокая, с одною дверью на галлерею и двумя окнами. По средине находился резной столб, поддерживающий продольную балку потолка, сделанного не из камыша, как в других местах, а из плетня, хорошо смазанного глиною. В пол-стены, противоположной окнам, приделана широкая полка, от которой, вниз до полу, спускается большой прекрасный ковер собственного изделия, а наверх положены подушки, одеяла, платье и прочее, в совершенном порядке. В разных местах сакли поделаны в стенах четырехъугольные ниши, заставленные медною полужоною посудою, то, есть разной величины и вида очень искусно сделанными кувшинами, тазами, блюдами и проч.; и между ними несколько наших бутылок и штофов, кои пользуются большим уважением. Но какова честь нашим тарелкам! их не жгут, [94] подобно нам, горячими кушаньями, а с осторожностию прокалывают в них дырочки и на шнурочках, как картинки, развешивают их по стенам на деревянных гвоздях, где также часто красуются самые курьёзные персидские маленькие зеркала, с раскрашенными рамами, куда взглянувши, непременно увидишь кошку или собаку. Чистота и опрятность в этих саклях удивительные и составляют разительный контраст с самими хозяевами. Пол всегда застлан или цыновкою, превосходно из травы сделанною, ши ковром, несколько хуже того, который висит на стене. Мы уселись на ковре, возле камина, почти неприметно вделанного в стене, в котором труба прямо выходит на крышу и никогда не закрывается; немного спустя нам подали на тонком деревянном круглом блюде очень хорошей работы, два кукурузных чурека, кусочек пиндиру, или овечьего сыру, и кусок вяленой баранины. Сделав честь этому нероскошному, но приятному угощению от чуждого нам и дикого горца, мы завели с ним разговор.

— Проходили ли здесь когда либо прежде русские?

— Нет! это еще в первый раз.

— А видел ли ты их прежде где нибудь?

— Я бывал на заработках в Дербенте и Кубе и там их много видел. [95]

— А где лучше? здесь или в Дербенте?

— Дома лучше. Здесь нас никто не трогает, а там мы чужие, и всяко бывает. А далеко ли вы живете?

— О! мы живем далеко отсюда: во сто раз будет, как отсюда до Дербента.

………………………..

— А зачем у вас столько арб с поклажею? верно вы совсем переселяетесь.

— Это запас на всякий случай, сказал я: — быть может, и долго пробудем. А что слышно у вас про Шамиля?

— Говорят, что он теперь находится в Телитле у своего дяди Ахверды-Магома, с самыми лучшими своими мюридами, кроме Али-бека, который где-то в другом месте собирает войско.

— А крепок-ли Телитль ?

— О, очень крепок! Когда-то еще покойный аварский хан хотел взять его и окружил многочисленным войском. Много раз бросались на штурм, да ничего не сделали. У него было, одно старое ружье (так обыкновенно азиятцы называют пушку), много перепортил он медных кувшинов и сделал из них шесть больших пуль (ядер). Все выстрелил, одно даже попало в аул, да все ничего не сделал. О! Телитль очень крепок!...

Я смеялся над этой блокадой и хотел еще [96] продолжать распросы, но дали знать, что уже пора в поход, и мы простились с хозяином. По выходе из сакли, я увидел на галлерее несколько женщин, и спросясь у хозяина, можно ли с ними говорить, подошел к ним. Они были уже не молоды и что-то шили; обе очень чисто одеты, гораздо лучше, нежели как одеваются татарки. На головах имели они красиво вышитые золотом и серебром повязки, наподобие наших малороссийских очипков, а сверх цветной синей рубашки какие-то странные такого же цвета мантильи: спереди до пояса в роде круглого воротника, который сзади спускается треугольником до самых пяток. В ушах они имели большие круглые серебряные серги, на пальцах по нескольку таких же колец и на правой руке цепочкою скованые серебряные браслеты. Просто щеголихи! На мое счастье, из за полурастворенной двери выглянуло очень миленькое молоденькое личико, на которое я, впрочем, более одного взгляда не успел бросить; но и этого было довольно, чтобы заметить большие карие глаза, тоненький носик, розовенькие губки и полные щечки. О! это верно одна из хаджалмакинских красавиц; как жаль, что мы здесь не остановились, чтобы сколько нибудь более узнать о столь интересных для нас горянках. Но вообще лезгинские женщины всего Дагестана более миловидны, нежели красивы. Они не имеют высокого роста, стройной талии, черных больших глаз и полных форм [97] так называемых нами черкешенок, то есть женщин закубанских народов. Но за то они грациозны в высочайшей степени небольшого роста, кругленькие, живые, с быстрыми глазками и необыкновенною свежестию лица — просто восхищение!

За деревнею начинается довольно крутой спуск, и версты на четыре простираются сады, понижаясь террасами до самого Койсу, называемого Акушинским. На противоположной стороне этой реки берег опять возвышается, где несколько ручьев, прорезывая его и низвергаясь в Койсу, образуют отлогие ущелья, возделанные полями и садами. По ту сторону природа казалась несколько живее, возвышенности несколько расступились, и между ними и по отлогостям зеленая травка веселила глаза, уже давно ее невидавшие. Пока я спускался с горы между садов, шум реки делался все более и более и наконец до того усилился, что я, предположив что нибудь особенное, поспешил вниз. И действительно, я увидел одно из так называемых чудес природы — Хаджалмакинский водопад. Большая страшная река Койсу, как Терек в Дарьяле, несется среди грозного ущелья, и на четверть версты падение ее делается так круто, что взбитые пеной волны не льются, а прыгают одна через другую, отделяясь от поверхности воды и несясь в воздухе, как бы испуганное стадо баранов, стремглав бегущее с горы; и вдруг эти клубящиеся и яростные волны останавливаются, [98] вздымаются, кружатся и несколькими потоками, со всех сторон, падают в каменный, сажени четыре в диаметре и глубиною бассейн, — и можете вообразить, что делает такая страшная сила в таком тесном пространстве! Вода кипит и клокочет как в котле, крупные брызгы лучами мечутся в разные стороны и разбиваются в пары, шум оглушает уши, и скалы дрожат под ногами. Но вот вода вырывается из этого минутного заключения, многими узкими водопадами низвергается еще сажени на четыре ниже и — исчезает! Только слышны под ногами страшные стоны этого доселе необузданного исполина, встретившего теперь крепкую и непреодолимую преграду своему бурному стремлению, да сквозь трещину, не шире аршина, можно видеть в глубине, саженей на восемь, его страшные усилия вырваться из этого непривычного плена. Таким образом, саженей на сорок вся река проходит глубоко под землею или скалою и потом опять вырывается на свободу и несется по ущелью. Верст пять ниже, она соединяется с другой такой же рекой, Кара-Койсу, и говорят, что там есть водопад гораздо больше и страшнее Хаджалмакинского; но походному наблюдателю нет возможности отлучиться в сторону.

Мы переехали эту большую реку по самому маленькому мостику из нескольких бревен, положенных чрез трещину. На другой стороне находится небольшая деревушка, от которой начался [99] крутой подъем, и уже очень поздно мы выбрались на вершину его и остановились ночевать на небольшой площадке. Здесь уже началось Судахаринское общество, подобное Акушинскому, но гораздо его менее.

Комментарии

1. Койсу по татарски значит баранья вода; Сулак — сладкая или молочная вода. Татары называют все четыре реки Лезгистана Койсу, придавая, для различия, названия: Аварский, Андийский Койсу и прочее, которые, однакож, у лезгин имеют особое название.

2. Таулу — значит горец.

3. Эдет — обычай.

4. Тогда еще мы так мало знали этот край, что, действительно, солдаты называли Аварию Баварией, Андию — Индией, а Тавлию — Италией.

Текст воспроизведен по изданию: Записки об аварской экспедиции на Кавказе 1837 года // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 88. № 349. 1851