КОСТЕНЕЦКИЙ Я. И.

ЗАПИСКИ ОБ АВАРСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ НА КАВКАЗ 1837 ГОДА

Часть третья.

29 июня. Лагерь в Карадахском ущелье. — Неприступные сакли беглецов. — Лагерь при деревне Телитль. — Осада Телитля. — Ночь перед штурмом. — Общий штурм. — Опасное положение VI Егерской роты, перестрелка и счастливое избавление. — Переговоры с Шамилем. — Капитан Колодка. — Перемирие. — Шамиль клянется в покорности русским. — Несколько мыслей касательно образа ведения войны на Кавказе. — Участь двух друзей, Ельмана и Гринева. — Развязка романической истории поручика В**. — Похороны в Хунзахе. — Транспорт с сухарями. — Аккуратность лезгин. — Рассказ солдата, бывшего в плену в 1831 году. — Деревни Зираны и Арганы. — Мы делаем дорогу близ Бурундук-кале. — Лагерь на горе Арахтау. — Картины природы. — Деревня Орада. — Старый замок. — Плоды экспедиции. — Покорность Караты и окрестных деревень. — Общая радость. — Прибытие в Темирхан-шуру. — Заключение.

29 июня. Лагерь в Карадахском ущелье.

С горы Бетлитль отряд двинулся обратно к Хунзаху; но, не доходя до него, он должен был разделиться на две части. Намерение наше было спешить как можно скорее к Телитлю, где только два батальона держали Шамиля взаперти, и потому начальник отряда с главными силами двинулся туда через Хунзах и Голотлинский мост на Аварском койсу, а нашему 2-му батальону и еще одному Апшеронского полка приказал идти с четырьмя полевыми орудиями, для чего избрана дорога через Готцатль к Карадахскому мосту, а оттуда ущельем через общество Куяда к Телитлю. [88]

Помните ли вы описанный мною Карадахский каменный мост и его окрестность — небольшую площадку, обставленную кругом живописными скалами, между которыми, прямо против моста, я означил, как бы искусством сделанную громадную, узкую, почти полукруглую арку: эти ворота идут в Карадахскую или Куядахскую долину. На дне ее протекает небольшой горный ручей. Долина сначала почти на версту идет узким ущельем, а потом мало по малу расширяется самым живописным образом. Здесь уже почти не видно страшных скал, а самые красивые то отлогие, то совершенно конусообразные бугры и горы, возвышающиеся одни над другими, которые, будучи одеты самою яркою бархатною зеленью, чудесно рисуются или на голубом небе, или на черном фоне шиферной скалы, сзади их стоящей. Многие из них, будучи отлогими, снизу доверху обделаны навесными полями, по закраинам которых растут персики и абрикосы, а на иных, высоко возносящих свои острые вершины, на самом верху, куда, кажется, трудно взобраться, находятся сакли с высокими башнями, в которых живут люди. Эти уединенные и красивые воздушные жилища невольно воспламеняют воображение и заставляют предполагать, что вероятно что-нибудь особенное принуждает человека избирать для себя такое место жительства. И действительно, мне сказывали, что там поселяются беглецы, которые, сделав какое-нибудь смертоубийство и боясь за него кровомщения, строят себе на этих недоступных высотах сакли с сторожевыми башнями, укрепляют их и скрываются в них со всем своим семейством. И каких трудов и опасностей должна быть преисполнена жизнь такого человека! Чего стоит ему обработать небольшую полоску поля для своего пропитания, пасти несколько баранов по крутому скату, ежедневно иногда издалека приносить воду и быть всегда настороже от врагов своих. Но его белая сакля, как замок возвышающаяся на зеленой конической макушке, с несколькими вокруг полосками полей, его небольшое, по зеленой мураве прыгающее стадо, и сам он в черной бурке, опершийся на длинную свою винтовку — чудесная картина.

Версты через три от входа в ущелье находится довольно большая деревня Карада, которой сакли в два и три этажа тянутся в одну линию над дорогою и, будучи обращены к ней галереями делают хороший вид. Жаль только, что все они, будучи сложены из шифера, мрачны и как бы неопрятны. Посреди деревни находится треугольная мечеть, на переднем углу которой, выдавшимся к дороге, возвышается очень красивая, тонкая, круглая, наподобие каланчи башенка, чего я не видал ни в одной лезгинской деревне, где обыкновенно мечети почти ничем не отличаются от прочих саклей. Деревня эта принадлежит обществу андалальцев. Впереди ее и за нею простираются версты на четыре прекрасные сады и поля с пшеницей и кукурузой. Абрикосы были уже в полной зрелости, и жители даже даром давали их нам. Особенно превосходны абрикосы с миндальною внутри косточкой, которые составляют другой род от обыкновенных абрикосов.

Несмотря на то, что я уже, пригляделся к атлетическим формам лезгин, здешние жители в особенности поразили меня своим ростом и дородством: в сравнении с ними мы казались просто пигмеями. Они толпами нас окружали и продавали чуреки, яйца, сыр, куриц, и прочее, и иногда я долго заглядывался на какую-нибудь группу этих горцев, где-нибудь, на бугре стоящую. С косматою черною буркой на одном плече, в высокой шапке, в длинным ружьем в руках, кинжалом и пистолетом за поясом, и ко всему этому круглая черная борода, нависшие брови, орлиный нос и аварские глаза: это просто бандиты, перед которыми испанские или итальянские разбойники показались бы мальчишками, и я уверен, что в цветущие времена мелодрамы такая группа, выведенная на сцену, произвела бы самый убийственный эффект.

Почва земли в этом ущелье очень плодородна, что доказывалось превосходно растущим на полях хлебом. Шиферные горы покрыты черноземом и испещрены ручейками. Вода на каждом шагу, и во многих местах земли на косогорах трясется под ногами, как на болоте. Дорога по ущелью еще была сносна, и только огромные валяющиеся на дне камни и беспрестанно вьющиеся потоки делали ее несколько затруднительною для нас.

Лагерь при деревне Телитль.

Недолго любовались мы красотою Куядахского ущелья. Скоро мы его прошли, и нам представился самый трудный подъем на гору, на которую нужно было проделывать дорогу и втаскивать орудия. Между тем настала самая ненастная погода. Дождь шел несколько суток непрерывно, отчего сделалась страшная грязь, по которой сами мы едва могли двигаться, а тут еще нужно было тащить орудия. Подъем был так крут, что восемь лошадей не в состоянии были везти даже передка, и потому люди по необходимости должны были подымать на себе всю артиллерию. На каждое орудие было распределено по две роты; но усталость доходила до [90] изнеможения. Несколько суток мы не только не раздевались, но даже и не разбивали палаток, а мокрые и озябшие ночевали под шинелями там, где останавливалось орудие, не раскладывая даже благодетельного огонька, потому что дров не было и щепки. А к этому присоединился еще и недостаток провианта. Положение наше в эти шесть дней, которые мы употребили на переход от Карада до Телитля было самое трудное, какое случилось нам испытать в эту экспедицию, и это доставление к Телитлю четырех орудий стоит самого блестящего сражения. Офицеры терпели наравне с солдатами и единодушно разделяли, все труды с ними, не для примера только, а действительно со всем усердием помогая им иногда втаскивать орудия на какую-нибудь крутизну.

Этот подъем вел нас на знаменитую гору Телитль, о которой — помните? — я говорил, что она имеет вид какого-то готического здания. Только мы теперь ее обгибали и поднимались на ее подножие с противоположной стороны той, которая была нам прежде видна. Здесь она казалась также страшна. Вершина ее возвышалась огромною, как бы обрубленною отвесною скалою, и — вообразите! — оттуда, с такой страшной высоты, узкой ленточкой низвергается водопад. Говорят, что на вершине ее есть озеро, возле которого можно пахать землю, и что были случаи, когда жители, угрожаемые неприятелем, принуждены были туда скрываться и там выдерживать самую долговременную блокаду.

Наконец, после всех наших трудов и лишений, 2-го июля мы прибыли к отряду, бледные и изнуренные как мертвецы, замаранные, целую неделю тащившись каких-нибудь пятнадцать верст.

Телитль, эта памятная для нас огромная деревня, где теперь находился Шамиль с самыми лучшими своими приверженцами — мюридами, и в которой старшиною был дядя его Кибет-магома, есть действительно один из самых крепких и неприступных лезгинских аулов. Он расположен на одной из нижних отраслей горы на небольшой площадке, которая с трех сторон обрывается отвесными высокими скалами, до самого небольшого ручья идущими, а с четвертой — прислоняется к крутой, возвышающейся над ним скале. Домов в ней будет до пятисот, которые совершенно прислонены один к другому; только две или три узенькие улицы и посередине небольшая площадка. Сакли уже сами собою составляли непрерывную стену вокруг деревни; но, кроме их, в местах более доступных, находились еще завалы и девять башен: пять на Голотлинской стороне от Хунзаха и четыре на Куядахской. С хунзахской стороны находится еще небольшое [91] кладбище с разнообразными каменными памятниками. По ущелью, по обе стороны аула, идут террасами поля, садов же почти вовсе нет.

Войска наши обложили эту деревню кругом, и не было никакой возможности кому-либо из нее выйти. Артиллерия наша, то есть четыре полевых орудия, разделена была на две батареи, по два орудия каждая, и в тот же день, как мы прибыли к отряду, два орудия к полудню были поставлены уже с Голотлинской стороны и, открыв самую меткую стрельбу, к вечеру разбили три башни. Жители Телитля, вероятно, никогда не видавшие наших орудий, имели о них самые суеверные понятия и воображали, что ядра наши в состоянии разрушить самые крепкие горы, и потому, когда раздались первые выстрелы и посыпалась камни с башен, то ужас их был неописанный. Они как полоумные бегали по аулу; женщины и дети испускали страшные крики и толпами выбегали на улицы и сакли, не зная, в испуге, что делать. Но испуг этот продолжался недолго, и скоро все успокоилось. Жители увидели, что самое лучшее для них было не бегать по аулу, а сидеть в саклях, которых большая часть по местоположению была недоступна для наших ядер. Вообще, сколько я заметил, при всех штурмах горских аулов, надобно как можно более стараться вызывать засевших в саклях жителей наружу, и для этого прежде всего нужно пользоваться их первым паническим страхом, какой очень часто с ними делается от нашего дружного ура и страшной стрельбы из пушек. Но когда они успокоятся и засядут в своих саклях, тогда уже представится тягостная блокада всего аула и продолжительное взятие приступом почти каждой сакли, где бой, с отчаянными и доведенными до крайности жителями, так ужасен и неравен.

В этот же день стрелки наши и пешая аварская милиция заняли небольшой, примыкающий к аулу, садик и часть крайних саклей, разбитых нашими ядрами и оставленных жителями.

На другой день, то есть 3-го июля, поставлены были два орудия с Куядахской стороны. Артиллерия, сокрушив башни, разбивала сакли, и два батальона поставлены были на штурм деревни. Храбро солдаты бросились в аул, овладели первыми саклями; но жители защищалась упорно, дорого уступали нам каждую саклю и, чтобы преградить нам дорогу, зажигали их и обрушивали. Тогда сражение делалось ужасным! По грудам камней, сквозь дым и пламя, лезли апшеронцы и куринцы 4-го батальона на приступ, сакли пылали, рушились и погребали в развалинах много жертв. Иногда случалось, что стоит какая-нибудь раскаленная стена; по одну [92] сторону наши, по другую — горцы. Дерутся сквозь дыры и трещины, взбираются наверх, усядутся на гребне — и вдруг стена рушится... Счастье, если это случится на неприятельскую сторону! Эта драка среда дыму и пламени на грудах камней была ужасна и величественна, и как нашему батальону не настала очередь, то мы преспокойно смотрели сверху на это побоище и досадовали на свое бездействие. Но, несмотря на продолжительную и неослабевающую храбрость этих батальонов, которые почти целый день дрались, мы успели овладеть в тот день только не более как четвертою частью аула и привести его в развалины.

На другое день назначен был общий штурм. Для этого предположено было войскам, расположенным по ту сторону ручья, подойти к аулу и произвести только фальшивую атаку, потому что настоящей, по крутизне берега, сделать было невозможно; двум же колоннам назначено было идти на действительный приступ: одна — с Голотлинской, а другой — с Куядахской стороны. Голотлинская колонна состояла из двух батальонов его светлости князя Варшавского графа Паскевича Эриванского полка и нашего 2-го батальона, Куядахская же — из двух батальонов Апшеронского полка.

Еще накануне этого дня, часов в десять, велено было нашему батальону оставить свои возвышенности и идти на батарею, чтобы в другой день идти уже оттуда на приступ. Вид страшной битвы этого для и ожидание такой же на другой день невольно заставили призадуматься каждого, и эта ночь останется для меня навсегда памятною. Погода была прекрасная, луна блистала во всем своем величии, и мысль, что, быть может, это уже последняя ночь в моей жизни, невольно зашевелила и сердце и воображение. Солдаты преспокойно ужинали сухари с водою и пили винную порцию; офицеры, то одиноко, то попарно, сидели или лежали на бурках и разговаривали друг с другом о предстоящем штурме, иные с беспечностью юноши, другие же, напротив, с благоразумием опытности, один другому подавали советы, поощряли друг друга в храбрости и на случай смерти делали распоряжения. Я бродил одинокий по батарее. Мне не к чему было делать посмертных распоряжений и ни с кем не хотелось делиться задушевными мыслями, и потому, уединенно предавшись мечтам своим, я много передумал в эти торжественные часы. Я припомнил себе всю мою жизнь, во многом раскаивался и, не видя в ней ничего утешительного в прошедшем и мало надежды в будущем, даже желал смерти. Но иногда мысль моя невольно переносилась на родину: я живо припоминал себе моих бедных и престарелых [93] родителей которые так страдают по мне и ежедневно молятся о моем возвращении в их объятия — глаза наполнялись слезами и во мне опять пробуждалось желание жить и увидеть свою родину. Я пал на колени вознес горячую молитву к Создателю и потом, склонившись на камень, уснул среди всеобщей как бы предсмертной тишины, едва нарушаемой вечным меланхолическим ропотом внизу бегущего ручья...

Едва рассвело, грянула сигнальная пушка, и все войска понеслись к аулу. Раздалась страшная стрельба, громкое ура, и под градом неприятельских пуль мы ворвались в деревню. Но осажденные не дрогнули: крепко сидели в своих саклях и ждали нас к себе поближе. В главе нашей первой колонны было два батальона графа Паскевича-Эриванского полка. Они смело бросились в аул, выбили неприятеля из первых попавшихся им саклей, но, по трудной местности, разделились направо и налево и, будучи окружены горцами, засели в саклях. Наш батальон был в арьергарде. Когда, графцы раздались в стороны, мы двинулись вперед и, пробегая узенькою улицею под самым убийственным огнем, так что в темноте спотыкались на собственные трупы, добежали до небольшой площадки, где, поражаемые со всех сторон бросились на сакли и стали выбивать из них неприятеля. Мы тоже разрознились местностью: одна рота вправо, другая влево; наша же шестая егерская пробилась далее всех и бросилась на неприятельскую саклю. Дружно взлетели мы на галерею, бросились в двери, окна, на крышу. Одни падали под выстрелами из пистолетов и под кинжалами, другие врывались в сакли и штыками и прикладами били отчаянных мюридов. Взломали потолки, разрушили галереи, двери, стены и, переколов всех защищавшихся, сами, почти изнеможенные, падали на их трупы. Далее и кругом нас с трех сторон сидел многочисленный неприятель, а мы не могли уже оставить этой сакли. Между тем мы нигде более не слыхали ни нашего ура, ни сильной нашей стрельбы; а из этого мы заключили, что мы одни только так далеко забрались в аул, а это действительно так было. Колонна Апшеронского полка, долженствовавшая атаковать аул с Куядахской стороны, встретила перед собою несколько этажей завалов, наполненных отчаянными защитниками, и хотя храбро бросилась на штурм, овладела уже тремя рядами завалов, но далее пробиться не могла и потому не проникнула в аул. Тогда мы, будучи одни почти в середине аула, не смели уже бросаться далее и должны были подумать о собственном спасении. Неприятель был у нас с трех сторон и не далее двух сажен в своих саклях, откуда из бойниц торчали стволы их ружей, но не [94] смея тоже выйти из саклей и на нас броситься, — и от этого обоюдное наше положение вышло очень странно. Ни мы, ни неприятель, боясь друг друга, не смели выйти из своей засады и поэтому сражались почти целый день не далее, как на две сажени, выстрелами из ружей в амбразуры и дыры. Наша сакля была почти разрушена нами, и теперь мы должны были ее укреплять, иные дыры позакладывать, а другие пробивать для стрельбы. Потолка почта не было, и от такого дурного состояния сакли мы много терпели: неприятель поражал нас сквозь каждое отверстие. Часов в шесть пополудни ударили на батарее отбой — начались переговоры с Шамилем; но у нас перестрелка продолжалась, и мы отражали жестоко. Кроме неприятеля нас мучили еще нестерпимый зной и жажда; к тому же сакля наша от сору, крови и трупов сделалась смрадна и грязна; мы совершенно была равнодушны к смерти, или, лучше сказать, о ней и не думали, хотя у нас поминутно кого-нибудь ранили или убивали. К амбразурам становились мы посменно, и когда мне пришла очередь отдохнуть, то я как сноп повалился на землю. Возле меня валялся обнаженный труп здорового лезгина, и как в это время не было уже места никакому, а тем менее эстетическому чувству, то я подтянул его к себе под голову и как на подушке улегся на нем.

Между тем вечерело. Лезгины ругали нас и грозили, что когда настанет ночь, то они нас всех перережут, что нам и действительно угрожало, и потому нужно было подумать об отступлении. Выйти из сакли наружу значило попасть в руки неприятеля; а так как наша сакля примыкала с одной стороны к другим саклям, незанятым неприятелем, то капитан Колодка придумал пройти саклями внутри. Для этого мы начали делать пролом из своей сакли в другую, оттуда в третью и так далее и когда уже все было готово, решились отступать. Но здесь требовалась большая осторожность, чтобы движения нашего не заметил неприятель. Для этого капитан расставил часовых по всем проломам, чтобы пропускать солдат по одиночке и без шуму, и когда все было готово, начали тихо и ощупью перебираться в смежную саклю. Для скрытия всего этого движения оставлено было в первой сакле в арьергарде, пятнадцать человек под моею командою, которые должны были стрелять по неприятелю и грозить ему и потом, когда все пройдут пролом, отступать самим и завалить его камнями. Все это было исполнено как нельзя лучше. Неприятель сначала не заметил нашего движения, а мы, пройдя сакли три или четыре, значительно уже возвысились (потому что сакли были амфитеатром) и примкнули к другим ротам батальона; но едва [95] арьергард наш вступил во вторую саклю и завалил пролом как горцы бросились в оставленную нами саклю и хотели проникнуть далее, но тут увидели, что уже было поздно. Мы уже вступили в третью саклю, стреляя в пролом второй, — и они побоялись просунуть свои головы в эту западню.

Так кончился этот штурм. Мы овладели почти половиною аула, но не взяли всего, и этому причиною было, как вы видите, не недостаток нашей храбрости, а наша малочисленность и, так сказать, даже трусость самого неприятеля, который со страху крепко сидел в своих саклях и тем сделал их для нас неприступными, а главное: крепость самого аула это сплошная масса одна над другою возвышающихся саклей, где совершенно негде было развернуться или составить какую-либо колонну, и куда, наконец, нельзя было легко придвинуть ни одного орудия. От такого местоположения аула нельзя было сделать того сильного и дружного удара, который, сам собой воодушевляя войска, решает все дело, и мы принуждены были сражаться отдельно.

Во всю эту экспедицию судьба нашей шестой егерской роты была попадать в самую сильную опасность и славно ее выдерживать, и в этот штурм она, как видите, пробилась далее всех и едва не была истреблена; но она имела капитана Колодку и благополучно отделалась. Я удивлялся хладнокровию, храбрости и счастью этого капитана и в этом деле. Он был среди самой опасности, пули наделали ему несколько дыр в сюртуке, из шести избранных им своих телохранителей четырех убили, а он вышел даже не ранен. Одна пуля прорвала ему лацкан сюртука, откуда высунулся клочок хлопчатой бумаги.

— Поздравляю вас Павел Иваныч, — сказал я: — с Георгиевским крестом, потому что клочок ваты был похож на него.

— На все, братцы, воля Божия и милость Царская, — отвечал он с улыбкою: — поживем — заслужим!

И я действительно угадал на этот раз. За этот штурм Колодка получил чин майора и Георгиевский крест.

На другой день мы возвратились из аула наверх в свои палатки, и с каким восторгом бросился я на колени и благодарил Создателя за благополучное возвращение, и с каким наслаждением отдыхал я после таких опасностей и усталости на своей бурке! Весь этот день и другой шли переговоры с Шамилем, и лезгины, получив перемирие, с радостью выбегали из душных своих саклей и торжествовали песнями и молитвами свое избавление. Между ними резко отличались пришедшие с Шамилем [96] мюриды, которых, говорят, было до тысячи. Все они были хорошо одеты, вооружены и в сравнении с жителями Телитля, оборванными и худо вооруженными, казались как бы регулярным войском. К вечеру 6 июля переговоры кончились. Шамиль поклялся нам покорности и дал в аманаты племянника своего Гамзата. Дядя его Кебет-магома и старшина Карадахского общества дали тоже по одному аманату, поклявшись в покорности своей и своих деревень аварскому правителю, и этим мы должны были кончить осаду Телитля.

Нам жалко было, что мы не имели здесь полного успеха, то есть не разорили всего Телитля и не взяли Шамиля, и весь отряд сильно скорбел об этом и ревностно желал еще нового штурма. Но такое похвальное воинственное чувство отряда не было основательно и происходило от незнания всех наших обстоятельств. Провианта у нас уже почти не было, а зарядов и того менее, взять же в один раз Телитль не было никакой возможности, как мы уже убедились. Быть может, его нужно было штурмовать еще неделю или дня три, а мы уже потеряли до двухсот человек убитыми и верно пришлось бы потерять еще столько, что, при малочисленности отряда, было для нас очень значительно. Ко всему этому нужно присоединить, что Шамиль в то время не был еще таким важным лицом, каким он сделался впоследствии, в непременное его пленение даже не составляло, как впоследствии, особого и исключительного стремления. Взятие же собственно Телитля было бы хорошо только в нравственном отношении, то есть оно доказало бы, что для нас нет неприступного аула; впрочем, оно не повело бы ни к каким большим результатам, кроме разве плена Шамиля. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Из этой и последующих экспедиций мы убедились, что кавказские горцы будучи поставлены в необходимость защищаться, дерутся до последней капли крови, тогда как если есть для них возможность к бегству, то при малейшей опасности они непременно уйдут скоро. На этом наблюдении можно бы, мне кажется, основать военное правило для кавказской войны, что если нам предстоит брать штурмом аул, которого нам необходима только местность, а не его защитники, то никогда не следует окружать его со всех сторон, а непременно нужно оставить лазейку — и успех будет несомнителен. Так в эту экспедицию мы взяли штурмом в один раз Ашальту, несмотря на упорную защиту ее горцами, поклявшимися умереть в ней до единого с оружием в руках, потому только, что не совсем ее окружили, и так, [97] в 1839 году, взяли мы знаменитый и неприступный аул Аргуани. Аул этот преграждал нам тогда дорогу к Черкату, где Шамиль, с многочисленным войском, решился твердо нам противиться; но генерал Граббе, осмотрев его местность, сделал образцовый план штурма, направив войска на него только с трех сторон, а с четвертой, оставив ее, по-видимому, свободною для осажденных, положил один батальон в отдалении в засаду — и успех был самый блистательный. В двадцать минут мы взлетели в аул, и испуганные горцы, бежав из него толпами, были потом поражаемы положенным в засаду батальоном. Другое дело, если нам необходимо взять или уничтожить в ауле его защитников. Тогда уже, разумеется, нужно запереть его со всех сторон; зато взятие его сделается тогда самым трудным и продолжительным. Так было теперь в Телитле и потом в 1839 году в Ахульго, где десятитысячный отряд блокировал восемьдесят дней эту, по-видимому, маловажную крепость.

22 июля. Лагерь на горе Бетлитль.

Июля 8, часов в семь утра, оставили мы Телитль и направились всем отрядом в Хунзах, через Куядахское ущелье, по которому мы шли к Телитлю с орудиями. Погода была прекрасная. Чудная природа, одетая в утреннюю свою сверкающую одежду, как бы нарочно красовалась перед нами, чтобы прогнать наше невольное уныние, музыка играла веселые марши; но ничто не могло оторвать нас от грустных воспоминаний о Телитле. Там, в числе прочих, убиты два храбрых капитана нашего батальона: Ельман и Гринев — большие друзья между собой. Помню, как перед последним штурмом, ночью, на батарее, они разговаривали вместе и поручали друг другу распоряжения, в случае смерти одного из них.

— Когда меня убьют, — говорил один: — пожалуйста, продай все мои вещи, заплати долг, а остальное отошли к моей матушке.

— А когда меня убьют, — говорил другой, у которого был юнкером брат: — возьми моего брата к себе в роту и смотри за ним как за сыном.

Они горячо обняли друг друга, поцеловались и заснули. Бедные! Судьба отказала им даже и в последнем утешении. Оба, они были убиты во время штурма, почти в одну минуту. [98]

Там же был убит и мой приятель поручик В***, романическую историю которого я вам рассказывал уже. Когда потом собирали его вещи, я взял к себе его письма и в одном из них из Петербурга прочел, что верная его Елена наконец вышла замуж за Б***. Признаюсь, такая развязка, хотя и ожиданная мною, была и для меня неприятна; а какова же она была для бедного В***! Жаль мне было этого пылкого и благороднейшего юношу! Без сомнения, если бы он остался жив, время поохладило бы его сердце, и он, быть может, впоследствии, сам бы смеялся над своим романтизмом и сделался, как и все мы, обыкновенным и полезным человеком.

Поход до самого Хунзаха не представлял ничего особенного через Карадахский мост и разоренный Готцатль — места уже для нас не новые; 10 июля пришли мы туда благополучно.

В Хунзахе простояли только два дня, в которые погода была самая дурная. Дождь и град с ветром и туманом делали нам эту стоянку неприятною. Хунзахская цитадель была уже значительно укреплена, и поодаль от замка выстроена каменная башня для защиты воды, от которой до замка дорога прикрыта была высокою каменною стеною; но жители уже не так дружелюбно обходились с нами, как было прежде: им было очень неприятно, что мы оставляем навсегда между ними наш гарнизон. Здесь умер подполковник Апшеронского полка Карцов, остававшийся комендантом в Хунзахе, от желчной горячки, и его хоронили со всей военной почестью. Очень жаль было доброго человека и хорошего офицера, но еще более отца семейства... Эти похороны навели на нас какое-то уныние: каждый подумал о себе, — и кому жизнь не мила! Северная погода еще более имела влияние на наше расположение духа, и мы уже стали изъявлять друг другу желание поскорее возвратиться в Темирхан-шуру. Но мы не знали, что заключить из настоящего нашего выступления из Хунзаха. Мы взяли с собой всех больных и раненых, почему могли предполагать, что пойдем в Темирхан-шуру, — но оставляли в Хунзахе все свои тягости, и поэтому думали, что еще в него возвратимся.

В Хунзахе оставлен был батальон Апшеронского пехотного полка, под командою майора Педяша. Я очень любил этого доброго и храброго штаб-офицера, и потому с грустью с ним расставался, воображая, каким лишениям и опасностям он подвергнется, и когда изъявлял ему мое об этом сожаление, то он мне отвечал: «Что ж делать! я никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь!» — правило, которым всегда руководствовались на Кавказе старые и опытные офицеры. [99]

Мы пошли по знакомой уже нам дороге через деревню Цатанек. Вокруг этой деревни град сильно выбил еще только что выколосившийся хлеб, и даже бобы, как ни крепок их ствол, сбиты были до самого корня; очень жаль было трудов земледельца, хотя и лезгина, для которого его поле составляет единственное пропитание.

13 июля пришли мы на гору Бетлитль и остановилась лагерем на старом месте. Погода была прекрасная, и, несмотря на июль месяц, природа была так свежа, как в мае. Зелень самая яркая, цветов бездна, и разнообразные группы шатающихся облаков оживляли окрестность. Вся обширная перед нами лежащая Унцукульская или Койсубулинская впадина наполнена была белыми как снег облаками, которые, вздымаясь и опускаясь и пенясь как волны морские, делали из нее самое живописное озеро с небольшими красивенькими островами, выдавшимися из облаков скалами.

Движение отряда к Бетлитлю, как уже мы после узнали, было для того, чтобы встретить там идущий к нам транспорт сухарей, которых у нас совсем не было, отправить оттуда в Темирхан-шуру всех больных и раненых через Унцукуль и Гимри и дождаться оттуда нового провианта. До сих пор у нас еще не было никакого другого сообщения с Темирхан-шурою, как только через Унцукуль и Гимри; а если вы помните эту дорогу, то знаете уже ее трудность. Поэтому все наши транспорты производились через жителей этих деревень, которые убедились, что гораздо лучше для всех доставлять к нам сухари и получать большие деньги, нежели бесполезно с нами сражаться. Надо отдать полную справедливость генералу Фези в умении располагать к себе мирных горцев. Самая щедрая и скорая плата за все, что у них брали или что нечаянно повредили, поселила в них большое к нам доверие, и это одно только могло заставить их так охотно доставлять нам продовольствие.

Подходя к Бетлитлю, мы встретили там давно ожидаемый транспорт с сухарями, и солдаты так обрадовались, что громко приветствовали бедных ишаков, едва заметных под вьюками, и, помогая горцам их развьючивать, называли их самыми нежными именами. Надо сказать здесь нечто о необыкновенной аккуратности лезгин в доставлении всего, что им поручено. Ничто и никогда не пропадет у них, и часто случалось, что лезгин, взявшись что-нибудь к нам доставить, не мог этого скоро сделать, по неприязненным отношениям деревень, через которые нужно было проходить ему; но порученная вещь никогда не [100] пропадала и хотя нескоро, но всегда была доставлена. В особенности они аккуратны в доставлении бумаг, и лезгин готов даже пожертвовать жизнью, но не бросить бумаги. Очень часто случается, что неприятели наши, считая их шпионами нашими, их убивают, но — странное обстоятельство — бумаг никогда не истребляют и хранят их с каким-то благоговением и непременно при удобном случае к нам их доставят. Иногда, разоривши какой-нибудь аул, нам случалось находить в нем наши пост-пакеты целыми и с особым тщанием хранимыми, вероятно, до первого удобного случая передать их нам. Без сомнения, этому причиною получение за них денег; но для нас этот их обычай очень полезен.

Походом меня занимал рассказ одного нашего солдата, бывшего в плену у лезгин. Он был взят в плен в Кахетии в 1831 году и продан жителю Карадахского общества деревни Ачады за сорок баранов. Его содержали как нельзя хуже: днем давали самую тяжелую работу, а ночью сажали на цепь. Три раза он уходил, но все неудачно: его ловили и приводили к хозяину, который за это жестоко его наказывал. Наконец хозяин умер и, по какому-то религиозному обычаю, завещал сыну своему отпустить его; но сын не иначе соглашался дать ему свободу, как чтобы он принял магометанскую веру. — «Но сколько он ни употреблял со мной жестокостей, побоев и голоду, я — говорит — бранил его, плевал ему в глаза и решился уже умереть, радуясь, что сделаюсь мучеником, и уповая наследовать царствие небесное. Когда же услышал, что наши подступили к Телитлю, и хозяин мой в большой тревоге часто отлучался, из дому, то я решился еще раз бежать. В одно время, когда хозяина не было дома, я долго и со слезами молился Богу в своей тюрьме и наконец заснул. Во сне мне явился ангел, который возвестил, что завтра меня непременно бросят в пропасть, если я не уйду. Я проснулся. Ночь была темная; но я заметил, что дверь моя не была затворена. Я начал ломать свою цепь, которую я еще и прежде камнями подпиливал, и, к своей радости, она почти сама распалась. Тогда я потихоньку вышел из аула и к рассвету благополучно дошел до отряда. Вот как Господь Бог наградил меня за мое долготерпение!

«Да и что за житье с басурманами: один наш беглый был в этой же самой деревне, где и я. Лет пятнадцать уже живет он у них, имеет саклю, жену и детей, а когда бывало встретится со мной и я начну ругать его, что обусурманился, то горько заплачет, начнет креститься и просить меня, чтобы я дал поцеловать ему свой крест. Готов — говорит — бросить все и подвергнуться [101] заслуженному наказанию, чтоб только уйти к своим, да жаль детей.»

Почти десять дней простояли мы лагерем на одном месте, на этой скучной горной равнине возле Бетлитля; а нет ничего скучнее в экспедиции, как праздная стоянка. Как провести время — не знали. Службы и занятий никаких, читать нечего, и странная скука одолевала. Всем хотелось или возвратиться на квартиры, или идти в драку, лишь бы только не стоять на месте. Мне тоже было скучно; но я всегда старался находить для себя какое-либо занятие и тем сокращал время. Но тоска по родине более нежели когда-либо овладела мной. Мне стали противны даже величественные виды природы и эти громадные горы, заграждавшие зрение, и когда вспомню бывало нашу широкую Русь, эти обширные степи Малороссии, где глаз устремляется в беспредельность, когда вспомню бывало свой небольшой домик с прекрасным фруктовым садом и широким прудом, то мне они казались гораздо приятнее этих грозных скал и пропастей, и я так бы, казалось, и полетел туда, под их мирную сень, в их тихое уединение... Но этим грезам было суждено нескоро осуществиться!..

30 июля. Лагерь в Бурундук-кале.

Мы стояли лагерем при Бетлитле так долго оттого, что ожидали транспортов с провиантом из Темирхан-шуры, и как скоро они прибыли и мы запаслись сухарями на несколько дней, то июля 22 выступили в поход обратно через Цатанек и остановились на горе Арахтау. С этой горы идет вниз одно ущелье через деревню Мусуку и Белех или Балакан до Аварского-койсу, где в конце ущелья находится деревня Зираны, а по ту сторону реки деревня Арганы, от которой тоже углубляется одно ущелье в Гимрийский хребет, за которым находится деревня Малые-Казаницы, а там и Темирхан-шура. Это самая кратчайшая дорога от этой крепости к Хунзаху, с которою у нас до сих пор не было еще безопасного и свободного сообщения, и теперь нам предстояло обделать эту дорогу и укрепить ее, чтобы таким образом, устроить сколько возможно безопаснейшее сообщение с хунзахским гарнизоном. По этому направлению от Темирхан-шуры до Хунзаха будет не более шестидесяти верст, — следовательно, почти вчетверо менее той дороги, по которой мы сначала шли через Акушинское [102] общество, Судахаранский и Карадахский мост, и даже гораздо ближе, нежели через Унцукуль и Гимри.

Июля 23, спускаясь с горы Арахтау в так называемое Балаканское ущелье, прибыли мы к деревне Мусуку. Отсюда авангард наш пошел далее в Зираны, а мы остались обделывать здесь дорогу. Мусук — небольшая деревушка, окруженная плодородными полями. Пониже в ущелье есть много лесу и кругом по отлогостям его много травы. Погода нам благоприятствовала; только по ночам было холодно от сильного ветра и возвышенности местности.

Обделав дорогу с горы Арахтау до Мусука, которая в этом месте очень крута и спускается зигзагами, продолжали работать ее далее до деревни Белех или Балакан. Ущелье здесь довольно отлого и понижается почти неприметно, что представляло нам немного трудов для сделания дороги, удобной для провоза нашей артиллерии. С правой стороны ущелья низвергается вниз множество ручейков иногда очень живописными каскадами. В одном месте целая широкая скала сверху донизу покрыта катящеюся по ней водою. Все это, сливаясь в ущелье, образует в нем довольно большой и разнообразно вьющийся прыгающий по камням ручей. По ущелью везде было много самой свежей травы, и каждый удобный клочок земли превращен в полоски полей, на которых изобильно растут ячмень и кукуруза.

Деревня Балакан немного более Мусука, но гораздо ее живописнее и кругом версты на четыре вдоль по ущелью опоясана плодоносными садами, которых вовсе нет в Мусуку, по высоте его местоположения. Мы наслаждалась чудеснейшим климатом. Днем жар был не очень велик, а вечерами самая живительная прохлада наполняла ущелье, и от изобильной растительности воздух делался ароматным. Ущелье все идет широко и покато и только к концу суживается, делается каменистее, круто обрывается и поэтому потребовало большой обработки для сделания спуска удобным.

Спустясь вниз, на последних уже отлогостях к Койсу, увидишь деревню Зираны. Местоположение ее очень живописно: над самою рекою, в устье чернеющегося за ней ущелья, она окружена восхитительными садами, где огромные орехи, яблони, груши, персики и виноград едва держались под тяжестью уже начавших созревать плодов своих. Особенно мне понравились яблони — огромные деревья, которых ветви, обремененные, как гроздями, пунцовыми плодами, шатром склонялись к земле. Это род самых крепких и долго сохраняющихся яблок. [103]

Большое ущелье, по которому течет Койсу, к Зираны очень расширяется; дно его делается гладким и образует очаровательнейший лужок, по которому река, разделяясь на несколько рукавов, течет довольно тихо и безмолвно между островами, поросшими красивыми куртинами лозы и разных кустарников. Луг этот, покрытый самой яркой зеленью, составляет довольно большую площадку, по краям которой стоят небольшие овальные, тоже зеленеющие бугру, один над другими возвышающиеся и наконец примыкающие к голым и высоким скалам. Площадка, ровная как стол, версты на две простирается вниз по Койсу и как бы замыкается деревнею Аргуаны. Это самое живописнейшее место, какое я только видел на Кавказе. Среди мрачных и диких скал является ровный, зеленый, в полном смысле, бархатный луг на котором, как разнообразные узоры, разбросаны острова, и между ними вьется довольно широкая река: это так приятно для глаз утомленных вечною дикостью ущелий и громадностью скал! И тишина течения Койсу также имеет свою прелесть после его шумных водопадов и вечной яростной борьбы с своими берегами. Здесь он как будто сам радуется своему отдыху и так нежно катится по спокойному своему руслу. А что за прелесть деревня Арпаны!.. Она находится в конце этой равнины на возвышающимся над нею бугре, и белые ее сакли одна над другой возвышающиеся, опоясываются темно-зелеными садами, которые, спускаясь постепенно вниз, расходятся по лугу красивыми аллеями. За саклями возвышаются черные гребни скал, которые мрачностью своей еще более придают блестящего колорита и белеющейся как замок деревне и зеленеющим ее садам. И когда на всю эту картину заходящее солнце бросает свои лучи и положит тени, то вид этот делается очаровательнейшим. Здесь я более нежели где-либо жалел о том, что я не художник и не мог снять этого чудеснейшего ландшафта; однако же кое-как я срисовал вид этой деревни, и, при всем несовершенстве моего искусства, он очень нравится всем кто только его рассматривает.

На этой площадке, на правом берегу Койсу, против деревни Зираны предположено было устроить укрепление для защиты в этом месте переправы через Койсу, для него и оставлена была часть отряда, а другая, в которой был и наш батальон, направилась далее для разработки дороги, перейдя реку, которая была глубиною по пояс, по устроенным нами на деревянных козлах небольших мостиках.

Отдохнув на берегу, пошли мы к деревне Арганы и, пройдя ее роскошные сады, вступили в узкое ущелье, которое идет от нее [104] верст на десять, постепенно и незаметно возвышаясь. Гладкое дно этого ущелья, усеянное мелкими камешками, не требовало никакой обработки для дороги. Наконец ущелье, мало по малу суживаясь и превратясь почти в коридор, вдруг запирается отвесною, высокою, саженей в десять, каменною скалою. С левой стороны скалы падает в ущелье водопад, а с правой вилась узенькая и крутая тропинка, положенная в иных местах досточками, по которой с трудом можно было провести одну лошадь; и здесь-то нам нужно было устроить дорогу, по которой свободно бы ездили пушки и артельные троишные повозки.

Это место называется Бурундук-кале. От него до вершины хребта верст пять, не очень, впрочем, крутого подъема, а там верст пятнадцать до Темирхан-шуры, довольно покатого спуска, не требующего почти никакой обработки. Итак, нам оставалось только сделать спуск в Бурундук-кале и проделать дорогу до вершины хребта, и тогда катай хоть тройкою от Темирхан-шуры до Хунзаха; но это было, однако же, не так-то легко.

Наскоро разработав тропинку, взошли мы по-одиночке на верх ущелья. Там была довольно значительная площадка с протекающим по ней ручьем и отлогие скаты гор, поросшие хорошею травою, и потому место для нашего небольшого лагеря было очень удобно. Разбив палатки и несколько отдохнув, принялись за работу. Чтобы сделать спуск с занимаемой нами площадке до дна ущелья, нужно было пробить наискось скалу саженей на десять и потом от этого пролома донизу еще саженей на пять высотою, подложить насыпь длиною саженей на пятнадцать: работа, как и можете судить, нелегкая; но деятельность нашего начальника была неутомима! Он особенно обращал внимание на разработку дорог, всегда лично присутствовал при работах, поощрял рабочих, как наградами так и ласковым и шутливым своим обращением, оставшимся навсегда в памяти солдат, и наша так называемая саперная команда делала просто чудеса, сокрушая самые твердые скалы и заваливая пропасти. Почти две недели, однакож, трудились мы в этом месте, работая ежедневно человек по пятисот, и работа, как говорится, кипела. Там несколько десятков солдат буравили скалу и взрывали ее порохом, там сотни вскатывали огромные камни, носили землю, фашины. Беспрестанные выстрелы от взрывов, дружный крик подымающих вверх какой-нибудь огромный камень, беспрестанная беготня, — одним словом, все кипело как в котле и работа шла быстро. Но более всего потребовала времени насыпь. От неровности камней и желания сделать ее поскорее и уже, она два раза обрушивалась и поэтому в третий [105] раз заложили ее уже очень широко и, постепенно вверх суживая, сделали наконец так прочно, что она могла бы существовать вечно, если бы только возмутившиеся горцы не вздумали ее разрушить. В одном месте на гладкой скале генерал велел высечь год, число и надпись, чтобы увековечить наши необыкновенные труды в этом месте.

Вид этого места очаровательный, когда посмотришь на эту дорогу снизу. Перед нами возвышается, полукруглая скала, с левой стороны ее несется прелестный водопад, а с правой вверх идет темный коридор, а вниз — широкая насыпь. Далее поверх скалы горизонт замыкается почти подоблачным хребтом, то отлогим, то возвышающимся острыми как башни скалами. Впоследствии на верху самой скалы устроена была большая башня для помещения в ней постоянного здесь караула, и это еще более придало красоты этому месту. И когда на верху скалы белеются наши палатки, над самой ее закраиной, стоят группами офицеры и солдаты; из под ног их катится вниз пенистый водопад; выше по хребту, как бы с облаков, спускается наш отряд, и потом из темного пролома, как бы из ворот, катятся троишные артельные повозки, артиллерия, вьюки, арбы, которые по прислоненной к скале насыпи идут как бы по карнизу и далее вытягиваются в ущелье в длинную вереницу, — когда на все это смотришь несколько издали, то невольно восхищаешься видом и природы и искусства, и нашей русской удали, катающейся тройкой там, где прежде с трудом пробирался пеший смелый горец.

Мы были недалеко от Темирхан-шуры, с которою теперь сообщения сделались очень часты, и от этого у нас явилось во всем довольство. Чтобы поддержать силы работающих, отпускали ежедневно по две винные порции, для чего привезено было из Темирхан-шуры три бочки спирту. Эти бочки не должны быть забыты в летописях кавказских, потому что они были первые которые переехали хребет в этом месте и скатились него на русской телеге, по проделанной нами дороге, и когда они спускались с гор, покрытых в то время облаками, то это было как бы они действительно скатывались с облаков... Солдаты приветствовали их громким криком.

Во время нашей стоянки в Бурундук-кале приехал к нам наш полковой командир, бывший тогда полковником — Пулло, которого мы уже месяца четыре не видали. Он был в то время начальником Сунженской линии, в Чечне, и потому не мог участвовать в походе с нами. С какою радостью увидели мы своего начальника и с каким единственным восторгом отвечали на его [106] приветствие! Он с чувством благодарил нас за наши отличия, обнимал подполковника Цыклаурова, капитана Колодку и всех офицеров и ласково разговаривал с солдатами, называя их молодцами-куринцами. Он расспрашивал нас о подробностях экспедиции, о наших нуждах, жалел о погибших в сражениях и старался помочь всем оставшимся. Это был для нас праздник.

Когда уже дорога была совершенно окончена, пришел из Темирхан-шуры транспорт, из пятисот азиатских арб, с провиантом для Хунзаха и артиллерийским парком, и нашему второму батальону Куринского полка опять суждено было конвоировать этот огромный транспорт до Хунзаха. Наш батальон поработал в это время двадцать дней, проводил в начале похода огромный обоз до Хунзаха, попал в самую страшную арьергардную битву при отступлении от Ашальты, почти на руках принес четыре орудия к Телитлю, пробился в этот аул далее всех и целый день дрался в нем с неприятелем... Из этих трудностей и опасностей он вышел с тою огромною славою, которая с этого времени распространилась на весь Куринский полк и сделала его одним из первых на Кавказе.

Лагерь на горе Арахтау.

Четырнадцатого августа оставили мы Бурундук-кале и двинулись к Зираны. Обоз спустили благополучно и скоро и потом шли по гладкому ущелью почти безостановочно. Погода была прекрасная, даже жаркая. Прелестные арганайские сады, с зрелыми уже плодами, сильно манили нас в свои прохладные тени и лакомые объятия; но ни один солдат не смел даже дотронуться до дерева; так строго смотрели за тем, чтобы не делать жителям ни малейшей обиды. Впрочем, они дешево продавали нам виноград, персики и груши и даже даром давали солдатам.

Сакли Арганая очень красиво сложены из разного цвета камней. В иных из них открыты были на улицу широкие двери, и в сенях хорошенькие и довольно опрятно одетые женщины сидели на коврах и преспокойно занимались домашними легкими работами: шили платья из синего кумачу или китайки, пряли шерсть, ткали галуны или били масло, между тем как мужчины, сидя на пороге, разговаривали между собой и с соседями через узкую улицу. Мне очень нравилось такое спокойствие жителей во время нашего прохода, которое означало их полное к нам доверие, и такой тихий семейный быт этих уединенных горцев должен [107] быть для них очень приятен. Здесь, как видно, мужчины не так строги к женщинам, как у других азиатских племен, и не запирают их в отдаленные сакли. Напротив того, они свободны в обращении с мужчинами и занимаются своими работами в виду соседей.

Мы ночевали за деревнею на переправе, которая только что была кое-как кончена. Через рукава Койсу сделано шесть мостов, довольно, впрочем, узких и хилых, а на берегах его четыре маленьких люнета, обнесенных плетнем и валом. Для часовых поделаны были будочки, покрытые травою, наподобие гриба, а для помещения солдат и офицеров — землянки.

На другой день, с рассветом, благополучно и скоро переправивши обоз по мостам через Койсу, пошли мы далее в Балаканское ущелье; но как со входа в него подъем очень крут, то мы медленно продвигались, принужден будучи встаскивать с помощью людей каждую арбу. Тут же еще пошел сильный дождь, и это так затруднило нам дорогу, что в этот день мы не дошли, даже до деревни Балакан и ночевали в ущелье. На другой день, пройдя Балакан и Мусук, начали подыматься на Арахтау и хотя дорога была и хорошо сделана, но по крутости своей представляла много затруднений. При подъеме арб на гору, одна из них оборвалась и покатилась вниз; кули с мукою разлетелись в стороны, а она понеслась прямо на стоявшие внизу палатки. Не долетая до них несколько саженей, она разбилась в щепки о камень; но одно колесо, совершенно целое, с ужасною быстротою понеслось вниз и прямо на палатку, разорвало ее на части и покатилось далее. В палатке лежали два солдата; но промысел Божий сохранил их. Колесо пробежало как раз между ними, не зацепив их нимало, а только повалив на них палатку.

Вечером 17-го августа пришли мы на Арахтау, пройдя таким образом с тяжелым обозом пространство от Бурундук-кале в четыре дня. Здесь мы остановились, а обоз пошел уже сам в Хунзах, по дороге к которому, далее, на перевале через Арахтау, стояли наши 3-й и 4-й батальоны Куринского полка. Здесь мы простояли почти день. Погода была прекрасная и теплая, но вечера делались уже значительно прохладны. Мимо нас проехали в Хунзах несколько человек унцукульских депутатов для принятия там присяги на верноподданство шамхалу тарковскому, под владением которого они и гимрийцы некогда стояли, и который всегда домогался владычества над ними.

18-го числа, часа в четыре пополудни, нам велено было присоединиться к нашим 3-му и 4-му батальонам, которые стояли [108] в описанной уже мною долине между двух параллельных гор: Арахтау и Танус-Мегер, по дороге к Хунзаху, у так называемых нами фонтанов, где находился каменный полуразрушившийся колодец и где обыкновенно мы всегда останавливались идя в Хунзах или оттуда.

Поднявшись на гору Арахтау, я еще раз полюбовался оттуда далеко видимою окрестностью и пробежал глазами знакомые места. После четырехмесячных странствований, эта страна сделалась мне довольно известною. Знакомы стали все горы, аулы, дороги, тропинки, и я, так сказать, повторял по живой карте всю историю нашей экспедиции. Местность величественная и грозная, на которой отряд наш казался горстью или муравейною кучею, едва в ней заметною, а между тем эта горсть победила и оставила на ней неизгладимые следы. Там видны были прежде так страшные, а теперь разоренные или покоренные нами аулы; там таинственный Хунзах превращен был в нашу крепость; там по дну страшного прежде ущелья и едва доступной скале вилась проделываемая нами дорога — вечный памятник нашего в горах владычества. Горы и реки уступили нашим усилиям, и недоступный еще снеговой хребет с робостью выглядывал из-за порабощенных своих меньших братьев и, казалось, сам страшился той же участи. Белые облака, прежде так дерзко к нему подступавшие, теперь вереницами носились поодаль над уединенными вершинами и будто не смели спускаться в свои заветные ущелья, откуда они были изгнаны нами. Да, я смотрел с гордостью на эту прежде страшную для нас окрестность, которая теперь сделалась такою обыкновенною, и по которой мы маршировали как по ровной степи. Действительно, если для нас и были неудачи, то они ничтожны в сравнении с тою опытностью и самоуверенностью, какие мы приобрели в эту экспедицию, которая, так сказать, приучила нас к горам, сделала для нас очень обыкновенными самые грозные ущелья и неприступные скалы и показала нам, что такое эти страшные прежде для нас горцы.

Мы, простояли здесь почти десять дней, находясь в неизвестности, пойдем ли мы еще далее куда, или возвратимся в Темирхан-шуру, чего, признаться, нам уже очень хотелось. Но начальник наш, по усиленной просьбе правителя Аварии, Ахмет хана мехтулинского, решился привести в покорность все те окрестные племена, которые когда-то признавали над собою владычество Аварии. К нему беспрестанно являлись депутаты от разных племен и давали присягу в своей покорности, к чему будто бы, как говорили, склонял их даже сам Шамиль, нежелавший, [109] по-видимому, дальнейшего кровопролития и опустошения страны. Слухи о его миролюбивом к нам расположении дошли до того, что говорили даже, будто 22-го августа, в день высокоторжественный для России, будет у генерала праздник, на который приедет и Шамиль. Не знаю было ли к нему такое приглашение от генерала, но нельзя было ожидать, чтобы при своей азиатской недоверчивости, решился когда-либо побывать в стане нашем, в чем мы впоследствии совершенно убедились.

21-го августа мимо нас прошли обратно с Хунзаха арбы, доставившие туда провиант и взявшие оттуда 105 человек больных и раненых. С ними также отправлялись в Зираны два полевых орудия и несколько артельных повозок, которые, к удивлению нашему, несмотря на все свои бедствия, уцелели и некоторые из них даже впоследствии возвратились в Темирхан-шуру.

В том месте, где мы стояли лагерем между гор Арахтау и Танус, у так называемых фонтанов берут свое начало, два горных ручья. Вершины их шагах в десяти одна от другой, но они текут в противоположные стороны: один — в Андийский, другой — в Аварский койсу, которые здесь текут недалеко друг от друга.

Из лагеря я ездил в Хунзах, верстах в семи от него находящийся. Цитадель в нем была уже значительно укреплена, сделан резервуар для воды и возле него баня. Посетил многих знакомых мне офицеров и в том числе майора Педяша, который недавно за штурм Ахульго получил чин подполковника и георгиевский крест, не по общему представлению, как это всегда было, а по реляции, как случилось еще в первый раз на Кавказе, на нашей памяти, что, разумеется, всех чрезвычайно обрадовало

— Поздравляю вас, Василий Тимофеевич, с царскою милостью, — сказал я, обнимая его.

— Господи! откуда мне все сие! — отвечал он, возводя глаза к небу, с чувством неподдельного изумления.

Около Хунзаха только теперь, то есть в последних числах августа, жали хлеб: пшеницу и ячмень, и, связывая их в снопы, также как у нас складывали в копны, перевозили потом домой на арбах, которые здесь по ровности места употребляются только для этого. Овес же, которого, впрочем, сеют очень мало, еще был зелен; из этого можете судить о возвышенности Аварии и суровости ее климата. [110]

27 августа. Лагерь близ деревни Орада.

Несколько дней тому назад Ахмет хан мехтулинский, правитель Аварии, отправился с своею милицией для приведения в зависимость от Аварии некоторых деревень, от нее отложившихся; но как не все ему покорились, то это потребовало нашего присутствия. К утру 26-го августа семь батальонов наших с одною только горною артиллериею стянулись в долину между гор Танус и Мочох и оттуда двинулись вдоль по ущелью, по направлению к Андийскому койсу. Утро было прекрасное, и живописная долина восхищала взоры. Она представляет почти правильный верст на десять идущий четвероугольник, ярко зеленеющий между каменных стен своих. Под горою Мочох протекает ручей, в который от горы Танус бежит множество источников, отчего почва этой долины почти луговая. Здесь я в первый раз видел, что жители косят сено, тогда как в других местах они или рвут его руками, или жнут серпами, потому что косою негде размахнуться. Мы прошли мимо деревни Мочох, на правой стороне ручья лежащей. Она имеет домов тридцать и три башенки. Вокруг нее нет вовсе садов, и она как и вообще все здешние аулы, имеет характер близлежащей своей горы. Сакли ее также белеются, как и окружающие ее скалы. Далее прошли небольшую деревушку Желтляр, стоящую почти в конце горы Мочох, и за нею открылся перед нами совершенно новый вид. Местоположение вдруг как бы упало, то есть на несколько сот саженей понизилось. Горы Арахтау и Танус резко оборвались, понизились к Койсу и образовали прекрасные долины, которые теперь в глубине под нашими ногами лежали, и которые труд человеческий обратил в самые превосходные поля, живописно амфитеатрами устроенные, которые в то время очень часто были уставлены копнами сжатого хлеба. Отсюда направо, на скате горы Арахтау, видна была деревня Гарадерек, без садов и похожая на кучу камней; внизу по течению мочохского ручья две довольно большие деревни: Хидак и Коло, окруженные хорошими садами, а левее их и прямо напротив нас — большой аул Орада, в котором домов будет более сотни и две башни; садов, однакож, нет.

Мы направились к деревне Орада, почти посередине долины лежащей, для чего должны были очень глубоко и круто спуститься; но как с нами не было полевых орудий и никаких тягостей, [111] кроме небольшого числа вьюков, то мы спустились без всякого затруднения. Жители, нехотевшие покориться Ахмет-хану, узнавши о нашем приближении, бежали, унеся с собой лучшее свое имущество; однакож, солдаты поживились медом, кукурузой, мукой и захватили в плен несколько женщин и детей, не успевших скрыться. Часть бежавших жителей, засевших в разных местах по долине, вздумали было сопротивляться; но стрелки наши скоро их прогнали без всякой для нас потери.

Долина вокруг деревни Орада есть самая плодородная в этой стороне и настоящая житница этой части гор. Она вся возделана полями, которые, то взвиваясь длинными полосами, то обнажаясь по косогору, то обвивая какой-нибудь бугор, и вообще окружая почти в самой середине ее в глубине лежащую деревню, и постепенно от нее возвышаясь, представляют самый обширный круглый амфитеатр, на ярусах которого, как бы зрители в театре, толпились многочисленные копны сжатого хлеба. Пшеница, ячмень, кукуруза, даже конопля, бобы или лобия, горох и овес, — все здесь родится превосходно; только недостает садов, этой наилучшей прелести других деревень.

От деревни по направлению к Койсу эта почти круглая долина, где и возвышаясь, вдруг потом обрывается перпендикулярно, и саженей на сто кажется простираются уже до самого Койсу другие долины, тоже местами обработанные и засеянные хлебом и тоже представляющие чудеснейшие виды. С левой стороны, как огромный змей на картине Страшного суда, извивается Койсу, а между изгибами его виднеются деревни с прекрасными зеленеющими садами. По ту сторону Койсу, у самых почти берегов его, видна деревня Игали; повыше ее в гору — гумбетовские аулы: Эхо, Кеитль; вверх по реке — аул Тлелок, а далее еще другие уже андийские аулы.

День этот кончился превосходной иллюминацией. Зажгли копны хлеба, находившиеся на всем пространстве долины, которые горели совершенно как плошки, и посреди их пылающий аул Орада как фейерверк бросал от себя в разные стороны потоки огня.

От доставшейся добычи в лагере было изобилие съестного, и солдаты еще в первый раз во всю экспедицию полакомились вдоволь. От этого суматоха и веселье было большое. Они целую ночь носились около артельных котлов, в которых варили говядину с луком, крупой и тыквой; кроме того варили и пекли кукурузу, а для окончательной уже закуски, в маленьких жестяных котелках своих, которые имел тогда на Кавказе каждый солдат, варили из кукурузной муки мамалыгу с маслом. Это просто было [112] объеденье! Я часто удивлялся солдатской натуре. Несмотря на то, что целый день он не подгибает ног и устанет как нельзя больше, ночью или когда удастся, вместо того, чтобы предаться сну, будет непременно возиться около огня и стряпать что-нибудь в котелке своем, хотя иногда ему приходится варить одну воду с солью и мелкими сухарями или какой-нибудь луковицей. Вообще наш солдат не любит сухоедения, и хоть тепленькой водицы, а все-таки преважно похлебает своей заветной ложкой, с сухариками...

Лагерь над аулом Енчердых.

Лагерь наш в Орада был расположен за деревней. 28 августа с полудня начали мы отступать обратно по той же дороге, по которой пришли, и, предполагая преследование отряда горцами, отступали со всеми военными предосторожностями. В арьергарде поставлена была сотня донских казаков. Отряд прошел разоренную деревню, поля ее и уже поднялся на первые уступы горы, как в арьергарде завязалась перестрелка. Человек до ста пеших лезгин открыли огонь по казакам, и как кавалерия ничего не могла сделать с скрывающимися за камнями лезгинами, то тотчас была выслана против них рота пехоты. Уже смерклось, и это сражение было самое потешное. Оно ограничивалось только перестрелкой, то редкой то вдруг частой как дробь. Стрелки наши прогнав лезгин, отступили потом сами, перебегая с одного уступа на другой; выстрелы их и неприятельские при вечернем полумраке производили совершенно как бы театральный эффект. Потери у нас не было никакой; но эта перестрелка нас задержала и мы уже в полночь пришли к деревне Мочох, где и простояли весь следующий день. Тут, по обыкновению пошли толки о том, скоро ли окончится эта экспедиция и пойдем ли мы отсюда в Темирхан-шуру, или еще куда-нибудь в горы. Признаюсь, мы все уже желали окончания экспедиции. Офицеры и солдаты пообносились одеждою, поистратили все деньги, и наконец нам наскучили переходы без серьезных военных действий.

30 августа выступили далее по ущелью и когда дошли до фонтанов, где дорога идет направо в Хунзах, налево в Темирхан-шуру, то с нетерпением ожидали, куда-то мы поворотим... Поворотили направо. Досадно! но нечего делать: быть может, это только для того, чтобы взять из Хунзаха некоторые вещи и потом уже идти домой. Не только мы перевалились через гору [113] Танус и прошли деревню этого имени, как оставили налево дорогу в Хунзах и пошли направо, — значит еще куда-нибудь для покорения аулов.

Версты четыре от Тануса проходили мы две аварские деревни Гацалох и Евету, которые составляют почти одну довольно большую деревню. Они стоят почти на ровном месте; сакли их очень красиво сложены из темных камней; а в деревне Гацалох есть довольно примечательный камень. Он стоит над обрывом, пространством не более ста квадратных сажен, обнесен высокою стеною, за которой стоят три тонких и высоких четвероугольных башни. Середина замка почти вся застроена и только оставлено небольшое место для двора. Замок должен быть очень древний, потому что он в развалинах, и, как видно, не от разорений, а от времени, и совершенно непохож на те строения, какие теперь строятся в горах. Он весь сделан из тесаного камня, который хотя и без извести, но так плотно сложен, что ни один почти не вывалился из середины. Башни высотою будут саженей по десяти и вверху имеют род выдавшегося вокруг идущего довольно красивого карниза, чего нет ни в какой другой горской башне. Он теперь пуст и обитаем только голубями. Мрачный и полуразрушенный вид этого замка дает ему какую-то величественную таинственность и заставляет задуматься над его происхождением; но решительно никто и ничего не мог мне рассказать о нем.

От деревни Гацалох поворотили мы к хребту Тлоккоры, который замыкает собой Аварскую равнину и над нею возвышается, и перешли ручей Умукклы. До самого хребта, по обе стороны дороги, простирались довольно широкие обработанные поля и даже луга, где хлеб и трава росли в изобилии, и дорога до самой гор была хорошая. Ночевали у самой подошвы Тлоккоры, и ночлег был 6ы препорядочный, если бы мы имели дрова; но кругом верст на двадцать нет ни прутика, и мы еще с разоренного аула Орада везли на вьюках и несли на себе несколько полен и дорожили ими как драгоценностью.

31-го числа, с рассветом, отправилась вперед саперная команда для разработки дороги, а часов в восемь выступил и отряд. Подъем был некрутой и продолжался версты четыре. Еще я ни откуда не видал, что такое было за этим хребтом, и потому с нетерпением спешил наверх, и едва достигнул вершины, как предо мною выпрянул величественный снежный хребет. Утро было прекрасное. Я еще никогда не видал так близко этого хребта и в такую ясную погоду и потому с наслаждением [114] вглядывался в его белеющие снега, как алмазы сверкающие от играющих в них солнечных лучей. Из близстоящей горы этого хребта с левой стороны выходит Аварский, а с правой Андийский койсу, сопровождаемый высокою отраслью — Дагестанским хребтом. Но гора Тлоккоры, на которой мы теперь находились, еще не была последней ступенью подножия снегового хребта; между ними тянутся еще два хребта, одинаковой, впрочем, высоты с Тлоккоры, почти параллельно от одного койсу до другого. Итак, теперь я обозрел уже все пространство, которое заключается между этими реками — этот огромный треугольник, занимаемый по преимуществу Аварией, а взор мой проникнул явственно до самых вершин этих знаменитых койсу, что, полагаю, немногим удалось на Кавказе.

Вершина горы Тлоккоры представляет обширную равнину верст на двадцать в окружности. На ней нет ни лесу, ни воды и климат так холоден, что в это время уже померзла трава, и поэтому она необитаема. Она очень гладка, и мы по ней не шли, а летели: так обрадовались наши ноги, что наконец выпрямились; и такая обширная равнина, откуда глаз далеко мог обозревать пространство, и такая ее возвышенность, где как-то легко было даже дышать утренним прохладным воздухом, были особенно для нас приятны после душных ущелий и гор. К тому же мысль, что мы теперь находимся в таких местах, куда еще никогда не доходили русские отряды, была для нас очень лестна. Прекрасное утро, чудные виды, высота места, его новость как будто возвышали и нас самих. Мы все сделались бодры и веселы, забыли все трудности похода, и воинственный дух опять овладел всем отрядом. «Эка, братцы, посмотрите-ка, куда это мы забрались! — говорили солдаты. — Да сюда, чай, и ворон не заносил русской кости, и мы первые завоевали эту сторону. Вишь ты, как близко снеговые горы. Что, кабы нам и туда пройти! вот было бы славно! А там, говорят, за горами уже Грузия. Ну, кабы да прямо и в Тифлис прошли, вот то бы всех удивили! Эка молодец Фези! сколько, посмотришь, завоевал гор!»

Об этой экспедиции можно сказать прежде всего, что она нас действительно и коротко познакомила с горами, приучила русского солдата не страшиться ни ущелий, ни скал, ни пропастей, познакомила нас хорошо с горцами, рассеяла прежнее наше ложное понятие о разных трудностях и опасностях. «Что за вздор горы! — говорили потом солдаты, рассуждая о трудности сражения в них с лезгинами — ему гора и мне гора» — выражение, которое с этой экспедиции сделалось такою о6щеупотребительною [115] солдатскою поговоркою на Кавказе; и генерал Фези оставил после себя много любимых рассказов, бывшим под командою его воинам; особенно никогда, кажется, не забудут его солдаты Куринского полка, которых он любил в особенности, называл их всегда малыми золотниками, да дорогими, всегда ласково и шутливо с ними обращался, был доступен для каждого и щедро награждал достойных.

Пройдя по равнине верст восемь и потом спускаясь по покатости хребта, часа в четыре пополудни пришли мы к назначенному месту и расположились лагерем над деревнею Енчердых, внизу в ущелье лежащею. Тут местоположение представило нам опять новые виды. У ног наших находилось очень глубокое ущелье, по которому протекает довольно большой ручей, с правой стороны вливающийся в Андийский койсу. Внизу его едва приметна деревня Енчердых. Другую сторону ущелья составляет гора Инчаро, как бы опрокинутая и идущая к снеговому хребту постепенно возвышающеюся плоскостью, которая, не доходя до него обрывается. Плоскость эта зеленела травою, и во многих местах растет на ней небольшой сосновый лес. Она перерезывается почти пополам глубоким и отвесным, как бы трещиною, ущельем, которое под прямым углом соединяется с Енчердыхским ущельем, называемым Зонота. По левую от нас сторону этой трещины, на самой горе, видна обширная деревня Т-акита, а против нее, на правой стороне трещины, над самой ее закраиной и в углу ущелья Зонота — также большая, имеющая домов до пятисот, деревня Карата, за которою невдалеке видны еще две деревни: Арчу и Хелитль, составляющие с другими общество Калалар. И мы пришли теперь покорить все эти многолюдные деревни, расположенные в такой неприступной местности!.. Это невольно привело бы прежде нас в изумление; но, привыкши уже к горам, мы ничего не боялись и все считали для себя возможным.

Около нашего лагеря находились обработанные поля; но на них, по причине суровости климата, не сеют кукурузы, а только ячмень и пшеницу. Говорят, что в иной год в это время ложится здесь уже снег; но теперь было еще очень тепло. Деревни Енчердых, Т-акита, Местерых тоже принадлежали прежде Аварии и потом отложились, но еще до нашего к ним прихода дали аманатов Ахмет-хану в знак своей покорности Аварии. Но другие деревни не хотели признать его власти, и мы назначены были принудить их к тому. [116]

4-го сентября. Лагерь в ущелье Зонота.

Деревня Карата не хотела принести нам своей покорности и дать аманатов, и потому нам велено было идти для ее разорения. Несмотря на нашу привычную смелость к трудностям, сердце наше невольно вздрогнуло, когда мы услыхали это приказание: так ужасно было местоположение этого аула! Он находится по ту сторону ущелья Зонота, на самой высоте горы Инчаро, почти на отвесной скале, быть может, с версту высотою. К нему со дна ущелья идет едва заметная тропинка, извивающаяся между острыми скалами, которые как башни, могли бы на каждом шагу быть ей защитою; и такой-то крепкий аул, имеющий до пятисот домов шли мы брать приступом!.. Мы спускались в ущелье версты две по тропинке, проделанной только стопами человеческими и так крутой, что с трудом можно было идти по ней, то скользя по гладкому камню, то осовываясь вместе с мелкими как орех камешками. Последние слои горы алебастровые; но жители не извлекают из него никакой пользы. Прошли деревню Енчердых, в половине ската ущелья лежащую. Она имеет домов до пятидесяти, и жители ее с изумлением смотрели на нашу смелость, с какою мы спускались в это быть может, и для них страшное ущелье.

Жители Карата были в большом беспокойстве. Они как стаи галок усеяли всю скалу, от аула до дна ущелья, и засели по тропинке. Между тем многие были в самом визу и суетясь бегали по ущелью и переговаривались с нашими посланными. Мы думали, что они приготовляются защищать свой аул, и, видя их многочисленность и эту ужасную скалу, которую они так плотно обсели мы не очень-то весело посматривали друг на друга; но каково же было наше удивление когда еще мы даже не спустились ко дну ущелья, как встретили толпу жителей этой деревня, которые, боясь, чтобы мы не начали штурма ее, бегом спешили наперерез к генералу и вели к нему аманатов. Так сделалось грозно наше имя в этих местах и такой страх навело на всю окрестность смелое наше движение в ущелье и наша решимость сражаться во что бы то ни стало! Я никак не мог разузнать и впоследствии, было ли серьезное намерение генерала штурмовать деревню Карата, или только он думал устрашить ее. Но, как бы то ни было, это движение обнаруживало в нем отважный и предприимчивый, даже [117] рыцарский дух, и окрестные горцы, дотоле никогда нетревожимые русскими, сильно испугались нашего такого близкого соседства.

Наконец мы спустились в ущелье и расположились в нем лагерем. Посередине его протекает прекрасный и обильный водою ручей, впадающий, как я уже сказал, в Андийский койсу; и снизу ущелье показалось нам еще страшнее. Оно возвышалось почти перпендикулярными или нависшими серыми скалами, на которых нет ни былинки травы, и тут-то мы еще более разглядели неприступность Карата.

Мы еще довольно рано стали лагерем, и в продолжении дня жители многих окрестных деревень спешили к генералу с изъявлением своей покорности и давали аманатов. Покорились все деревни общества Калалар, деревни Анцаты, Шодрот и даже отдаленные теченусалы и багалальцы. На другой день явились с покорностью андийцы и обещали привести восемь аманатов, для чего оставили шесть заложников. Наконец еще многие отдаленные деревни приносили покорность, даже такие, которых мы и не знали и от которых мы ее и не требовали: какие-то Амашет и Инхелу; одним словом, все спешило изъявить покорность русскому государю, и мы взяли человек до сорока аманатов. Их содержали как только можно было лучше, и они, казалось, не скучали в нашем лагере и были очень веселы. Они часто пели песни, к которым я любил прислушиваться. Песни эти, разумеется, не имели ничего общего с нашею европейскою музыкою, зато и не похожи на импровизации, самые несноснейшие, татар и других кавказских племен и имели свой определенный мотив, большею частью унылый, и аманаты пели их хором, неодноголосно, а гармонически, и старались как можно более смягчать свой грубый и громкий голос.

О племени багалальцев, от которых теперь мы были так близко, давно еще слыхали мы разные рассказы о странных их обычаях, и я старался теперь тоже узнать о них что-либо. Действительно говорят, что они едят сырое мясо. Они даже не магометане, а какие-то язычники, и другие соседние племена ими пренебрегают и относятся о них как о каком-то гнусном племени. Более подробных сведений я не мог собрать о багалальцах, потому что с ними даже мало знакомятся соседи и как-то неохотно, но и с отвращением о них всегда говорят.

Примирившиеся жители окрестных деревень стекались со всех мест в наш лагерь, который в то время представлял удивительную смесь племен и лиц. Жителей этих набиралось иногда тысяч до двух; но все они обнаруживали самое дружелюбное к нам расположение, и не вышло ни одной неприятности. Одеваются [118] они как и прочие лезгины, но оружия имеют много, и самого хорошего. У каждого ружье, пистолет, кинжал и грузинская шашка. Все они говорят по лезгински; но, по смежности с Кахетией, которая отсюда находится по ту сторону снегового хребта, многие говорят по грузински, а иные, в удивление, знают несколько слов и по русски, вероятно, от наших пленных.

В лагере был уже не базар, а настоящая ярмарка. Жители продавали все, что имели: чуреки, масло, яйца, сыр, виноград, персики, груши, яблоки и прочее; а кто имел деньги, тот роскошничал; кто же не имел их, тот продавал какие-нибудь тряпки, которые они брали охотнее денег. Но многие из них большие плуты. Они окружают солдат, и тогда как одни с ними торгуются, другие очень ловко обрезывают им сзади пуговицы.

Третьего сентября мы были обрадованы неожиданной и щедрой милостью Государя Императора. Получены были награды за штурм Телитля, не по представлению, а вследствие только донесения об этом деле генерала пожалованные; между прочим, капитан Колодка получил следующий чин и Георгиевский крест, и на весь отряд прислано тридцать Георгиевских крестов, из которых шесть генерал назначил в нашу, шестую егерскую роту, более нежели в какую другую. Радость была необыкновенная. Все с восторгом поздравляли награжденных, заслуживших такую милость, и каждый теперь с большею еще надеждою ожидал к себе награды по представлению. Жалели только, что нечего было выпить за здоровье Великого Государя, который обратил на кавказских своих воинов такой милостивый и внимательный взор свой и даже, как уже и до нас дошли вести, сам решился посетить Кавказ. О! как мы были рады, что совершаем такие блестящие подвиги и как бы нарочно к приезду Его покоряем Ему такое множество горских племен, дотоле еще никем непокоренных!..

В этом ущелье мы простояли четыре дня, и нам не было скучно. Для развлечения по вечерам играла музыка Апшеронского полка которую генерал всегда имел при себе, как для собственного и всего отряда удовольствие, так и для удивления горцев, и надо была посмотреть, как она их поражала. Едва они услыхали ее, как бросили свою торговлю и столпились вокруг музыкантов в самую живописную карикатурную группу. Их было, полагаю, более тысячи, и счастлив тот, кто стоял спереди; зато задние то вытягивали свои головы, то становились на цыпочки, то подставляли себе под ноги камни и такие делали мины самого глупейшего [119] удивления, что нельзя было не хохотать, глядя на них. У иного от желания рассмотреть инструменты съеживалось лицо в самые глубокие складки, другой раскрывал всю страшную пасть свою и с оттопыренными ушами и бритою головою совершенно похож был на обезьяну, и я опять пожалел, что я не живописец: так мне понравилась эта группа. Вообразите себе тысячу одна над другою возвышающихся голов всякого вида и размера: и длинных и круглых, обыкновенные и огромных, — тысячу бород и усов: черных, рыжих, красных, белых, круглых, острых, винтообразных, взъерошенных и висящих, и наконец тысячу ртов полу- и вовсе разинутых, — набросьте на затылки этих голов тысячу разнообразных бараньих шапок, из под которых выдаются огромные и с глубокими морщинами лбы, — оденьте эту группу в миллионы лохмотьев странного покроя и обвешайте ее ружьями, пистолетами и кинжалами, но более всего дайте каждому лицу выражение самого сильного любопытства и удивления, не стесняемого никакими приличиями, и вы тогда будете иметь в своем воображении самую чудесную и характеристическую картину. Но кроме любопытства и удивления, других чувств, радости или грусти, кажется, не возбуждала в них наша музыка, а я даже уверен, что она им и не нравилась, исключая большого барабана, которого каждый удар действовал на них очень заметно.

6 сентября. Хунзах.

Сентября 4, после обеда, ударили подъем, и мы двинулись вверх по ущелью Зонота. Ущелье это очень живописно, и с левой стороны падает в него множество водопадов. В одном месте особенно чудна игра природы. Нависшие скалы образуют огромнейший грот, в котором почти батальон поместиться может; верхняя его закраина поросла густым мхом, и сквозь него, как сквозь решето, мелкими каплями цедится водопад, закрывая таким образом самою прелестною водяною занавесью этот волшебный грот. Вид чудеснейший! и, сидя в гроте, я не мог налюбоваться странною игрою, глядя на противоположную сторону ущелья сквозь эту как бы из граненого стекла сделанную ширму. Возле этого грота на скале генерал приказал выбить надпись, с означением года и числа нашего здесь прохода, и, вероятно, если когда-либо отряд наш будет в этом месте, то он с удовольствием вспомнит о прежних своих товарищах, прежде его здесь проходивших. Далее ущелье до того суживается, что остается [120] только место для прохода небольшого ручья, который, тремя рукавами, саженей на десять низвергается сверху, и через него переброшен самый прелестный узенький мостик. Вообще это ущелье одно из самых живописнейших в этой обширной галерее чудных видов. Дорога в нем требовала большой обработки, особливо при подъеме вверх; но привычная наша саперная команда до нашего еще прихода ее обработала как нельзя лучше, и мы проходили по ней с своими горными орудиями безостановочно. Поднявшись на гору Тлоккоры, мы на другой день прибыли в Хунзах, с цитадели которого нас как победителей приветствовали пушечными выстрелами.

Цитадель эта была уже окончательно устроена: передний фас замка выбелен известью, и по нем величественно развевался наш русский флаг.

7 числа велено было нам выступить из Хунзаха и взять с собой все, что в нем оставалось, хотя уже почти все наши тяжести оттуда прежде была перевезены в Темирхан-шуру. Это приказание было принято нами с большою радостью, потому что мы предполагали уже окончание экспедиции и возвращение на квартиры, и мы с удовольствием оставили Хунзах, простившись, впрочем, с нашими товарищами, которым пришлось остаться в нем в гарнизоне.

По знакомой уже и хорошо протоптанной нами дороге через гору Арахтау и Балаканское ущелье, на другой день, прибыли мы на переправу в Зираны и тут только положительно узнали, что возвращаемся в Темирхан-шуру. Было уже время зрелости винограда и персиков, и жители деревни Аргуны навезли их множество в отряд и продавали очень дешево. Это самый превосходный розовый виноград, какой только есть на Кавказе, и говорят, что из него вышло бы самое лучшее шампанское; но жители, по невежеству своему, делают из него очень посредственное розовое вино, называемое нами таулинским. Персики были тоже превосходны и иные величиною вершка два в диаметре. Большой мешок таких персиков, четверика в два, продавали по двугривенному. Когда мы проходили эти плодоносные сады Аргуны, красовавшиеся в то время зрелыми и многочисленными плодами, то хозяева садов наносили на дорогу большие кучи яблок, груш, персиков и винограда и не продавали, а даром давали каждому солдату, вероятно, боясь, чтобы они сами не соблазнились и не вздумали бы срывать и портить деревья. [121]

Темирхан-шура.

От Зираны по ущелью через Бурундук-кале наконец 10 сентября возвратились мы в Темирхан-шуру, проходивши таким образом в этой экспедиции ровно четыре месяца...

______

Много мы испытали тягостей и перенесли лишений в эту Аварскую Экспедицию; но все это было скоро забыто, и в памяти осталось самое приятное воспоминание о наших подвигах и даже самых трудностях похода; мы гордились перенесенными трудами и опасностями и с восторгом рассказывали о них нашим товарищам, которые слушали нас и с изумлением и с сожалением, что самим не удалось участвовать в такой славной экспедиции. Ничего нет прискорбнее на Кавказе, как не быть в той экспедиции, в которой были другие, и о которой потом так много рассказывают славного.

Если вспомнить наш небольшой отряд, трудность доставки провианта и снарядов, многочисленность неприятеля и такую страшную местность, то надобно изумляться, как мы могла так много сделать! Взять штурмом храбро защищаемые Ашальту и Ахульго, разбить там в четыре раза превышающее нас скопище неприятеля, потом разрушить до половины Телитль и заставить Шамиля оставить все свои враждебные покушения на Аварию, — заставить покориться многолюдный и грозный Унцукуль, присоединить к Аварии все отпавшие от нее деревни, для чего сжечь Орада и подойти даже к отдаленному Карату, посетив таким образом новые и еще никогда невиданные нами места и наведя страх на самых отдаленных, под снежными горами живущих народов, — свершить с огромнейшим обозом переход от Темирхан-шуры к Хунзаху через Акушу и при Койсу — верст, быть может, до двухсот, проделывая труднейшую дорогу, по которой до того еще не ходили русские, — наконец, устроить в Хунзахе цитадель, снабдить ее продовольствием и снарядами, проделать самую удобную туда от Темирхан-шуры дорогу через Балаканское ущелье, устроить укрепление и переправу в Зираны, сделать пролом или ворота в Бурундук-кале и подложить к ним насыпь, и все это [122] свершить в четыре месяца, с семью или восемью только батальонами!..

Невольно изумляешься всем этим успехам и со слезою сожаления вспоминаешь о предприимчивом и деятельном генерале Фези, так рано умершем...

Поистине можно сказать, что это была одна из самых блистательных экспедиций на Кавказе, и теперь, в часы моего досуга, вспоминая о ней с восторгом, я не могу без сожаления подумать, чтобы подробности ее, также, как и подробности многих других прежних славных наших подвигов на Кавказе, попали в Лету, и вот наконец решаюсь преодолеть мою застенчивость и излагаю мое хотя и слабое ее описание, которое если и навлечет мне литературные упреки, то по крайней мере спасет от забвения многое, что не должно быть забыто, а может быть, если оно заслужит хотя какое-либо внимание, то послужит поощрением и других к описанию всегда интересных для нас кавказских экспедиций.

Много в этих записках есть недостатков, быть может, и неверностей; но вспомните, что они составлены не праздным туристом или свободным и спокойным путешественником, а простым воином, несшим наравне со всеми все труды и опасности, который после военных тревог и походной усталости в небольшие отдыхи едва мог иногда найти свободную минуту, чтобы собрать нужные сведения и записать их на каком-нибудь лоскутке бумаги, из которых не все до сих пор уцелели и многое уже прибавлено по памяти...