БАРОН Ф. Ф. КОРФ

ПРОЕЗД ЧЕРЕЗ ЗАКАВКАЗСКИЙ КРАЙ

Дорога от Екатеринограда до Владикавказа напоминает времена баснословные. Природа так роскошно усыпала равнины Кабарды разными растениями, что, глядя на пестрые луга, являющиеся глазу с правой и с левой стороны, я сравнивал их в воображении с теми богатыми коврами, которыми должны быть устланы палаты персидского шаха. Из уважения к истине всякий добросовестный человек, бывавший в Кабарде, должен сознаться, что нельзя вообразить ничего богаче этих великолепных равнин. Сила растительная является здесь во всем своем могуществе и блеске; тучная трава, превосходящая в иных местах рост человека, перемешана с прелестными цветами; аромат их удивительный. Глядя на всю эту роскошь жизни, сожалеешь только о том, что такие благословенные места достались в удел грубому народу, который, не пользуясь ими сам, не позволяет и другим заниматься обрабатыванием столь благодатной земли. Чудесные растения взойдут и завянут, не принесши никому пользы. Правда, что около укрепленных постов, расположенных в [18] известных расстояниях по дороге, высылают солдат с ружьями и в полной амуниции косить траву, но все это ничто в сравнении с неисчислимыми выгодами, которые можно было бы извлечь, если бы Кабарда была населена трудолюбивыми земледельцами, а не дикими Черкесами, которые кроме грабежа не умеют заняться ничем.

Надобно дать понятие о том, что называют постами по этой дороге. Это — небольшие и невзрачные редуты, из-за бруствера которых торчат два или три пушечных дула и воинственным видом своим удерживают буйных Черкесов в должном почтении. Население этих редутов состоит из коменданта, роты пеших солдат, нескольких казаков, все это с супругами и чадами, духанщика, или трактирщика с компанией. Съестные припасы заключаются в изрядном количестве кур, баранов, коров и всего от их происходящего; в пшеничном хлебе, кислом кахетинском вине, выброшенном из Грузии за негодностью, и виноградной вонючей водке.

Путешествие от Екатеринограда до Владикавказа, на расстоянии ста пяти верст совершается, с помощью Божиею, аж четверо суток, из чего легко заключить, что ежедневный переход ограничивается двадцатью пятью верстами. В течении этого времени можно иметь удовольствие не весьма забавное, ночевать три ночи в этих постах. На половинном расстоянии постов друг от друга находятся другие второклассные укрепления, в которых обыкновенно делается привал, и путешественники восстановляют силы свои утомлением голоду и жажды. Четыре дня этого медленного путешествия покажутся каждому целым веком тоски, целою бездною горести и сокрушения. По мере приближения к Владикавказу овладевало мною какое-то незнаемое чувство: природа являла [19] чудеса, которые я прежде видал только на картинах; все росло передо мною; я сам только не рос и чувствовал себя таким ничтожным и незаметным, каким до того времени не думал быть. Впереди лежала, возвышаясь до небес, громада кавказских гор. Величественные горы! Есть ли в мире сердце, довольно холодное, которое бы встретило вас на пути своем, не почувствовав сотрясения? Есть ли ум, есть ли воображение, довольно сонные, которые бы не встрепенулись, увидев ваши недоступные вершины, осененные облаками как венцами славы. Нет, это невозможно. Приведите к подножию Кавказа даже сухого грамматика, и он заговорит, если не поэтическим языком, то по крайней мере не совсем чистою прозою.

После Екатеринограда и военных постов, виденных на дороге, Владикавказ играет значительную роль в глазах путешественника. Город и крепость — хоть куда; хорошие дома, опрятные улицы, возможность укрепить свои силы хорошею пищею и благопристойным кахетинским вином, все это внушает к Владикавказу невольное почтение. Тут сводите вы знакомство с Тереком, который, выскочив из своего ущелья, течет довольно скромно и мутно. Вид из Владикавказа чудесный. Город лежит на равнине, а в шести верстах от него стоят кавказские громады. Этот переход от плоского к высокому, от равнин к неприступным скалам, так резок, так мгновенен, что должно удивляться игре природы, соединившей в одной точке две такие противоположности.

Что могу я сказать о дороге от Владикавказа до Тифлиса после Марлинского? Что могу я сказать о Тифлисе после Пушкина? Они изобразили эти страны такими живыми красками! Они так хорошо владели [20] кистью!.. После них все мы пишем тупым карандашом.

Из Владикавказа вы едете равниною верст шесть и потом разом, без всяких приготовительных пригорков, вступаете в терекское ущелье. Чтобы составить себе понятие о тех великолепных видах, которые поражают глаз путешественника в этом волшебном ущелье, должно бы взять все прелести рая и все ужасы ада и смешать их вместе. Стремление, с каким Терек рвется между неприступных скал, унося с собою обломки огромных камней, его ужасный рев, потрясающий твердые берега, его пена, вздымающаяся искристыми брызгами, все это приводит душу в благоговейный трепет. И возле этой картины, осуществляющей идею о страшных муках первозданной земли, стоят мрачные, бесстрастные, равнодушные ко всем переворотам стены. Могучий Терек, не терпящий над собою никакого владычества, оглашает всю окрестность своим воплем. Ветер воет в глубоких ущельях перерезывающих горы. И что же венчает эти странные надземные подземелья? Безмятежное небо с ярким светилом — символ тишины и счастья. Вот где истинная поэзия, очищенная от всех людских мелочей! Тут человек стоит глаз на глаз с природой, с вечностью, не имея никаких других свидетелей кроме чувства своего бессилия.

Довольно, довольно! Я не хочу описывать. Вот Ларс, первая станция в горах. Не знаю, с чем бы сравнить вид Ларса. Окруженный со всех сторон высокими горами, на которых везде растут деревья или кустарники, он представляется каким-то исполинским колодцем, опущенным с неба: надобно почти лечь на спину чтобы увидеть клочок неба... Но я выражаюсь слишком пошло: позвольте заимствовать у одного персидского поэта более [21] сильную метафору, которая может показаться вам странною, но, по моему мнению, превосходно живописует подобное местоположение. «Если бы старик Небесный-свод пришел в Ларс, и, стоя у подножия этих гор, привздернул голову чтобы увидеть их вершину, то у него с головы свалился бы турбан его, солнце.» Мрачность и таинственность этого места напоминают роман Радклиф. От Ларса дорога идет вверх по Тереку в Казбек, через Даргель; тут надобно остановиться. Надобно призвать на помощь всю дичь восточной поэзии, чтобы выразить вид Даргеля. Ущелье в этом месте суживается, так что остается место только для Терека и, с одной стороны его, место для проезда экипажа. Крутые повороты, которые Терек должен делать, будучи сжат в узких берегах, ужасные громады скал, которые висят над дорогой, как бы выжидая доброй минуты, чтобы ринуться на дорогу и на реку, оглушающий шум Терека и падающих в него с гор источников, все это просто страшно. В Казбеке путешественник отовсюду видит в разных видах Казбеки. Величавая гора возносит снежную вершину свою выше всех других гор, и носит имя Казбека; станция называется Казбеком, деревня Казбеком, владетели ее — Казбеки, грузинские князья, очень хорошие люди. Старик князь Казбек, к которому я счел обязанностью зайти, уверял меня, что я принадлежу к числу счастливейших людей в мире, потому что мне удалось видеть дедушку его без колпака. Это значило, что в день моего проезда вершина горы Казбек не была окружена облаками, но чисто рисовалась на голубом небе, что, по его словам, случается очень редко. Весь наш разговор происходил в присутствии его почтенного дедушки, под открытым небом, и несмотря что я остался в Казбеке только нужное время для перепряжки лошадей, [22] старый грузинский князь успел поподчивать меня отечественным вином, которое заставил меня пить из серебряной суповой ложки. От Казбека до Коба виды — всё такие же поэтические; тут надобно переправляться через реку Бешеная-Балка: это имя дано ей поделом: весной, и даже летом, она вздувается до невероятности, и, когда снег отчасти растает на горах, переправа через нее чрезвычайно затруднительна. К тому ж в этом месте бывают частые завалы; камни, снег и грязь валятся с гор и загромождают иногда всю дорогу. Всех этих любопытных явлений избавила меня судьба, потому что я проезжал по этой дороге в начале сентября, когда уже горы давно сбросили с себя излишнюю тягость; но а могу себе представить высокую поэзию падения камней и грязи с неба на голову путешественнику. Дорога отсюда до Кайшаура — самая трудная: надобно перевалиться через Гуд и Крестовую Гору, которую испуганный кавалер Гамба называет в своем путешествии — le mont Saint-Cristophe. Между тем этот мнимый Сен-Кристов получил название Крестовой Горы от каменного креста, водруженного на ее вершине. Но это не первый и не последний жестокий промах, в котором провинился ученый французский консул. Вид с Гуда восхитителен: с правой стороны дороги обрыв на несколько сот сажен; внизу, глубоко; течет река Арагва, а по берегам ее разбросаны дома и селения, или скорее рои больших мух. Река представляет сверху вид узкой серебристой ленты; луга и деревья оживляют эту пропасть, которую вместе с тем можно уподобить прелестному пейзажу, виденному сквозь уменьшительное стекло. По-грузински эта долина называется Чертель, а чертель значит «ангел»: таким образом ей следовало бы называться по-русски, ангельскою долиной. С появлением на сцену Арагвы, [23] картины изменяют вид и колорит. Мрачность, дикость терекского ущелья исчезают; над головою не висят скалы; голый серый камень пропал; вместо их, горы красуются кудрявыми деревьями, которые бесстрашно растут даже на самых возвышенных вершинах. Арагва светла как хрусталь, и не мечется подобно Тереку. Ей незачем торопиться; ей весело катиться по прекрасным местам, которые природа раскинула по ее дороге; зелень, горы, ущелья, аулы, стада, толпятся около нее везде, куда она ни поворачивает, и шутливая река как будто играет с ними. В двадцати верстах от Тифлиса находится древний город Мцхет, некогда место пребывания царей грузинских. Теперь, между остатками прежней славы, красуются только большой соборный храм мцхетский, и возле него развалины древнего дворца царей и дворцовой церкви, весьма похожей наружностью на собор. Прямо против собора, на противоположном берегу Куры, возвышенности покрыты роскошною зеленью и кустарником, а влево за Арагвой стоит покинутый монастырь Святого Креста, построенный тоже наподобие собора. Основание Мцхета относят ко временам баснословным грузинской истории: предание говорит, что город построен Мцхетосом, сыном Картлоса царя грузинского и правнука Ноева. Что касается до собора, то построение его восходит до третьего века христианской эры, что не совсем вероятно. Говорят, будто Мцхет уже в V веке перестал быть столицею Грузии. Он стоит в том месте, где Арагва впадает в Куру, и это соединение двух рек, омывающих берег Мцхета, обманывает глаз до того, что город кажется построенным как бы на острове. Мальте-брун уверяет, что мост, по которому здесь переезжают через Куру, приписывают Помпею. Не знаю, откуда ученый географ заимствовал это предание. Дело в том, что когда я [24] расспрашивал у Грузинов, что делал Помпей в их земле, они отозвались что такого генерал-майора не припомнят.

Усталый и голодный путешественник с радостью приезжает наконец в Гартискар, последнюю станцию от Тифлиса. Отсюда дорога уже довольно ровная и, отвыкнув от скорой езды, вы удивляетесь, когда вдруг увидите Тифлис и вспомните, что проехали двадцать девять верст. Наконец я в Тифлисе, — даже за Тифлисом, потому что остановился в доме комиссариатской комиссии, который лежит по ту сторону города.

На другой день, по примеру всех путешественников, отправился я рано поутру в баню. Это обстоятельство, которое с первого взгляда кажется ничтожным, в сущности довольно важно, потому что тифлисские бани принадлежат к числу самых замечательных вещей в городе.

На улицах было довольно еще пусто; сонные грузинки выползали на плоские крыши своих домов; купцы шли на базар открывать лавки. Нанятый мною извозчик в парных дрожках с необыкновенною легкостью летел по узким и кривым улицам и переулкам, идущим то в гору то под гору и привез меня к Бебутовским Баням. За рубль серебром отводят вам отдельную баню с принадлежащим к ней парельщиком. Чистота в этих заведениях замечательна. Горячая вода добывается из серного источника и не нуждается в искусственном нагревании. Обширная мраморная ванна так мне понравилась, что, не говоря ни слова, я быстро бросился в нее, но еще скорее выскочил оттуда, испугавшись высокой температуры воды: мне показалось, что я сунулся в кипяток. Эта эволюция не понравилась парельщику, который повелительным знаком дал знать, что надобно без потери дорогого времени [25] отправляться в ванну. Я было призадумался, но, видя, что он приближается ко мне, и думая, что он хочет силою посадить меня, счел за лучшее сделать это по доброй воле и потихоньку начал спускаться в горячую воду. На этот раз она показалась мне сноснее, и по мере того как тело свыкалось с нею, я почти сомневался в истине первого моего впечатления. Наконец дошло до того, что я с трудом мог расстаться с ванной: так было в ней приятно. Но мне опять показалось, что деспотический парельщик хочет употребить против меня материальную силу, рассчитывая, что я уже получил теплотвора на весь целковый. Вышед из ванны, я попался в руки этого палача, который принялся ворочать меня как бездыханный труп и тереть шерстяной рукавицей, слегка помоченной водою. По окончании этой церемонии, он отправил меня не надолго в ванну, после чего начал намыливать посредством полотняного мешка, в который кладется кусок мыла. Это мыло сперва трут, смачивая водою; потом дунут в отверстие, сделанное в мешке, и мешок надувается как пузырь; из поров полотна выступает наружу легкая и белая пена , которая, как теплый снег, падает на тело и производит чрезвычайно приятное ощущение. После того, снова погружают вас в ванну и тут уже начинается главная работа, полный курс банной гимнастики. Парельщик, схватив свою жертву, обращается с вами совершенно как с неодушевленною вещью, ворочает во все стороны по своему произволу, вытягивает вам руки и ноги, ломает их в суставах, трет, жмет, колотит по спине, по груди, по бокам, заставляет принимать самые странные положения; шум и треск ужасный: кажется, не остается ни одной целой косточки, а между тем вы не только не почувствуете ни малейшей боли, но еще рады бы начать да-капо всю эту [26] комедию. Статья бань доведена здесь до высочайшей степени совершенства. Грузины утверждают, что даже сам султан турецкий завидует им в обладании такими искусными парельщиками и, если бы мог, охотно променял бы Стамбул на Тифлис. Как бы то ни было, тот, кто побывал в Тифлисе, долго будет вздыхать по этом азиатском наслаждении.

Местоположение Тифлиса самое поэтическое. Он лежит частью на горе, частью в долине и вид с долины на гору — восхитительный: дома Грузин с низкими крышами кажутся приросшими к горе. Эриванская площадь и несколько улиц отстроены на европейский лад; остальное — все Азия. Пестрота костюмов удивительна; на одной и той же улице встречаете Русского, Грузина, Армянина, Татарина, Индейца, Француза, и эта

Племен, наречий, состояний.»

резко бросается в глаза, так, что можно подумать, что стоишь одной ногой в Европе, а другою в Азии. Дом главноуправляющего очень красив снаружи и отделан с большим вкусом внутри. Общество европейцев в Тифлисе довольно велико; привыкнув к тамошнему климату и образу жизни, можно проводить время очень весело, хотя и нет никаких публичных увеселений.

Если я рассматривал тифлисские бани с особенным вниманием, то это не без причины. Они имеют историческую важность. Три или четыре ничтожные деревушки, вот что было прежде на том месте, где стоит теперь Тифлис. Основание города относят к V веку по Р. X. Царь Вахтанг Гюрг-Аслан перенес в это время столицу свою из Мцхета к теплым ключам, которые и сообщили новому месту пребывания царей название тепелис, превратившегося впоследствии в Тифлис. [27] Следовательно, парясь в Бебутовских Банях, вы собственно поверяете исторический факт, не моетесь, но изыскиваете историю: этим баням, построенным на самых серных источниках, город обязан своим существованием.

Тифлис, по времени построения своего, разделяется на старый и новый. Старый город расположен на быстром скате, склоняющемся к Куре; он был защищен от нападений хищных соседей каменною стеною которая начиналась от крепости, лежащей на самой горе, огибала город по всей длине нынешней Эриванской площади, оттуда шла вправо и оканчивалась у самой Куры возле дома князей Мухранских. Остатки этой стены и доселе существуют. За стеною находились царские сады. Теперь, все это место по протяжению гор, ограничивающих город с запада до речки Веры, построен новый русской город, который, в последнее время, украсился хорошими зданиями, достойными по величине и красивому виду стать в лучших улицах европейских городов.

В старом городе есть три площади очень небольшие, Татарская, где производится продажа съестных припасов, Вельяминовская и Базарная. В новом также три, Эриванская, обширная, хотя неправильная: на ней стоят большие строения, штаб, полиция и гимназия; Мадатовская площадь, правильная, но мало застроенная, и наконец площадь перед домом корпусного командира, довольно большая, но неровная и так же мало обстроенная. К числу достопримечательностей Тифлиса принадлежат три церкви, построенные царем Вахтангом, о котором мы говорили, — Сионская, Петхаин и церковь в Мерахсхой Крепости.

Сионский собор, главная церковь в городе, воздвигнутая, как говорят, слишком за пятьсот [28] лет, стоит на Базарной улице близ караван-сарая Арзруни, одного из лучших в Тифлисе. Близость домов к церкви скрывает наружную ее архитектуру. Внутренность может поистине назваться великолепною: она светла и очень обширна; высокие колонны, симметрически расположенные, поддерживают потолок; образа, украшающие иконостас и стены, принадлежат глубокой древности. Службу по праздникам отправляет экзарх Грузии с большею церемониею. В этой церкви покоятся остатки многих известных людей, служивших с пользою отечеству, и теперь предполагается воздвигнуть в ней памятник бессмертному в Грузии князю Цицианову. Памятник будет сделан из казбекского гранита; мастеров выписали из сибирских горных заводов.

Церковь Петханнская, сооруженная в воспоминание Вифлеема, стоит на весьма высоком месте горы, ограждающей город с юго-запада. Она перешла в ведение армянского духовенства и пользуется необыкновенным почтением в народе: каждую субботу вечером огромные массы поклонников отправляются туда, взбираясь с трудом по крутой горе. В это время церковь бывает освещена и являет вид удивительный.

Церковь в Мерахсхой Крепости построена за Курою, на горе. Нынешний экзарх Грузии, Евгений, предполагает исправить и поддержать этот достопримечательный памятник древности.

Кроме этих трех церквей, заслуживают внимание еще две, — Анчисхати и церковь Святого Давида. Анчисхати, или Нерукотворенного образа, чрезвычайно уважается Грузинами. Во время богослужения стекается туда множество народа. Церковь Святого Давида построена на весьма высоком утесе горы, к западу от города. Каждый четверг собирается в нее [29] народ на богомолье, и многие усердные христиане, в особенности женщины, совершают путь босыми ногами. Святой Давид был одним из проповедников, прибывших в VI столетии в Грузию, чтобы сохранить в ней чистоту веры, начинавшей страдать от расколов цареградских. В церкви Святого Давида погребены тела многих замечательных людей; в ней покоится также прах Грибоедова.

Можно указать еще на армянский монастырь Ванки. Патриарх все-армянский, при посещении Тифлиса, совершает в ней священнодействие.

За исключением церквей, о которых я говорил, остается не много замечательных зданий. Впрочем, кратковременное пребывание мое в Тифлисе могло быть причиною, что «слона-то я и не приметил», — если только в Тифлисе есть слоны. Я не стану говорить об исторических воспоминаниях, привязанных к Тифлису вместе с воинскою славою Русских. Имена героев, прославивших здесь наше имя, принадлежат истории, а не памятным запискам путешественника.

В Тифлисе есть много хороших караван-сараев, и самый огромный из них принадлежит Шадинову: он стоит на Куре, в точном смысле этого предлога, потому что мутные и быстрые воды Куры омывают основание здания. Церкви старинной архитектуры могут иным казаться очень красивыми, но, признаюсь, они не по моему вкусу. Часть Тифлиса, стоящая на пологости горы, отличается множеством прекрасных садов, где Грузины тешат свою азиатскую лень и веселят сердца свои кахетинским вином, которое тянут из турьих рогов. Меня уверяли, что эти почтенные сыны Бахуса, во время пьянства, ставят ноги в холодную воду, чтоб вино не так скоро действовало на голову и чтобы через это продолжить удовольствие. Из уважения [30] к истине, должен я сказать, что мне не удалось поверить этого на деле, и я помещаю это сведение в число местных преданий.

К несчастью, должен я сознаться, что здесь кончаются воспоминания мои о Тифлисе. В памяти моей осталось много приятных минут, которыми я обязан гостеприимству и ласковости тех, с которыми был знаком, я бы мог написать целый том о доброй и умной княгине М***, которая жила в Тифлисе постоянно при жизни мужа своего, грозы Персиян, храброго Русского воина, украсившего подвигами своими историю войны с Персиянами, и которая теперь наездами посещает Грузию; но это может быть занимательно только для одного меня.

Из Тифлиса в Эривань ведут три дороги, — одна на крепость Гумры, другая через дилиджанское ущелье и наконец третья, полупроселочная, на Абаранполь. Вожатый мой курьер воспользовался моим незнанием края, и избрал третий путь сообщения, считая его кратчайшим и удобнейшим. Две станции проехали мы на телеге; на третьей, мой чапар (курьер), родом Грузин и следственно природный враг всяких колес, объявил мне, что далее невозможно ехать в повозке, что обыкновенно путешественники ездят в этом экипаже и далее, но нынешний год дороги ранними дождями испортились до того, что проезд не только труден, но даже опасен, и что поэтому благословясь надобно садиться на коней. Любя верховую езду, я с радостью принял это предложение. Я воображал, что сяду на хорошую верховую лошадь, и что вместо того, чтобы ломать кости свои в национальной телеге, я совершу путешествие в виде прогулки. Воображение мое было настроено повестями о быстроте и высоких добродетелях восточных лошадей, который едят только ветер и пьют только призрак воды, являемый [31] миражем. Мой проводник, своим красноречием, еще усилил во мне северный энтузиазм к баснословным коням волшебной Земли Солнца. Я почти был уверен, что перенесусь с вершин Кавказа в Тебриз также легко и отрадно, как некогда Магомет перенесся в одну ночь из Мекки в седьмое небо на крылатой кобыле Эль-борак. Недолго однако оставался я в приятном заблуждении. Знаменитый мой Егор (так звался курьер) вошел в комнату и доложил, что лошади оседланы. Я спросил у него, хороши ли лошади. — Очень хороши, — отвечал он. Закурив трубку, препоясав меч, выхожу, и вижу — о ужас! — самую отчаянную клячу, какую только производило Закавказье со времен Прометея. — Это-то хорошая лошадь? — спросил я великого Егора. — Да-с, очень хороши лошат, ёрга (иноходь) прекрасни имеет. — Посмотрим, думал я, и, скрепив сердце, сел на эту олицетворенную лень и немощь.

Чемоданы мои прикинули в виде вьюков на не менее гадкого коня; слуга мой уселся на какой-то кривой кобыле, а чапар, при всей своей преданности и готовности служить мне по мере сил, взял себе не только самую лучшую, но даже порядочную, лошадь. Между моими чемоданами наподобие третьего узла торчал коварный чапар. Он вез деньги для нашей миссии в Тебриз, а потому для охранения казны брал себе конвой, состоявший из пяти человек Кенгорли. Таким образом в числе девяти странствующих рыцарей двинулись мы в поход на девяти росинантах. С помощью толстой казачьей нагайки, купленной мною еще в Аксае, я довел коня моего до того, что он с отчаяния побежал небольшою рысью, давая мне с каждым шагом такие толчки, что я всякий раз думал лишиться от его сотрясения головы, руки или ноги. Проехав с [32] пол-версты, я обернулся назад, чтобы спросить у курьера, сколько верст до следующей станции: каково же было мое удивление, когда я кроме своего слуги не увидел никого возле себя. Остальные виднелись вдали. Дождавшись их, я спросил Егора, отчего он так тихо подвигается. — У нас на Востоке, сударь, ездят шагом, — отвечал хладнокровный курьер. — Не бойтесь, не бойтесь, тише едешь, дальше будешь. — Эта предательская философия пословиц поразила меня как громом. Шагом! Тут только я понял весь ужас моего положения. О, Боже! — ехать шагом более семисот верст, в сообществе этого Грузина!.. Будучи уверен, что все возражения не поведут ни к чему, я покорился судьбе, бросил повода моей лошади, и пустил ее идти по собственному ее произволу. Чапар затянул татарскую песню , похожую на мурлыканье влюбленного, его товарищи закурили трубки, и мы поехали странствовать шагом по Востоку.

На следующий день такая же кляча перетащила меня через Безобдал. На вершине Безобдала дорога пролегает через так называемые Волчьи Ворота, каменные скалы, лежащие по обе стороны дороги и образующие действительно род ворот. Безобдал отделяет Грузию от Армении, и если бы география и не гласила об этом, то стоило бы поглядеть на самые места чтобы убедиться, что сама природа назначила этот хребет границею двух царств. Цветущие сады Грузии, ее роскошная природа, повсюду дышащая свежестью, блестящая, нежная, исчезает, чтобы дать место голым равнинам, усеянным в некоторых местах едва заметною, вялою, бесцветною зеленью и каменьями. На Безобдале путешественник в последний раз должен насладиться видом величественных дерев пышных растений; и это прощание тем тягостнее, что он должен [33] расстаться с ней в ту минуту, когда она становится наиболее привлекательною для глаза, когда она является во всем блеске красы своей. В самом деле, трудно вообразить место, более украшенное растениями, нежели как Безобдал. Деревья как будто согласились расположиться в самых живописных группах, и хотя можно поручиться, что рука человека не проходила по этим местам, однако ж лес на этой горе так чист, как будто искусный садовник тщательно занимается содержанием его в порядке. Сады Магометова рая не могут быть красивее этого.

Спустившись с Безобдала, выехали мы на огромную равнину голую как ладонь, где глаз утомляется от губительного единообразия. Кое-где отдаленные горы, песчаные холмики, камни, буерак. Дорога тянулась лениво, еще ленивее наших лошадей, — без энергии, без страстей, без радости. Дело шло к концу сентября, и, несмотря на это, солнце пекло ужасно. Все вокруг до такой степени мертво, что мною овладела страшная тоска: я бы отдал свою лошадь, на которой ехал шагом, за кустик, за ручеек на дороге, за облачко на небе, за воробья в воздухе. Ничего нет! Курьер хотел меня утешить, и сказал: Всё, до самой Эривани, такой прекрасны дорога, гладка как здесь. О варвар!

Наконец шагом добрались мы до Эчмиадзина. Этот армянский монастырь заслуживает большого внимания во многих отношениях. Он стоит на равнине, в пятнадцати верстах от Эривани и шестидесяти или семидесяти от подошвы Арарата. Гора, служившая некогда пристанью Ноева ковчега, свидетельница торжественной минуты примирения неба с землею, главный армянский монастырь и знаменитая крепость, прославившая оружие Русских, — три важные предмета, соединенные в одной [34] точке. Эчмиадзин окружен каменною стеною, и издали представляет вид крепости: по углам находятся четыре круглых башни, немногим превосходящие вышину стены. Церковь неопределенной архитектуры величественно возвышается посреди одного из дворов, внутри стены; четыре многоугольных купола, оканчивающиеся вверху пирамидами, венчают этот храм. Внутренность церкви чрезвычайно мрачна: свету мало, стены выкрашены какою-то сероватою краскою: это придает ей не только какую-то таинственность, весьма приличную месту, но и прохладу, необходимую в этом кухонном климате. Строения монастырские обширны: в них помещаются патриарх, несколько архиереев и архимандритов и, как мне сказывали, до трехсот монахов и прислужников. Комнаты назначенные для трапезы, довольно велики и содержатся очень просто, но чисто. Комнаты патриарха и синода занимают много места. Мы приехали к Эчмиадзин часа за два до заката солнца. Услужливая братия приняла нас с большою ласкою и отвела мне для житья огромную комнату, в которую поставили большую кровать с занавесками. Почтенный архиерей Иосиф удостоил меня посещения и просидел со мною около двух часов. Это время показалось мне очень коротким: беседа отца Иосифа была чрезвычайно умна и занимательна; он в коротких словах ознакомил меня со многим касающимся знаменитого монастыря. Тогдашний патриарх Ефрем, старец, которому преклонные лета не позволяли уже исполнять обязанностей его сана, был болен. Место его заступал по управлению монастырем и паствой Иоаннес, нынешний патриарх. Отец Иосиф, сообщивший мне это, присовокупил, что Иоаннес, узнав о прибытии в их монастырь Русского, имеет желание меня видеть, и просит [35] пожаловать к нему на другой день после заутренни. Когда отец Иосиф удалился, мне принесли от имени патриарха хороший ужин, состоявший из разных рыб, икры, баранины, сыру, винограду, дынь и других плодов; все это было подкреплено бутылкой отличного ширазского. Утолив таким образом голод и жажду, я возлег на приготовленное для меня великолепное ложе. Внутренние достоинства его однако не совершенно соответствовали наружному виду: они заключались в чересчур мягкой перине, при которой, по закону тяготения, скоро очутишься на голых досках, и в бесчисленном множестве тех животных, которые находятся в вечной вражде с человеком, имеющим намерение спать. По этим уважительным причинам я предпочел зажечь свечу, и принялся за чтение путешествия Шардена, чтобы посмотреть, что говорит он об Эчмиадзине и этом ложе. Первое, что мне попалось, было невинные жалобы почтенного путешественника, который говорит, что он едва дотащился до Эривани, умирая от холоду и что чуть его не заели там блохи. Эти факты меня утешили. Как верны доныне все его описания! Благодаря неизменности Востока и верности описаний смышленого купца, путешествие его еще через два столетия будет «новейшим путешествием по Персии».

Поутру пошел л к заутренне. Церковь была освещена множеством лампад, повешенных симметрически, группами, в середине потолка и по бокам, так, что каждая группа образовала род люстры. Монахов было множество, в черных рясах и в остроконечных клобуках, несколько похожих на те, которые носят наши монахини. Армянское богослужение имеет, как известно, много общего с греческим. Но пение этого народа не совсем приятно для нашего уха: оно производится в нос [36] или, если угодно носом: кажется, что Армяне поют не раскрывая, рта. По окончании заутренни пошел я к почтенному Иоаннесу. Я нашел в нем седого старца, лет за шестьдесят, довольно бодрого. Он сидел по-персидски, на ковре; для меня был поставлен стул. Квартира, занимаемая преосвященным, была велика и убрана в азиатском вкусе, то есть, устлана хорошими коврами и на стенах много позолоты. Разговор наш шел через переводчика, секретаря синода. Расспросы об Европе вообще, и о России в особенности, не имели конца. Иоаннес с восторгом говорил о счастии, которым монастырь и все Армяне наслаждаются с тех пор, как Эривань и Нахичевань подчинены владычеству России. «Прежде мы никогда не были спокойны, — говорил почтенный армянский пастырь. — Персияне всегда старались притеснить нас, а теперь никто нас не тревожит; напротив того, мы пользуемся необыкновенными милостями Великого Государя». Нам подали кофе в маленьких филеграмовых чашечках, и после того кальяны. С непривычки, я очень неловко принялся курить, так, что вместе с дымом часть воды вливалась мне в рот и в горло из этого табачного насоса; но, к счастью, никто не заметил моей неудачи. За незнание свое курительной гидравлики заплатил я несколькими часами тошноты, произведенной водою, напитанной табачным дымом. Я распростился с преосвященным Иоаннесом, который пригласил меня осмотреть все, чего я не успел видеть вчера в монастыре.

Вот результат моего путешествия по монастырю и забранных мною справок.

Эчмиадзин значит по-армянски «Сошествие Единородного Сына». Время основания монастыря, относят к царствованию Тиридата, в трехсотом году по Р. X. Строителем его был Великомученик [37] Георгий, который просветил Армению лучом веры христианской. Нельзя думать однако ж, чтобы все здания, составляющие нынешнюю обитель, существовали с тех пор: некоторые из них носят на себе отпечаток времен гораздо позднейших; к тому ж нет сомнения, что число монахов вначале было очень не велико, следственно и не было нужды в столь большом помещении. В Эчмиадзине, по свидетельству Шардена, хранились некогда два гвоздя, которыми Спаситель был пригвожден к кресту. Об этих гвоздях никто теперь не знает, но показывают между прочим конец копия, которым был прободен Иисус Христос на кресте. Церковь богата мощами святых, претерпевших за веру; в том числе есть мощи Святого Георгия, основателя обители. Неподалеку от монастыря находится колодец с чудотворною водою. Эта вода по словам Армян предохраняет от саранчи, а за нею приезжают из отдаленных стран Армении, чтобы, в тех местах, где показывается саранча, окропить эчмиадзинскою водою поля.

Эчмиадзинская церковь построена на том месте, где Ной, сошед с ковчега, приносил первую жертву. Показывают также место, где Ной посадил первую виноградную лозу, от которой происходит превосходный эриванский виноград. Эчмиадзин достопримечателен еще по одному случаю. Каждые семь лет в нем варится с большою церемониею миро, которое рассылается по всем армянским церквам и монастырям.

Вне стен монастыря находятся две церкви. Архитектура их не представляет ничего особенно привлекательного, и она любопытна только по своей древности, которой носит на себе отпечатки. В прежние времена к Эчмиадзину принадлежало множество окружных селений: число их теперь весьма [38] уменьшилось; при всем том, монастырь богат, как от пожертвований благочестивых, так и от полей, обрабатываемых в его пользу.

Пробыв в Эчмиадзине с не большим сутки мы отправились в Эривань. Путешествуя по Армении, вы встречаете на каждом шагу какое-нибудь место, ознаменованное великим историческим событием. Здесь Армяне победили Бела; там Семирамида торжествовала свою свадьбу, вышедши замуж за армянского царя. И эта страсть Армян приписывать важные исторические воспоминания каждому месту своего отечества заставляет их всеми мерами укоренять в умах множество поверий. В самом деле, превратившись из славной и великой Армении в ничто, этой земле остается жить одним только прошедшим, и ей можно дозволить, в виде утешения и возмездия за утраченную славу, пополнить истину кое-каким вымыслом. Впрочем, я решительно объявляю себя в пользу поверий. Во-первых они столько же достоверны как и новейшие басни, называемые философической историей, а во-вторых поверья имеют свою прелесть: рассказываемые на местах, они переносят нас в века отдаленные, в великие перевороты земного шара, в славные дела давно минувших лет; все воскресает в нашем воображении; холодный рассудок скоро разрушит его фантастическое здание, но минутное очарование было, — минутный трепет сердца согрел разноцветную мечту, — и этого довольно. И что такое поэзия, если не минутное поверье души? А поэзия несравненно лучше всякой истории. Это давно уже доказано!

Поверия Армян вообще довольно странны, и между тем они усердно их защищают, хотя многие из их повестей опровергаются положительными фактами. К числу таких поверий или, скорей, суеверий, принадлежит мнение Армян, что доселе никто не [39] всходил и не может взойти на вершину Арарата, что многие пытались привести в действо это дерзкое намерение, подымались на известную высоту, но вдруг были одолеваемы сном и просыпались на том же месте, откуда начали свое восхождение. Во сне чудесным образом они бывали перенесены вниз. Эту гору стережет какой-то гений или великан, который не дозволяет никому из смертных осквернять ее священной вершины своими стопами. Напрасно станете возражать им, что профессор Паррот, с дозволения правительства, восходил на самую вершину Арарата, и водрузил на ней крест, и что это напечатано в Петербурге. Армяне отвечают, что это — бош — пустяки! — известно, что в печати все врут! — Во всей Грузии и Армении это уже дело решенное, что господин Паррот не бывал на вершине Арарата: правда, он взобрался до некоторой высоты, но тут явился ему дух-хранитель горы с огненным мечом, и рассек его на две половины, которые с громом были сброшены врознь к подошве горы; здесь только срослись они вместе, как были прежде, и возобразовали почтенного профессора в настоящем его виде, так, что он тотчас сел в свой кочу (коляску) и со страхом ускакал в Россию. Это собственными глазами видел один старик, живущий поблизости горы, муж добродетельный, который никогда не лжет, а гром слышали многие Армяне, стоявшие в то время у подошвы Арарата. Были здесь, после того, коварные посланцы ученого профессора, какие-то ученики Ария, папы и Валтура (Вольтера), которые подъезжали с тем, чтобы взять от старосты эчмиадзинской деревни и его товарищей письменное свидетельство в действительности восхождения господина Паррота на вершину заветной горы, но — Армян не надуешь! — староста не дурак! — он отказал [40] наотрез, несмотря на миллион целковых, который предлагали ему за выдачу ложного аттестата посланцы дерптского профессора, и твердостью своей спас Арарат от поругания фейлусуфов (ученых). Принимая в соображение этот миллион целковых, можно было бы сомневаться в справедливости всего этого рассказа, но почтенный армянский купец, рассказывавший мне, на возвратном пути моем из Персии, эти подробности в Эривани, совершенно устранил все сомнения критики присовокуплением одного обстоятельства, которое было мне неизвестно, но известно всем Армянам. Оно состоит в том, что господин Паррот открыл аль-кимия (философский камень), делает золото, а целковые растут у него под кроватью как шампиньоны. Эчмиадзинский староста, который любит русские рубли, быть может и соблазнился бы миллионом дерптского фейлусуфа, но он, очень основательно, побоялся черта. Многие обстоятельства пребывания господина Паррота и его спутников в окрестностях Эчмиадзина убедили тамошних жителей, что ученый профессор — астролог, волхв и опасный колдун, который смотрит на солнце как на оловянную тарелку, нисколько не жмуря глаз, всякую ночь считает звезды, и умеет по своему произволению производить дождь и хорошую погоду. По уверению почтенного армянского негоцианта, все видели у него какой-то волшебный инструмент, состоящий из длинного тонкого ящика, в котором заключалась стеклянная трубка, наполненная нечистою силою, белою, удивительно беспокойною и чрезвычайно могущественною. Господин Паррот беспрерывно имел с ней совещания. Однажды, в самую ясную и сухую погоду, когда на небе не было ни одного облачка, господин Паррот, недовольный за что-то своими провожатыми Армянами, бросился с гневом к своему [41] волшебному ящику, шепнул что-то нечистой силе, заключенной в трубочке, и, поспешно закрыв коварный инструмент, сказал своим товарищам: «Поедем отсюда; часа через два здесь будет проливной дождь». Потом, обращаясь к Армянам, он приводил: «Аллаха ысмарладык! С Богом! Прощайте! Вы мне не нужны. Оставайтесь здесь». Они уехали; Армяне остались. Эти добрые люди уселись в кружок у подошвы горы, и от всей души закурили трубки; куря, смеялись между собою над гневом и предсказанием профессора. Откуда тут быть дождю! Слава Богу, такой хорошей погоды еще у нас не бывало в нынешнем году! Но что ж вы думаете! Армяне уснули все на том месте, не подозревая ни какой хианет, ни какой «измены», как вдруг обрушилась на них ужасная гроза, — дождь, — град величиною с страусово яйцо, — гром, — молния, — ветер, — да такой ветер, что, по словам моего историка, у несчастных Армян разметало бороды по волоску во все четыре стороны света. Они с величайшим трудом спаслись домой, промокшие до нитки, усталые, и до смерти напуганные беспримерною в тех странах бурею, которую произвел ящик мстительного профессора. «Как после того старосте, — воскликнул мой собеседник, — полакомиться на его миллион! Староста — человек благоразумный, — знает свет, — борода у него убелена, слава Богу, не мукой в мельнице, а опытностью: он никак не согласился покривить душою за деньги, Бог знает какие... Нет, сударь, Армян не надуешь!.. А что касается до восхождения господина Паррота на Арарат, то это — бош! — бош! — пустяки! — пустяки!..»

После этого прошу верить печати. Я привожу эти факты буквально, как они мне были рассказаны. Мне кажется, что господине Паррот, для чести [42] своего знаменитого путешествия, должен бы постараться опровергнуть их неоспоримыми доводами. Армянский историк, уверял меня, что на теле ученого профессора осталась круговая косвенная полоса, огненного цвета, от рассечения его на две половины огненным мечом, и что эту полосу многие видели на нем, когда он потом в Тифлисе был в бане. Господин Паррот имеет против себя единогласное свидетельство целого народа, одного из древнейших и, следственно, почтеннейших на земле: это заслуживает некоторого внимания и без сомнения стоит того, чтобы ученый профессор оправдался по всем пунктам перед светом.

Мне очень приятно было остановиться в Эривани на несколько времени, чтобы осмотреть достопримечательности города. Их немного. Время основания Эривани покрыто туманом неизвестности; господин Сен-Мартен говорит, что она была уже значительным городом в первом веке нашей эры. Некоторые писатели думают, что Эривань есть тот самый город, который Птоломей называет «Терва». Как бы то ни было, нельзя думать, с Шарденом, чтобы Эривань была древний Вагаршанат, потому что Эчмиадзин, если верить истории армянского царства, изданной господами Арзановыми, и свидетельству Сен-Мартена, был построен в Вагаршанате. Эчмиадзин отстоит от Эривани более пятнадцати верст: трудно предположить такое огромное протяжение Вагаршаната. Иные утверждали, что Эривань есть древняя Артаксата, пли Артакси-асата, построенная Аншебалом и где армянские цари имели свое пребывание. Во всяком случае, Эривань признается всеми писателями одним из древнейших городов Азии. Он лежит в яме, окруженной почти отовсюду более или менее значительными возвышенностями. Улицы его узки и неправильны, дома рассеяны [43] между множеством садов, занимающих большую часть города. Крепость довольно велика, обнесена рвом и высокою стеною, сложенною из камня и глины; укрепления в иных местах имеют вид довольно правильный. В продолжении нескольких столетий Эривань пользовалась блестящею воинскою славою: долгое время считалась она неприступною, пока не была взята силою Русского оружия.

К числу достопримечательных зданий в Эривани принадлежит дом сердара, или бывшего военного губернатора Армении. Он построен в крепости, на краю обрыва, опускающегося на несколько десятков сажен к протекающей внизу реке Занге. Вид из окон этого дома — удивительный: под ногами шумит и пенится Занга; через нее перекинут каменный мост; за рекою цветет огромный сад, принадлежавший сердару; далее вправо виднеются главы эчмиадзинских церквей, и наконец влево величественный Арарат. К сожаление, в то время, когда я смотрел на Арарат, небо было со всех сторон совершенно чисто, ни одного облачка, ни малейшей надежды на дождь и на радугу; а мне хотелось бы с видом древней горы Ноя соединить вид радуги, сие знамение завета, его же положих между Мною и между всякою плотию яже есть на земли (Книга Бытия, гл. 9).

В доме сердара есть известная зеркальная зала: об ней говорят гораздо более, нежели сколько она заслуживает. Стены и потолок покрыты приклеенными к ним разных форм кусочками зеркал; оно не дурно, но не представляет ничего изящного. Впрочем, в доме не осталось, кроме этой залы, почти ничего азиатского: шелк, золото и ароматы нищего Востока заменены простотою богатой Европы, во вкус которой обделал покои персидского сатрапа живущий там начальник Армянской Области. [44]

В Эривани поразил меня бледножелтый цвет жителей: почти все они ходили как тени. Причина этого была лихорадка, которая так полюбила Эривань, что летом живет там безвыездно и трясет все народонаселение; к осени действия ее утихают. По прибытии моем в Эривань, я застал только следствия ее царствования. Климат Эривани убийствен. Летом жар нестерпимый, воздух непомерно тяжел и напитан лихорадочными миазмами, и вдобавок к его злокачественному составу есть сильное вспомогательное средство для порождения болезней: это вкусные и сочные плоды разных родов, в особенности дыни, который растут в изобилии и неимоверно вредны. В Эривани можно бы выделывать прекрасные вина, потому что виноград тамошний чрезвычайно хорош, но туземцы не искусны в виноделии, и произведение их не может похвалиться приятным вкусом: оттого люди зажиточные выписывают вино из Кахетии. В Эривани живет много Татар и Армян; число Русских ограничивается крепостным гарнизоном. Русские вообще жалуются на климат, но туземцы сносят его с большим равнодушием. Эривань не щеголяет красивыми строениями: за исключением двух мечетей, я не заметил там ничего, что бы хоть немного кидалось в глаза. Армянская церковь не красива и не велика; базары довольно обширны, но мне они показались мало оживленными, и вообще я должен сказать, что Эривань во время моего присутствия была ужасно сонна, — чего впрочем я не приписываю моему присутствию, хотя скромность и не позволяет мне совершенно отвергать его снотворности. Но, вообще, мне казалось, что я как будто нахожусь в городе, изнуренном продолжительною блокадою. Я и теперь еще чувствую на себе тягость лучей эриванского солнца. По всем этим причинам весьма понятно, что я очень [45] обрадовался, когда мы выехали себе шагом из большой столицы Армении. Я уже свыкся было с философией моего чапара, который так удачно исправил нашу пословицу — тише едешь, скорей будешь, и скорая езда действительно казалась мне самою медлительною на свете. Есть какая-то роскошь качаться ровно как маятник на тощей кляче, передвигающейся шагом между пылающим небом и накаленною землею, — роскошь, которую должно также ощущать и жаркое на механическом вертеле, когда оно лениво оборачивается на своей железной оси. Тут только я почувствовал, что на Востоке лень разлита в воздухе вместе с кислородом, началом огня, и что я счел бы себя не в шутку несчастливым, если бы меня принудили пройти шагов двести так скоро и суетливо, как люди ходят в Европе. Эти чувства очевидно разделяли и мои лошади, и они-то нас поддерживали в продолжении скучной дороги от Эривани до Нахичевани, — я говорю скучной дороги, потому что она действительно не весела, — голая степь, песок и камень, — по-временам перепелка, заяц и другие пресмыкающиеся... Но вот и Нахичевань... опять сомнение! Когда и кем был построен этот город? Многие писатели видят в нем древнюю Наксуану, о которой упоминает Птоломей. Мальте-Брун принимает отчасти это мнение, которое впрочем до меня ее касается. Мне лень пускаться даже и в догадки. Уф! как жарко!.. Вообще должно сказать, что мы доселе не имеем ничего удовлетворительного в рассуждении географии и истории Армении. Эта страна совершенно забыта; ученые из искания не касаются ее почти вовсе. Те, которые волею или неволею принуждены говорить об Армении, отделываются общими местами, не дающими ни какого точного понятия о прежнем и о нынешнем состоянии этой любопытной страны. Мальте-Брун, [46] написав шесть толстых томов географии, посвятил всей Армянской Области только сорок две строки. До сих пор остается в Страбоне насчет Армении множество необъясненных мест, и которых, кажется, никто не принимается объяснять. Будем надеяться, что этот недостаток со временем пополнится, и что дети наши, путешествуя шагом по Армении, будут в состоянии с точностью рассказать своим чапарам историю каждого места.

Приехав в Нахичевань, я остановился у Эксан-Хана, к которому было у меня письмо от начальника Армянской Области. Эксан-Хан пользуется чином полковника русской службы и имеет в ведении своем внутреннее управление области нахичеванской. Он был на соколиной охоте, когда я к нему приехал. Люди его, распознав во мне русского, отвели мне комнату во флигеле дома, назначенном для приема гостей. Комната была убрана хорошо. В ней заметны были некоторые отступления от азиатского порядка вещей. Через несколько времени явился гостеприимный хозяин. Ломанным русским языком он изъявил удовольствие видеть меня у себя. Хан объявил, что на вечер зван он к полицеймейстеру города, где соберется все нахичеванское общество и приглашал меня туда же, уверяя, что хозяин будет очень рад моему посещению. Желая видеть нахичеванское общество, я согласился с радостью на предложение.

Когда смерклось, к крыльцу подвели двух коней, одного для хана, другого для меня. Многочисленная дворня стояла в ожидании нашего отбытия. Мы торжественно сели на лошадей и двинулись в путь; часть ханских нукеров отправилась с нами, некоторые из них шли впереди, неся наши трубки, другие с боков, иные же сзади. От дома Эксан-Хана ехали мы довольно далеко развалинами и полем, [47] самим же городом не много, потому что он очень не велик. На дворе дома полицеймейстера страшно играла азиатская музыка, до которой хан большой охотник. Когда, вошедши в комнаты, мы важно уселись по местам и закурили трубки, явился плясун, который начал забавлять публику разными кривляньями. В заключение спектакля, некоторые из присутствовавших ханов приказали плясуну стать посереди комнаты и нагнуть спину: лишь только он это сделал, на него посыпались удары хлыстами. Ужимки, которые он делал от боли, смешили до крайности ханов. Когда эта отвратительная потеха кончилась, каждый из нас дал плясуну от щедрот своих сколько-нибудь денег. Я очень был рад, когда, по окончании церемонии, хозяин попросил нас в другую комнату и занял картами. Эксан-Хан любить играть в карты, но знает только одну игру, самую простую, употребительную у Татар и Персиян: это аснас. Не стану рассказывать, в чем она состоит: меня посадили за дело, и я за урок заплатил довольно дешево. После карточной игры, нас угостили ужином, и выкупали в море кахетинского вина, а затем распустили по домам.

Эксан-Хан старается приноровляться к европейскому просвещению. У него в доме введены ножи и вилки; кушанье приготовляется также не совсем азиатское.

Пробыв в Нахичевани весьма короткое время, я не успел осмотреть города, от чего, вероятно, не понес большой потери, потому что Нахичевань не представляет ничего замечательного. Город не красив, домов в нем мало, развалин множество, вот и все. На южной стороне города показывают какую-то допотопную гробницу. Признаюсь, я поленился идти. Зачем ходить, когда можно лежать? Зачем тревожить свои члены, когда и без этого можно быть [48] счастливым на свете, сидя полуразвалившись на мягкой софе и делая кейф, — то есть, ничего не делая! Жизнь так коротка! Стоит ли тратить ее на ходьбу? Каждое движение ноги скрадывает секунду времени у лени, которая и есть счастье. Я совершенно согласен с мнением Востока. Впрочем, даже те, которые мне рассказывали о допотопной могиле, казалось, крепко не доверяли преданию.

О! когда брошусь я на восхитительные софы Тебриза? Когда зажмурю глаза, для того чтобы ветерок навевал на мои веки свежесть, составленную из запаху роз и песни соловьев Ирана? Когда, сидя на ковре бездействия, подожму под себя ноги наслаждения, и, закурив кальян Восточной неги, длинною струей стану пускать в голубой воздух персидских ночей дым земного счастья. Прощай, Нахичевань! Прощай, оборванная Армения!

Я поехал шагом в Персию.

Текст воспроизведен по изданию: Проезд через Закавказский край // Библиотека для чтения, Том 29. 1838