КИПИАНИ Д. И.

ЗАПИСКИ ДМИТРИЯ ИВАНОВИЧА КИПИАНИ

с 1820 г.

(См: “Русскую Старину” изд. 1886 г., т. XLIX, март, стр. 517 — 538; т. L, май, стр. 267 — 286; т. LI, июль, стр. 55 — 80.)

18.

Возобновление правительственной службы. — Беглый очерк моего опекунства — Граф М. Т. Лорис-Меликов. — Долг дворянства приказу. — Общество грамотности. — Князь Мингрельскии. — Граф Баранов. — Ф. А. Смирнов. — Причисление к министерству государств, имущ. — Назначение в высшую комиссию.

Прерванная в 1862 г. правительственная служба возобновилась в 1880 г. и тянется до сих пор, но крайне странным образом и не смотря на замечательнейший из всех пройденных мною уроков.

Для ясности дальнейшего изложения я должен здесь вставить небольшой эпизод, выхваченный из приводимого в другом месте рассказа, а именно:

За то, что в 1859 году я не внял гласу мингрельского народа и с тех пор в течении 9 лет распинался за интересы тамошнего владетельского дома, на котором видимо тяготеет рука Божия, разразилась надо мною кара, которая только и могла сложиться, что путем особенного электричества, разряжающегося иногда в наших судах поразительным образом. [448]

Имение владетеля Мингрелии дало в 1858 году 277 р. чистого дохода.

В моих руках доход этот, — правда не вдруг, — но постепенно, в особенности после решения кавказского комитета 1861 г. и в особенности после другого решения, последовавшего в январе 1867 года, — доведен до той цифры, которую определяло инвентарное описание 1857 г., т. е. до 80.000 руб., включая сюда и проценты с назначенного в 1867 г. миллиона.

Но такие элементы, как женский каприз, как юношеское стремление к богатству, как чутье иных адвокатов к возможной наживе, как податливость некоторых судей — все это вместе разразилось тем, что суд наложил на меня взыскание около 50,000 руб. в пользу бывшего владетеля князя Мингрельского, — и это спустя каких-нибудь 5 или 6 лет после того, как за слишком энергическую защиту его интересов я был торжественно выведен покойным кн. Барятинским из совета наместника кавказского и вовсе из службы. Теперь продолжаю рассказ о возобновлении этой службы. Для восстановления общественного спокойствия, нарушенного злодейскими покушениями на священную особу императора Александра II в Петербурге, в начале 1880 года, была учреждена верховная распорядительная комиссия и главным начальником этой комиссии был назначен граф Лорис-Меликов, Михаил Тариелович, с которым здесь, в Тифлисе, я был всегда в наилучших, почти дружеских, отношениях.

В бытность свою командующим войсками в Терской области он не раз высказывался там обо мне с самой задушевной стороны; а после покорения в 1878 году Карса, рассчитывая на одно важное назначение, взял с меня слово приехать к нему на совместную службу.

Теперь он стоял на такой высоте государственного всемогущества, до которой никто еще из простых смертных не досягал. Его личному усмотрению было предоставлено даже определение состава самой верховной комиссии.

Достаточно ли у него под рукою верных людей? — Это раз. При этом у меня на душе два дела, благоприятное разрешение которых принесло бы важную пользу нашему обществу. В праве ли я не воспользоваться, в таком случае, [449] возможностью воззвать к могущественному содействию члена этого общества? — Это два.

Наконец, лично надо мною разразились два странных суда; а суд у нас, по мировоззрению самих судей, самостоятелен, самодержавен, непогрешим, и de facto не существует уже того органического закона, который открывал угнетенному последнее прибежище у монаршего престола. Граф Михаил Тариелович теперь единственное лицо, которое может открыть этот путь и помочь испросить повеление о рассмотрении моих дел, если только самодержавная прерогатива, по части суда, не передана, в самом деле, кассационному сенату.

В праве ли я не попытаться стать на эту дорогу? — Это третье.

На все эти три вопроса пришлось ответить себе отрицательно, и вот, в начале марта 1880 г., мчусь я в Петербург. Там Михаил Tapиeлович работаете чрезвычайно.

— До его назначения никто спать не мог в Петербурге, — говорили мне в одном частном доме, не подозревая никаких отношений между нами. А теперь спим; мы не знаем, что он сделал; но спим спокойно.

В нем самом я не нашел никакой перемены, кроме того только, что он сильно похудел.

По поводу первого моего вопроса он сказал, что был бы счастлив посадить меня там, где посадил того-то и того-то; но обвинят его в непотизме; а он не хочет, чтоб могли обвинять его в чем-либо.

— Но я тебя пристрою, прилично пристрою, если можешь повременить мне месяц — другой.

— Постараюсь повременить. А теперь другой вопрос: я имею здесь дела и личные, и общественные; но предупреждаю, что если общественные наши нужды будут благосклонно выслушаны, то о частных моих делах заикаться не буду.

— Поговорим, значите, об общественных нуждах прежде.

— Я буду говорить только о двух: о долге нашего дворянства приказу общественного призрения и об обществе распространения грамотности среди грузин.

Для народного образования я готов на все. Но сначала о приказе. Раз долг сделан, ведь платить надо. [450]

— В том-то и дело, как сделан долг? Прежде всего, я скажу, что если б не было никакого уважительного основания сложить долг, составляющий теперь сумму около 3-х миллионов, то вы лучше, чем кто-нибудь, знаете, что грузинское дворянство вполне заслуживает этой милости.

— Я все еще слышу бывшего нашего предводителя.

— Нет, шутки в сторону. Бы знаете, что грузины беззаветно верны престолу и сделать им такой подарок, в виде монаршей милости, было бы тем более хорошо, что это и надобно сделать, — потому что существует к тому весьма солидное юридическое основание.

— О, о! как это?

— Все эти долги сделаны при существовании крепостного права и ссуды из приказа выданы под залог крестьянских дымов. Залога этого теперь не существует и не заемщики ведь тому виною. Договор займа нарушен, строго говоря, третьим лицом, законодательной властью. Ходатайство местного главного начальства поступило уже об этом в кавказский комитете и надобно поддержать его. Это будете приятно всем......

— В самом деле, припоминаю и я, что ссуды выдавались под залог не земель, а крестьян. Составь мне об этом записку и я попытаюсь. — А другое дело?

— Дело о тифлисском обществе распространения грамотности, в котором и вы в числе членов учредителей. Желательно было бы испросить высшее покровительство этому обществу и тут же проявить к нему вот какое участие.

Если 3-х миллионный долг будет сложен, то милость будете явлена только одной трети дворянства; а чтоб и остальные две трети были приобщены к монаршей милости, сделайте так, чтоб часть долга сложить со счетов, а остальную предоставить в пользу распространения грамотности.

— Мысль хорошая. Надобно и об этом записку. Одну записку составишь, как бывший губернский предводитель дворянства, а другую — как?

— Как председатель общества.

— Прекрасно! Можно завтра?

— Непременно доставлю завтра. И доставил. [451]

Затем — полнейший уже молчок о собственных делах.

Но и общественные дела не выгорели: одно потому, что к заседанию кавказского комитета граф опоздал на несколько минут, в течении которых там успели уже решить дело; решить, впрочем, хорошо, — так как сложили проценты и штрафы, наросшие со времени крестьянской реформы; а другое — потому, что в Варшаве совершилось что-то такое, и оттого теперь неудобно говорить об образовании грузин.

Боже правый! Да что общего между Польшей и Грузией?

Между тем зарождалось то дело, которое составляет предмет этого рассказа.

Не помню теперь по какому поводу, однажды, заговорил Михаил Тариелович со мною о делах князя Мингрельского.

— Сколько мне известно со стороны, — говорю я, — дела его идут весьма плохо. У него не останется, кажется, и половины того, что я сдал ему в 1868 году.

— Отчего, какая причина?

— Говорят, что его агенты начали с того, что огорошили всех, заявив разом чуть ли не более тысячи исков о восстановлении нарушенного владения. Это восстановило против него почти все население Мингрелии, и он стал проигрывать процесс за процессом. Ему проиграли на суде и такие дела, бесспорность которых была бы для всех очевидна, если б кто-нибудь давал себе труд заглядывать в дела опеки, которые сдал я вместе с имением.

В другой раз, возобновив случайно речь о том же, Михаил Тариелович спросил меня мимоходом, сожалею ли я о таком положении дел Мингрельского?

— Хоть я глубоко оскорблен и в конец разорен этим делом, но не могу не сожалеть, по человечеству вообще, и в частности потому, что таким образом пропадают плоды девятилетних моих трудов.

Дня через два после того он спрашивает был ли у меня князь Мингрельский?

Нет, не был, но присылал сегодня просить, чтоб я его навестил.

— Навести, навести!

— А что? Разве он болен? [452]

— Нет, он не болен. Но дело вот в чем: учреждается здесь особая высшая комиссия для устройства его дел. Председателем этой комиссии будет министр государственных имуществ, князь Ж***; членами — члены государственного совета: К*** (бывший недавно начальником главного управления наместника кавказского) и С*** (тот самый, который в 1862 году был назначен на мое место в совете наместника) и членом-делопроизводителем — Смирнов. Надобно, чтоб и ты был членом этой комиссии. Я уполномочен согласить тебя; но зная, что не откажешься, я уж обещал; это выдвинет, наконец, тебя; ближе узнают. Там хотят лично с тобою познакомиться.

— Я не прочь, но позволено ли будет высказать мне при этом и свои желания?

— Т. е. условия? Непременно.

— Так вот что: служба моя прервалась из-за дел князя Мингрельского. Теперь надобно, чтоб служебные мои права были восстановлены, т. е. чтоб время отставки зачтено было в службу. Примеры бывали, стало быть это не трудно.

— Положим, это не трудно.

— Затем надобно, чтоб между мною и князем Мингрельским не было уже никаких счетов. Нельзя быть свободным от негодования за то, что тяготеет надо мною неправильное взыскание; а такое чувство к кому-либо не может не мешать работе в его пользу.

— Конечно. Об этом и толковать нечего.

— Наконец, поступая на службу, надобно иметь в виду и содержание.

— Содержания будет десять тысяч в год.

— Если на счет Мингрельского, то это много; его и без того разоряют; довольно будет и семи.

Он остановил на мне свои замечательные глаза, которые как будто вслух говорили: узнаю я тебя, узнаю.

— Так навести завтра Нико и, что будет, расскажи потом.

Был на другой день у Нико, т. е. Мингрельского. Бросился он обнимать меня и говорит: [453]

— Плохо идут дела мои, Димитрий Иванович! Надобно помочь поправить их.

— Слышал и, не смотря ни на что, искренно готов помочь...

— Благодарю, благодарю. Надобно было сегодня поехать нам к Эдуарду Трофимовичу; но сегодня его нельзя видеть, а поедем завтра. Приезжайте ко мне в 11 часов утра и поедем вместе.

— Кто этот Эдуард Трофимович?

— Вы не знаете? — граф Эд. Тр. Баранов.

— Ах, Боже мой! Граф Баранов, председатель департамента экономии государственного совета? Как же, знаю; очень рад, очень рад!

И поехал я завтра к графу Эдуарду Трофимовичу, но не с Мингрельским, которому почему-то было нельзя, а с будущим моим коллегой Федором Артемьевичем Смирновым, с которым познакомился тут же, у Мингрельского. Около 12 часов принял нас граф. С первого же взгляда граф Эдуард Трофимович произвел на меня чрезвычайно приятное и вполне ублажающее впечатление. На лице его так и выдвигалась чарующая приветливость.

Полуторачасовая беседа с ним довершила очарование: так и врывалось в душу желание видеть как можно чаще этого превосходного человека.

Приняв нас с Смирновым, граф выразил свое удовольствие познакомиться со мною и предложил нам, против себя, у кабинетного стола, кресла.

Не успели мы занять указанные места, как вошла дама, которую приветствовали с большим уважением, и назвали ей меня.

После я узнал, что это была мать молодой княгини Мингрельской, графиня *** — о которой Михаил Тариелович отзывался как о весьма умной и весьма уважаемой женщине высшего света.

Все сели и граф Эдуард Трофимович стал расспрашивать меня о делах князя Мингрельского и о происхождении его процесса со мною. [454]

Без малейшей утайки рассказал я все, что мне было известно. А он расспрашивал как человек, который хорошо уже знаком с подробностями дела.

Графиня слушала нас безмолвно, но Смирнов часто вторгался в беседу и говорил до того много, что граф Эдуард Трофимович сказал ему однажды, тоном чрезвычайно снисходительным:

— Федор Артемьевич! Дайте и мне высказать мою мысль! Вам, ведь, я не мешал говорить.

— Все это происходит, как видно, оттого, сказал граф Эдуард Трофимович, между прочим, что имущественные права Мингрельского еще не выяснены и майорат еще не утвержден. Но вы, Димитрий Иванович, лучше всех знаете его дела; скажите, есть ли хоть какое-нибудь указание его имений, какое-нибудь определение границ его дач?

— Как же, есть, и возможно точное!

Тут все встрепенулись, и стало для меня ясно, что здесь знали все подробности дела, но ничего не знали об описании 1857 года.

— Расскажите, пожалуйста, что это за описание?

— Это — правительственный акт, который кавказское главное начальство озаботилось составить, чтоб привести в известность имущество вызванного в Петербург владетельского семейства. Инвентарное это описание не заключаете в себе свойств межевания, но указываете в точности как дачи, в которых находятся частные имущества владетеля, как, напр.: леса, поля, сады, здания, так и окружные межи этих дач. И указания эти заключают в себе юридическую достоверность, потому что описание составлено целой правительственной комиссией, в присутствии депутатов от местных и высших тамошних властей, и основано все на присяжных показаниях сельских должностных лиц, понятых и соучастников владения.

— Что вы говорите? Неужели существует подобный акт? О, о! Это чрезвычайно важно!

О важности этого открытия распространялся в особенности Ф. А. — Смирнов. [455]

— Скажите, Дим. Ив., можно отыскать где-нибудь это описание? — спрашивает граф.

— Как же! Оно и в делах конторы князя Мингрельского, и в главном управлении наместника; да должно оно быть и здесь, в кавказском комитете.

— Как это ничего об этом мы не знали! Позвольте еще один вопрос, но примите этот вопрос за желание устранить все, что представляете он для вас неприятного: по какому поводу или на каком основании был возбужден процесс между вами?

Рассказал я и эту историю с тою же беззаветной откровенностью.

— Процесс против вас был от имени княгини или от имени Нико? — спросил граф.

— От имени Нико!

— Ну, слава Богу, что от его имени; это можно легко покончить. Мы видим, что без вашего доброго участия нельзя обойтись, и согласитесь ли, если будем вас просить забыть все, что было неприятного, и принять участие в действиях высшей комиссии?

— Совершенно охотно! Граф Михаил Тариелович говорил уже об этом со мною, но я позволил себе высказать и свое кое-какое желание.

Тогда граф Баранов тепло благодарит меня, пожимая мне руку, благодарит и графиня ***; Смирнов сияет, и так заканчивается эта аудиенция.

— А что до взыскания по процессу, — досказывает граф, — то я беру на себя уладить это дело. Никакое неудовольствие не должно уже иметь места.

Все подробности этой беседы передаю на другой день Михаилу Тариеловичу.

— Теперь вот что, — говорите он, — чтоб назначить тебя членом комиссии, надобно поступить прежде на службу; об этом была уже речь с князем А. Л***. Надобно и ему представиться. Чтоб не терять времени, поезжай к нему теперь же. Если будут затрудняться допустить, вели доложить, что от меня. [456]

Приезжаю. Швейцар, видя небывалого посетителя, прямо говорит, что нельзя, заняты.

— От графа Лорис-Меликова, сказал я, и тотчас растворилась дверь: “пожалуйте”.

Дошел беспрепятственно до приемной комнаты, где застал несколько безмолвствующих таких же звездоносцев.

Подбегает ко мне какой-то чиновник при шпаге и с погонами лесного ведомства, дежурный чиновник, по-видимому, и осведомляется о моей личности.

— Такой-то, от графа Лорис-Меликова. Как только я произнес это имя, чиновник тотчас направился к двери кабинета и вошел очень осторожно.

Через минуту выходит и объявляет, что г. министр просите немного повременить.

Вскоре вышел и министр, ростом целой головою выше всех нас, кивнул всем и, увидев новое лицо, подошел прямо ко мне. Я назвал себя.

— А! Очень рад! Господа, прошу немного терпения! Взял меня за руку и ввел в кабинете. Там он также расспрашивал меня о подробностях дела, с которым, по-видимому, был уже знакомь, и о том, в каких должностях проходил я, быв на службе; поздравил себя с приобретением такого сведущего члена для комиссии и заключил продолжавшуюся целый час любезную беседу следующими словами: “первое, что я могу пока предложить вам, это — место члена в совете министерства. Но теперь такие строгости, что. N. N. ни мне и никому из министров не предоставит ни одного сверхштатного места в совете, а штатные все заняты. Он исполнить желание только Михаила Тариеловича. Попросите его от меня, чтоб он сказал ему два слова. А между тем дайте мне завтра, или когда захотите, бумагу, т. е. прошение о зачислении вас на службу”.

На другой день Михаил Тариелович говорит мне: — N. N. для меня это сделает. Только вот, братец, в чем штука! Он испросил у государя строгое повеление никаких сверхштатных должностей не замещать; а теперь сам же должен просить нарушения этого правила. Ведь я поставлю его в неловкое положение! Надобно иначе это устроить. [457]

— Ради Бога, из-за меня не стесняйте ни себя, ни друзей ваших. Буду ли я занимать должность штатную или сверхштатную, для меня это совершенно безразлично — лишь бы иметь содержание, которым бы мог делиться со своей семьей.

— Устроим, устроим.

Подаю затем прошение о вступлении на службу и причисляют меня к министерству государственных имуществ.

Затем, в кругу заботящихся об интересах князя Мингрельского рассуждали, по всей вероятности, как обеспечить меня содержанием. Говорю — по всей вероятности, потому что Фед. Арт. Смирнов стал однажды совещаться со мною, какой бы составить штате для высшей комиссии и ее канцелярии?

— А источник имеется?

— Дело идете теперь о том, чтоб из выкупной канцелярии добиться ассигновки двухсот или полутораста тысяч в счет слишком 400 тыс. руб., которые причитаются князю Мингрельскому за наделы бывших его крестьян. Вот отсюда и надобно отчислить, какая потребуется сумма, рассчитывая, что комиссия будет существовать года три.

— Ну, давайте рассчитывать!

— Вам 7,000 руб. в год — 21,000 руб.

Надобно одного делопроизводителя; есть у меня в виду прекрасный чиновник. Нельзя ведь меньше 1,500 руб. в год — 4,500 руб.

На канцелярию, т. е. на писца, сторожа, наем помещения, канцелярские потребности, столько же. — 4,500 руб.

Всего выходит: 30,000 руб., а на случай каких-нибудь новых расходов, или если действия комиссии протянутся еще года на два, надобно отделить круглой суммой пятьдесят тысяч рублей.

Такова была смета Смирнова. А что с нею сталось, ведомо ему одному.

Между тем, назначено было собраться комиссии........ Пригласили и меня туда. Встретили меня, как старого знакомого, в особенности N. N.; он не скупился поздравлять комиссию с приобретением такого сведущего в деле сотрудника, как Димитрия Ивановича. [458]

— Только он и может вывести нас из лесу, в котором мы находимся.

В этом заседании выяснилась для меня, прежде всего, цель учреждения комиссии.

4-го января 1867 года последовало высочайшее повеление: из имений, принадлежавших в частную собственность владетелю Мингрелии, образовать заповедное имение князю Мингрельскому, но повеление это не приведено до сих пор в исполнение.

Высшая комиссия должна была выяснить и устранить все препятствия к исполнению означенного повеления.

Затем, приняты были в этой комиссии следующие два решения:

1) при определении состава заповедного имения князя Мингрельского держаться исключительно правительственного описания 1857 года;

2) для полного разъяснения имущественных прав князя Мингрельского, командировать от комиссии членов ее — Кипиани и Смирнова в Закавказский край, поручив им пересмотреть там в подлежащих судебных и административных установлениях все дела, в коих окажутся какие-либо сведения о тех имуществах, и представить комиссии, одни из них в подлиннике, а из других — извлечения.

К ним, от лица председателя комиссии, был присоединен чиновник поручений при министре — Губарь.

Из них Кипиани получил прогонных, суточных и квартирных денег 1,700 с чем-то рублей раз, и 300 с чем-то рублей в другой раз.

Поручение это исполнено, и в начале 1881 года дела и выписки из дел внесены в комиссию.

Так как наибольшая часть этих дел была ведена на грузинском языке, то Кипиани занимался преимущественно переложением сущности их содержания на русский язык.

Занятиям этим посвящены были осенние, зимние и весенние месяцы 1880 — 1882 годов.

И за все это время я получал из рук Смирнова, и под особые расписки, все в счет ожидаемого содержания, суммы в размере от 100 до 300 руб. разновременно. От этого не только в Петербурге я терпел крайнюю нужду, умоляя, [459] напр., о выдаче необходимых мне 600 руб. и получая только 100 р. или 150 руб.; но в эти три года сельское хозяйство мое подвергалось расхищению и бедной жене моей приходилось оставаться не только без гроша денег, но иногда и без пшеничного хлеба, без которого обходиться было ей, и по происхождению, и по воспитанию, крайне трудно.

О необходимости выйти из этого положения я постоянно и дружески объяснялся, как словесно, так и письменно, с Ф. А. Смирновым, воротилою дел комиссии и имевшим всегда свободный всюду доступ, но мой дорогой collega, сверх означенных подачек, не составляющих, сколько мне помнится, и 1,500 руб. за все три года, и письменно, и словесно только убаюкивал меня или посылал к покойному графу Баранову для личных объяснений.

Граф Баранов также успокаивал меня, советуя иметь терпение, когда я обращался к нему с беззаветным доверием. Раз он мне сказал, относительно прекращения счетов между мною и князем Мингрельским.

— Это составляет мою нравственную обязанность и будьте уверены, я выполню ее. Я вас втянул в это дело и положитесь на меня.

— О! Полагался я на него с безусловным, с безграничным доверием!

— Он честнейший из людей, восклицал часто мой Смирнов, сам очень честный человек.

Это милое положение в столице я бы переносил, если б оно, оторвав меня от родного крова, не поощряло моих соучастников в нераздельном имении безбоязненно забирать себе все. А от этого мое положение дома сделалось также невыносимо: имение, заключающее в себе более 4,000 десят. богатой производительностью земли, не давало мне в то время и 400 р. в год дохода.

Понятно, что не мог я быть покоен в Петербурге. Решился, однажды, обратиться за советом к N. N. — Как? Неужели до сих пор не назначено вам содержания? Помилуйте, да князь Ливен говорил в присутствии комиссии, что назначает вас на первое время членом своего совета? [460]

— Он и мне говорил это, но вероятно не успел.

— Самый верный и самый легальный выход из этого дела, мне кажется, вот какой: вы назначены членом комиссии по ходатайству самой комиссии; она же, следовательно, обязана и содержание вам исходатайствовать. Завтра будет заседание, заявите там об этом формально, а я вас поддержу.

Это было в первой половине марта 1882 года. Сделал я это заявление в присутствии самого князя Мингрельского.

Председательствовавший N. N. также выразил удивление и вспомнил заявление бывшего председателя.

Признали, что комиссия должна войти с ходатайством в Совет в установленном порядке.

Прошло три месяца — нет решения.

Тут я письменно и официозно написал Смирнову, дабы он мог прочесть там, где судьбы дела князя Мингрельского получали настроение и направление, что из четырех обещаний, данных мне в мае 1880 года пред моим вступлением в комиссию, исполнено пока только одно: высочайшим указом назначен я членом этой комиссии; но служебные мои права не восстановлены; счеты между мною и князем Мингрельским не ликвидированы и содержания никакого не назначено.

И напоминаю об этом наиделикатнейшим образом, но напоминаю.

Вместо письменного ответа Смирнов является ко мне лично и говорит:

— Читал я ваше письмо графу Эдуарду Трофимовичу; он поручил мне спросить вас: кто дал вам эти обещания?

Я так и привскочил на месте.

— Как, кто дал? Разве вы не знаете точно также, как я, кто дал?

— Как не знать, знаю; но что с ними поделаешь? Велел спросить и спрашиваю...

— Как раз к этому времени возвратился в Петербург граф Лорис-Меликов, давно уже сошедший со сцены и лечившийся от болезни за границей.

Хотя он и не у дел теперь, но бросаюсь к нему и рассказываю, в каком нахожусь положении. [461]

— Завтра мы обедаем вместе с Барановым. Поговорю с ним об этом непременно и после завтра скажу тебе, что из этого выйдет.

Являюсь через день.

— Говорил я вчера с Барановым; говорил в большом обществе и он дал мне слово, что на днях непременно сделает, что нужно. Побывай завтра и сам у него.

Михаил Тариелович заметил, что это меня несколько покоробило.

— Отчего нет? Побывай.

Скрепя сердце, отправляюсь на другой день к графу Эдуарду Трофимовичу.

В ожидании приема просидел в особой комнате ровно час.

Что ж делать! Государственный человек не всегда может иметь свободное время. Если б он и не был председателем департамента экономии, то, как председатель высшей железнодорожной комиссии, он уж по одному этому званию имеет множество дела.

Наконец, позвали.

Не успел я войти к нему, как он, стоя за столом и руки за спиной, — метнул в меня леденящим вопросом, — “что вам угодно?”

Меня так и передернуло, и я скороговоркой пробарабанил такую фразу:

— “Я хотел воспользоваться приездом графа Лорис-Меликова, чтоб дать вам возможность проверить мой ответ Смирнову на ваш вопрос”.

— Что такое?!

Полутоном выше, но, уже отчеканивая каждое слово, я повторил туже фразу.

— Ну, так что же? Он вам дал эти обещания?

— Одни дал он, а другое дали вы.

— Как я мог обещать? я даю обещания, когда дело зависите от меня. А это зависит от князя Мингрельского. За него я не мог давать никаких обещаний.

— О, о! извините! я ошибся!

И, отвесив ему глубокий поклон, чуть не выбежал из его кабинета. [462]

Это было 10 июня 1882 года.

Благодаря дружбе и доверию Давида Иессеевича Чубинова, который дал мне в займы, безо всякой расписки, 300 руб., я 12 июня выехал из Петербурга и, по возвращении домой, известил официально комиссию, что так как обязанности по званию ее члена я могу исполнять только находясь под собственным кровом, — то и буду давать свои заключения по тем докладам, которые будут мне сюда сообщаемы.

На этом остановилась моя вторичная правительственная служба.

19.

Почетный попечитель гимназии. — Экономические пансионеры. — Технология и сельское хозяйство.

С 1852 по 1864 г. в бытность мою на правительственной службе, грузинское дворянство четыре трехлетия сряду избирало меня в почетные попечители тифлисской дворянской гимназии; а чрез 1,5 года по прекращении моей правительственной службы избрало в тифлисские губернские предводители дворянства, что повторилось и в 1867 г.

Привожу два характерных случая из службы моей того времени.

1) Рассматривая в первый раз денежную смету по гимназии и в особенности по пансиону, главное наблюдение над которым возлагалось, по действовавшему тогда положению, на почетного попечителя, я заметил, между прочим, что на пансионеров высших классов назначалось, на два и на три человека, по одному экземпляру некоторых учебников (это не могло, конечно, не мешать успеху в учении) и что белья полагалось — носильного по одной только перемене в неделю, а [463] постельного по одной на две недели; и это — в благородном пансионе при дворянской гимназии!

Кроме того, одни из предметов расхода исчислялись на сто воспитанников, а другие на сто десять.

Оказалось, что на предыдущие предметы не хватало денег, именно потому, что надобно было, сверх ста штатных воспитанников, содержать еще десять экономических.

Откуда взялись эти экономические?

В бытность В. Н. Семенова попечителем округа было доложено ему, что где можно содержать сто человек, там можно содержать на теже средства без затруднения еще десять человек. Попечитель одобрил эту мысль и разрешил открыть десять экономических мест, собственно для детей преподавателей и чиновников гимназии и пансиона.

— Против полезности этой меры ни слова; но нельзя показывать никакого отдельного расхода на десять воспитанников, именно потому, что они экономические, т. е. надобно содержать их на счет экономии из той суммы, которая ассигнуется на сто человек. Не так ли, Карл Леонтьевич, спрашиваю я директора, добрейшего и в точном смысле слова честнейшего человека.

— Да, это верно!

— Потрудитесь, в таком случае, приказать переделать смету и назначить необходимые суммы как на приобретение учебных книг для всех пансионеров, так и на постройку второй перемены белья. Ручаюсь вам, что еще останется в экономии несколько денег.

Спустя некоторое время требует меня к себе попечитель округа.

— Вы возбуждаете жалобы гимназического начальства!

— Как так?

— Помилуйте! я не могу не отдать вам справедливости, что входите во все по гимназии, хотя, извините меня, не могу не заметить, что пансион при ней содержится не дворянством, а казною; но, хотя б это было и не так, как вы можете требовать, чтоб из одной пары опоек выкроили две пары сапог?

— Позвольте сказать вам на это, что раз должность [464] почетного попечителя учреждена и никаких изъятий из общих о нем правил не существует, он не имеет права допускать какое б то ни было уклонение от этих правил. А что касается до опоек, как вы изволили сказать, то действительно было бы непозволительно требовать вырезать две пары из одной. Но я не этого требую, а говорю, что на счет суммы, ассигнуемой на сто пар опоек, — так уж и будем говорить об опойках, — надобно умудриться приобрести еще десять пар, чтоб сшить сапоги и десяти воспитанникам. Они — экономические. Если на них нельзя покупать ни сукна особо, ни полотна, то нельзя покупать и опоек.

Смету во всяком случае пришлось переделать и составители не мало удивились, что в экономии осталось еще около 500 р.

2) Инспектор гимназии спросил меня однажды: просматривал ли я утвержденное на тот год расписание уроков по гимназии?

— Нет, не просматривал.

— Угодно, я вам доставлю? Кстати и расписание министерства для гимназий внутренних губернии. Просмотрите, для вас это будет интересно.

— Будьте так любезны.

Рассматриваю, сличаю. Да! Вот что! Здесь введено преподавание в 7 классе технологии и сельского хозяйства, а в русских гимназиях этого нет. Далее. — Да! этому новому предмету уделено только 2 урока в неделю! Можно ли сделать какие-нибудь успехи? Нечего и толковать, конечно, невозможно. Но шик, оказывается, не в том; а откуда взяты эти 2 урока, у какого предмета урезаны? Сравниваю все цифры обоих рос-писаний, здешнего и петербургского, и нахожу, наконец, что эти два урока урезаны здесь у русского языка. В гимназиях внутренних губерний, куда дети поступают с знанием русского языка, как родного, домашнего, на преподавание этого языка назначено 24 урока; а здесь 22, тогда как здесь следовало бы, и по справедливости, и по человечеству вообще, назначить целых 48, если б это было возможно. Ведь здесь этот язык, для наибольшего числа поступающих в гимназию детей, не домашний, не родной, и не смотря на это, необходимо им усвоить его настолько, чтоб на нем проходить все [465] предметы, и проходить так, чтоб удостаиваться такого же числа баллов, какое установлено министерством для русских. А это, при 22 уроках одного из главнейших предметов и при 2-х уроках предмета вводного, — ни для кого из туземцев невозможно.

Уразумев вполне цель сделанного мне инспектором вопроса, обращаюсь к начальству округа и горячо объясняю всю неприглядность этого порядка для бедных здешних детей.

— Да, я сам уверен, отвечают мне, что это может мешать успехам здешних учеников. Но я должен был допустить на этот год преподавание в высшем классе технологии и сельского хозяйства. Опыт покажет, разумеется, неудобство этого введения и тогда поправим дело.

Через год получил я приглашение в совет попечителя. Совет, под председательством самого попечителя, состоял из его помощника и директоров гимназий по их званию и из особо назначенных посторонних членов. Этими посторонними, кроме меня, были еще: генерал Иос. Ив. Ходзько, Ип. Алдр. Дюкруаси, Никол. Вл. Ханыков и князь Георг. Конст. Мухранский.

Рассматривался новый проект устава учебных заведений кавказского учебного округа.

Дело шло как по маслу, пока не дошли до предметов курса собственно тифлисской гимназии.

“Технология и сельское хозяйство” — так и прогремели у меня в ушах.

Преподавание их устанавливается, значит, навсегда, так как вводится в уставе?

Я счел моим долгом разъяснить это дело попечительскому совету и после продолжительных прений, в которых наиболее деятельное участие принимали посторонние, как наиболее свободные в своих мнениях, решено было, большинством всех голосов против председательского, исключить технологию и сельское хозяйство из гимназического курса, так как гимназия — учебное заведение общеобразовательное, а не профессиональное.

Предметы эти, однако, не были исключены из нового устава, и я перестал с того момента быть попечителем гимназии.

Д. И. Кипиани.

(Продолжение следует)