КИПИАНИ Д. И.

ЗАПИСКИ ДМИТРИЯ ИВАНОВИЧА КИПИАНИ

с 1820 г.

(См. “Русскую Старину” изд. 1886 г., т. XLIX, март, стр. 517 — 538; т. L, май, стр. 267 — 286.)

14.

Князь Воронцов выехал из края. — Николай Андреевич Реад. — Князь Александр Иванович Барятинский — Борис (Мориц) Эммануилович Индрениус. — Щербинин. — Князь Бебутов в Азиатской Турции. — Порядки управления. — Неизбежная правда. — Без вины виноват.

Другая поговорка: la verite ou le silence!

А если промолчать невозможно?

Можно попасть в беду: другого исхода нет.

Дело, о котором собираюсь говорить здесь, было в 1854 г.

Князь Воронцов выехал из края. За него командовал войсками и правил должностью наместника генерал от кавалерии Николай Андреевич Реад.

Начальником главного штаба был генерал-адъютант князь Александр Иванович Барятинский (впоследствии генерал-фельдмаршал).

Помощником его генерал-лейтенант Борис Эммануилович Индрениус (ныне член финляндского сената — Мориц Индрениус).

Князь Василий Осипович Бебутов, командуя действующим в Азиатской Турции корпусом, совершал там исторические [56] подвиги — разгромления турецких армий — одной под Баш-кадыкляром, а другой под Кюрюк-Дарой 1).

Должность его в Тифлисе исправлял генерал-лейтенант Иосиф Антонович Реут.

Директором канцелярии наместника был уже Михаил Павлович Щербинин.

А раб Божий — тот же правитель дел совета.

Поименовав лица, остается очертить порядки, которых они держались.

Прежде всего — по совету.

Заседания совета главного управления происходили обыкновенно по четвергам и начинались, как везде, чтением журнала предшествовавшего заседания.

Совет был учреждением чисто гражданским, но на рассмотрение его передавались иногда дела и венного ведомства, по подрядам и поставкам, в особенности, когда торги на такие операции производились в казенной палате.

По субботам у наместника бывал прием просителей, причем, для ближайших разъяснений или для дачи тут же справок, присутствовали в приемной зале все отдельные начальники и военного, и гражданского ведомства. В числе их фигурировал всегда и правитель дел совета, как начальник его канцелярии, могший давать детальные объяснения по делам совета.

Однажды поступило в совет предложение главного штаба рассмотреть, по приказанию командующего войсками, представление казенной палаты о последствиях, произведенных в ней торгов на перевозку по краю артиллерийских снарядов, при чем сообщалась и такая воля генерала Реада: чтобы совет рассмотрел сделанные вне торгов заявления других лиц, прошения которых тут же передавались, и, пригласив в свое присутствие как торговавшихся в казенной палате, так и заявивших свои предложения вне торгов, произвести между ними соревнование и заключение свое представить установленным порядком. [57]

1) За это второе дело он удостоился награды, беспримерной после Петра Великого: в чине генерал-лейтенанта получил Андрея Первозванного.

Доклад об этом совету был сделан в первый же четверг, причем введены в присутствие и все указанные лица, но соревнования между ними не состоялось: торговавшиеся в казенной палате наотрез отказались от понижения объявленных там цен, а конкуренты их не имели уже повода понижать свои.

Совет нашел торги произведенными правильно и постановил: довести об этом до сведения господина командующего войсками, но при этом присовокупить, что прием подобных заявлений вне торгов, как и производство таких соревнований, совет считает неправильным и для интересов казны невыгодным, так как этим роняется значение торгов вообще и должное к ним доверие.

Журнал об этом был бы подписан через неделю и тогда же я мог сообщить это определение главному штабу выпискою из журнала, а до того, и именно через день, мне предстояло явиться к приему просителей.

Просители расположены вдоль стен залы. Генерал Реад подходит к ним сопровождаемый князем Барятинским, Индрениусом и Щербининым и, отбирая письменные прошения, выслушивает словесные и тут же передает каждому из своей свиты относящееся до него поручение.

Все остальные присутствующие, а в их числе и я, занимаем средину залы. Вдруг зовут меня.

Подхожу и пред группою властей вижу группу лиц третьего дня бывших в совете, за которыми оставалась перевозка снарядов по торгам. Они жаловались, что от хождения после торгов и от замедления в их утверждении они несут большие убытки, так как за залоги, которые лежат там непроизводительно, они платят проценты.

Спросили меня и я тотчас доложил, как было дело и что постановил совет.

Из этого объяснения Реад увидел, что совету дано его именем, но без его ведома, предложение и предложение неправильное.

— Кто подписал бумагу? ставит мне ребром вопрос генерал Реад. [58]

Никакой тут молчок немыслим, никакое даже уклонение немыслимо и отвечаю, указывая на тут же стоявших:

— “Князь Александр Иванович и Борис Эммануилович!” Реад посинел и, бросив всех, поспешил направо, в свои апартаменты.

Князь Барятинский побагровел и пошел налево, в свой кабинет.

Индрениус побледнел, понурил голову и последовал за Барятинским.

Все чувствуют, что случилось что-то неладное.

Заходил учащенными шагами Щербинин чрез залу, от Реада к Барятинскому и обратно, и опять, и опять.

— Что вы наделали, что вы наделали? шепнул он мне раз, пробегая мимо меня.

Оказалось, что Реад остался крайне недоволен, что передают от него приказания, которых он никогда не давал. Не знал он, что это практиковалось вообще везде. Но нельзя не сознаться, что, не смотря на невозмутимое спокойствие, которое постоянно выражалось на лице у генерала Реада, в этот раз он вспылил резко.

Попросили меня к Барятинскому.

— Очень жаль, что вы не предупредили меня, найдя неправильность в моей бумаге!

— “Я не имел никакого права, князь, находить неправильность в официальной от вас бумаге, а если дадите мне это право на будущее время”...

— Ну, на будущее время, надеюсь, этого не будет.

Вот и вышло, что можно оказаться без вины виноватым. И князь Барятинский не забыл мне этой вины. Но об этом речь еще предстоит. [59]

15.

Генерал Муравьев под Карсом. — Наступление Омер-паши на гурийский отряд; отступление этого отряда. — Сожжение провианта, — Командировка кн. В. О. Бебутова. — Паника в Имеретии. — Обеспечение отряда продовольствием. — Отступление Омер-паши. — Невозможность наступления на него, — Гурия. — Стойкость гурийцев. — Муравьев в Тифлисе. — Обед у него. — Вступление в должность директора канцелярии.

В конце 1855 года генерал-адъютант Н. Н. Муравьев, осаждая Карс, был, так сказать, накануне решения судьбы этой крепости.

Должность наместника в Тифлисе исправлял тогда князь В. О. Бебутов.

Знаменитый Омер-паша, для отвлечения наших сил от Карса, надвигался со стороны Черного моря, из Абхазии по Мингрелии.

Гурийский наш отряд отступал пред его силами от Ингура к Техуру, от Техура к Абаше, от Абаши к Цхенисцхали и расположился, перейдя эту реку, дома, в Имеретии.

Склады нашего провианта на Марони и в Орпири сожжены нами, чтоб не достались неприятелю; в Гурии и Мингрелии — ни единого уже нашего солдата.

Паника в Имеретий так сильна, что с правого берега Риона, в Кутаиси, все казенные и частные ценности перевезены на левый берег; в городе остаются только способные носить оружие, остальные или разъехались, или спешили разъехаться.

Надобно было остановить триумфальное шествие Омер-паши; надобно было поднять дух ретировавшихся батальонов, обеспечить их продовольствием, рассеять панику; словом, исправить все эти дегаты.

Муравьев возложил это на князя Бебутова, оставляя за ним и исправление должности наместника.

Так как князь Бебутов облекался, таким образом, в звание главного начальника гурийского отряда, то понятно, что [60] нужен был ему начальник штаба и был назначен таковым обер-квартирмейстер главного штаба генерал-майор Н. Н. Карлгоф; нужен был директор походной канцелярии и был назначен таковым действительный статский советник Д. И. Кипиани — все еще правитель дел совета; кстати — он же и походным казначеем; нужны были и другие чины: адъютанты, офицеры генерального штаба и пр., — назначены и они.

Все они прибыли в Кутаиси 1-го января 1856 года и дня через три двинулись в м. Хони, в окрестностях которого были расположены ваши батальоны, числом, если не изменяет память в деле не моей специальности, 22 или 23.

Первым распоряжением князя Бебутова было тотчас же направить оттуда 7 батальонов в Сурам, к складам провианта.

Обеспечению остальных батальонов десятидневным продовольствием, без чего нельзя было их двигать, как говорили, посвящено было около трех недель неусыпной деятельности.

Ненастье, по времени года, и без того ставило нашему отряду преграду к наступлению, а мингрельские топи, среди которых застряла армия Омер-паши, мешали и ей уходить от нас с желаемой поспешностью; так и не удалось нам свидеться с нею, хотя расстояния между нами оставалось на какой-нибудь ружейный выстрел.

Переправились было мы с этой целью через Цхенисцхали, в м. Бандзу, но, после непродолжительных объяснений с тамошними мингрельскими властями, вернулись назад; там нечего уж было делать. Затем отправились в Морань и Орпири, где князь Бебутов лично расспрашивал очевидцев и деятелей сожжения провианта; осмотрел остатки обгорелых бунтов и, уяснив себе, как было дело, сделал с места надлежащее донесение главнокомандующему.

Затем поехали в Гурию. По дороге в Озургеты Бебутов осматривал части туземного вооружения, благодарил их и восхвалял за молодецкую стойкость в верности государю императору и в охранении своей родины от вторжения неприятеля; возобновлял, при неумолкаемых криках ура! ободряющее приветствие везде, где встречал милиционеров, в особенности в самом Озургете — и вернулись оттуда вполне успокоенные. [61]

Омер-паша, между тем, успел добраться до Редут-Каде и уплыть оттуда.

Паника исчезла; все пришло в порядок и в начале февраля 1856 года возвратились в Тифлис.

Там был уже покоритель Карса, но в должность наместника вступил не раньше, как по приезде Бебутова.

В это время я успел схватить, как тогда говорилось, простуду и заболеть довольно серьезно. После благоприятного поворота болезни, наступившего на 9-й или 12-й день, растворяется дверь в мою комнату и входит какой-то господин, совершенно мне незнакомый.

— Кого вам? спрашиваю едва слышным голосом.

— “Осмелюсь спросить, вы генерал Кипиани?”

Я невольно улыбнулся и ответил: — т. е. действительный статский советник? Да.

— “Его высокопр — ство Николай Николаевич изволят просить вас сегодня к себе кушать, к трем часам”.

С некоторой иронией прошу его доложить его высокопр — ству в каком я нахожусь положении.

— “Они знают, что в. прев — ство изволите быть больны, но все-таки просят”.

Посланный этот был камердинер Муравьева.

— Спрошу доктора, — ответил я, — и если позволит... Камердинер ушел; это было часов в 10 утра.

Меня пользовал тогда Соломон Артемьевич Амиров, теперь тайный советник (и уже покойник).

— Ничего, сказал он, опасности нет уже никакой! Закутайтесь в шубу и отправляйтесь.

Что такое?! Какое дело до меня грозному Муравьеву?! Но кто мог ответить на это, кроме его самого!

Одели меня кое-как бледного, слабого, закутали и отправили.

С трудом поднялся я по парадной лестнице в приемную.

Входит князь Георгий Мухранский, мой дорогой князь Георгий, заступивший в совете место Розова, впоследствии сенатор и статс-секретарь, — также к обеду.

За ним генерал Лукаш, тифлисский губернатор. Еще кто-то, еще кто-то! Наконец, сам хозяин. Общий серьезный, привет всем, — и дальше. [62]

Пригласили нас в столовую.

За столом — сдержанная беседа, среди которой, чувствую, что больше всего на меня устремляются взоры хозяина.

— Вот этого покушайте немного, говорит он мне; от этого воздержитесь! вот этого выкушайте рюмочку; будет вам полезно!

Рюмочка хорошего хересу и стаканчик кахетинского, действительно, сделали свое дело: к концу обеда я настолько уже чувствовал себя в силах, что стал принимать некоторое участие в застольной беседе.

После обеда, в гостиной, наместник указал мне рядом с собою место на софе и сказал, что хочет поговорить со мною, если мне это будет не трудно, о Шарвашидзе.

Надобно сказать, что в сентябре предыдущего 1855 года, когда Омер-паша собирался еще с силами в Сухуми, я был командирован в Мингрелию собрать, под величайшим секретом, данные к разрешению вопроса: изменил ли России владетель Абхазии, князь Михаил Шарвашидзе, или нет? Не нахожу никакой надобности доказывать, что на освещение добытых мною сведений не имело влияние личное мое чувство, чувство безотчетного желания, чтоб ответ получился отрицательный; тогда как положительный ответ мог послужить укором той власти, которой я служил и которая, поэтому, была для меня дорога, священна.

Но все, что я узнал, выслушивая в Имеретии, Гурии и Мингрелии, — и тех, кого интересовала судьба князя Шарвашидзе, и тех, которые индифферентно относились к нему, и тех, наконец, кто не скрывал своего желания, чтоб Шарвашидзе оказался изменником, — у меня сложилось убеждение, что Михаил Шарвашидзе действовал все время, даже находясь под властью Омер-паши, по крайнему разумению своего долга, как верноподданный государю императору и как генерал-адъютант его величества.

Подробное мое донесение об этом было представлено в октябре 1855 г. и, конечно, было известно Муравьеву.

Но он хотел и лично от меня узнать все подробности, основания и выводы, которые приводились в моем секретном донесении. [63]

А в пройденной мною до сих пор школе духа было у меня достаточно уроков, чтоб усвоить непреложное себе правило — прямо и смело высказывать свои убеждения, — в особенности, когда спрашивают об этом.

Муравьев спорил со мною, делал замечания, способные сбить с толку всякого, не твердо знающего свой предмет; но я был уже недосягаемо далек от подобострастия, которое только и встречал Муравьев в наибольшей части своих подчиненных. Я хорошо знал, что говорил.

На другой день навестил меня, все еще, конечно, больного князь Василий Осипович и с торжествующим видом объявил, что Николай Николаевич назначает меня директором своей

канцелярии!

— Как? а Щербинин?

— Вы разве еще не слыхали? Щербинин произведен в тайные советники и назначен сенатором.

— А Крузенштерн, вице-директор? Нельзя же обойти без причины вице-директора.

— Крузенштерна Муравьев очень любит; он близкий ему человек. Ведь он был при нем везде директором походной канцелярии. Они поговорили между собою, и Крузенштерн получит назначение, которым будет очень доволен.

— Как же я то, князь? Разве я в силах принять теперь такую должность?

— Ничего! Бог поможет.

Вечером навещает меня Щербинин, и оба изливаемся во взаимных поздравлениях с лестным повышением.

Крузенштерн друг ему и потому он за него только тогда успокоился, когда Муравьев сказал, что представит его в члены совета.

Дня через два, в половине февраля, получил я предписание наместника вступить в исправление должности директора его канцелярии, а в Петербург пошло представление об утверждении меня в этой должности и о назначении Крузенштерна членом совета.

В каком смысле было составлено это представление, — не знаю, не видал.

На другой день наместник, отобрав от Щербинина и [64] Крузенштерна поручения, остававшиеся у них невыполненными, тут же при них передал мне и велел занести в памятную книжку, по которой я должен был отдавать ему отчет в исполнении его приказаний.

Затем продиктовал еще множество других поручений, из которых одно следовало исполнить как можно скорее, во всяком случае в тот же день; остальные завтра и после завтра.

— Когда вам угодно будет принять меня с докладом по этому спешному делу? Он будет готов у меня часа через полтора.

Он посмотрел на меня, как мне показалось, с удивлением и сказал:

— Как я могу назначить когда! Все время у меня занято государевою службою. Ну! ищите, ловите меня, когда будете готовы, и доложите, когда поймаете.

— Вы думаете, что у директора вашей канцелярии найдется столько свободного времени, чтоб гоняться за вами и ловить вас?

— Нет, ответил он мне, немного помолчав и пристально глядя мне в глаза. Нет, не думаю. Для вас всегда буду готов! Можете входить ко мне прямо, во всякое время, кто б у меня ни был и чем бы я ни был занят!

Ровно через 1,5 часа вхожу с готовою бумагою и застаю у него экзарха Грузии (ныне высокопреосвященный митрополит с.-петербургский и новгородский — Исидор).

— Новый директор моей канцелярии, представляет меня наместник; затем, прося у него извинения, берет мою бумагу, прочитывает ее и, подписав,

— Не ожидал так скоро! сказал он как бы невольно. На другой день около 11 часов утра являюсь с грудой

дел и бумаг к докладу.

Размеры этой груды, вероятно, подействовали на него неприятно, и он сказал мне, чтоб я доложил ему дела только государевы, так как для других у него нет времени.

— Здесь у меня все дела только государевы, — все служебные; других никаких нет.

— Ну, так давайте! [65]

Садится сам к столу, но мне не предлагает. Тогда я придвигаю себе кресло, говоря: извините, стоя мне невозможно докладывать! — и сажусь.

— Пожалуйста, пожалуйста!

Столовые его часы показывали ровно 11, когда начался доклад.

Одни бумаги он заставил читать, содержание других словесно объяснять; так шло дело, как вдруг, по случаю одного из предметов доклада, он задал мне неожиданный вопрос.

Не раз говорили и Щербинин, и Индрениус, что у Николая Николаевича была привычка вдруг задавать докладчику неожиданный вопрос и если не получал тотчас ответа, то признавал доклад недостаточно приготовленным и приказывал откладывать такие дела к следующему разу.

Так от доклада к докладу отлагалось множество дел и по штабу, и по канцелярии, и постоянно жаловались на накопление дел по милости таких капризов.

Я знал это и попросил позволения ответить на его вопрос моим вопросом.

— Ну те!

— Дело, которое я докладываю, не заключает в себе данных к ответу на ваш вопрос; но я могу скоро добыть их, а теперь предположите, что полученные мною сведения дадут ответ отрицательный. Может ли он иметь влияние на ход этого дела?

— Нет!

— А если ответ получится Положительный?

— Нет!

— Зачем же приостанавливать движение дела? Оно пусть идет, а сведения я могу доставить вам и после.

— Не нужно! Я удовлетворен! Дайте подписать бумагу! Пошло затем все безостановочно.

Кончился доклад в 12.30 часов.

— Ваш доклад продолжался только 1,5 часа! я вами доволен.

Я кланяюсь.

— А вы! мною довольны?

— Совершенно! [66]

— А Михаил Павлович (Щербинин) верно поклепал на меня, спрашивает Николай Николаевич в самом веселом настроении духа и не ожидая возражения.

— Немножко поклепал!

— Ну, я на это не сержусь.

На следующий день еще один такой же доклад и затем наместник выехал в Ставропольскую губернию, оставив меня работать с князем Василием Осиповичем Бебутовым.

В служебном мире Тифлиса скоро узнали о необычайном явлении, что Муравьев сказал комплимент своему новому директору; значит Кипиани прочен на месте.

И льстят ему, и юлят пред ним. А он работает себе в канцелярии с 6 часов утра до 3 пополудни и с 5 до 11 вечера каждый день, в течении трех месяцев.

— Он загубит себя в канцелярии, говорят одни.

— Он теперь вся сила, говорят другие. Разве только Бебутов над ним, да и тот души в нем не чает.

А тот все сидит в канцелярии, да работает; дел слишком много. Только одного Адольфа Петровича Берже застает он в канцелярии и оставляет там уходя.

Так говорили чиновники в Тифлисе, пока не возвратился в мае наместник из Ставрополя.

Возвратился и на другой же день доставили ему с почты из Петербурга отказ в утверждении Кипиани и приказ о назначении директором Крузенштерна.

Не видал я в глаза и этой бумаги.

Пришлось вспомнить Вологду и приложить к устам палец безмолвия.

— “Какой же я

наместник, если не могу выбрать себе директора”, — сказал Муравьев и просил разжалованного по китайскому способу (известно, что в Китае лишают чинов не разом, а по одному, по два, судя по роду преступления.) не убиваться.

— Убиваться я от этого не буду; но не могу не скорбеть, что вас это огорчает.

— Благодарю, благодарю!

Пожал он мне крепко руку и отпустил обратно в канцелярию совета. [67]

16.

На место Муравьева князь Барятинский. — Надежды его — Совещания. — Разные вопросы — Крепостное право — Сюрприз — Назначение членом совета наместника. — Отчет за два года его управления — Инвентарное описание имуществу владетеля Мингрелии. — Пререкания по опеке с местными властями и ее протесты. — Рассмотрение их в кавказском комитете. — Гнев князя Барятинского.

В августе 1856 года Муравьев отозван и на его место, командующим войсками на Кавказе и исправляющим должность наместника кавказского, назначен генерал-лейтенант, генерал-адъютант князь Александр Иванович Барятинский.

Наконец, достался этот важный пост человеку, не выжившему из лет, как некоторые из его предшественников, а молодому; всего каких-нибудь 38 лет и, что еще важнее, другу детства царствующему императору Александру II (1856 г.).

Не мог он не питать светлых надежд на продолжительность своей деятельности в крае, с которым сроднился с юных лет; не мог не рассчитывать, что придется отдыхать под старость в тени дерев, им самим насажденных, и видеть осуществление начинаний, которыми переполнены его мысли.

В таких и еще более светлых ожиданиях встречал его и край.

Грузинское дворянство дало ему, в первые же дни его приезда в Тифлис, в ноябре 1856 г. бал, расписанный и иллюстрированный в журналах, даже парижских.

Въезд его в Тифлис составлял такой триумф, с которым нельзя было, казалось, сравнивать въезда в 1854 году князя Бебутова после Баш-Кадыкляра и Кюрюк-Дара и которого нельзя было забыть при въезде M. Т. Лорис-Меликова в 1878 году, после взятия Карса, хотя их встречали как действительных триумфаторов.

Ликование было общее, и смотрели все на князя Барятинского, как на провидение.

Неужели есть основание в поговорке: “ликование сначала, разочарование под конец?” Никакого! [68]

Новый наместник стал действовать, как бы следуя совету знаменитого грузинского поэта Руставели:

“Выслушай сотню советов и поступи по внушению сердца!”

Он стал приближать к себе всех бывших тогда на виду в Тифлисе деятелей на военном или на гражданском поприще и вызывать их взгляды и мнения в простой, интимной беседе, не придавая ей никакого официального характера.

Из туземцев чаще всего были приглашаемы: князь Иван Константинович Мухранский, бывший у Муравьева в опале за сожжение в Орпари провианта, в бытность начальником гурийского отряда; брат его, князь Георгий, впоследствии сенатор и статс-секретарь; князь Александр Давидович Орбелиани, губернский тогда предводитель дворянства, — и автор этих строк, тот же скромный правитель дел совета.

Говоря с нами о различных, более или менее доступных нам, предметах, он поручал то каждому из нас отдельно, то всем вместе сообща, разработку разных вопросов, касавшихся тогдашней злобы дня или существенных интересов края. Были, таким образом, затронуты вопросы: О восстановлении Ираклиевского канала для орошения Караязской степи водами р. Арагвы.

О распространении образования посредством открытых и закрытых учебных заведений.

О преобразовании, которое вызывалось современным состоянием судоустройства и судопроизводства. О средствах к размежеванию края.

О мерах к улучшению взаимных отношений между помещиками и крестьянами (чтоб надвигавшаяся крестьянская реформа не захватила врасплох). И несколько других вопросов.

В особенности ему желательно было отсюда начать крестьянскую реформу, и собственно это дело поручил князю Григорию Дмитриевичу Орбелиани разработать вместе со мною и представить (Мы представили князю Барятинскому, в начале 1858 г., наши соображения, которые он одобрил и надеялся провести; — но впоследствии они были оставлены без внимания. Речь об этом впереди. – прим. Д. К.). [69]

Месяца через два по вступлении князя Барятинского в управление краем, а именно, в последних числах января 1857 г., я докладывал дела в совете. Во время заседания входит дежурный чиновник и объявляет, что князь наместник изволил требовать меня к себе теперь же.

Все переглянулись; в течение чуть ли не 12-ти лет моей службы в совете ни разу еще не было такого случая, чтоб меня требовали из присутствия совета.

Передаю доклады, с разрешения председателя, старшему делопроизводителю и спешу явиться к князю.

— Сегодня у вас заседание и я отвлек вас от дела, — так встретил меня наместник; — но, извините, — получена об вас бумага, которую... Алексей Федорович! (Крузенштерн), дайте эту бумагу! — Вот! Прочтите!

Читаю... высочайшую грамоту на пожалование мне Станислава 1 ст. Сюрприз!

Князь Барятинский остался доволен, увидев, что я этого не ожидал.

— Не правда ли, награда тогда и хороша, когда не ожидаешь? Я пробормотал что-то такое, чтоб выразить свою благодарность.

— Надеюсь, сегодня на вечер будете со звездой!

Но четвергам бывали у него вечера, на которые мы с женою, как принадлежавшие тогда к Тифлисскому высшему кругу, были приглашены раз навсегда.

Но в совет в тот день я уж не возвращался. Мне было как-то не удобно возвестить членам совета, в числе которых шестеро или семеро еще не имели этого ордена, — что вот мол: вы еще не имеете, а я, хоть и ваш докладчик, но получил ленту через плечо!

Один из них явился на вечер раньше нас. Милый хозяин встречает его и поздравляет с монаршею милостью.

— С какой, ваше сият — во! спрашивает тот, вдруг взбудораженный восторгом.

— Как? разве вы еще не знаете? Димитрий Иванович получил, ленту! Ведь он ваш!

— Ах, ваше сият — во!.... [70]

Месяца через три после того говорит мне князь: “мне нужны ваши советы и я желаю назначить вас членом моего совета. Вы ничего не имеете против этого?”

— Помилуйте, ваше сият — во!

— Ну, так, прошу вас вступить теперь же в должность, в ожидании высочайшего утверждения. Вот вам и мое предложение об этом.

Так с апреля 1856 г. я принадлежу к сонму избранных и вполне довольных своей судьбой: — я член совета главного управления наместника кавказского.

В начале 1858 г. говорит мне князь:

— Теперь вы, конечно, не так заняты, как были прежде. Я хочу дать вам одно большое, очень большое поручение.

— Прикажите, князь!

— Я желаю, чтоб вы мне составили всеподданнейший отчет за два года моего управления.

Это меня крайне озадачило.

— Но, ваше сият — во, я ничего не знаю из общего хода дел.

— Потребуйте, что вам будет нужно, от Алексея Федоровича (Крузенштерна). Он имеет приказание исполнять все ваши требования.

После этого никакие отговорки не были мыслимы; надобно было заняться.

Занялся, но на собрание всех, необходимых для отчета, сведений требовалось времени не менее года; стало быть ни что не мешает окинуть пока взглядом некоторые другие события, ведущие к разъяснению дела, которое служит предметом настоящего рассказа.

В то время, когда правительница Мингрелии находилась в Москве при коронации императора Александра II, в Мингрелии произошло крестьянское движение. По этому введены были туда наши войска и учреждено временное непосредственное управление.

Это повлекло за собою отозвание в 1857 г. в Петербург всего владетельского семейства, для соответственного воспитания малолетнего владетеля Николая; а чтоб здесь сохранить на это время его достояние, повелено было учредить над имуществом его опеку.

Избрание опекунов предоставлено было родительнице [71] владетеля; а назначение их — наместнику. Составление же инвентарного описания имению, для передачи опеке, возложено на члена совета наместника кавказского — Кипиани (Часто приходится говорить о себе в 3-м лице; но того требует, не говоря о приличия, удобство изложения. — прим. Д. К.), который, совместно с особо назначенными лицами: от наместника, от Кутаисского генерал-губернатора, от совета мингрельского временного управления и от бывшей правительницы, — произвел это описание в конце 1857 г., и в начале 1858 г. представил наместнику.

Между тем бывшая правительница избрала в опекуны трех лиц и в числе их того же Кипиани.

Но последний тогда же решительно отказался от этого звания.

Вошедшие в инвентарное описание имущества, по минимальной их расценке, должны были давать около 80 т. руб. годового дохода, но опекуны, в ожидании передачи им инвентарного описания, не могли не довольствоваться тем, что поступало по показаниям местных агентов. А рассмотрение инвентарного описания, по необъяснимым причинам, тянулось в совете более двух лет.

Из отчета за 1858 г. бывшая правительница усмотрела, что от расходов по администрации имения осталось только 277 рублей.

Не зная причины, она вновь обратилась к Кипиани с просьбой принять на себя охрану имущества малолетних ее детей.

Письмо об этом, в котором она взывала к его чувствам, как человека, как христианина, Кипиани представил в подлиннике князю Барятинскому, высказав при этом следующее:

— Вашему с — ву известно, что в 1857 г. я решительно отказался от звания опекуна. Теперь заклинают меня моими детьми не отказываться более. Так как я имею честь быть членом вашего совета, то. без вашего наставления, не решаюсь ответить княгине.

— Скажите мне откровенно, какие причины заставляют вас отказываться? [72]

— Причин у меня собственно три. Первая: в эти два года опекуны не имели в руках описания, которым бы могли руководствоваться. От этого в отбывании повинностей произошли беспорядки; кроме того, мне известно, что в Мингрелии водворяется мнение, что владетель окончательно устранен и имение его пойдет в казну; а в таком случае все того убеждения, что лучше допустить частные захваты, чем передать казне, как это было в Гурии. Поэтому опекуну нельзя не ожидать антагонизма даже со стороны властей тамошних.

— До совершеннолетия владетеля, — ответил мне на это князь, — не надобно допускать никакого вопроса, возвратится он или нет. Это дело будущего. Имение его, во всяком случае, надобно сохранить. Если он возвратится, а оно будет растрачено, то представится ведь нелепость: будет он роптать, что имение его растратили в то самое время, когда он находился под крылом самого государя императора. А если не возвратится и имение поступит в казну, то и казна ведь будет требовать его по вашему же инвентарю.

— Против этих истин никакое возражение немыслимо. Но вторая моя причина: при существующем в Мингрелии настроении умов, могут представляться такие случаи, в которых опекун не должен будет забывать, что он член вашего совета, а член вашего совета, — что он опекун, т. е. я хочу сказать, что антагонисты всегда будут находить возможность видеть в действиях опекуна чего не должен бы делать агент правительства, и на оборот. А это не повредит ли моему служебному положению?

— Цель и у опеки, и у правительства одна и та же: сохранить имение лица, считающегося под непосредственным верховным покровительством. Поэтому я не знаю, что вы можете сделать, что не соответствовало бы званию члена моего совета? А если будете встречать на месте чье-либо противодействие, пишите прямо мне; я вам правая рука.

— Тогда не существует и второй причины!

— Очень рад. А третья?

— Опекуну нельзя лично не обозревать имения, а для этого необходимо приезжать туда, по крайней мере, месяца на 2, на 3 в год. Можно ли это члену вашего совета? [73]

— Разве так много будет у вас там дела, что не будет возможности хоть урывками заглядывать в мои дела, если буду вам поручать брать их с собою?

— Возможность эту я всегда буду находить.

— В таком случае я вам разрешаю эти поездки. Значит и третья причина устранена?

— Совершенно.

— Надобно, чтоб имение маленького владетеля было в хороших руках и потому я прошу вас не отказываться.

— О, о! ваше сиятельство!

— Так вы согласны?

— Согласен.

— Ну, так напишите об этом княгине Екатерине Александровне, напишите сегодня же, и письмо доставьте ко мне, я отправлю с курьером.

Написал и доставил. Затем, наступило время заняться отчетом. Отчет был, между тем, изготовлен к 1859 году. Так как к тому времени совершилось преобразование главного управления наместника кавказского и, по мысли самого князя Барятинского, вместо одной канцелярии из 5-ти отделений было образовано 5 министерских департаментов, с 3-мя и 4-мя отделениями каждый, а именно: департаменты общих дел, финансов, государственных имуществ, судебный и контрольный, то я заручился заключениями директоров по тем отделам отчета, которые составляли их специальность, и так представил эту работу.

Докладывал этот отчет в течение десяти дней каждое утро от 9 до 11 часов и удостоился такого одобрения, что когда княгиня Дадиан сообщила официально, что она избирает в звание опекуна Кипиани и просит назначить его, князь Барятинский объявил мне, что назначает меня опекуном, но от себя не отпустит, пока сам не выедет из Тифлиса.

У него был уже готов план покончить с Шамилем и князь Александр Иванович собирался в поход.

Дальнейшая судьба одобренного во всех частях и переписанного уже набело отчета мне неизвестна. [74]

По выезде князя в Дагестан, я отправился в Мингрелию, где и други, и недруги, кроме только кутаисского генерал-губернатора, встретили меня как врага существующему порядку.

Не здесь место подробностям о том, почему и какое противодействие встретил я в местных чиновниках всякому моему требованию и заявлению по охранению частных имущественных интересов малолетнего владетеля; а для беглого очерка этого противодействия достаточно будет сказать, что при спокойном, не заинтересованном взгляде на дело, оно и теперь, когда составляет уже достояние довольно старого прошлого, и теперь оно представится наглым до крайней невероятности и глубоко оскорбляющим чувство уважения к власти,

которой служим.

Управлявший тогда (в 1859 г.) Мингрелией генерал Колюбакин 1-й (ныне покойный) не призадумался даже официально донести, что владетель Мингрелии не должен рассчитывать на получение дохода более 13 с чем-то тыс. руб. в год.

Мне пришлось, вопреки малейшему желанию и против собственной натуры, вдаться в протесты и жалобы на уездные власти — пред областной, на нее — пред генерал-губернатором и на генерал-губернатора — пред наместником.

Но правая рука князя Барятинского, обещанная мне, поднялась против меня и против кутаисского генерал-губернатора; тот был настолько счастлив, что мог оставить свой пост, а мне сложить с себя звание опекуна не позволили.

— Ваше с — во, — обратился я к князю Барятинскому, — после вашего решения я уже не понимаю моих обязанностей, а обязанностей, которых не понимаешь, нельзя исполнять. Поэтому прошу позволить мне сложить с себя звание опекуна.

— Так я и думал! но прошу вас этого теперь не делать. Можете через год или месяцев через 8.

— А за это время имущество, которое номинально я охраняю, окончательно улетучится и в ответе буду ведь я один и пред Богом, и пред законом, и пред моими детьми! Позвольте мне, по крайней мере, княгине сообщить обо всем, так как по опеке я подчинен ей.

— Ей можете сообщить все, все, что угодно. Сообщил ей в Петербург о положении дел. [75]

Она, конечно, взъелась и поручила В. Н. Семенову, бывшему члену нашего совета и попечителю Кавказского учебного округа, составить жалобу для внесения в Кавказский комитет.

Между тем, чрез наместника, и меня потребовали в Петербург, и наместник приказал ехать.

— Исполняя приказание. я должен ехать; но, ваше с — во, если меня будут там спрашивать о деле, я ведь ничего другого сказать не могу, как то же самое, что имел честь докладывать и объяснять вашему с — ву.

— Поезжайте с Богом и делайте, как знаете — я мешать вам не буду. Княгине я сам посоветовал дело свое перенести в государственный совет или в Кавказский комитет. Я своего решения перерешить не могу, а если там решат в ее пользу, я в претензии не буду.

Приехал я в апреле 1860 г. в Петербург. Записка Семеновым была уже там составлена и вскоре поступила в Кавказский комитет.

Дело тянулось целый год.

В течении этого времени меня лично расспрашивали о подробностях дела: управлявший делами комитета Вл. Петрович Бутков, член комитета граф Дм. Н. Блудов и председатель князь Алексей Фед. Орлов. Объяснения мои основывались, конечно, на данных, которые были уже на виду, в деле.

В апреле 1861 года последовало высочайше утвержденное мнение Кавказского комитета, коим все поколебленные имущественные права владетеля Мингрелии восстановлены, а поддержанные князем Барятинским действия местных властей решительно отстранены.

Князь Барятинский сделал мне необычайную честь, приписав моему влиянию это решение, и прислал из-за границы в Тифлис приказание: “после этого Кипиани не может оставаться членом моего совета! Доложите князю Григорию Дмитриевичу Орбелиани — назначить на его место С ***.

Так закончилась в 1862 г. моя правительственная служба; но кончилось и наместничество на Кавказе князя Барятинского: исчезли дымом в 1862 году светлые мечты и упования 1856 года. [76]

17.

Финансовая система барона Гана. — Мысль Н. П. Безака. — Преобразование гражданского управления. — Имущественные нрава высшего мусульманского сословия. — Личные права. — Крепостное право в Грузии.

Перед самым концом правительственной моей службы, мне пришлось, чиновнику из туземцев, выдержать еще одну борьбу с чиновниками из коренных русских, по поводу несогласимого различия в наших взглядах на долг службы.

В конце 1830-х и в начале 1840-х годов была в Тифлисе, в полном разгаре своих действий, комиссия сенатора барона Гана. Подготовляя задуманную на широких началах новую финансовую систему, комиссия должна была затронуть и разработать множество различных вопросов, составлявших почву для этой системы, и вдалась в обширную работу, которая главной цели не достигла, но выдвинула несколько дел, которые сами по себе потребовали сложной и продолжительной работы.

Таким образом, на кульминационном пункте собственно финансовой Гановской системы появилась и окончательно установилась простая, ясная и для всех удобопонятная мысль бывшего председателя Тифлисской казенной палаты Николая Павл. Безака — натуральные подати заменить денежною, т. е. подати, поступавшие произведениями земли, заменить денежными окладами по крайне умеренной расценке.

Вся громадная работа — предпослания повсеместного кадастра финансовой системе, оказалась уже излишнею. Но зато ребром стали вопросы:

1) о преобразовании гражданского управления краем;

2) об определении имущественных прав высшего мусульманского сословия;

3) об определении личных прав ханов, беков, агаларов и мемеков; [77]

4) об определении пределов крепостного права, существовавшего в Грузии, и т. п.

Преобразование управления совершилось в 1840 году.

В то же время приступлено было к разработке и других дел.

Важность и трудность их будет видна из беглого рассказа, который привожу здесь по второму предмету, а затем приведу в другом месте такой же беглый рассказ и о крепостном праве в Грузии.

По второму и третьему предметам были учреждены при главном управлении особые комиссии и комитеты, в которых суждения и словопрения бесплодно тянулись до самого прибытия в Тифлис наместника графа Воронцова.

Высокой его репутации, как государственного человека и весьма опытного администратора, не поколебать даже и ***, но и Воронцов не легко совладал бы с этим делом, если б не очутился его ближайшим сотрудником генерал Ладинский, человек не менее благонамеренный, но ближе знакомый с прошлым этого края и, по малороссийской своей натуре, умевший работать горячо и упорно.

В 1845 году Петр Антонович Ладинский принял дело в свои руки и пошло оно безостановочным уже ходом

Несколько раз восходило оно чрез Кавказский комитет на высочайшее рассмотрение и граф Воронцов имел радость получить в конце 1846 года, в Шемахе, и торжественно возвестить собравшимся там бекам всемилостивейший рескрипт, которым даровались и окончательно установлялись высшему мусульманскому сословию право собственности на земли и истекающие из этого права урегулированные отношения между владельцами и поселянами.

Это провозглашение царской милости до того успокоило все мусульманское наше население, что оно в войну 1853 — 1856 годов, не смотря на религиозный характер, который ей придавали, дралось за нас против своих единоверцев.

Но по пословице — царь жалует, да псарь не хочет, — нашлись люди, которые задались, под эгидою довольно [78] своеобразной преданности долгу службы, доказать непригодность явленных закавказскому мусульманству милостей и добиться их отмены.

Для приведения в действие нового положения, построенного на началах обнародованного рескрипта, в Шемахе была учреждена особая комиссия из высших лиц губернского управления, но она только тормозила дело.

В оправдание действий этой комиссии надобно сказать, однако ж, что ей преподано было к исполнению Положение в его окончательной законодательной редакции, но не было сообщено ни мотивов, породивших Положение, ни сведения о некоторых детальных вопросах, требовавших еще обсуждения.

Если б в персонале шемахинской комиссии и не было никаких элементов, враждебных новому порядку, то одних уж этих недомолвок было достаточно, чтоб начать возбуждать вопрос за вопросом.

И действительно, недоразумения комиссии нагромождались и, при отсутствии уже из края генерала Ладинского, специального знатока этого дела, осложнялись до такой степени, что сам Воронцов стал колебаться, как повести дело так, чтоб предотвратить крайность отмены того, что раз решено верховною властью и решено окончательно, по самом подробном и тщательном обсуждении дела.

Преемник Ладинского, князь В. О. Бебутов, имел счастливую мысль доложить наместнику, что шемахинская комиссия не в состоянии будет уяснить себе дела до тех пор, пока не преподается ей подробная инструкция, из которой бы она могла видеть, что подлежит бесповоротному исполнению и что дальнейшей разработке.

Дали комиссии эту инструкцию и дело пошло в ней уже безостановочно.

Подлежавшее исполнению — исполнено мало-помалу в течении 12 лет, а подлежавшее разработке — разработано, представлено в главное управление и в 1859 году подвергнуто здесь подробному рассмотрению совета.

В составе совета был тогда Вас. Ив. Смиттен, бывший [79] до того членом в шемахинской комиссии, как вице-губернатор тамошний. Он взял на себя подробную разработку этого дела и внес свой доклад в совет, в 1860 году, в бытность мою по делам мингрельской опеки в Петербурге. Но в совете, по заявлению князя Георгия Мухранского, что дело это никому так подробно не знакомо, как отсутствующему члену Кипиани, который составлял и инструкцию для шемахинской комиссии, — решено было дождаться моего возвращения; а между тем доклад В. И. Смиттена подвергнуть предварительному рассмотрению всех остальных членов совета. Возвратился я в апреле 1861 года.

Приступили к рассмотрению дела в совете. Для наибольшего обеспечения правильности этого рассмотрения, был приглашен председатель тифлисского коммерческого суда, — юрист, составивший себе в Тифлисе, как судебный деятель, превосходную репутацию.

Направление доклада В. И. Смиттена обозначалось с первых же строк. Докладчик шел прямо к полному ниспровержению всего того, что установлялось высочайшим рескриптом 1846 года; к отмене того, что 15 лет тому назад было решено верховною законодательною властью и что одно только и могло водворить порядок во взаимных отношениях между сословиями многочисленного мусульманского населения и веру в святость и прочность решений высшей власти.

Следовало ожидать, что доклад встретит отпор всех остальных членов совета. Но в начале они почти все оказались более или менее поколебленными, или по крайней мере готовыми поддержать докладчика, и мне одному пришлось начать борьбу за принцип, который я считал для себя неуклонно-обязательным, — за бесповоротность того, что раз решено властью, которой, как верховной, служу сознательно.

Обсуждению этого дела в совете было посвящено восемнадцать заседаний. В последнем из них за мнение Смиттена остался только Ив. Алекс. Бартоломеи; остальные все были уже на моей стороне.

Но чего мне это стоило? [80]

По провозглашении решения, Бартоломеи обратился ко мне с такой любезностью:

— “Так распинаться за мусульман, это непристойно”.

— А идти против решения верховной власти и идти только потому, что оно в пользу мусульман, хотя и никаких других исповеданий ни в чем не касается, — это уже не непристойно, а прямо безнравственно.

Несколько лет спустя, Бартоломей сошел в могилу с нумизматического своего поприща (И. А. Бартоломеи был военный генерал, но единственная его специальность была нумизматика. – прим. Д. К.) чуть ли не александровским кавалером.

Д. И. Кипиани.

(Продолжение следует)