КИПИАНИ Д. И.

ЗАПИСКИ ДМИТРИЯ ИВАНОВИЧА КИПИАНИ

с 1820 г.

(См. “Русскую Старину” изд. 1886 г., т. XLIX, март, стр. 517 — 538.)

11.

Очерк главного управления: при Ермолове, при Паскевиче, при Розене, при Головине. — Секретари. — Директор канцелярии. — Совет главного управления. — Начальник гражданского управления. — Сергей Федорович Васильковский. — Гурийское возмущение 1841 года — Причины и следствия. — Другой Брусалов. — Генерал Каханов. — Павел Евст. Коцебу. — Моисей Зах. Аргутинский. — Григорий Орбелиан. — Сокращение переписки.

Здесь я предполагаю рассказать два забавных случая, в которых явственно уже сказывается влияние пройденной школы; для этого надобно предварительно познакомить читателя с очерком тогдашнего состава главного управления; а очерк этот будет неясен, если не заглянуть на минуту в прошедшее.

В 1820-х годах главное закавказское управление состояло из канцелярии главноуправляющего, разделенной на три секретарства: грузинское, имеретинское и мусульманское. Во главе их бывал иногда правитель канцелярии; но чаще всего секретари имели непосредственный доклад.

Здесь нет, конечно, речи ни о военном управлении, ни о дипломатической канцелярии, существовавшей для пограничных сношений.

Секретари, без ближайшего общего руководства, не могли [268] не тянуть иногда в разные стороны, но и не об этом речь.

Такой порядок начался, не могу сказать, с которого, именно, времени, так как я рассказываю о том, что мне лично известно, но держался все время при главноуправляющих: Ермолове (1818 — 1826 гг.), Паскевиче (1826 — 1830 гг.) и бароне Розене (1831 — 1838 гг.).

С назначением Головина порядок этот существенно изменился.

Образована при нем канцелярия, под начальством директора, из трех отделений: распорядительного, судного и хозяйственного; кроме того, образован особый совет для коллегиального обсуждения дел сложных или заключавших в себе особую в каком-либо отношении важность.

Оба эта учреждения — и канцелярия и совет — руководствовались преподанной свыше инструкцией.

А с назначением, в 1842 г., генерала Нейдгардта состоялось еще одно нововведение.

По примеру тому, что дела военного управления войсками доходили до главнокомандующего чрез начальника главного штаба и чрез него же передавались приказания, была и по управлению краем учреждена должность начальника гражданского управления, который и занял собою интервал между директором канцелярии и главноуправляющим.

По одной из тех случайностей, которые остаются неразъясненными, потому, по всей вероятности, что разъяснение это в свое время никому не представлялось интересным, к генерал-адъютанту Нейдгардту были назначены:

Начальником главного штаба — генерал-лейтенант Влади-мир Александрович Гурко, человек, вполне отвечавший своему важному призванию, и начальником гражданского управления — другой генерал-лейтенант ***, по имени Иосиф Александрович.

Два забавных случая, о которых сейчас начну рассказывать, касаются только нашего, гражданского, и, надеюсь, достаточно его обрисуют.

Начальники отделений докладывали теперь дела директору канцелярии и потом генералу ***.

Директор был человек весьма деловой; имел большую [269] память и вполне владел пером; не владел только ораторскими способностями, поэтому не входил он с докладчиками ни в какие личные объяснения и если бумага ему не нравилась, то писал на ней только: не так. Начальникам отделений труд от этого усложнялся; не у кого спросить — как что сделать; но роптать на это не думали, глубоко уважая способности и благонамеренность неразговорчивого Сергея Федоровича Васильковского. С *** дело спорилось иначе в делах управления, которым он начальствовал, и в зуб, что называется, толкануть не умел; но тщеславия было у него много и чем более он свое полное неведение думал маскировать, тем явственнее оно обозначалось в различных словопрениях с докладчиками. Много у пих уходило на это времени и водворявшееся замедление в делах вело иногда к резкостям в объяснениях, а это вело к тому, что усиливались у нашего *** кичливость и так называемое самомнение,

— А вы исполнили мое повеление? — спросил он меня однажды во время доклада.

“Я позволю себе, ради вашей пользы, посоветовать вам”...

— Как вы смеете давать мне советы?

“Ну, так, скажу вам просто, чтоб вы всячески воздерживались употреблять слово повеление”.

— Это почему?

“Потому, что повеление дает только государь император и никто более!”

*** весь ушел в себя.

— Ну, да! я хотел сказать: мое приказание! “Приказания можете давать только деньщикам вашим и лакеям, а мы — государевы чиновники!”

— Как же? что ж я должен говорить после этого? “Можете делать поручения; можете просить, зная, что

просьбу всякий из нас примет за приказание. В гражданской службе не принято резко выражаться. Мы ведь люди более или менее образованные, а образование, как это вашему пр — ству самим известно, уравнивает нас”.

Эта моя выходка произвела на него такое усмиряющее впечатление, что мне стало жаль его.

Но это, конечно, не могло его переработать. [270]

Скоро представился и второй случай.

Опять приходится начинать несколько издалека.

В 1841 году вспыхнуло возмущение в Гурии (теперь Озургетский уезд Кутаисской губернии).

Официальных причин этого возмущения я не знаю, но знаю две действительные и существенные причины: а) требование денежных податей и б) приказание разводить картофель

Позволяю себе думать, что вообще вспышки народного негодования, называются ли они возмущением или бунтом, — создаются иногда искусственно, но в наибольшей части случаев, как это было и здесь, вызываются единственно недостатком сообразительности у ближайших правящих, которые, однако ж, заварив кашу, выходят из воды сухи, как будто дело сделали.

Преобразование организации управления 1840 г., о котором упоминалось выше, коснулось, конечно, и Гурии; учреждено там уездное управление и произведено, в первый раз, обложение денежными податьми и повинностями.

При этом обложении нигде и никто не задавал себе вопроса — возможна ли его реализация?

Если — б вопрос этот был поставлен кем-нибудь, то представились бы к его разрешению вот какие соображения:

Русское управление было установлено в Гурии в 1829 году. Из всего персонала этого управления один только председатель Гурийского временного правления, русский штаб-офицер, получал содержания деньгами 600 руб. в год. Весь остальной персонал управления, по существовавшему и прежде там порядку, получал довольствие натурой; каждый определенное число скота и живности и определенную меру пшена-гоми и кукурузы.

Значит, администрация вносила в Гургю только 600 руб. денег, но и эти деньги тотчас уходили в Кутаиси, где только и можно было приобретать пшеницу, чай, кофе, сахар и платье.

Посмотрим, что вносила торговля?

Выло там единственное торговое местечко Двабзу, где в каких-нибудь 20 или 30 клетях вели на всю Гурию меновую торговлю турки. Единственными денежными знаками в обращении были тогда пары турецкие, монета до такой степени мало [271] содержавшая в себе весомого металла, что с ладони легко было сдувать целые их сотни, — нечто, равное стоимости 1/20 к., если и того не меньше.

Я был с генералом Эспехо в Гурии в 1837 г., но и тогда только высшие чиновники имели понятие о русских деньгах.

Ясно, кажется, что обложение в 1840 году денежными податьми и повинностями было сделано крайне опрометчиво. Но было сделано, и полиция требовала денег, а при уклонениях ставила экзекуцию.

К этому присоединилось столь же властное требование разводить картофель.

Прелестная вещь, — что и говорить; но гурийцы привыкли к гоми и кукурузе; того и другого было у них вдоволь; о неурожае не было никогда и представления. Для чего же им картофель?

— Не сметь рассуждать!..

Надобно вспомнить тут еще об одном обстоятельстве, — о чрезвычайной щепетильности гурийцев. А тут чуть ли не в каждом доме казаки, — очень благовоспитанные, положим, — но все-таки казаки.

Вот и повторение того, что было в 1811 году в Кахетии: “давай чего нет, хоть роди, да подавай, и ешь чего не хочешь! хоть подавись, да ешь!”...

Стали раздаваться стоны, потом крики, затем, пиф-паф, и запылала разом Гурия, эта маленькая, прелестная страна, населенная народом православным, честным, храбрым и стойким в своей преданности до 1841 года и после того, в особенности в войны 1853 — 1856 и 1877 — 1878 гг. (И в это время, в 1856 г., был я в Гурии, на этот раз с князем Василием Осиповичем Бебутовым, в качестве директора его походной канцелярии и отрядного казначея. В Гурии не было тогда ни одного русского солдата. Гурийцы сами охраняли и себя, и тыл нашего отряда от турецкого натиска. – прим. Д. К.).

Полковник Брусилов, местный начальник, и генерал Каханов, тогдашний начальник почтового округа, со всеми ничтожными боевыми силами, какие у них были, очутились в Озургетах в блокаде. [272]

Генерал Головин послал им на выручку и на усмирение бунта полковника князя Аргутинского, знаменитого впоследствии в войне с Шамилем нашего генерала, — и сам, покончив наскоро экспедицию в Дагестане, поспешил в Кутаис с начальником штаба, Павл. Евстаф. Коцебу (впоследствии граф), и с достаточным числом адъютантов и офицеров генерального штаба.

Мне выпала честь представлять собою нечто вроде походной канцелярии.

Дальше Кутаиси, однако ж, нам не пришлось ехать. Князь Аргутинский блистательно окончил и это дело, как он привык совершать вообще боевые подвиги. Здесь выдвинул он и капитана князя Орбелиани, впоследствии генерал-адъютанта, генерала от инфантерии, Григория Дмитриевича, раз исполнявшего должность наместника кавказского.

Так подавлено гурийское возмущение, но поучительнее всего то, что Гурия, не говоря об единовременных посевах в ней русского золота, стала получать от нас, от нашей казны, в виде пенсионов за содействие к усмирению восстания, чуть ли не вдесятеро больше, чем требовалось от нее податей и повинностей, а о картофеле никто уже и не заикался.

Генерал Головин со всей своей свитой оставался в Кутаиси с неделю. В этот промежуток времени мне поручено было обозреть делопроизводство кутаисского уездного управления. Это было в начале сентября 1841 г. Как теперь помню цифры:

Почти столько же насчитывалось и в гурийском уездном управлении до суматохи.

Мингрелия же, Абхазия и Сванетия не входили уже в состав управления Имеретии.

Существовавшая за год перед тем канцелярия, одна [273] выдавшая делами всех этих областей и составлявшая нечто в роде второй инстанции и по судебным делам, имела всего в персонале своем 10 лиц.

Сопоставление этих и выше проставленных цифр показало, что надобно предпринять что-нибудь, чтоб приостановить ужасающую быстроту размножения дел и переписки по гражданской части.

— “Возьмите уставы и штаты разных учреждений; их и кроме полицейских много на Руси; сообразите и подумайте, как бы сократить канцелярские ваши обряды делопроизводства, чтоб было время иногда и поразмыслить над делом, а то ведь дождемся того, что и пахать будет некому: все будут только и делать, что писать”.

В этих приблизительно словах дал мне поручение генерал Головин в 1841 году.

Преемник его, генерал Нейдгардт, не мог не задаться тем же вопросом в 1842 году и, конечно, доложили ему тогда, что дело это поручено было мне.

— Вам Евгений Александрович поручил заняться сокращением переписки? спрашивает меня Нейдгардт при ***.

“Да, мне!”

— Ну, что же? составили вы себе идею какую-нибудь? “Идею составил, но изложить ее не легко мне”.

— Расскажите-ка мне, в чем она? ведь и я немножко понимаю.

Я стал объяснять. Слушают внимательно. Вижу, что Нейдгардт действительно понимает и на суровом его лице вырисовывается более и более одобрения.

— Да! Мысль верна! Можно достигнуть. Что ж вас останавливает?

“Недостаток времени; начальник отделения вашей [274] канцелярии не имеет никакой возможности заниматься проектной работой, не манкируя текущими делами”.

— Нужно вам облегчение какое-нибудь? “Необходимо!”

— Ну, в чем облегчить вас — вам лучше знать; подумайте и скажите.

Подумал и сказал, указывая на ***.

“Освободите меня от докладов его превосходительству!”

— Иосиф Александрович, вы что на это скажете?

— “Как вам будет угодно! как вам будет угодно!”

— Ну, так освобождаю вас!

Я вышел совершенно довольный.

Но оказалось, что *** восчувствовал, и через несколько времени потребовал меня к себе.

— Как это вы позволили себе сказать, чтоб освободили вас от докладов мне? Ведь это...

“Если это вам неприятно, сейчас пойду и доложу, что отказываюсь от поручения!”

— Нет, нет! Я ведь только так! Мне хочется только знать, почему вы...

“Я решительно отказываюсь от поручения”.

— Что вы, что вы? Господь с вами! Я ничего, совершенно ничего!

Присмирел.

А времени выиграл я, действительно, немало в освобождении от этих докладов. [275]

12.

“Фальшивая комиссия”. — Дворянское представительство. — Определение прав дворянства. — Требования, вызвавшие преступление. — Законодательный акт 1844 г. — Разъяснение дела — Заступничество графа Воронцова и отмена акта 1844 года в 1846 году. — Трактат 1783 г. — Дворянские комиссии в Тифлисе и в городе Кутаиси. — Инструкции. — П. A. Ладинский — В. Н. Семенов. — Столкновение мнений.

Чтоб выяснить здесь одно столкновение, приходится заглянуть в дела, которые его подготовили.

Современные криминалисты додумались, между прочим, и до того общего положения, что всякое преступление порождается невозможностью достигнуть удовлетворения легальным путем.

Наука, значит, должна вести к возможному ограниченно случаев этой невозможности — к возможному предупреждению нарушения велений разума.

Но в то время, когда наука эта читается в университетах и академиях, низшие агенты власти, действуя в своих сферах по собственному разуму, как кому Бог на душу пошлет, — порождают, по единому своему недомыслию, по единому своему неведению того, что творят — более или менее крупные преступления и порождают их там, где, при нормальном отношении к делам, не могло бы и быть никаких к тому поводов.

Таково было составление фальшивых документов и в особенности грамот на дворянское достоинство в Грузии.

Открытие этого преступления в 1830 году подействовало удручающим образом на все население, как потому, что никто не припоминал себе ничего подобного из прежних порядков, так и потому в особенности, что во всех здешних правительственных и судебных учреждениях приостановлено было течение всех дел, заключавших в себе старые документы, впредь до особого рассмотрения этих документов, а рассмотрение их длилось не мало времени, судя потому, что многочленная комиссия, учрежденная для этого рассмотрения, просуществовала в Тифлисе более 10 лет.

Дворянское представительство в Грузии было установлено [276] при самом почти начале введения русского управления; но дворянское депутатское собрание было учреждено, кажется, только в 1818 году. Важность, однако ж, не в том, когда именно оно учреждено, а в том, что оно должно было действовать с соблюдением тех общих правил, кои существовали внутри России. А по этим правилам признание рода в титулованном или нетитулованном дворянском достоинстве могло совершаться не иначе, как на основании актов прежнего времени, доказывающих несомненную принадлежность этого достоинства данному роду; а принадлежность лишь к этому роду могла быть доказываема метрическими свидетельствами.

Теперь, при более спокойном взгляде на вещи, делается непонятным, как можно приступить к какому бы то ни было делу, не имея об его существе никакого представления.

В таких малых царствах, как, например, Грузия или Имеретия, где царю династическому, а не пришлому, нельзя было не знать лично своих князей и дворян, не могло не установиться, между прочим, и этикета, свойственного малым аристократическим обществам.

Здесь, быть может с тех времен, когда царю Александру, в начале XV столетия, угодно было раздробить свое царство на три отдельных царства и на несколько независимых от них княжеств, установилось своеобразное требование приличия: ни в личном, ни в письменном обращении к кому бы то ни было из высшего сословия, нельзя было называть его князем или дворянином, не возбуждая в нем вопроса: “кому это кажется новостью, что я князь или что я дворянин? И кто ж этого не знает?”

Поэтому о письменных доказательствах дворянского звания в нашей стране никогда и не должно было возникать речи, в особенности когда все дворянские роды были признаны таким актом, как трактат.

Но изменились обстоятельства, наш царь — теперь всероссийский император, которому лично знать всех своих князей и дворян невозможно. Надобно было, значит, привести в надлежащую известность кто в этом новом императорском владении имеет право на достоинство княжеское или дворянское. [277]

И надобность эту сознали агенты новой власти. А таким агентам, как Иосиф Александрович Г** считающим себя в праве безотчетно приказывать и даже повелевать, не было нужды ни ожидать требований свыше, ни предполагать, что это требование уже предусмотрено и выполнено.

Дворянству грузинскому авторитетно разъяснили, что кто не докажет, чрез депутатское собрание пред герольдией правительствующего сената в С.-Петербурге, своих прав на княжеское или дворянское достоинство, тот будет обращен в податное состояние.

Это, по тогдашнему мировоззрению, не могло не показаться страшной угрозой и не могло не вызвать желания предотвратить ее каким бы то ни было способом.

Пущены были в ход и просьбы, и скудные деньги, и старинные золотые или серебренные принадлежности домов, чтоб только добывать письменные доказательства, и вот стали появляться пожелтелые документы; стало выдвигаться преступление их фальсификации.

И все это только потому, что весь персонал тогдашних губернских и уездных учреждений состоял из Г** — людей и несомненно честных, и вполне благонамеренных, но таких, которые никогда не домогались аттестата зрелости и потому, не смотря на свое официальное значение, сохраняли за собою право невменяемости.

Никому из них и на мысль, конечно, не приходило, что всякое дело, всякий вопрос должны иметь свое начало и свою, стало быть, историю; а поэтому и настоящее дело не могло не иметь своей истории, с которой и следовало ознакомиться прежде всего.

А стоило кому-нибудь только подумать об этом, как разрешение точное, ясное не замедлило бы предстать, так сказать, само собою.

Но никто не подумал об этом не только пред учреждением в 1830 году комиссии о фальшивых документах или в течении десяти лет ее деятельности, но никто не подумал даже и при окончательном обсуждении результатов этой деятельности. [278]

В силу этого обсуждения последовал в 1844 году указ, которым, на основании мнения государственного совета, устанавливался порядок, устранявший, правда, возможность дальнейшей фальсификации грамот, по устанавливавший полнейшую невозможность доказать княжеское или дворянское происхождение даже таким родам, как Эристовы, Амилахвари, Абашидзе, Андрониковы и пр., и пр.

Для признания в правах дворянства требовалось по этому указу:

1) представить грамоту на возведете в княжеское или дворянское достоинство;

2) подлинность и несомненность этой грамоты подтвердить свидетельством сорока восьми известных правительству князей и дворян, отобранным от них под присягою в присутствии дворянского депутатского собрания;

3) в случае утраты жалованной грамоты на княжество или дворянство отбирать, также и там же, от всех наличных князей и дворян уезда, а в иных случаях и всей губернии, показания о том, что они лично знают, что была такая грамота, таким-то царем, тогда-то, такому-то лицу пожалованная, и что она утрачена тогда-то и по такому-то случаю; и все это проделывать по каждому роду отдельно.

Я пишу все это на память и, конечно, не могу ручаться за точность выражений указа 1844 года, но ручаюсь за точность его смысла, — что, впрочем, само собою будет явствовать и из дальнейшего изложения.

Оставляя в неприкосновенной праздности вопрос о том, что было бы, если б указ этот был приведен в исполнение, перехожу прямо к другому вопросу, как это случилось, что он не был приведен в исполнение?

Случилось это как нельзя проще.

В начале 1845 года прибыл в Тифлис граф Михаил Семенович Воронцов, но не в звании уже главноуправляющего, а как наместник императорского величества и с правами по всем отраслям управления, кроме военного, присвоенными министрам, т. е. с правом непосредственных докладов или всеподданнейших представлений императорскому величеству. [279]

Граф Воронцов был здесь и в юности при главноуправляющем князе Цицианове; знал тогда доблестное, по собственным его словам, грузинское дворянство, — сохранял и теперь глубокое в чувствах своих уважение к этому сословию, в котором, впоследствии, один из его преемников, фельдмаршал князь Барятинский, признавал истую аристократию и видимо скорбел об участи, которой подвергалось это дворянство по силе того указа.

В канцелярии главного управления я был тогда начальником отделения и позволил себе подать написанную в третьем лице директору канцелярии Васильковскому записку о том, что указом 1844 года прямо нарушается одно из основных условий такого государственного акта, как трактат 1783 года, заключенный между императрицей Екатериной II и царем Ираклием II.

Как? что?....

Снял я с полки том 1783 г. “Полного собрания законов”, раскрыл и дал прочесть в нем трактат.

Удостоверились, что грузинских князей и дворян, список коим должен был быть особо доставлен от царя Ираклия, трактат признавал в равных правах с князьями и дворянами России, — и что самый список был своевременно доставлен и приложен к тому: поименованы в нем все признанные таким образом роды грузинских князей и дворян!

Из-за чего же загорался сыр-бор?

Нужно было теперь доказать только принадлежность лиц к этим родам. А это можно было сделать проще, чем метрическими свидетельствами, так как ведение метрических книг установлено здесь одновременно с депутатским собранием, т. е. только с 1818 года.

Приступили к соображениям, как это сделать, а между тем приведение в действие указа 1844 года приостановлено уполномоченною на то властью наместника.

Соображения же привели к тому, что вернее и достойнее всего — самому же дворянству предоставить привести в известность всех членов княжеских и дворянских фамилий, посредством особой, из среды себя избранной, комиссии, с назначением в ее состав одного или двух членов от [280] правительства, в видах соблюдения должного порядка в производстве дел.

А как иерархическое устройство было совершено одинаково как в Грузии, так и в Имеретии и Гурии, то такую же комиссию образовать и в Кутаисе.

Здесь не мешает вспомнить и привести, в виде примечания, что из имеретинского дворянства, более многочисленного, чем грузинское, могли, в силу знаменитого указа 1844 года, быть утверждены в правах потомки только 11 князей, подписавших в 1804 году, вместе с царем Соломоном II, присяжный лист на подданство России, а из дворян — никто. Также никто из князей и дворян Гурии.

В 1846 году графу Воронцову предстояло свидание с императором Николаем в Вознесенке и взял он туда с собою проект всеподданнейшего об этом доклада.

Вот и последовало окончательное высочайшее повеление об отмене указа 1844 года и об учреждении дворянских комиссий в Тифлисе и Кутаиси.

Главные основания для действия этих комиссий были приведены в последовавшем на имя наместника кавказского указе из правительствующего сената.

Но здесь признано было необходимым, в развитие этих оснований и для неуклонного их исполнения, преподать комиссиям подробные инструкции, так как им без этого невозможно было знать всех тех видов и соображений, на которых покоились высочайше указанные новые правила.

Ко времени воспоследования этого высочайшего указа, начальник отделения канцелярии, осмелившийся заговорить против указа 1844 года, был уже правителем дел совета главного управления Закавказского края, а в числе членов этого совета выделялся тогда, незадолго пред тем прибывший в Тифлис, попечитель кавказского учебного округа — Василий Николаевич Семенов.

На первого из них, как на редактора всеподданнейшего доклада и проекта воспоследовавших новых правил, было возложено составление и инструкции для тифлисской комиссии; а на Семенова — составление инструкции для кутаисской комиссии, причем ему же было поручено произвести, по уездам [281] Кутаисской губернии, выборы от князей и дворян членов в эту комиссию. Баллотировка была еще незнакома тому краю.

Между этими составителями инструкций и произошло столкновение, которое служит предметом настоящего рассказа.

Инструкция Кипиани была составлена, утверждена наместником и преподана к руководству гораздо ранее исполнения Семеновым возложенного на него довольно сложного поручения, требовавшего тем более времени, чем менее сам он был знаком с элементами дела.

Но представил, наконец, и Семенов свою работу. Она была препровождена на предварительное рассмотрение в председателю совета — начальнику гражданского управления, генералу Петру Антоновичу Ладинскому.

Генерал Ладинский никогда не относился индифферентно к делам, а тем менее к настоящему. Его служба с юнкерского еще звания началась в Грузии с 1801 года и продолжалась до производства в генералы. Все лучшие воспоминания его жизни принадлежали этому краю; он, как и граф Воронцов, но, может быть, еще подробнее, знал это прошлое, симпатизировал ему и потому принимал в настоящем деле не менее Воронцова живое участие.

А так как он при этом вполне искренно доверялся мне во всех служебных делах, то все бумаги В. Н. Семенова поручил мне рассмотреть и высказать свое мнение.

При первом же взгляде на работу Семенова, на самую форму, которую он придал ей, видно было, что он завлекся взглядом, который он не раз высказывал перед тем, говоря: “я русский человек и не могу допустить, чтоб русским труднее было доказывать свое дворянство, чем грузинам”.

Но в этом патриотизме он задался грандиозным желанием упразднить решение верховной власти, но задался крайне неумело (Это была первая моя борьба с русским чиновником, где мне приходилось отстаивать решение высшей русской власти, но не из подобострастия, а из убеждения, что такие решения не должно колебать. Другие же случаи такой борьбы будут приведены в следующих местах моих воспоминаний. – прим. Д. К.). [282]

Мнение свое я доложил генералу Ладинскому с полной откровенностью.

— Да! это и мое мнение, сказал он. Завтра я приглашу его к себе и вы взгляд свой выскажете подробно при нем. Если он согласится с нами, то вы поможете ему переделать, а если нет, — я умою руки.

— Извините, П. Ант., но как можно умывать руки, где надобно выполнить долг службы? Изложите ваше мнение и представьте!

— Нет! Он там силен. Здесь мы имеем больше шансов согласить его и тем поправить дело.

— Но, ваше пр-во, вы хотите меня с ним стравить. Ведь это — поднять нас па ножи!

— А служба? вы сейчас сказали, что служба выше всего! На другой день состоялось частное заседание четырех лиц:

П. А. Ладинский, В. Н. Семенов, Кипиани и князь Мих. Ос. Туманов, по поручению начальства сопровождавши! Семенова во всех его поездках и действиях по Кутаисской губернии.

Говорили только средние двое, а первый и последний постоянно безмолвствовали.

— Василий Николаевич! — обратился я к Семенову, — вы изволили составить не инструкцию, которая подлежит утверждению наместника, а новое положение, утверждение которого может последовать не иначе, как в законодательном порядке.

— Это придирка к форме! Форму можно переменить; ничего не значит.

— Одна перемена формы не изменит существа. Инструкция должна заключать в себе только развитие преподанных начал, — только более или менее подробное указание — как исполнить данный закон, указ или положение...

— Да а именно это и излагаю в своем проекте.

— Извините меня, но ваш проект от первой строки до последней заключает в себе новое положение, новые начала, которые нигде еще не обсуждались, и нет там ни одного указания на правила высочайшего указа. Говоря короче, вы совершенно игнорируете указ, подлежащий исполнению.

В. Н. Семенов вскочил с места и заявил генералу [283] Ладинскому, что не может принимать участия в таком совещании, — взял шляпу и ушел.

За ним последовал князь Туманов.

А Петр Антонович все бумаги Семенова возвратил на другой день директору канцелярии наместника, Степану Васильевичу Сафонову, сообщая, что болезнь мешает ему принимать участие в рассмотрении этого дела.

Теперь два слова о результатах.

Проект Семенова, бывшего тогда в отличных отношениях с Сафоновым, директором канцелярии наместника, — утвержден, как инструкция, наместником и преподан кутаисской комиссии. Комиссия па каждом шагу сталкивалась с недоразумениями, устранению которых посвящено было около двух лет времени.

А ко мне закипела у Семенова вражда, по-видимому, непримиримая; но чрез несколько лет она превратилась в дружбу.

13.

Сафонов. — Князь Василий Осипович Бебутов. — Юрисконсульт Розов. — Столкновение и с ним. — Aut bene, aut nihil или aut bene, aut veritas?

Существует поговорка, что, “падая каплями, вода просверливает и гранит”. Так Семенов, обуреваемый негодованием к своему оппоненту, не переставал убеждать Сафонова в необходимости посадить в совет такое лицо, которое бы могло зорко следить за действиями правителя дел.

Сафонов, с своей стороны, убедил в этой необходимости гр. Воронцова, и вот, в 1848 году, если не ошибаюсь, в бытность уже князя В. О. Бебутова начальником гражданского управления и председателем совета, назначается присутствовать в этом совете юрисконсульт министерства юстиции, д. с. с. Розов.

При первом взгляде на него нельзя было не проникнуться глубоким к нему уважением: он был старец, как лунь седой, и глядел человеком добрейшим и знающим. Но оказался просто выветрившимся, если и было в нем прежде что-нибудь. [284]

Открылось первое при нем заседание совета и я начинаю докладывать дела.

— Я вижу, что дела здесь неправильно докладываются, хватил с первого же разу юрисконсульт.

Все обратились к нему вопросительно; я — с недоумением.

— Нельзя так докладывать, продолжал он: вот в сенате, — составляется из дела записка и записка докладывается, а не дело.

Все поняли в чем дело.

Понял и я, и, мощный безусловной правотой в том, в чем вздумали обвинять, обращаюсь к председателю тоном совершенного спокойствия.

— Казалось бы, вступая в отправление службы по какому бы то ни было учреждению, первое, что необходимо сделать, это хоть поверхностно познакомиться с положением или уставом этого учреждения. А г. юрисконсульта, как видно, думает, что он присутствует в закавказском департаменте сената, — тогда как здесь нет сената.

Тут я раскрываю том Свода законов, в котором помещено положение совета, и читаю две, три статьи, определяющие порядок вступления дел в совет и доклада их.

Убеленный старец выслушивает точную редакцию закона, что дела в совет вносятся из губернских и высших учреждений края не иначе, как особыми записками, и записки сии докладываются в подлиннике.

Бедный Розов замолк, как ошпаренный, и во все заседание не проронил уже ни одного слова; но злость продолжала бушевать в старческой груди, и в следующее заседание, чрез неделю, разразился он новым обвинением.

Как ни напрягаю я теперь свою память, никак не могу припомнить, в чем именно на этот раз было дело — но это второе замечание Розова было сделано до того нелепо и в такой возмутительной форме, что мое примерное (В кругу моих сверстников, а по их милости и в обществе, я приобрел эпитет терпеливейшего из грузин. – прим. Д. К.) терпение мгновенно исчезло и, дрожа как в лихорадке, схватил я со стола огромную стеклянную чернильницу и наверное раскроил бы ей [285] лоб злополучному старику, если б не заметили моего движения и не удержали меня сидевшие рядом со мною члены совета: Фед. Евст. Коцебу (родной брат графа Пав. Евст., бывшего генерал-губернатора в Варшаве) и Андр. Франц. Десимон, (впоследствии член комиссии прошений). В это время уже председатель совета держал строгую уничтожающую речь к выжившему из ума старцу:

— Я не могу не заметить вам, г. юрисконсульт, что, высказывая здесь подобные речи, вы забываете и место, где находитесь, и среду, которая вас окружает. Неужели вы не понимаете, что подобными обвинениями вы оскорбляете всех присутствующих, считая нас всех за людей, не понимающих ни прав своим, ни обязанностей. На сей раз ограничиваюсь этим замечанием; в случае же повторения все будет занесено в журнал и представлено начальству! Теперь прошу вас, Димитрий Иванович, продолжать ваш доклад.

С давнего времени установился порядок, что, по окончании заседания, все члены совета и правитель его дел обедали у председателя.

Правитель дел являлся туда обыкновенно несколько позже, по уборке и передаче дел и бумаг в канцелярию.

Вхожу, таким образом, немного спустя, в гостиную председателя и вижу, что все шушукаются в двух — трех группах по углам. При моем входе отделяется от одной из них мой Розов и, идя на встречу, протягивает мне руку.

Сознаюсь, что у меня не хватило духу принять ее, и я отмахнул от себя резким жестом.

— За что это? что я вам сделал?

— Вы? Вы?.. Вам... не здесь место... вам никто не подал бы руки не только здесь, но и в земской управе прежних времен. Мы здесь — люди порядочные, а вы, — разве вы имеете понятие о порядочности?

Тут кто-то взял меня под руку и подвел к князю Бебутову, а тот сказал мне по-грузински дружеским тоном: “довольно теперь; надобно забыть; сам видишь (По-грузински только недавно стали относиться в подобных случаях друг к другу на вы; но это не совсем ладить с законом языка; представляется какая-то холодность или отчужденность, когда говорят на вы; так как грузинский язык располагает множеством форм для соблюдения утонченной деликатности и при обращении на “ты”. – прим. Д. К.), что он невменяем”. [286]

С тех пор добродушная улыбка не сходила с лица Розова; но никто уже не слыхал ни одного его замечания и ни одного его мнения.

Спустя некоторое время, его перевели в Москву обер-прокурором в сенат.

Еще один штрих к этому лицу.

Он целую неделю обивал порог у Сафонова, чтоб тот выхлопотал ему, на бедность, подъемные деньги и прогоны, а то ехать в Москву не на что.

Дали ему рублей 500.

Через два года он умер в Москве, оставив, как говорили тогда, 200,000 р. капитала в каком-то банке, не имея никакого родства и, стало быть, никаких наследников.

Прошу держаться, после этого, пословицы: de mortuis aut bene, aut nihil.

То ли дело... aut bene, aut veritas!

Д. И. Кипиани.

(Продолжение следует)