КИПИАНИ Д. И.

ЗАПИСКИ ДМИТРИЯ ИВАНОВИЧА КИПИАНИ

с 1820 г.

Здесь предполагается проследить течение таких случайностей в жизни, которые формируют духовную нашу сторону. Мастерской служит, конечно, тот мирок, в котором приходится вращаться:

I. Во время учения.

II. На правительственной службе.

III. На службе по выборам.

IV. В частной жизни.

1.

Учебные заведения 1820 годов в Тифлисе. — Тогдашняя педагогия. — Первая напраслина. Лупка линейками. — П. И. Шипулин. — Следует ли сознавать ошибку?

В начале 1820 годов, чтобы в Тифлисе отдать мальчика в учебное заведение, родным его предстоял выбор между двумя заведениями, которые только и существовали здесь.

Речь тут не о том, конечно, где, как учили. Говорить об этом придется весьма немного. И в духовной семинарии, и в благородном училище держались одного: зубрить от строки до строки без рассуждения. А в случае какой провинности [518] протягивать ладони под лупку линейкой. Вот вся тогдашняя педагогическая премудрость.

Меня отдали сначала в семинарию, а года через два заручились нужными документами и перевели в благородное училище.

На другой день входят во 2-й класс, куда меня приняли, исправлявший должность директора Павел Иванович Шипулин, учитель русского языка Петр Степанович Сротинский; за ними несколько учеников высших классов; в числе их, как помню, благообразный юноша, князь Леван Мухранский; все они направляются чрез весь класс к задним партам и, по указанию этого юноши, останавливаются прямо передо мною.

Все эти имена сделались мне известны впоследствии, а тогда я никого еще не знал — ни начальников, ни товарищей.

— Как ты смел звонить без приказания? — грозно спрашивает меня старший.

Я не понимаю вопроса и глупо гляжу.

Хватают меня за ухо, дерут и возобновляют вопрос.

— Не звонил я, отвечаю.

— Он ли? обращаясь к юноше, — спрашивает его Шипулин.

— Он, он, — утверждает тот и за ним его товарищи.

— А, а! Так ты еще запираться? Линейку сюда!

И влепили мне в ладони ударов двадцать с каким-то остервенением.

И больно, и злость подступает к горлу!

— За что это? — спрашиваю себя, рыдая.

Я также был повинен в этом преступлении, как и вы, мой читатель.

Ошибка! Мать милая учила меня, что ошибки надобно прощать, и я, кажется, простил; но забыть — не хватило сил.

Шипулин узнал потом о своей ошибке; но не нашлось у него гражданского мужества показать мне это, как-нибудь приласкать меня.

— Значит сознаваться в ошибке не следует?! Начальство. [519]

2.

Общественные развлечения, спектакли, собрания. — Контингент дамских Kaвалеров. — Мирза Джафар. — Генерал Ховен. — Князь Багратион. — “Чтоб этого вперед не было!”

В те времена, о которых я говорю, т. е. времена 1820 годов, в Тифлисе не было никаких общественных развлечений. Наезжали иногда странствующие жонглеры или акробаты и опять уезжали. Составлялись изредка домашние спектакли, в которых и женские роли выполнялись мужчинами. Оставались в ресурсе непериодические собрания с танцами, — но вообще было еще немного дам танцующих, а по времени и того менее кавалеров. Молодые офицеры почти все были отвлечены на войну с Персией; а танцоров во фраках насчитывалось едва три — четыре человека во всем городе.

Чтоб сколько-нибудь восполнить этот недостаток, генерал Ховен, тогдашний военный губернатор, или, точнее говоря, тифлисский гражданский губернатор на правах военного, непосредственно заведовавший в то же время и тифлисским благородным училищем, придумал меру, которая достигала разом двух целей: удовольствия танцующих дам и поощрения юных питомцев училища. Сделано было распоряжение, каждый раз, когда составлялось где-нибудь танцевальное собрание, посылать туда, как запасный контингент кавалеров, по несколько человек учеников из высших классов училища, выбирая достойных этой чести по успехам и благонравию.

В число этих избранных удостоился однажды попасть и я, из пятого класса.

Класс этот имел только один выход, чрез третий, который, — в свою очередь, — имел их два — в четвертый класс и на крыльцо к подъезду, чрез просторную и длинную переднюю.

Ученики 5-го класса составляли, в глазах 3-го, нечто вроде школьной аристократии. Сплошь да рядом приходилось [520] нам заменять в 3-м классе отсутствовавших преподавателей и восседать таким образом за зрительской кафедрой.

На другой день после танцев пришлось мне отправиться в училище в том же самом платье, в каком был накануне в собрании, и только в классе заметил у себя два белых пятна на рукаве, образовавшиеся от капель с восковых свечей. Стеарина тогда, конечно, не было. Пятна эти как-то кололи мне глаза, и вздумалось мне зачернить их. Близко ко мне ни у кого из товарищей не было чернил на виду, и я вышел в 3-й класс. На парте сейчас за дверью увидел я чернильницу, обмакнул в ней перо и стал чернить пятна, не производя, понятно, ни малейшего шума, ни малейшего беспорядка.

Но зритель татарского языка, — Мирза Джафар Тушмалов, сидевший в этом классе на учительском возвышении, оскорбился, вероятно, тем, что я, совершенно неумышленно, был к нему обращен спиною, и гневно закричал мне по-грузински:

— “Что ты там делаешь?”

Я взглянул на него, недоумевая, чего он кричит, и ответил: — “ничего особенного!” Судя по тому, что за тем последовало, ответ мой показался ему возмутительно дерзким; он вскочил с места, накинулся на меня, схватил обеими руками за волосы и стал таскать с ожесточением. Задыхаясь и от боли и от обиды, я стал тянуться к выходу, чтоб пойти жаловаться директору, но хлынула у меня кровь из носу и я должен был прислониться, поэтому к стене в передней до прекращения течи.

Мирза Джафар воспользовался этим случаем и сам побежал к начальству с жалобой, что я прибил его.

Тот же герой предыдущего эпизода, имевший слабость увлекаться впечатлением первой жалобы или доноса, подошел ко мне с обычным вопросом: — как ты смел?... но увидев, что я не мог отвечать ему, П. И. Шипулин никого уже ни о чем не расспрашивал и, найдя, вероятно, что дело это выходило из его компетенции, велел Мирзе Джафару взять шапку и бросились оба к губернатору лично доложить о происшествии.

Потребовали немедленно и меня к губернатору.

До моей явки Шипулин и Тушмалов успели сделать ему [521] обстоятельный доклад в том смысле, который не мог не настроить военного генерала того времени на лад, и без того ему присущий: как может де младший быть прав против старшего?!

В этом настроении генерал Ховен встретил меня уничтожающим вопросом: “как ты смел поднять руку на учителя?”

Не успел он произнести этот вопрос, как вошел к нему генерал-лейтенант князь Багратион, брат знаменитого Петра Багратиона и отец другого Петра, впоследствии генерал-губернатора остзейского.

Меня душила, с ума сводила мысль, что я ни за что ни про что оскорблен, и, судя по всему, я же буду и обвинен.

Покуда генералы обменивались приветствиями и покуда Роман Иванович Ховен объяснял также Роману Ивановичу князю Багратиону в чем состояло дело, мое волнение поулеглось немного и я мог уже рассказать как было дело.

Тут Багратион, внимательно меня слушавший, обратился к губернатору в таком смысле:

— Пощадите, Роман Иванович! Ведь в благородном училище воспитываются дети дворянские! Ведь и мои сыновья там! Как же это? Кто может позволять себе бить их? Ведь таскать за волосы — разве не то, что бить? Как хотите, а этого допускать нельзя!

Настроение Ховена перевернулось.

Он стал читать в этом же смысле нотацию уже Шипулину и Мирзе Джафару и, наконец, отпустив их, приказал, чтоб этого вперед не было.

Затем обратился ко мне.

— На этот раз ты благодари Бога и, вот, князя, что так отделался! Но смотри ты у меня! Чтоб этого вперед не было! Слышишь, чтоб не было! А то не будет пощады никакой! Ступай! Да не рассказывать об этом!

Рассказывать, положим, не пришлось; Шипулин успел уже рассказать и, пока я возвратился, все уже в училище знали чем кончилось дело; но подумать пришлось:

— “Чтоб этого не было!!” Да разве я виноват, что это было? И буду ли я виноват, если еще будет”? Так и не ответил мне никто на эти вопросы. [522]

3.

Школьные экзамены. — Е. П. Манассеин. — Н. Т. Дементьев. — Князь И. З. Аргутинский-Долгорукий. — Публичные акты. — Представление акта для дам. — Гнев училищных властей.

Наступали экзамены.

Два слова об экзаменах моего времени.

Я имел уже случай сказать, что вся тогдашняя педагогическая премудрость заключалась в двух главнейших и вместе с тем единственнейших правилах:

Уроки учить наизусть, т. е. зубрить механически, и за всякую провинность лупить линейками по ладоням.

Этим традиционным положениям не подчинялись только трое из наших преподавателей:

1) Эльпидифор Петрович Манассеин, который был назначен к нам директором училища и, вместе с тем, преподавателем русского языка в низших классах и русской словесности в высших.

Всех этих обязанностей честно выполнять одному лицу было физически невозможно, и потому Манассеин пробыл у нас только один учебный год. Он застал меня в 4-м классе. Только у него ученики стали сознательно воспринимать преподаваемое; только у него сделались высшим наказанием отсылка ученика в угол или задержание на полчаса в классе по выходе из него всех остальных. Навзрыд рыдали, бывало, подвергшиеся этим наказаниям.

Драть за уши или за волосы, лупить линейками, ставить на колени, или же подвергать иному телесному наказанию, в бытность Ельпидифора Петровича, и подумать было невозможно.

За то и дети никогда не казались настолько действительно благородными и никогда не понимали так хорошо преподаваемого, как при нем.

2) Вторым, также разумным и вполне симпатичным для учащихся, преподавателем был назначенный после Манассеина учителем русского языка и русской словесности кандидат [523] харьковского университета, Николай Тимофеевич Дементьев. Меня он застал в 5-м классе.

3) Князь Иван Захарьевич Аргутинский-Долгорукий преподавал историю и был наиболее уважаемым и любимым всеми.

Наступали, как я сказал, экзамены. Экзаменаторами бывали сами преподаватели, каждый по своему предмету; но, кроме Манассеина, Дементьева и князя Артутинского, у всех остальных ученики сознательно выучивались только лжи.

Учитель географии, напр., за две недели до экзаменов задает приготовиться отвечать: одному — о Швеции; — “нет, мне лучше о Португалии”; — ну, хорошо, Португалии; другому — Испании! — “а? что? ну, Швеции, так Швеции”; третьему — Англии и т. д., и т. д.

Так делали и все остальные преподаватели.

Экзамены сдавались, конечно, благополучно.

За экзаменами следовал обыкновенно публичный акт. На акте совершалась, весьма бегло и сокращенно, та же проделка; кроме того читались отчеты, говорились речи и в заключение раздавались наиболее отличавшимся награды, провозглашались имена переводимых в высшие классы и окончившим курс выдавались аттестаты.

Акты удостаивались присутствия высших лиц: главноуправляющего краем, экзарха Грузии, губернатора, начальника штаба корпуса и вообще всех сановников, случайно или постоянно пребывавших в Тифлисе.

При отсутствии всяких других зрелищ, публичный акт служил торжественным годовым спектаклем; но не могу объяснить, почему на этих спектаклях никогда не бывало дам,

А любознательность их не могла не поинтересоваться хоть раз узнать, что и как там происходит?

В немногочисленном кругу тогдашних образованных дам блистали в Тифлисе, как звезды первой величины, две княжны: Нина Александровна Чавчавадзе, впоследствии супруга Грибоедова, и Марья Ивановна Орбелиани, впоследствии мать супруги фельдмаршала князя А. И. Барятинского.

Пожелали они устроить домашний спектакль — представление училищного акта. [524]

Могло ли придти кому-нибудь в голову воспротивиться этому, в сущности невинному, желанию таких первоклассных представительниц грузинской красоты?

Конечно, нет.

И устроили подобие акта.

Официальных сановников, конечно, там не было; а были все родственники и родственницы княжон.

Происходило это во время каникул, т. е. в свободное от учения время, и в доме у княжны Марьи Ивановны Орбелиани.

В представлении участвовали ученики высших классов. В их числе был и я.

Импровизированный акт сошел весьма удачно, и мы удостоились одуряющей благодарности.

Прошли каникулы, возобновилось учение и, Боже великий! Учебное начальство, с тем же Шипулиным во главе, разразилось всеми громами безотчетного начальственного негодования: “как, да каким образом? да как вы осмелились?..”

Ни слова в оправдание! Этого мало: решено было всех шесть человек за такую неслыханную продерзость наказать примерно: высечь всех и сечь во всех классах, чтобы видели все ученики!!!

Самоубийство у грузин считалось всегда за преступление постыдное; но мы готовы были посягнуть на себя, если б не спасло энергическое заступничество тогдашних светил всесильной красоты.

А в чем преступление?

Никто никогда нам этого не объяснил. [525]

4.

Первый шаг по окончании курса. — Неудача при начале службы. — Второй официальный урок во лжи.

В тифлисское благородное училище принимали детей только дворянских и готовили к службе. Окончив там курс, я поступил в уездный суд, и пылко, юношески, предался новому роду учения. Мне было лестно, что начальствовавшие удостаивали меня внимания. Но, месяца через полтора, зовут в присутствие суда и там с соболезнованием объявляют, что мне отказано в утверждении на службе.

Исполнительная экспедиция — (заменявшая губернское правление) отказала за непредставлением доказательств дворянского происхождения!

Как же приняли в благородное училище? Зачем учили? Зачем платили по 5 р. в месяц? Неужели затем, чтоб так оскорбительно выгнать на улицу?

Обратился я в дворянское депутатское собрание за справками и нашел там временной приют. В качестве переводчика пробыл там несколько месяцев, без прав действительной службы, так как род мой, в числе множества грузинских княжеских и дворянских фамилий, оказался действительно еще не утвержденным в дворянстве.

Между тем благородное училище преобразовали в гимназию и, по ощутительному недостатку в учителях, предложили мне должность одного из них.

Доказательств дворянского происхождения здесь не требовалось; надобно было только выдержать учительский экзамен в педагогическом совете гимназии.

Выдержал; допустили к должности и вошли с представлением об утверждении. [526]

Власть ответила, что 16-летний юноша не может быть учителем гимназии. Опять на улицу?

Но тут начальство гимназии поставило меня на окольный путь, — на котором оказалось и было доказано, что мне уже 20 лет от роду, тогда как в действительности было только 16.

Утвердили учителем.

Приятно! Стоит забыть и те обиды, и эту официальную ложь.

5.

Служба в Вологде. — Брусалов. — Кузьмин. — Иван Тимоф. Жарков. — Движение вперед и вспять.

Через три года очутился я на службе в Вологде.

Там одни — по тону полученной обо мне бумаги — смотрели на меня, как на зверя, который, может быть, и кусается; другие, — не разделяя этого опасения, — смотрели, как на зверя юного и южного, которого следовало скорее приголубить; но я настолько искренно предался службе, что ходил и по утрам и по вечерам в губернское правление, не замечая вовсе опасений, — которые, впрочем, скоро прекратились, — и таким образом в три года добрался я по канцелярской лестнице до ступени секретаря губернского правления.

Я был доволен и мною были довольны; подыматься выше я не мечтал (Раз навсегда я должен сказать здесь, что я никогда не позволял себе просить или иначе добиваться какого бы то ни было повышения по службе. Оно шло всегда для меня неожиданно. – прим. Д. К.)

Приехал в Вологду; меня представили губернатору Брусалову, о котором припоминаю только то, что когда он спросил, говорю ли я по-русски, — и получил в ответ, что я был учителем русского языка в гимназии, он охотно уже утвердил те определения губернского правления, которыми я назначался, последовательно — помощником секретаря, протоколистом и секретарем. [527]

Место Брусалова занял Кузьмин, бывший адъютантом фельдмаршала князя Сакена и потом из генерал-майоров переименованный в действительные статские советники.

Читал он не раз в газетах, что другие губернаторы удостаивались высочайших благоволений за успешное взыскание недоимок, а он в течении 2-х лет — ни разу.

Это задевало его за живое и жаловался он на правителя своей канцелярии.

Посоветовали ему рассмотрение дела о недоимках поручить одному из двух секретарей губернского правления и выбор пал на меня.

Оказалось, что некоторый успех в этом деле огромной финансовой важности был и по Вологодской губернии, — и Кузьмин также удостоился высочайшего благоволения.

Между тем случилось еще что-то такое, что сильно восстановило его против казавшегося несокрушимым правителя его канцелярии, и, приказав ему подать в отставку, предложил мне вступить в его должность.

Дела канцелярии оказались не в блистательном виде, и я принялся за приведете их в порядок со всем беззаветным увлечением. Просиживал я над ними от 12 до 15 и 16 часов в сутки и начинал уже радоваться видимому успеху, — как... оборвалось!

Назначение на эту должность зависело от власти губернатора; но у Кузьмина не стало на это прежней его боевой храбрости и, следуя мнению каких-то домашних советников, он вошел, как оказалось, с представлением в министерство внутренних дел и просил его утверждения.

Там задались, конечно, вопросом. с какой это радости добиваются санкции министерства в деле, ему не подлежащем, и ответили губернатору отказом.

И возвратили раба Божия назад, в губернское правление.

Подняли на высшую ступень — и ни за что, ни про что столкнули оттуда. [528]

6.

Непенин. — Генерал Болговский. — Приказано извиниться, — в чем?

Чем больше двое старших и достойнейших советников губернского правления выказывали соболезнующего внимания к моему положению, — тем больше стал кичиться передо мною третий из них, имя которого — Егор Иванович Непенин. Он злился на меня за одну, доставшуюся ему от губернатора нахлобучку.

Спустя некоторое время был уволен Кузьмин, и назначили в Вологду генерала Болговского военным губернатором.

Мою историю, вероятно, поведали ему на первых же порах, судя по тому, что он с самого же начала оказывал мне одобряющее внимание.

Но однажды он требует меня к себе и встречает такими словами:

— Таковы все вы, молодые люди; дай вам воли на вершок, — а вы захватите на аршин.

Смотрю на него бессмысленно, ничего не понимая.

— Что это вы смотрите таким невинным? А позволили себе оказать невежливость советнику губернского правления?

Это слово вывернуло мне всю душу.

— Позвольте мне доложить вашему пр — ву, что я грузин, а грузину можете приписать все, что угодно, но невежливости никогда!

— Однако Непенин жаловался мне вчера, что вы не отдали ему поклона при входе в присутствие.

— Если это действительно случилось, то верьте, ваше пр — во, что такого намерения у меня не могло быть.

— Но он жаловался и я обещал ему, что вы извинитесь перед ним, и вы сделаете это, — сделаете для меня.

— Могу сделать, но только исполняя ваше приказание.

— Ну, ну!

Приехал к Непенину. [529]

— Исполняя приказание губернатора, приношу вам извинение; но не скрываю, что не знаю в чем!

— Да!... ну!... ничего!... забудем теперь!.. Несколько дней толковали об этом в Вологде. Придали национальный характер индивидуальному. Но... Егор Иванович Непенин?

Не тем будь он помянут. Вообще он был добрый малый; но бывает же, что и доброму малому померещится иногда что-нибудь и не доброе!

7.

Перевод в Тифлис. — Губернатор князь Палавандов. — Содержание около 7 р. в месяц.

По ходатайству генерала Болговского, поддержанному из Тифлиса бароном Розеном, последовало, в начале 1837 г., высочайшее повеление перевести меня на службу в Тифлис; губернатором застал здесь все того же князя Палавандова, брата, погибшему впоследствии в Архангельске, доносчику 1832 г.

Как прибывшего из внутренних губерний человека, зачислили меня в исполнительную экспедицию, с откомандированием к канцелярии губернатора.

Нештатным канцелярским чинам содержание назначал тогда сам губернатор.

Через три месяца секретарь исполнительной экспедиции объявляет мне, что губернатор за это время назначил мне 20 р. ассигн.

— Как? мне, бывшему секретарю губернского правления, правителю губернаторской канцелярии, около 7 р. в месяц, тогда как никто из кантонистов не получает меньше 10 р.? благодарю!

— Уж выведено по книге в расход. Нельзя! Надобно расписаться.

— Быть может распишется сам; я меня прошу освободить. Так и потрудитесь доложить. [530]

8.

Главноуправляющий в Грузии барон Григорий Владимирович Розен. — Назначение в Кутаиси к генералу Эспехо. — Управление Имеретией, Мингрелией, Гурией, Абхазией и Сванетией. — Генерал Евг. Ал. Головин — Перевод в Тифлис; удержание в Кутаиси. — Главный начальник кавказского края дает новый урок.

Через несколько дней меня потребовали к главноуправляющему.

— Здравствуйте, здравствуйте, — встречает меня барон Григорий Владимирович Розен; — очень рад вас видеть. Вы были, говорят, правителем канцелярии губернатора в Вологде? Это хорошо! Это хорошо! Не хотите ли занять такую же, но лучшую должность в Кутаиси? Там ваша служба будет у меня на виду!

Оказалось, что в Кутаиси был тогда, в звании управляющего Имеретией, Мингрелией, Гурией, Абхазией и Сванетией генерал Еким Мих. Еспехо, испанец родом. Он с трудом объяснялся по-русски, умел только подписываться, но в составлении деловых бумаг на русском языке был совершенно темен. Между тем у главного начальства он был на счету, как человек безукоризненной честности и закаленного характера во всем, что требовало бдительности, деятельности и беззаветного исполнения служебного долга.

В русском языке, как я говорил, был крайне слаб, но, как европейски образованный, он, кроме своего родного языка, хорошо владел и французским.

Он просил барона Розена выбрать ему секретаря, которому бы мог доверяться, и выбор этот пал на меня.

Предложение было сделано так лестно и деятельность представлялась такая заманчивая, что я тотчас согласился и поехал секретарем в Кутаиси.

Генерал Эспехо принял меня, как и ожидать следовало, [531] вежливо; но вежливость стала с каждым днем приобретать характер искреннего расположения и полного доверия.

Надобно бросить здесь беглый взгляд на тогдашнее устройство управления этим обширным и разнообразным краем.

Непосредственно русское управление было водворено: в Имеретии — с 1810 г. и в Гурии — с 1829 г. А остальные части: Мингрелия, Абхазия и Сванетия, имевшие своих владетелей, подчинялись лишь поверхностному наблюдению русского управления. При этом Сванетия дробилась на три части, из коих одна принадлежала владетелю Мингрелии, другая князьям Дадишкилияни, а третья, так называвшаяся Вольная, признавая власть одной лишь царицы Тамары, царствовавшей в Грузии в конце XII и начале XIII столетий, была совершенно изолирована среди малодоступных гор и не имела никакого общения ни с названными владетелями, ни с русскою властью.

В непосредственно управляемых русскою властью частях были:

В Имеретии: а) 4 окружных управления — Шорапанское. Рачинское, Кутаисское и Бакинское;

б) одно Имеретинское временное правление с двояким характером — финансовым и судебным по гражданским делам.

В Гурии также временное Гурийское правление — с характером административным и судебным гражданским.

Уголовные дела разбирались в Кутаисской военно-судной комиссии.

Во главе всех этих учреждений стоял управляющий Имеретией и пр., и пр., с его канцелярией.

В канцелярии сосредоточивались все дела административные и чрез нее восходили далее, в ревизионном и апелляционном порядках, дела судебные, как временных правлений, так и военно-судной комиссии.

По всем этим делам канцелярия заготовляла и мнения от управляющего.

Персонал этой канцелярии был следующий: [532]

1 столоначальник или делопроизводитель из гражданских чиновников с тремя писцами из местных князей и дворян;

1 делопроизводитель из офицеров местного линейного батальона с тремя писцами из нижних воинских чинов;

1 журналист из военных писарей с помощником и секретарь.

Слишком много дела и слишком мало деятелей.

Соблюдался порядок, при котором труд журналиста делался непомерным, но облегчался труд секретаря: исходящие бумаги записывались в журнал целиком и потому секретарь более или менее значительную их часть мог отписывать, по навыку, прямо набело.

Но все-таки приходилось ему возвращаться на квартиру только на ночлег с тем, чтоб на другой день являться в канцелярию чуть не на рассвете.

Так как канцелярия была при самом доме управляющего, то как поэтому, так и в силу иных причин, получая всего 400 руб. в год, невозможно было иметь своего стола, — а столоваться в гостинице было еще невозможнее, за несуществованием тогда в Кутаиси ни одной гостиницы, — я и обедал, и ужинал постоянно у моего генерала, совершая перед тем и доклады ему.

Но между нами установилось, действительно, такое безграничное доверие, что он сам признал достаточным выслушивать доклады самые беглые, кратчайшие: тому-то, о том-то.

От этого у меня времени выигрывалось много; но зато невозможно было не заметить и не испугаться той силы, которая оказалась в руках 22-х или 23-х летнего молодого человека.

Ни по административным, ни по судебным делам никакого руководителя; что написал — то и свято.

Через год пришлось поехать, вместе с генералом, на несколько дней в Тифлис — отвести душу в свидании с родными и друзьями.

Тут князь Палавандов сделал мне заманчивое [533] предложение — принять должность правителя его канцелярии и звание редактора официальной газеты “Тифлисские Ведомости”. Быть может, этим он хотел загладить назначение 20 руб. за три месяца службы.

Содержание 750 руб., стало быть родному дому можно, вместо каких-нибудь 100 руб., уделять до 400, да и жить в своей родной среде. Это было слишком искусительно, чтоб возможно было колебаться.

Скрепя сердце, решился объявить об этом Екиму Михайловичу (Эспехо).

Он также не скрыл от меня своего огорчения.

— Ваше содержание у меня действительно весьма небольшое, — сказал он мне, — но нет ли у вас какой другой причины; не недовольны ли вы чем-нибудь или кем-нибудь? будьте откровенны, как с родным отцом, как с другом.

Моя с ним искренность оказалась тут у своего предела; я должен был щадить его самолюбие и умолчать о том, что желаю бежать от власти, которая у него в моих руках.

Поэтому ответил, что не имею никакой другой причины уходить от него, кроме денежной.

— Значит, вы не уйдете от меня, если я исходатайствую прибавку к вашему жалованью у Евгения Александровича?

Главноуправляющим тогда был уже не барон Гр. Вл. Розен, а Евг. Ал. Головин.

Тогда невозможно уже было не сказать, что не буду иметь никакой причины уходить.

Отправился он тогда же к Головину с личным ходатайством и, возвратившись к обеденному времени, объявил мне официально, от имени главноуправляющего, что к моему жалованью будет добавлено 350 руб. в год.

Затем, он письменно донес о моем согласии остаться при этом условии и сообщил также губернатору, князю Палавандову.

Возвратились мы в Кутаиси.

Проходит несколько месяцев и получается, наконец, с нетерпением ожидаемая бумага, но что заключала она в себе? [534]

Извещение о невозможности назначить обещанную прибавку!! Что это? Обещал ведь главноуправляющий кавказским и закавказским краем!

9.

Павел Петрович Тимофеев. — Канцелярия главноуправляющего. — Право марать бумаги. — Дело индейца Могундасова. — Удачный плод служебного терпения.

Расставшись окончательно с неменьше меня озадаченным генералом Эспехо, прибыл я в Тифлис и отправился за объяснением к директору канцелярии главноуправляющего, Павлу Петровичу Тимофееву.

Горячее наше объяснение выказало, что тут генерал Головин был не при чем и Тимофеев предложил мне поступить к нему в канцелярию.

Служба там считалась самой почетной, самой желательной.

Мое оскорбленное самолюбие, значит, удовлетворялось и я согласился поступить в канцелярию главноуправляющего.

Но самолюбию моему пришлось и здесь подвергнуться испытанию. Это было в начале 1838 г.

Назначили меня столоначальником в хозяйственное отделение. Начальником этого отделения был Никита Степанович Орловский, чиновник старого закала; нам обоим пришлось сидеть за одним столом друг против друга. Работа мне предстояла большею частью счетная, не требовавшая ни малейшей литературной отделки. “В такой-то продовольственный магазин, тогда-то, под квитанции NN, сдано столько-то четвертей податного хлеба”. Препровождая квитанции к генерал-интенданту кавказского корпуса, поручалось сделать распоряжение — причитающуюся сумму внести “в казначейство главноуправляющего”.

В то время подати с мусульманских провинций — Карабахской, Шемахинской, Нухинской, Бакинской, Талышинской, [535] Кубанской и Дербентской взимались натурой, т. е. хлебом, обращались в деньги, в приведенном порядке, и поступали в распоряжение главноуправляющего.

Две или три бумаги этого рода я написал первый раз по точному образцу тех, которые писались до меня, и подал Никите Степановичу. Он долго сидел над ними и до того перемарал все, что не осталось ни одной строки моего письма.

Оскорбительно! Но он пользуется своим правом обращать на самолюбие подчиненного как можно меньше внимания. Что ж делать! На то — служба!

В следующий раз подал бумаги, составленные по его редакции.

Точно также перемарал он и эти бумаги.

Тогда я сделал перестановку функций между мною и помощником моим, Ив. Мих. Индутным-Спафарием: я стал перебеливать ремарки, подшивать их к делам и вести им описи и реестры; а он — сочинять бумаги и подавать на перемарку.

Орловский заметил, что я манкирую моими к нему отношениями и, кажется, пожаловался директору, судя по тому, что директор вскоре после того дал мне поручение, освобождавшее меня на целые месяцы от лицезрения моего начальника отделения.

Надобно было составить “юридическую” записку из многотомного дела об индейце Могундасове, бывшем откупщике Сальянских рыбных промыслов.

Ко времени окончания или, точнее, немного времени спустя по представлении мною этой записки, в начале 1840 г., приступлено было к преобразованиям по главному управлению и и по губернским учреждениям. Преобразования эти считались преддверием к новой финансовой системе по проекту сенатора барона Гана.

Никита Степанович получил место управляющего тифлисскою палатою государственных имуществ; а я — его место начальника отделения в той же канцелярии. [536]

Так я был, в первый еще раз, вознагражден повышением за терпение.

10.

Генерал Нейдгардт. — Благотворительное общество. — Детские приюты. — M-me Грабарнг. — Выговор из-за нее.

В 1842 г. на место генерала Головина был назначен главноуправляющим генерал-адъютант Нейдгардт, человек в высокой степени правдивый, но до того строгий и пунктуальный, что не допускал никому никаких послаблений, не дарил никому ни единой минуты времени и все трепетало перед ним.

Года за три перед тем водворилось по всей России увлечение идеей открытия детских приютов, и в этих видах генеральша Головина задумала образовать в Тифлисе женское благотворительное общество. Я был назначен с самого начала секретарем этого общества; но, по различным случайностям, ни общество не успело вполне организоваться, до прибытия генерала Нейдгардта, ни детские приюты не получили достаточного развития.

Неусыпный Алдр. Ив. Нейдгардт пожелал дать, между прочим, и этому делу движение и, задумав поставить общество приютов на возможно прочную почву, потребовал к себе, по службе, m-me Грабариг, начальницу закавказского института благородных девиц (так он именовался тогда) и меня, как секретаря благотворительного общества.

В глазах Нейдгардта в этом случае и m-me Грабариг, и я были только чиновники, — и принял он нас, как главный начальник подведомственных ему чиновников. Г-же Грабариг он оказал, как даме, только то предпочтение, что предложил ей стул. [537]

Обращаясь к нам обоим, он высказывал свои мысли, как повести дело благотворительного общества и, остановившись на образовании, сначала, одного образцового детского приюта, приказал нам обоим, совместно, составить соображения и штат и представить ему непосредственно.

Выходя, m-me Грабариг сказала мне, что уведомит меня, когда будет готова приступить к делу.

Дней через десять, зная, что Нейдгардт шутить не любит, навещаю ее и спрашиваю, когда будет ей угодно принять мое сотрудничество в работе?

Тот же ответ: “уведомлю, когда буду готова”.

Проходит еще недели две и меня зовут к Нейдгардту.

Уверяю читателя, что у иного на моем месте тут же и подкосились бы ноги — так сурово встретил меня грозный главнокомандующий.

— Я потребовал вас, чтобы намылить вам голову! Делаю невольный жест крайнего изумления и недоумения. А он берет со стола какую-то, тетрадь и, показывая ее,

спрашивает меня тоном еще выше:

— Что это за чепуху вы, тут, с Грабариг, напороли? Я понял.

— Не найдете ли, ваше в. высокопр — во, что мыло надобно будет от меня отстранить?

— Как вы смеете возражать мне?

— Не возражаю, а только докладываю, что я тут не при чем.

— Как? я вам приказал вместе заняться?

— Это верно-с; но m-me Грабариг без меня составила и без моего ведома представила вам свою работу, как я вижу теперь!

— Да?! Ну, да! и то сказать, — не можете же вы знать какие нужны шта... для девочек!

— Этого могу я не знать, но могу знать какие строятся в других подобных заведениях; в России их много, и у меня в руках штаты чуть ли не всех их! [538]

— Так вот что? В таком случае вы отвезите эту тетрадь к m-me Грабариг и скажите от меня, чтоб она переделала, как я говорил.

Ни слова больше! Хорошо еще, что не отправил на гауптвахту, как это у него обыкновенно практиковалось.

Д. И. Кипиани.

(Продолжение следует)