КАВКАЗСКАЯ ЛИНИЯ ПОД УПРАВЛЕНИЕМ ГЕНЕРАЛА ЕМАНУЕЛЯ

I.

Положение кавказской линии в начале 1826 г. Распоряжения Ермолова. Отношения наши к закубанцам и способы охранения кордонной линии. Прибытие генерал-лейтенанта Емануеля. Состав и расположение войск на линии. Происки персиян и подстрекательства турок. Назначение анапским комендантом Гассан-паши и переписка с ним Емануеля и г.-м. Сысоева. Толкование трактатов. Попытки обратить горцев к покорности мирными средствами. Беспокойства в Чечне. Проект укрепления кавказской линии.

В 1825 году генерал Ермолов, предвидя неизбежность столкновения с Персиею, а, может быть, заодно и с Турциею, считал необходимым заручиться хотя бы на некоторое время спокойствием на кавказской линии, которая поглощала не малую долю войск, входивших в состав отдельного кавказского корпуса. С этою целью, воспользовавшись восстанием в Чечне и неурядицами в Кабарде, он стянул на северный Кавказ все свободные войска и предпринял общее наступление на линии. Приняв командование над войсками левого фланга и предоставив начальнику своего штаба генерал-маиору Вельяминову 3-му руководить экспедициею на правом крыле, Ермолов одновременными и энергичными действиями привел горцев к невозможности оказывать дальнейшее сопротивление. Неприятель, особенно на левом фланге, был [328] разъединен и настолько ослаблен, что не скоро мог снова собраться с силами.

К тому времени дела наши с Персиею приняли оборот, который привел к внезапному разрыву, вследствие вторжения персиян н наши пределы без объявления войны. Считая цель свою на кавказской линии достигнутою, Ермолов двинул в Закавказье все, что только мог взять без опасения новых беспокойств на северном Кавказе. Уезжая из Грозной в апреле месяце 1826 года и поручая дальнейшее наблюдение за чеченцами командиру расположенного там 43-го егерского полка полковнику Сарочану, он рекомендовал ему ласкать старшин, улучшить содержание аманатов, подчинить мирные чеченские деревни на левом берегу Сунжи надзору их князей, предпринимать движения из крепости лишь н экстренных случаях и т. п. В заключение он писал Сарочану ¹:

“Удаление отсюда войск не упустят мошенники истолковать глупому и легковерному народу в виде прекращения действий; будут ободрять тех, кои, укрывшись в лесах, не оказали повиновения; стращать станут тех, кои были послушны и дали аманатов. Старайтесь сих последних удержать в спокойствии, вразумляя их через людей благонадежных".

Не подлежало сомнению, что на левом фланге мы могли пока обходиться и малыми средствами, но положение наше на правом крыле было далеко не так благоприятно. Закубанские народы, не смотря на рознь между собой, видели в нас общего врага, угрожающего их полудиким порядкам, которыми они крайне дорожили. Стремясь к одной и той же цели — наживе на счет русских поселений — они были опасны нам своею численностью, которая давала им возможность, даже без взаимного соглашения, делать одновременно свои набеги на разные пункты [329] длинной линии, прочное охранение которой представляло для нас чрезвычайные затруднения при необходимости всюду иметь силу, достаточную для отпора неприятельского вторжения.

Кордонная система, которой мы по необходимости должны были придерживаться, не располагая требуемым обстоятельствами числом войск, вообще признавалась неудовлетворительным средством обороны. На Кубани она имела еще свои исключительные неудобства, заключавшиеся во-первых в том, что неприятель не нуждался ни в каких сообщениях и потому лишал нас возможности угадывать, какими путями прорвется в наши пределы и какими возвратится назад; во-вторых, не имея в виду завоевания, он искал только грабежа, следовательно без разбора нападал на всякое поселение, которое могло доставить ему добычу. При таких условиях в каждой станице, в каждой деревне требовалась местная оборона, чрезвычайно раздроблявшая войска. Кроме того, при конфигурации линии, обращенной выпуклостью своею в нашу сторону, все сообщения правым берегом Кубани оказывались несравненно длиннее противоположных, неприятельских, отчего, во время набегов в наши границы, войска, рассеянные по линии мелкими частями на большом пространстве, должны были проходить весьма значительные расстояния. Независимо всех этих неудобств, главный начальник линии, на обязанности которого лежало регулирование действий отдельных частей, не имея возможности предугадать какое направление возьмет неприятель, не мог своевременно и сообразно с обстоятельствами двигать свои войска. Успех дела, таким образом, много зависел от соображений и личных военных качеств частных начальников, между которыми далеко не все соответствовали своему назначению. К тому же [330] частные соображения, вытекая из различных взглядов и неодинаковых побудительных причин, не могли иметь общей связи, даже в тех случаях, когда бы отдельные начальники все стояли на высоте своего положения. Признавалось более целесообразным встречать неприятеля за Кубанью, где уже одно внезапное появление наше обыкновенно служило залогом успеха. Если встреча оканчивалась невыгодно для нас, то и неприятель не обходился без потерь, а этого, как показали многократные опыты, уже достаточно было, чтобы он возвратился домой; в противном же случае мы сохраняли возможность, однажды встретив его, не терять из виду и замедлять его движения, давая повсюду знать о грозившей опасности, а после набега преследовать его при возвращении или преграждать путь в местах более удобных. Для действий за Кубанью мы должны были располагать, по мысли Вельяминова, подвижным резервом по крайней мере в две тысячи человек пехоты и в тысячу человек кавалерии при шести или десяти орудиях, оставляя в станицах и селениях, ближайших к Кубани, самое необходимое дли обороны количество войск. Но так как, за сформированием подобного отряда, нечем было прикрыть пограничные поселения, то благоразумие требовало оставаться в оборонительном положении, имея, кроме местной охраны поселений, еще несколько частных резервов, обязанных поспевать на угрожаемые пункты. Вообще среднее течение Кубани от Каменного моста до устья реки Лабы, относительно защиты границы, можно было разделить па три части: ² первая — от Каменного моста до Невинномыска, с устьями рек Малого и Большого Зеленчуков, вторая - от Невинного Мыса до Прочного Окопа, где впадает река Уруп, и третья — от Прочного Окопа до крепости [331] Усть-Лабы, против впадения Большой Лабы в Кубань. В первой части броды почти повсеместны, но утесистые берега допускали переправу только в определенных местах: а) у Каменного моста, б) при впадении Теберды с левой и Мары с правой стороны, в) у впадения речки Учкуль, г). при устьи речки Джегуты, д) у впадения речки Тохтамыш, е) у баталпашинского укрепления, откуда до поста Жмурина, на расстоянии семи верст, почти везде можно переезжать через Кубань, ж) у самого поста Жмурина, з) у поста беломечетского, при впадении Малого Зеленчука, и почти повсюду на расстоянии двенадцати верст до поста усть-невинского, где находилась девятая переправа, и, наконец, десятая — у Невинного Мыса. За всеми этими переправами надо было иметь постоянно самый строгий надзор. На втором и третьем участках кубанской линии, хотя вообще было меньше бродов, нежели в первом, однакоже во время мелководья число их значительно увеличивалось, вследствие чего охранять все их особыми караулами не было никакой возможности. Положим, в некоторых местах крутизна берегов мешала переправам, но таких мест было не много, да и те подвергались частым подмывам. На этом протяжении линии неприятель наблюдался посредством рекогносцировочных партий, высылавшихся за Кубань. В 1826 году чаще всего, подвергались нападениям поселения, лежавшие против первого и второго участков линии. Причина такого явления заключалась в малочисленности там казачьего населения, на которое неприятель не так охотно нападал, как на деревни гражданского ведомства, будучи уверен, что в станице всегда найдет вооруженных людей. Против первой части тогда была одна только небольшая станица, Воровсколесская, да и то в некотором отдалении от Кубани, а во второй части, несколько ближе к [332] Кубани, находилась также одна станица — Темнолесская. Недостатки эти были уже замечены, вследствие чего линия, шедшая по суходолу, переносилась ближе к Черным горам, а пространство между Малкою и Кубанью заполнялось новыми станицами, которые постепенно строились и занимались хоперскими и волгскими казаками из окрестностей Ставрополя. Переселение, впрочем, тянулось несколько лет, отнимая часть оборонительных сил на прикрытие новых станиц, освобожденных от исполнения служебных обязанностей.

В таком неустойчивом положении находилась кавказская линия, когда командование ею принял от генерал-маиора князя Горчакова генерал-лейтенант Емануель. Новый начальник давно уже составил себе имя на боевом поприще ³, принимая видное участие в наполеоновских войнах, в которых показал себя блестящим кавалерийским генералом. По возвращении наших войск из Франции в Россию, он командовал 4-ю драгунскою дивизиею до 25-го июня 1826 года, когда состоялось высочайшее назначение ⁴ его начальником 22-й пехотной дивизии, командующим войсками на кавказской линии и начальником кавказской области. Непосредственное командование 22-й пехотной дивизиею в том же году отошло от него, но для единства действий, на случай разрыва с Турциею, Черноморское войско, с высочайшего соизволения, передано в его распоряжение ⁵; в следующем же году Паскевич признал необходимым подчинить ему в ближайшее начальство, на время войны с персиянами, Астраханское казачье войско и кордон против киргиз-кайсаков ⁶. Таким образом в ведении [333] Емануеля оказалось обширное пространство с чрезвычайно разнородным населением, управляться с которым была далеко не легкая задача. Емануель прибыл на кавказскую линию в самый разгар персидской кампании (23-го сентября), когда шло усиленное передвижение войск и с линии забирали в Грузию все, что только казалось возможным взять. В течение 1827 года выведены были оттуда, кроме кроме трех пехотных полков — Тенгинского, Навагинского и Кабардинского,— две пионерные роты, сборный казачий линейный полк, два конных полка Черноморского войска, полурота казачьей артиллерии и один пеший черноморский полк ⁷. Люди последнего полка были назначены в погонщики к воловьему транспорту, сформированному для подвоза провианта к войскам, действовавшим против персиян; в придачу же к ним вытребовали еще от войск, остававшихся на линии, 8 офицеров, 50 унтер-офицеров и 875 рядовых. Для прикрытия этого транспорта сформирована из состава ставропольского гарнизонного баталиона рота, отправленная в Грузию 18-го апреля 1827 года ⁸. Помимо того, один конный черноморский полк находился в царстве польском. В 1828 году были вытребованы с линии в Грузию из резервных баталионов 20-й пехотной дивизии 1120 человек старослужащих, замененных рекрутами; затем командирован один пеший черноморский полк в г. Измаил для пополнения прислуги на дунайской флотилии и два конных черноморских полка, отправленных в г. Тирасполь для присоединения к действующей армии. В 1829 году взяты были еще два сборных казачьих линейных полка и полурота казачьей артиллерии ⁹. Все [334] эти требования о высылке частей войск, предъявляемые начальством хотя и не сразу, а с некоторыми промежутками во времени, были весьма чувствительны для линии; но самую тяжелую для нее утрату составило удаление Тенгинского, Навагинского и Кабардинского полков. Эти старые и сроднившиеся с местными условиями войска заменились на линии новичками, не имевшими понятия ни о войне, ни о тех трудностях, с которыми сопряжены были все действия и передвижения на Кавказе. Еще в сентябре месяце 1826 года главный штаб сообщил Ермолову предположение о направлении в Грузию первой бригады 22-й пехотной дивизии (Тенгинский и Навагинский полки) и Кабардинского полка, с заменою их резервными войсками, но Ермолов просил

“оставить эти полки в теперешнем расположении еще на некоторое время, ибо в Анапе турки значительно усиливают гарнизон и ослабить кубанскую линию было бы небезопасно."

Тем не менее в декабре того же года окончательно решено, на усиление действующих войск перевести с линии в Закавказье эти полки, а вместо них прислать из России третьи (резервные) баталионы 20-й пехотной дивизии ¹⁰. Но так как баталионы эти находились в кадровом составе, то на укомплектование их назначены вторые баталионы 12-й пехотной дивизии. Сообщая об этом распоряжении Емануелю, инспекторский департамент; добавлял:

“Его Величество полагать изволит, что когда баталионы сии несколько привыкнут к тем местам, тогда действующие баталионы полков первой бригады 22-й пехотной дивизии должны быть отправлены в Грузию для подкрепления 21-й пехотной дивизии, а резервные баталионы этих полков отправить в места расположения Кабардинского пехотного полка, с тем чтобы, по прибытии [335] их, действующие баталионы этого последнего полка выступили бы также в Грузию, на подкрепление 21-й пехотной дивизии, оставляя резервный баталион в прежнем расположении вместе с третьими баталионами Тенгинского и Навагинского полков."

Весьма основательное намерение дать вновь прибывшим из России войскам время успокоиться после непривычного похода и освоиться с условиями новой для них трудовой жизни, к сожалению, не могло осуществиться. Требования внешней войны вынудили, почти тотчас же по окончании комплектования резервных баталионов, поставить их лицом к лицу с суровою обстановкою кордонной службы. В апреле месяце прибыли из Крыма третьи баталионы 20-й пехотной дивизии, вслед за тем приведены из курской губернии вторые баталионы 12-й пехотной дивизии, а в мае выступили уже с линии сначала Тенгинский и Навагинский полки, направленные через Дагестан в Шемаху, а потом и Кабардинский полк, двинутый через Владикавказ в Тифлис. Не подготовленному к исполнению столь сложных обязанностей, Емануелю сразу приходилось знакомиться с массою разнородных вопросов как по гражданскому управлению области, так и по военной части. Конечно, на первом плане стояли вопросы последней категории, так как от внешней безопасности зависело и правильное течение гражданской жизни. На кордонной линии против киргиз-кайсаков деятельность Емануеля выразилась довольно слабо, если судить по тем скудным сведениям, которые сохранились в архивных делах окружного штаба. Можно с уверенностью сказать, что Емануель за все время своего управления ни разу не посетил Астраханское казачье войско, а в ежегодных приказах корпусного командира о производстве инспекторских смотров в Астраханском казачьем войске совсем не [336] упоминается. За то кавказская линия постоянно поглощала все внимание Емануеля, особенно ее правый фланг. С включением Черномории, линия тянулась на огромном протяжении от Черного до Каспийского моря, но центр тяжести лежал на Кубани. Самое размещение наших войск показывало, что закубанские противники наши требовали от нас несравненно более усилий для охранения границы, чем Терек и Сунжа. Ко времени прибытия Емануеля на линию, для обороны левого фланга имелось 3 баталиона полевых пехотных войск, один донской и 3 поселенных казачьих полка ¹¹, одна пешая артиллерийская рота и одна полурота казачьей артиллерии; на правом же фланге находилось 9 баталионов полевой пехоты, 5 поселенных, 5 донских и один астраханский казачьи полки, 2 пешие и одна конно-казачья артиллерийские роты; кроме того 9 пеших и 8 конных полков и одна конная артиллерийская рота Черноморского казачьего войска. Жившие против левого фланга линии, неприязненные нам народы не слились еще тогда в одну массу и действовали отдельно каждый на свой страх и риск. К тому же, на восточной оконечности линии, прикрытой владениями шамхала тарковского и оберегаемой нашими войсками, расположенными в Дагестане, сохранялось наружное спокойствие. Чечня после ермоловского погрома, в 1825-1826 годах, не успела еще очнуться и выделяла в наши пределы лишь ничтожные партии хищников. Наполовину покорные нам карабулаки, ингуши, галашевцы, галгаевцы и осетины (в центре линии) враждовали между собою и не помогали друг другу, если против какого-нибудь из этих племен направлялись наши удары. Некоторое волнение умов в Чечне, в кумыкских владениях и [337] отчасти между тагаурцами возбуждалось персидскими эмиссарами, этими “мошенниками", по выражению Ермолова, при чем душою волнений являлся всецело преданный персидскому шаху Нух-хан казикумухский, старавшийся распространить смуту и на другие горские народы. Начальник левого фланга кавказской линии генерал-маиор Лаптев доносил ¹² в марте 1827 года, что подкупленные Нух-ханом кумыкские беглецы Айтемир Бийрасланов и Асланбек, прибыв в Чечню, пытались уговорить народ к восстанию. В Маюртупе и Мичике они читали прокламацию шаха, содержание которой Лаптев изложил, со слов лазутчиков, в донесении своем Ермолову 9-го марта 1827 года. (Приложение I). Воззвание это, по мнению Лаптева, не оказало действия на покорных нам, но непокорные изъявляли готовность участвовать в беспорядках.

В исходе 1826 года восемь тагаурцев, по приглашению одного чеченского муллы, ездили к Нух-хану и, одаренные ценными подарками, обещали ему возмутить свой народ ¹³; в случае же неудачи они изъявляли готовность самолично действовать во вред русским. Возвратившись домой и не найдя сочувствия между тагаурцами, они, согласно данному обещанию, покинули свои жилища, удалились в горы и стали нападать на проезжавших по военно-грузинской дороге. Владикавказский комендант, полковник Скворцов, которому подчинялась северная часть дороги, до перевала, устроил засады на всех выходах из гор и усилил караулы для охранения мостов, которые, по слухам, тагаурцы намерены были сжечь. Этими мерами, а также увещаниями, удалось [338] восстановить среди тагаурцев полное спокойствие и даже вытребовать от них захваченных ими в плен наших людей. В Чечне происки персидских возмутителей пустили более глубокие корни. В последних числах апреля 1827 года на сборе близь деревни Шали прочитано было объявление Нух-хана, обещавшего через месяц прибыть с горскими народами к реке Сулаку; до того же времени, он просил влиятельных людей уговаривать к возмущению, обещая щедрые денежные награды. “Воззвание — писал Лаптев — волнует умы, но покорные остаются пока непреклонны." Затем агенты Нух-хана приняты были в покоренной нами деревне Гелен-гойты, куда они приглашали чеченцев собраться для получения в задаток по пяти рублей на человека. Собралось человек пятьдесят, но никто ничего не получил, почему, разделившись на партии, они отправились на хищничество. Узнав об этом, Лаптев выдвинул за Сунжу отряд, и это оказало желанное действие — чеченцы разошлись и поуспокоились.

“Жители деревни Гелен-гойты — доносил Лаптев — после бывшего в 1825 году возмущения выдали аманата и возобновили присягу на верность, но не исполнили своих обязательств: неоднократно принимали к себе абреков, а теперь приняли посланцев Нух-хана, не хотят переменить аманата, которому окончился срок и не являются в крепость ¹⁴. Все предпринимаемые против них меры оказываются тщетными. Деревня эта заслуживает наказания."

Паскевич положил следующую резолюцию:

“Желательно, чтобы деревня эта была приведена в повиновение иными средствами, а отнюдь не наказанием и разрушением оной, почему генерал-маиор Лаптев и примет надлежащие меры.”

В этом же смысле дано было предписание и [339] Емануелю; но Лаптев вслед затем отправился в Закавказье, приняв участие в персидской кампании, и дело о деревне Гелен-гойты заглохло. В августе месяце сменивший Лаптева генерал-маиор Энгельгардт донес, что чеченский “мошенник" Бей-Булат Таймазов, отлучившийся в Персию, возвратился через Анапу в Чечню и встречен был знатными муллами с уважением и разослал по деревням своих приверженцев с целью, вероятно, возбудить народ, почему Энгельгардт распорядился принять на кордоне всевозможные меры осторожности. В сентябре получено известие, что Бей-Булат с большою партиею чеченцев готовится напасть на станицу Щедринскую, вследствие чего Емануель приказал Энгельгардту составить при крепости Грозной резерв из линейных казаков в возможно большем числе. Эта мера остановила чеченцев.

Закубанские народы, как сказано выше, нередко враждовали между собою, но их более или менее соединяла Анапа, к которой они тяготели в силу религиозных связей, поддерживаемых турецкими муллами, и торговых выгод, среди которых видное место занимало пленнопродавство. Эта сильная крепость, принадлежавшая в то время Турции, с конца прошлого века служила твердым оплотом для народов, обитавших в горах северо-западной части Кавказа. Разоряя русские селения, лежащие на кавказской линии, и похищая пленных, они продавали туркам женщин и детей, получая взамен нужные для домашнего обихода предметы, в особенности важнейшие из них — свинец и порох. В описываемое время комендантом анапской крепости был некто Абдулла, человек высокого ранга, который, по мнению Ермолова ¹⁵, подстрекал против нас закубанцев, не имея достаточно [340] власти удерживать их и опасаясь их своеволия. Бессилие Абдуллы неоднократно служило предметом сношений наших с турецким правительством, но Порта не торопилась удалить неудобного для нас коменданта. Наконец, по представлениям нашего посла о бесчинствах, творимых закубанцами в наших пределах, назначила на место Абдуллы трапезонтского вали Чечен-оглу Гаджи-Гассан-пашу, снабдив его большими полномочиями и вменив ему в обязанность удерживать горцев от неприязненных столкновений с нами ¹⁶. Гассан-паша с жаром приступил к обузданию закубанцев, воздерживая их от разбоев на нашей территории, и вступил в самую дружественную переписку с нашими пограничными властями. Было очевидно, что, во избежание лишних поводов к разрыву, он получил от Порты самые строгие приказания действовать в нашу пользу. Несмотря на хищнические инстинкты горцев, а также на отказ их признать над собою власть Турции, Гассан-паше удавалось все-таки настолько сдерживать их, что, за исключением мелкого воровства, вторжения в наши пределы почти прекратились. Политические осложнения, последовавшие за наваринским боем, изменили и отношения к нам Гассан-паши.

Совершенно иначе относился к анапскому коменданту генерал Емануель, который даже в период дружественного расположения к нам Гассан-паши оставался им недоволен и постоянно подозревал злые умыслы с его стороны. Такое настроение против нового анапского паши, надо полагать, поддерживалось нелепыми слухами, которые не только предшествовали его прибытию в Анапу и сопровождали это прибытие, но продолжали периодически возникать и потом. Слухи эти вертелись главным [341] образом на готовности турок внезапно вторгнуться в наши пределы. Но так как подобные же вести приходили и в Анапу о наших замыслах против турок, то можно заключить, что оне распространялись горцами с намерением ссорить два соседние с ними государства и, разжигая взаимное недоверие, постоянно держать обе стороны в возбужденном друг против друга состоянии. Этим они надеялись сохранить свою политическую независимость, вредную не только для России, но даже и для азиятского господства турок. Проводниками всех этих слухов были лазутчики, которых имел почти каждый постовой начальник на кордоне. Целый легион этого сорта людей, конечно, не мог щедро оплачиваться, вследствие чего и доставлявшиеся ими сведения соответствовали тем расходам, которые на них тратились. Приносимые из-за Кубани известия, несмотря на всю свою несостоятельность, волновали кордонное начальство и держали его в напряженном состоянии. Не пренебрегало этими слухами и высшее кавказское начальство. Отчасти не доверяя им, стараясь даже опровергать их в своих ответах на представления генерала Емануеля, оно однако не решалось игнорировать их, принимая к сведению, а по временам сообщая о них в главный штаб, что неоднократно вызывало дипломатические запросы через нашего резидента в Константинополе.

Под влиянием недоверия своего к анапскому паше, Емануель вступил с ним в пререкания по поводу несоблюдения им трактатов, которые Емануель не совсем правильно толковал.

“Актом, заключенным в 1783 году в Константинополе — доносил Емануель Ермолову — границею между Российскою Империею в Отоманскою Портою признана река Кубань, а в 1791 году соглашение это подтверждено ясским трактатом, которым в то же [342] время Порта обязалась за все убытки и разорения, претерпеваемые российскими подданными от закубанских народов, удовлетворять из своей казны. Статьи эти в 1812 году подтверждены бухарестским трактатом, который, в свою очередь, подтвержден аккерманскою конвенциею 25-го сентября 1826 года."

Между тем анапский паша, вопреки всем этими торжественным обязательствам, привел к присяге на подданство Отоманской Порты карачаевцев и взял от них аманатов, тогда как карачаевцы, будучи расположены на правом берегу Кубани, не входили в круг ведения турок и за 15 лет перед тем признавали зависимость свою от нашего правительства. На такой незаконный поступок паши с нашей стороны своевременно не последовало никакого протеста, но генерал Емануель, ознакомившись с делами вверенной ему кавказской области, обратился к паше с вопросом — по какому праву истребованы им, после заключения последней конвенции, аманаты от карачаевцев, никогда не бывших подданными турецкого правительства ¹⁷. В делах архива окружного штаба не сохранилось ответное письмо анапского паши, представленное генералом Емануелем Паскевичу при рапорте от 30-го декабря 1827 года, из которого видно, что паша не дал удовлетворительного ответа, а прибегнул к ложным изворотам. Надо полагать, что Гассан-паша в этом случае воспользовался бездействием наших властей в отношении карачаевцев и действительно уговорил их вступить в подданство турок. Если карачаевцы 15 лет тому назад признали свою [343] зависимость от нашего правительства, то, значит, князь Горчаков вовсе не знал об этом обязательстве, заключая с ними новые условия. Последние, не представляя никакой гарантии, кроме мусульманской присяги, ничего не значившей, принуждали нас еще поступиться в пользу карачаевцев принадлежавшими нам пастбищами (Приложение II).

Вторым пунктом недоразумений генерала Емануеля с анапским пашою было распоряжение последнего переселить ближе к горам аулы, расположенные на левом берегу Кубани. Жившие здесь мелкие племена, сознавая нашу силу и выгоды мирных сношений с нами, находились в более или менее добрых отношениях с нашими пограничными властями и населением. Такое сближение не нравилось более крупным закубанским народам, особенно абадзехам, отдаленным от Кубани и склонным к грабежу и хищничеству, для которых они постоянно вторгались в наши пределы. Не участвуя в этих вторжениях и тем уменьшая силы хищников, прикубанские жители мешали им свободно проходить к нашим границам, будучи связаны с нами условиями отражать покушения хищников или извещать нас об их намерениях, при невозможности отвратить прорыв партий. Анапский паша, может быть и по совету абадзехов, желая сплотить все закубанские пароды, стремился отдалить их от нашего влияния и потому требовал переселиться к горам. Генерал Емануель видел в удалении аулов от Кубани цель турецкого правительства прекратить всякие сношения горцев с нами и, на случай надобности, иметь против нас готовые войска. Он находил даже, что распоряжение паши противно возобновленному трактату, и силу коего по ту сторону Кубани все должно остаться по-прежнему, почему и предписал кордонным начальникам [344] удерживать и защищать аулы от насильственного переселения. Может быть, Емануель указывал здесь на аккерманскую конвенцию, IV статья которой, ссылаясь на IV-ю статью бухарестского трактата, гласит следующее:

“Вследствие сего постановления, а равно и потому, что Российский Императорский Двор немедленно по заключении мира оставил и возвратил те из оных крепостей, кои были только во время войны отняты силою оружия у войск Блистательной Порты, полагается, по взаимному и той и другой стороны согласию, что впредь азиятские границы между договаривающимися державами будут те самые, кои существуют ныне, и назначается двухгодичный срок для условия о лучших средствах охранять в сих местах спокойствие и ограждать безопасность обоюдных подданных."

Бухарестским трактатом подтверждается ясский договор, который, в свою очередь, относительно границы нашей на Кубани ссылается на акт, заключенный в Константинополе 28-го декабря 1783 года. В статье III сего последнего впервые река Кубань, по соглашению с Турциею ¹⁸, определена нашею границею:

“Принимая за границу на Кубани реку Кубань, оный Императорский Двор (наш) отрицается в то же время от всех татарских поколений, обитающих ………. между рекою Кубанью и Черным морем."

Из этих актов явствует, что мы не имели никакого права вмешиваться в закубанские дела, и решительно не видно, почему Емануель утверждал, что за [345] Кубанью “все должно остаться по-прежнему," чем он отрицал право Турции распоряжаться на левом берегу Кубани. Ермолов, правильнее понимавший содержание трактатов, объяснил Емануелю, что мы не в праве предъявлять анапскому паше требование об оставлении аулов, которые находятся в его власти, а в нашем подданстве не состоят, и предложил ему не препятствовать переселению отоманских подданных, если паша прикажет, но полагает не лишним письменное сношение с пашою, которому разъяснить обоюдную невыгоду удаления аулов от Кубани. Вместе с тем Ермолов воспретил нашим войскам всякие поиски за Кубанью, предписав Емануелю лишь отражать нападения и переходить Кубань, преследуя хищников только на обратном их пути. “При теперешних обстоятельствах — писал он — нам необходимо отклонять всякий повод к неудовольствию." Последние строки, однако, показывают, что Ермолов подчинялся не трактатам, а силе обстоятельств и не хотел раздражать турок, имея на своих плечах войну с персиянами.

Емануель отстаивал свои положения и в ответ на это предписание заявил: 1) что закубанские народы никогда не признавали себя подданными турецкого правительства, и если в некоторых случаях и оказывалось нечто похожее на повиновение их туркам, то это происходило не вследствие власти над ними турецкого правительства, а благодаря обольщениям, подаркам и деньгам; 2) что Порта, несмотря на обязательство удовлетворять русских подданных за разорения, причиняемые им закубанцами, никогда не выполняла этого, и нашим войскам только силою оружия удавалось возвращать награбленное или освобождать уведенных горцами в плен людей.

“Из всего этого — утверждал Емануель — можно вывести [346] заключение, что турецкое правительство или не в силах, или не в праве заставить их (горцев) уважать международные трактаты, и что в первом случае по необходимости предоставляет нам право искать себе удовлетворения оружием, в последнем же, кроме того, оно не должно простирать видов своих на приведение этих народов в зависимость, ибо тогда само нарушило бы порядок вещей, который, по силе трактатов, изменяться не должен."

В заключение он испрашивал у Ермолова указаний, следует ли ему считать закубанцев подданными турецкого правительства, или же находящимися только под покровительством Порты; в последнем случае — как надлежит поступить ему, если турецкое правительство, пользуясь настоящими обстоятельствами, употребит силу оружия для приведения этих народов в подданство и если они, избегая рабства, будут просить нашего покровительства и защиты? Просимые указания последовали уже от Паскевича, к тому времени вступившего в управление краем. Паскевич категорически ответил, что закубанские народы подвластны Порте, а потому мешать распоряжениям паши — значит возмущать народы дружественной нам державы против законной власти.

“Если правда, что анапский паша прислал к нашим кабардинцам окружное письмо, которым зовет их на совещание, то заметить ему, что он никакого права не имеет вмешиваться в распоряжения между народами, живущими по сю сторону нашей пограничной черты. Но так как при рапорте вашем не приложена копия того письма и даже неизвестно, имеете ли вы сами его у себя в подлиннике, то очень может статься, что слух о таковом письме ложен. Если бы это оправдалось, то сперва надлежит бережно и с доказательствами вразумить его в несообразности его приказаний, а если он отзовется с явным недоброжелательством или по-прежнему продолжит вредные нам сношения с нашими народами, то, взяв меры осторожности, изловив, если [347] можно, его агентов, ожидать разрешения от меня и я сам о том отнесусь к министру иностранных дел, дабы посол наш в Царьграде довел о сем до сведения Порты. При первом же покушении закубанцев ворваться в наши пределы — отражать силу силою, как всегда делалось."

Надо полагать, что слух о возмущении анапским пашою наших кабардинцев оказался ложным, так как дальнейших донесений по этому предмету в делах не имелось. Между тем, по другому однородному делу проведенным следствием выяснено, что такого же содержания письмо, адресованное на имя одного из наших ногайских мурз, оказалось фальшивым и было делом интриги; участвовавшие в составлении письма четыре человека привлечены к законной ответственности.

Вслед за тем последовал от генерала Емануеля ряд тревожных известий, полученных с кордона через лазутчиков: 1) будто анапский паша ожидает в скором времени прибытия турецких войск, из числа коих до восьми тысяч вступят в земли закубанских племен, с намерением побудить владельцев, присоединив своих вооруженных людей к турецким войскам, приготовиться к внезапному вторжению в наши пределы одновременно каждым народом против своего местожительства; 2) что турецкий султан приказал строить по течению Кубани крепости; 3) что турецкие войска прибывают во множестве в Анапу и через 25 дней намерены вторгнуться в наши пределы и 4) что, по повелению Порты, турецкие войска с восемью пашами тайно отправились к персиянам и с возобновлением военных действий, прекращенных на время зимы, примут участие в войне одновременно с действиями анапского паши. По поводу этих донесений Паскевич 10-го мая 1827 писал Емануелю: [348]

“Накануне моего выступления в поход, желая совершенно обеспечить прочность наших мирных сношений с Турциею, признаю нужным снабдить вас некоторыми наставлениями. Сколько я мог усмотреть из дел, анапский паша искренно хотел воздержать закубанцев от разбоев на нашей стороне и в течение целого года вторжений в наши границы из-за Кубани не было; но мелкие воровства, угон скота, лошадей — иногда случались. Паша не был в силах предупредить эти беспорядки и его за то нельзя укорять в неблагонамеренности. Между тем, из переписки с ним генерал-маиора Сысоева ¹⁹ видно, что мы не раз вызывали его на меры более решительные, давали ему чувствовать его слабость, несовместную с достоинством Отоманской Порты. Это ясно усматривается из писем генерал-маиора Сысоева к паше от 8-го октября 1826 года и 20-го марта нынешнего (1827) года, после чего не должно удивляться, если слухи оправдаются о прибытии в Анапу турецких войск и о заложении ими на Кубани крепостей. Сильными убеждениями наших пограничных начальников паша может быть вынужден испрашивать себе усиления войск и разрешения укрепить берег реки, разделяющей земли, им управляемые, от наших, под уважительным предлогом содержания в повиновении подвластных ему народов.”

Далее Паскевич пояснял:

“Нельзя ручаться за будущее; если бы турки по какому-нибудь отчаянному внушению вздумали разорвать с нами мир, я уверен, что они бы вас не застали врасплох, ибо, имея всегда дело с народами воинственными, вы и в обыкновенное время не полагаетесь на тишину, которая ежеминутно может быть нарушена. Замечу вам следующее: стараться привлекать закубанцев к поселению на плоскости и ближе к Кубани — дело для нас чрезвычайно полезное, но искать сего должно приманкою торговли, ласковостью приема, когда они у нас бывают, а не насильством; также не обещать им покровительства против турок, а тем [349] менее подкреплять вооруженною рукою к неповиновению паше; о сем наипаче предпишите генерал-маиору Сысоеву. Спускать беспорядков не надобно: силою от нас похищенное мы силою возвратить можем, когда, по истечении назначенного срока, не дадут нам удовлетворения; за набег и разорение вы должны платить им тем же и с лихвою. Но в то же время относите все сие к буйству тех народов, а в письмах к анапскому паше изъявляйте уверенность, что он сему никак не потворствует и что вы столько же для его, сколько и для своей пользы вынуждены прибегнуть к строгим мерам. Иное дело грозить мелким владельцам нескольких аулов, иное — начальнику, поставленному от дружественной нам державы. Первые много, если разграбят несколько дворов в одной станице, тогда как другой часто, получив от нас неудовольствие, способен возбудить к явному разрыву государство свое с нашим, и, как ни сильно российское оружие, безвременный разрыв с Турциею, при нынешней войне, был бы гибелен для здешнего края."

Относительно слухов о восьми пашах, отправленных с войсками в Персию, Паскевич, считая их ложными, тем не менее требовал передавать ему все таковые известия, как бы они ни казались неосновательными.

Письмо генерал-маиора Сысоева к анапскому паше от 17-го (а не 20-го) марта 1827 года, на которое указывает Паскевич, заключало в себе между прочим следующие строки:

“содержание вашего письма весьма удивило меня. В то время, как миллионы разных народов покорствуют Блистательной Порте, доверенная от оной особа ваших достоинств встречает непокорность в горсти шапсугов — почти невероятное дело! Но если это в самом деле так, то вы, почтеннейший друг мой, верно, найдете средства, приличные вашей власти, обуздать непокорных, не подавши им повода думать, что без посторонней [350] помощи вы бессильны заставить их узнать в вас своего повелителя ²⁰."

В другом письме, от 8-го октября 1826 года, указываемом Паскевичем, инкриминируемые строки следующие:

“Поспешаю ответствовать вашему высокостепенству и сознательно доложить, что вы, конечно руководствуясь вашим верховным правительством, к сожалению, не можете удержать малого числа народа, к Порте присвоенного, к разрыву не только обоих наших государей, но и противу Порты восстающих ²¹."

Правда, что это был ответ на весьма добродушное письмо паши, где он чистосердечно сознавался в своем бессилии подчинить себе шапсугов и предупреждал об их намерении вторгнуться в наши пределы; но нельзя строго винить и Сысоева. С своей точки зрения прав, разумеется, и Паскевич, потому что при имевшихся средствах ему, конечно, не под силу было бы воевать одновременно с двумя соседними государствами. В оправдание Сысоева можно сказать, что им руководило патриотическое чувство; в том же письме от 8-го октября он говорил:

“Докладываю притом, что не только сей народ не может нанести, но и большие империи — как европейские, так и азиятские, моему Государю вреда, ибо владычество, Богом дарованное и Его святым промыслом путеводимое, доказало свету что есть Русский Государь Император."

Пользуясь сравнительным затишьем на линии, Емануель обратил внимание на мирные средства для приведения к покорности враждебных нам горских племен. Быть может, на эту мысль его навел начальствовавший в Кабарде командир расположенного там Кабардинского [351] пехотного полка подполковник Швецов, человек умный, который своим умелым обращением с кабардинцами и соседними племенами постоянно держал их в повиновении и настолько успел привязать к себе, что они охотно и беспрекословно исполняли все его требования. Еще в ноябре месяце 1826 года он вошел с ходатайством о прощении родственников знатнейшей фамилии средне-дигорских деревень — Абисаловых — и старшины Бек-Мурзы Кубатиева, опустошавших в прежние годы Кабарду, при обязательной выдаче от этих деревень аманатов ²². Воспользовавшись этим обстоятельством и препроводив соответственные наставления кордонным начальникам, Емануель поручил им войти в сношения с горцами и, указывая на выгоды покровительства такой могущественной державы, как Россия, употребить все старания, чтобы склонить их к принятию русского подданства. Более других успел в этом деле подполковник Швецов, который в короткое время расположил к себе соседние племена дигорцев, чегемцев, балкарцев, хуламцев, бизинги и урусбиевцев ²³. Отправленные от этих племен уполномоченные подали Емануелю прошение о принятии их под покровительство Государя Императора, при чем обязались дать аманатов, принять присягу на подданство России и выразили готовность вступить к нам на службу, если это от них потребуется. Кроме того, на словах, они просили сохранить за ними все древние обычаи и народные нрава, разбирательство дел по шариату, получение издавна установленной владельцам с подвластных дани и свободное исповедание магометанской религии тем дигорским владельцам, коих подвластные [352] осетины приняли уже христианскую веру. Емануель отвечал им, что принимает от них верноподданническую присягу и изъявляет уполномоченным покровительство и всякую справедливую защиту. Вместе в тем, согласившись удовлетворить их желания и простив мятежных дигорцев Абисаловой фамилии, Емануель отпустил депутатов, поручив им привести вышеозначенные племена к присяге; подполковнику же Швецову предписал взять от каждой фамилии по одному аманату, с производством содержания по 60-ти копеек в сутки на человека. По донесении о благополучном окончании этого дела Государю Императору, Его Величество поручил Паскевичу изъявить генерал-лейтенанту Емануелю высочайшее благоволение.

Замирение дигорцев имело весьма благотворное влияние на водворение спокойствия среди племен, населявших ущелья и предгорья северного склона главного хребта, но далее оно не распространилось. Другая попытка Емануеля действовать мирными путями в деле покорения горцев увенчалась весьма неудобным для нас успехом. Ему ставят в заслугу добровольное принятие нашего подданства аварским народом; но, ознакомившись с первоисточниками, следует прийти совершенно к противоположному выводу и даже упрекнуть Емануеля в излишней его доверчивости. Начать с того, что дела аварские никогда не входили в круг управления кавказской области, но были в непосредственном заведывании главноуправлявших в Грузии и в некоторых только случаях поручались военно-окружным начальникам в Дагестане, которым хорошо были известны все обстоятельства политического строя и интересов этой страны и которые действовали в другом направлении. Генерал же Емануель и исполнитель его распоряжений на передовой линии, начальник левого фланга генерал-маиор Энгельгардт — [353] как видно, не имели никакого понятия о том, за что они взялись с таким жаром. Заинтересованная сторона, надо полагать, на это именно и рассчитывала, обратившись со своим заявлением не к генерал-маиору Краббе, бывшему окружным начальником в Дагестане, а к генералу Энгельгардту, человеку весьма недалекому и совершенно неспособному к какой бы то ни было деятельности на Кавказе. О бездарности Энгельгардта могут свидетельствовать все его донесения, в которых решительно нельзя доискаться смысла. Как на пример его легкомыслия можно указать на формирование им милиционного полка из кумыков. Без всякого основания Энгельгардт вдруг донес, что многие из кумыкских князей, узденей и старшин, благоговея пред успехами русского оружия, обратились к нему с настоятельною просьбою о разрешении им участвовать вместе с нашими войсками в войне против турок. При этом Энгельгардт заявил, что он может сформировать из кумыков и мирных чеченцев полк в 300 человек ²⁴. Граф Паскевич, постоянно прибегавший к формированию полков из туземцев, получив донесение Емануеля, не потрудившегося даже проверить заявление Энгельгардта, понятно, остался очень доволен готовностью кумыков служить в наших рядах. Немедленно препроводив правила формирования мусульманских полков, Паскевич просил прислать этот полк как можно скорее, но каково же было удивление, когда на призыв Энгельгардта явилось не более 50-ти человек ²⁵. [354]

Не зная, вероятно, о том, что нашим правительством признан уже в достоинстве аварского хана Сурхай-хан, Емануель через посредство Энгельгардта вступил в переговоры с семейством умершего султана Ахмед-хана и принял присягу на верноподданство от вдов последнего, Гихили и Паху-бике, а также от двух сыновей его, Абу-султан-Нуцал-хана и Ума-хана, из коих первый назван аварским ханом, а второй — наследником ханства. Кавказское начальство, поставленное излишним усердием Емануеля в крайне неловкое положение перед Сурхай-ханом, должно было всеми средствами изворачиваться, чтобы с одной стороны не оскорблять самолюбия этого действительно преданного нам человека, честно исполнявшего принятые им на себя обязанности, а с другой — ласкать семью Ахмед-хана и парализовать все козни известной интриганки, Паху-бике.

Если в центре линии мирные попытки Емануеля или, лучше сказать, уменье Швецова ладить с туземцами дали кое-какие благоприятные нам результаты, то на левом фланге дела шли своим обычным порядком. После ермоловского погрома Чечни в зиму с 1825 на 1826 год чеченцы рассеялись по лесным трущобам и, несмотря на все лишения, которым подвергались, потеряв все запасы и все имущество, упорно отвергали предлагаемую им пощаду, поддерживая существование своих семейств грабежами и воровством. Главным руководителем хищников явился известный разбойник Астемир. Поселившись у подошвы Черных гор, в недоступных местах, и пользуясь доверием полудиких горцев, Астемир обольщал их вымыслами об успехах персидского оружия и тем отклонял от намерения покориться нашему правительству. В восьми верстах от своего убежища, близь реки Аргуна, в деревне Узени-юрт, населенной самыми [355] отчаянными хищниками и пополняемой абреками, назначил Астемир сборный пункт для набегов. Надо было разрушить это гнездо, укрепленное природою; но так как летом, когда из-за каждого куста могла угрожать засада, нельзя было действовать с успехом без значительных потерь, то и решено было отложить предприятие против Астемира до более удобного времени. 8-го января 1827 года начальник левого фланга линии генерал-маиор Лаптев, исполняя личное приказание Ермолова, отданное им при подавлении чеченского восстания, составил отряд из 2-х баталионов пехоты, 350-ти казаков, 100 человек конных и 300 человек пеших чеченцев (мирных), при 2-х конных и 6-ти пеших орудиях, для проложения в некоторых местах просек. В это время дали знать, что Астемир собирает в Узени-юрте партию для нападения на линию. В предупреждение такого замысла генерал-маиор Лаптев направил собранный им отряд к названной деревне. Ночью 9-го января 100 человек надтеречных чеченцев, под начальством своих князей, скрытно переправлены были через реку Аргун, чтобы отрезать неприятелю дорогу в лес, а маиору Синакову, с казаками, приказано быстрым движением атаковать и истребить аул. Кавалерия переправилась в трех верстах выше селения Большие Атаги, промчалась 5 верст по довольно затруднительной дороге и на заре была у места назначения. Жители деревни Узени-юрт, состоявшей из пятидесяти дворов, предупрежденные одним из наших лазутчиков, встретили казаков выстрелами. Смелым натиском, однакоже, чеченцы были опрокинуты, причем потеряли пятнадцать человек, частью убитыми, частью же утонувшими в реке; с нашей стороны легко ранены два казака. Аул со всем имуществом сожжен; три женщины взяты в плен и захвачен скот. Астемир [356] хотя и прибыл со своим скопищем, но, при помощи покорных нам атагинцев и чахкиринцев, не допущен до преследования казаков, которые благополучно отступили, переправившись через Аргун против селения Чахкири, под покровительством четырех орудий и баталиона 43-го егерского полка. Успех этого поиска оправдал наши ожидания: мятежники исчезли, колебавшиеся успокоились и предприятие Астемира разрушилось. Устрашенные поражением, жители деревни Шали, принимавшие главное участие в разбоях и набегах, прислали на другой день депутатов с просьбою о пощаде. Генерал-маиор Лаптев потребовал от них аманата и старшин для возобновления присяги.

Положение кавказской линии и вообще области, озабочивая Емануеля, заставляло изыскивать средства к улучшению первой и обеспечению последней от набегов. Воспользовавшись проездом в 1827 году через Ставрополь начальника главного штаба Его Императорского Величества, барона (впоследствии графа) Дибича, он доложил ему свои предположения ²⁶ о вернейшем способе обороны кавказской области, а также о необходимости упорядочить положение линейных казаков, облегчив им служебные тяготы и тем содействовать поднятию у них сельского хозяйства, без которого благосостояние их было немыслимо. При этом Емануель объяснил, что кавказская область для охраны своей от хищных горцев располагает одною только оборонительною линиею, по течению рек Кубани и Терека, не имея позади ее сильных резервов, которые могли бы отражать возможные даже при самом бдительном надзоре прорывы хищников, вследствие чего горцы после быстрого и неожиданного налета скрытно пробирались между сторожевыми постами и, [357] не находя внутри страны никакого сопротивления, наносили мирным жителям непоправимый вред. Для устранения зла, Емануель полагал нужным иметь на некоторых пунктах в резерве, подивизионно, хотя бы одну кавалерийскую бригаду с конно-артиллерийскою ротою. Но еще целесообразнее он считал образование резервов из вновь сформированных казачьих полков, наподобие существующих линейных, обратив в казаков казенных крестьян ближайших к линии селений.

Одобрив предположения Емануеля, барон Дибич поручил ему составить проект об обращении казенных крестьян кавказской области в казачье сословие. Емануель, потребовав из казенной палаты сведения о числе душ в казенных селениях, лежащих ближе к кордонной линии, и сообразив с числом душ линейных казачьих полков, пришел к заключению, что из 26-ти селений ставропольского и георгиевского уездов, имевших у себя 16327 душ, можно составить 4 полка, которые послужат подкреплением передовой линии. Кроме того, сформирование новых полков могло быть полезно и в других отношениях. Во-первых, мирные жители, получая нередко совершенно неосновательные сведения о переправе горцев через Кубань, бросали свои дома и имущество, а сами с семействами скрывались в леса, чему были примеры и осенью 1826 года; с переходом же в казачье сословие, жители этих селений, имея у себя свою собственную охрану и организованную передачу военных известий, не будут предаваться панике и отвлекаться от занятий. Во-вторых, с образованием 4-х новых полков, донские казаки, призываемые в подкрепление кубанской линии, могут быть освобождены от этой обязанности. На первых порах Емануель предлагал двинуть 4 донских казачьих [358] полка на Сунжу и Сулак для содержания там кордонной цепи; со временем же, для образования там оборонительной линии, устроить линейную стражу из кабардинцев, чеченцев, карабулаков, ингушей и кумыков, подобно тому, как занимали ее линейные казаки, обратив мирные аулы в станицы. Тогда донские казаки могли быть совершенно уволены от кордонной службы на кавказской линии. Таким образом Емануель полагал возможным иметь две оборонительные линии — передовую и резервную. Первую следовало провести по станицам Кавказского, Кубанского, Хоперского и Волгского линейных казачьих полков, потом по укреплениям через Кабарду (сухопутная граница), в Чечне по реке Сунже, а на кумыкской плоскости по реке Сулаку. Вторая, резервная линия, проектированная Емануелем, проходила сначала по селениям, предназначенным к сформированию новых казачьих полков, затем по станицам Моздокского, формируемого Горского казачьих полков, Гребенского, Терского линейного и Кизлярского терского войск. В видах улучшения обороны, Емануель предполагал для кратчайшего сообщения между укреплениями Устьджегутским и Ахандуковским учредить линию постов, а с умиротворением карачаевцев — построить укрепление близь Каменного моста на Кубани и провести прямое сообщение к укреплению у Каменного моста на Малке, также учредив и на этой линии посты. Чтобы связать укрепления и посты между укреплениями Минаретским (по дороге от Владикавказа к Екатеринограду) и Назрановским (расстояние более 35-ти верст), он считал необходимым устроить новые посты и даже небольшое укрепление на речке Камбилеевке. Сверх того, для упрочения передовой линии на реке Сунже, по его мысли, требовалось возведение еще трех укрепленных пунктов: одного в 50-ти верстах [359] от крепости Грозной вверх по Сунже, для которого избрано им весьма выгодное место, другого — на левом берегу реки Сунжи, в 38-ми верстах ниже крепости Грозной, на месте, избранном еще 1825 году генерал-маиором Вельяминовым, и третьего — на правом берегу реки Гудермеса, близь селения того же названия. Так как перевальный участок дороги, направлявшейся от крепости Грозной вниз по левой стороне реки Сунжи через Черные горы, по своим качествам, не поддавался дешевой и прочной разработке, то Емануель указывал на другой путь — тропу, сворачивавшую не доходя перевала через Черные горы вправо, вообще отлогую и доступную скорой разработке. Тропа эта приводила к месту, избранному генералом Вельяминовым. Крепость должна здесь находиться на возвышении, откуда открывается вся долина между реками Гудермесом, Аргуном и Сунжею, и даже видны были непокорные аулы, расположенные по реке Мичику. Спуск отсюда к реке и переправа через Сунжу в брод отличались хорошими качествами, а дорога до р. Гудермес шла по совершенно ровной просеке. Отсюда не трудно было провести линию к укреплению Таш-Кичу или же к крепости Внезапной, куда дороги от Гудермеса направлялись по плоскости открытыми местами. Недалеко от Гудермеса чеченцы собирались обыкновенно для обсуждения своих дел и, пользуясь сплошным и густым лесом, пробирались к устью .реки Сунжи, где переправлялись через Терек для грабежей. С устройством двух проектированных крепостей, все неприятельские замыслы и покушения, по мнению Емануеля, будут известны заранее, что даст возможность парализовать их своевременно принятыми на передовой линии мерами. Для содержания гарнизонов в предполагаемых укреплениях и крепостях, а также для формирования в [360] случае надобности подвижных колонн, Емануель считал недостаточным иметь на линии только четыре пехотных полка, но полагал необходимым расположить там все три бригады 22-й пехотной дивизии ²⁷. При условии выполнения всех предполагаемых мер, можно было, по убеждению Емануеля, быть уверенным, что в кавказской области водворятся тишина и спокойствие: все же тревоги будут обрушиваться на передовую линию и только отчасти отражаться на второй.

Выше было сказано, что проект укрепления кордонной линии составлен по приказанию начальника главного штаба, а потому Емануель представил его 6-го марта 1828 года барону Дибичу, о чем донес и Паскевичу. При других обстоятельствах, Паскевич, получив такое донесение, вероятно, поспешил бы представить в главный штаб и свое мнение, но тогда ему было не до того: война с Персиею только что окончилась и ожидалась новая война с Турциею. В Тифлисе все были заняты приготовлениями к внешней войне, вследствие чего дела внутри кавказского края отодвинулись на задний план. Даже на запрос по этому предмету главного штаба от 1-го мая Паскевич отвечал только 28-го декабря.

Главный штаб, препровождая Паскевичу проект Емануеля для соображения, заявлял, что

“Его Императорское Величество решительно не дозволяет иметь на кавказской линии целую дивизию, а полагает на оной вовсе не иметь другой пехоты, кроме линейных гарнизонов, а именно: двух баталионов Таманского гарнизонного полка, из коих один баталион впоследствии будет переведен в крепость Анапу ²⁸, трех баталионов Владикавказского гарнизонного [361] полка, Кизлярского и Моздокского гарнизонных баталионов. Доколе же сие не будет приведено в надлежащий порядок, Его Величество полагает достаточным иметь на кавказской линии в резерве одну пехотную бригаду."

Паскевич отвечал:

“Для успешнейшего исполнения сей высочайшей воли (не иметь на линии другой пехоты, кроме линейных гарнизонов), согласно с мнением генерала Емануеля, я нахожу нужным сформировать на правом фланге 4 казачьих полка из селений, назначенных для сего генералом Емануелем, присовокупив к ним селения моздокского уезда Курское (315 душ) и Государственное (171 душа), кои находятся близь земель Горского казачьего линейного полка и одни во всем уезде принадлежат казенному ведомству. Таковое умножение поселенных казаков тем более полезно, что на сем фланге, как видно из донесений моих Его Императорскому Величеству, хищники наиболее производят свои набеги, несмотря на значительное число войск, ныне там находящихся. Относительно же левого фланга, я считаю достаточным, вместо разных постов, предполагаемых генералом Емануелем, устроить укрепление на месте, избранном генерал-лейтенантом Вельяминовым 3-м, ибо близь оного обыкновенно собираются хищники для набегов на Терек; но построение сего укрепления может начаться только по окончании войны, ибо теперь невозможно отделить для того достаточного числа военных рабочих. Впрочем, ныне нельзя определительно сказать, как оборонительные пункты следует еще занять для большего обеспечения спокойствия на линии, ибо многие места, по нынешним обстоятельствам полагающиеся важными, впоследствии, по заключении мира, могут оказаться не нужными в общей системе охранения кавказской области”.

В январе 1829 года граф Чернышев уведомил Паскевича ²⁹, что Его Величество, соглашаясь с его [362] мнением, повелеть соизволил: “Вопрос об установлении этих предположений сообразить по окончании войны; селения же Курское и Государственное немедленно причислить к Горскому казачьему линейному полку, о чем и повелено министру финансов."

Комментарии

1. Дело ген. шт. 1826 г. № 24/259, поход. секр. журнал.

2. Арх. окр. шт., дело 1-го отд. ген. шт. 1826 г. № 17.

3. Дела окр. шт. 1827 г. № 195 и 1831 г. № 75.

4. Дела ген. шт. 1826 г. № 30 и 1-го отд. деж. 1826 г. № 284.

5. Дело окруж. шт. 1826 г. № 114.

6. Дело окруж. шт. 1827 г. № 40.

7. Дело 5-го отд. деж. 1826 г. № 105; дело 1-го отд. ген. шт. 1827 г. № 8; дело окруж. шт. 1827 г. № 23.

8. Дело 1-го отд. деж. 1827 г. № 176.

9. Дела арх. окр. шт. 1828 г. №№ 3 и 4, секретные журналы.

10. Дело 2-го отд. ген. шт. 1827 г. № 8; д. ген. шт. 1827 г. № 34.

11. Терское линейное и Кизлярское терское войско по численности своей не превышали одного полка, почему потом и были соединены в один полк.

12. Дела ген. шт. 1827 г. № 5, окруж. шт. 1327 года № 30, 3-го отд. деж. 1827 и 37.

13. Дело ген. шт. 1827 № 5.

14. Грозную.

15. Дело окр. шт. 1826 г. № 24/25.

16. Дело ген. шт. 1827 г. № 5.

17. Здесь очевидное недоразумение. Последняя конвенция, аккерманская, состоялась 25-го сентября 1826 года. В донесении своем барону Дибичу Емануель говорит, что здешнее начальство после доставления уже карачаевцами нам аманатов, заключило с ними обязательство, тогда как обязательство, о котором он упоминает, заключено, как видно из донесения генерал-маиора князя Горчакова Ермолову, 25-го июня 1820 года. Дело 1-го отд. ген. шт. 1826 г. № 35.

18. По III-й статье кучук-кайнарджийского договора 1774 года, из полуострова Крыма и всех татарских народов по обе стороны Кубани образовано совершенно независимое государство, под властью крымских ханов. Но так как турки нарушили этот трактат, заняв своими войсками остров Тамани, а крымцы не выполнили принятых на себя обязательств, то манифестом Императрицы Екатерины II, 8-го апреля 1783 года, крымский полуостров, остров Тамань и вся кубанская сторона присоединены к России, о чем и последовало соглашение с Портою, выраженное в вышеупомянутом константинопольском акте.

19. Управлял Черноморским войском после генерал-маиора Власова.

20. Дело ген. шт. 1827 г. № 5.

21. Дело окр. шт. 1820 г. № 144.

22. Дела ген. шт. 1827 г. № 23 и 1-го отд. деж. 1827 г. № 30.

23. Все вышепоименованные племена были известны тогдашнему кавказскому начальству под общим названием дигорцев.

24. Дело 5-го отд. окр. шт. 1829 г. №№ 13 и 287.

25. Граф Паскевич, прося об удалении Энгельгардта, писал в главный штаб, что этот генерал затрудняет начальство, беспрестанно испрашивая разрешения по таким вопросам, которые он имел полную возможность оканчивать предоставленною ему властью. Позднее уже барон Розен, не зная куда убрать Энгельгардта, обратился к Вельяминову, который рекомендовал отправить его комендантом в какой-нибудь пункт, где не требовалось бы ни военной, ни гражданской деятельности.

26. Дело 2-го отд. ген. шт. 1828 г. № 81.

27. В описываемое время пехотная дивизия состояла из четырех пехотных и двух егерских полков и делилась на три бригады. Полка были трехбаталионные: два баталиона действующие и один резервный; последний нередко был отделен от полка,

28. Писано до начала осады Анапы.

29. Дело 2-го отд. ген. шт. 1829 г. № 33.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская линия под управлением генерала Емануеля // Кавказский сборник, Том 15. 1894