ФИЛИПСОН Г. И.

ВОСПОМИНАНИЯ ГРИГОРИЯ ИВАНОВИЧА ФИЛИПСОНА

Нареченный мой братец, Александр Иванович Панфилов, тоже пережил Береговую Линию и в 1854 г. на военных судах увозил гарнизоны и жег укрепления, которые при нем занимались [363] и строились. В Синопском сражении он принимал деятельное участие и получил Св. Георгия 3 степени. В защите Севастополя он был начальником отделения обороны и провел 11 месяцев на 4-м бастионе. Его беззаветная, не шумливая храбрость и энергия доставили ему общее уважение. По заключении мира, он был некоторое время последним главным начальником Черноморского Флота и портов и видел уничтожение этого славного и до сих пор не замененного учреждения. Я встретил Панфилова в Петербурге членом Адмиралтейств-Совета и адмиралом. Он нисколько не изменился. Это был моряк одного типа с Лазаревым, и ему недоставало только способностей и образования сего последнего. Я его похоронил в 1870 г. После него остались вдова и две дочери, да честное имя. Это был тоже, слава Богу, чудак. Мир душе его!

Михаил Аргирьевич Цакни тоже пережил Береговую Линию, на которой начал службу в линейном батальоне. Я его снова встретил в 1855 г. в Екатеринодаре. По назначении меня командующим войсками, я взял его дежурным штаб-офицером. Он был мне верным и полезным сотрудником в поле и в кабинете. Когда я был назначен (1860 г.) начальником главного штаба армии, он был помощником командующего войсками и за атамана управлял Черноморским казачьим войском. Преемник мой, Карцев, хотел было, по моему совету, назначить его г.-интендантом вместо Колосовского. Это назначение не состоялось. Цакни более года жил в Крыму без дела и потом был назначен помощником к тому же Колосовскому. Еще год ходил Цакни аккуратно каждый день в интендантство, читал газеты и журналы. Ив. Григ. Колосовский хорошо понял, что Цакни не будет помогать ему в его делах.... Через год, когда Цакни выслужил срок к полному пенсиону, он вышел в бессрочный отпуск и поселился в Керчи, где я его встретил в 1880 году, мирным гражданином, членом клуба, старым холостяком и дядей нескольких племянниц. Тоже чудак своего рода!...

Судьба многих других. моих сослуживцев на Береговой Линии мне неизвестна. Могу сказать только, что все они были люди честные, добросовестные работники и вероятно кончили очень скромно свою служебную карьеру. Прощаясь здесь с ними, я не могу не сказать несколько слов о нашем общем начальнике А. И. Будберге. Он оставил Береговую Линию, кажется, в 1852 г., и на место его был назначен вице-адмирал Серебряков, умный и хитрый Армянин, со всеми отличительными чертами своей национальности. Будберг, генерал-адъютант и генерал от кавалерии, не имел [364] постоянного назначения, а исполнял иногда дипломатические поручения по указанию Государя. В одном из этих поручений, в Молдавии, он, кажется, не удержал живости своего характера, и тем обратил на себя негодование канцлера князя Горчакова. Он женился на дочери министра финансов Царства Польского, Фурмана, нажил множество детей и умер в Петербурге, где я его довольно часто видел. Он жил скромно на Васильевском острову, в четвертом этаже, и оставил детям ничтожное состояние. Тоже, слава Богу, чудак!

5-го Мая 1845 года я вступил в должность начальника штаба войск Кавказской линии и Черномория. Новая моя резиденция, город Ставрополь, порядочно изменилась с тех пор, как я был там в первый раз, десять лет тому назад. Город очень расширился, особенно в нагорной части. Огромный пустырь, за домом командующего войсками, на половину застроился. Явились большие дома, каменные и деревянные, казенной архитектуры. Губернские присутственные места поместились в новых огромных зданиях, для них построенных. Даже городской острог потерял свою прежнюю патриархальную наружность: его заменило огромное каменное здание, со всем тюремным комфортом и с титулом городской тюрьмы. Вообще видно было, что торговля и промышленность усердно разрабатывали единственный местный источник обогащения — казну. В Ставрополе и прежде не было и теперь почти нет коренных местных жителей, а есть подвижное служащее население или люд, которые кормятся Кавказскою войною. Только им было на руку крайнее усложнение в последнее время администрации военной и гражданской. Впрочем грязь в городе осталась та же самая, да не переменился тоже и характер гражданской администрации.

Для штаба войск утверждены новые обширные штаты; для дежурства выстроены новые дома, для генерального штаба куплен большой дом генерала Петрова. Напрасно бы я стал искать тех двух холодных комнат, в которых помещался в мое время генеральный штаб, и того дома, в котором был свален его архив. Все было чисто, чинно, просторно и роскошно. Все било в глаза и, только осмотревшись, можно было иногда пожалеть о временах старого Вельяминова. Утверждением новых штатов и нынешним устройством штаба обязаны ходатайству Траскина и тому авторитету, который он имел в Военном Министерстве. Довольно неожиданно очутившись в захолустье, он захотел устроить там свое министерство [365] и устроил. Бюрократия, с его времени, страшно развилась, расходы казны упятерились. Но все это капля в море сравнительно с Тифлисской администрацией.

Г.-лейт. Николай Степанович Заводовский встретил меня разумно и приветливо. Он был роста выше среднего, с лицом типически-малороссийским; держал себя совершенно прилично. Ему было за 60 лет. С первого же раза он мне сказал, своим резким хохлацким акцентом, что во всем надеется на меня, потому что сам он временный, простый и не-письменный. Все это была неправда. Титул временно-командующего он носил при мне четыре года. Он был человек неглупый и очень хитрый; образовании не получил, но, что называется, натерся; кой-что читал с пользой и во всяком случае был выше обыденного уровня наших генералов. Он притворялся простаком и не-письменным, а на самом деле был смышлен и в бумажных делах опытен. Его житейская мудрость выработалась в долговременной службе, где он сам должен был пробивать себе дорогу. Он хорошо понимал, что может держаться только безусловною преданностью и угодничеством графу Михаилу Семеновичу, и он эксплуатировал эту преданность во что бы то ни стало и с совершенным отрицанием своей личности. Нравственные правила его образовались в казацкой атмосфере, но наружность была прилична и безупречна. Он с 1828 года был наказным атаманом Черноморского казачьего войска и не попал под суд, что почти беспримерно. Он был горячий патриот своего края, называл (в интимной беседе) Черноморие — угнетенною нациею и заботился о том, чтобы Китайской стеной отделить его от всей России.....

Происхождение Н. С. Заводовского было очень скромное; он этого никому в глаза не совал, но и не скрывал. Однажды я спросил его, почему он пишется Заводовским, тогда как другие пишут эту фамилию Завадовский? — «Нэ, Григорий Иванович, то фамилия графская, а мой отец был овчаром на войсковом овчарном заводе; с того и назвали его Заводовским».

Николай Степанович участвовал в кампании 1813—1814 г. и был в партизанских отрядах г. Чернышова; после этого командовал атаманским полком в Петербурге до своего назначения наказным атаманом. Когда было утверждено новое положение для Черноморского казачьего войска, составленное Чернышовым (тогда уже военным министром), в Черномории многие были справедливо недовольны этим положением, составленным в кабинете, без серьезного изучения края и его потребностей. В числе недовольных [366] был и Заводовский. Это вероятно узнал князь Чернышов и, когда Заводовский явился в Петербург с депутацией благодарить Государя за дарование войску нового положения, Чернышов, только что возвратившийся с Кавказа, принял его очень сухо. Когда депутация представлялась Государю, Заводовский, по обыкновению, прикинулся простяком, и резким хохлацким выговором доложил Государю, что казаки, по своей простоте, не могли понять благодетельных видов правительства, но князь Александр Иванович открыл им глаза, вразумил их, объяснил, и им остается только повергнуть к стопам Его Императорского Величества всеподданнейшую благодарность за новую высокомонаршую милость. На другой день, Государь благодарил князя, который не только никому ничего не говорил, но и совсем не был в Черномории. Второй прием министром депутации был самый ласковый: князь даже удостоил вспомнить прежнюю службу Заводовского, а этот нашел удобный случай сказать, что считает его светлость своим высоким учителем в военном деле, имев счастье под его начальством участвовать в партизанских действиях в Касселе, Гальберштадте и Люнебурге. Этим он купил особенное расположение князя, которого победным реляциям 1813 г. мало верили. Заводовский и остальные депутаты получили щедрые награды, и Государь сам представил их Императрице. Здесь они разыграли дикарей, усердно помолились перед иконой, при входе в приемный покой, низко поклонились и называли Государыню «матушка-царица». Хохлацкая простота всегда была для Заводовского раковиной улитки, куда он прятался от всякой невзгоды или неловкого положения.

Н. С. Заводовский был два раза женат. Вторая жена его, Анна Павловна, вдова, урожденная Пулло, имела от него двух сыновей и дочь, и от первого брака сына. Жили они в доме Вельяминова (Т. е. в доме командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории) скромно, но прилично. По Воскресеньям и большим праздникам у них обедали все власти военные и гражданские, так как Н. С. был в тоже время начальником Кавказской области с правами ген.-губернатора. Дел гражданских он боялся, и на него имел особенное влияние его правитель канцелярии, ст. сов. Мартынов, который прежде был в той же должности у графа Эссена и дал Казаку Луганскому тему для сцены доклада секретаря недремлящему оку. Впрочем не один Мартынов, а и многие другие гражданские лица эксплуатировали неопытность Заводовского в гражданских делах. [367]

Очень скоро я убедился, что после Керченской патриархальной простоты, я попал в город, где есть преосвященный владыко, областной начальник с правами генерал-губернатора, есть его превосходительство гражданский губернатор, их превосходительства управляющие палатами: казенной, судебной и государственных имуществ, губернский жандармский штаб-офицер и проч., и проч., все с женами (конечно кроме архиерея) и с легионом чиновников, с бесконечными интригами, сплетнями и пересудами. Ставропольская губерния тем только и отличается от других губерний, что в ней было менее 120.000 душ жителей, а чиновников было столько, что приходилось по одному на сто душ. Пропорция небольшая для народа! Противувес этому бедствию составляли и здесь: простор, плодородие земли, большею частью девственной, и громадные суммы, которые правительство тратило в этом крае на содержание войск и на войну с горцами.

Кавказская линия состояла (1845 г.) из пяти отдельных частей: 1) Черноморской кордонной линии, 2) правого фланга, 3) центра, 4) Владикавказского округа и 5) левого фланга.

Начальником Черноморской кордонной линии был г.-м. Рашпиль, начальник штаба, исправлявший должность наказного атамана этого войска, человек неглупый и письменный, но очень пьющий. Линия занималась исключительно казаками; наступательные действия состояли в движениях за Кубань два или три раза в год, для снабжения Закубанских укреплений: Афинского и Абинского. Лихих наездов не бывало; но, надобно отдать справедливость, прорывы горцев были редки и обходились им дорого. Самым опасным местом было то, где соединялась эта линия с правым флангом и землею Кавказского линейного войска. Горцы очень искусно пользовались разрозненностью этих двух войск, вторгались в участке одного и бросались на добычу в пределы другого. Эта разрозненность двух войск увеличивалась еще тем, что линейцы были Великороссияне и большею частью раскольники, а Черноморцы — хохлы и православные.

Правый фланг Кавказской линии простирался от границ Черномории до Каменного Моста на Малке. Это управление состояло из трех главных частей: Кисловодской, Кубанской и Лабинской кордонных линий. Последняя далеко не была доведена до конца и служила предметом частых вторжений больших и малых партий горцев. Впереди и с левой стороны Лабинской линии и даже позади ее было несколько обществ мирных горцев, которые составляли главную язву этого края. Они беспрестанно возмущались и снова [368] покорялись, но постоянно служили укрывателями или участниками в набегах не-мирных. Вторжение этих партий и их успех в наших пределах большею частью были удачны, но самая трудная задача для горцев была при возвращении в свои пределы: тогда весь край был уже в тревоге; казаки скакали на перерез или наседали на отступающего неприятеля. Все зависело от уменья угадать направление горцев и от быстроты движения. Со времен Засса, наши действия приняли характер одинаковый с действиями горцев. Это имело много неудобств, но развило единичную сметливость, ловкость и наездничество линейных казаков. Их лошади были большею частью из горских табунов; их одежда, вооружение, посадка на коне и все приемы были полным подражанием Черкесам.

Кисловодская кордонная линия имела главною целью охранять минеральные воды. Там давно уже не было серьезных вторжений, благодаря прикрытию Кубанской и Лабинской линий с западной стороны, откуда только и можно было ожидать вторжения партий.

Начальником правого фланга был (1845 г.) г. м. Петр Петрович Ковалевский, из семейства, в котором люди посредственные составляют редкое исключение. Он был человек очень хороший, способный, образованный, но, по своей тучности, может быть, немного тяжелый для такой подвижной службы. Он был артиллерист, хорошо учился, в первых чинах состоял при г.-адъют. Шильдере и участвовал во всех его опытах, затеях и изобретениях, так что однажды, при представлении Государю изобретенной Шильдером подводной лодки, едва ли не находился в ней под водой. В нем было много честного, симпатичного и молодого, хотя ему было за 40 лет. Он был и навсегда остался холостяком. Впоследствии времени (1855 г.) он был тяжело ранен при неудачном штурме Карса и умер от раны. При других обстоятельствах он мог быть хорошим боевым генералом. На правом фланге он должен был следовать системе скакания из одного конца в другой, чтобы везде встретить или проводить неприятеля, который, при этой системе обороны края, имел всегда инициативу действий.

Центр Кавказской линии составляла Большая Кабарда и часть линии по Малке и Тереку до Моздока. Это был самый покойный уголок Северного Кавказа. Нельзя догадаться о пользе этого отдела, если только не предположить, что он сделан для симметрии, а все управление учреждено для того, чтобы дать приличное положение князю Владимиру Сергеевичу Голицыну. На Кавказе я его не видел, но хорошо помню, когда в 1824 году, т. е. 21 год тому назад, он посетил в Могилеве на Днепре моих товарищей, [369] Никифоровых, бывших тогда в юнкерской школе и воспитывавшихся в Зубриловке, имении его отца. Это был высокого роста, ловкий, блестящий фл.-адъютант императора Александра I. Он был тогда полковником. Его приезд в главную квартиру 1-й армии наделал много шуму и скандалу. Он обыграл на два миллиона графа Мусина-Пушкина, адъютанта главнокомандующего, и был уволен от службы, а Мусин-Пушкин переведен тем же чином в Финляндию, в Петровский пехотный полк. При этой игре в карты и на билиарде, ставки были и десятками тысяч рублей, и сотнями душ крестьян. Князь Голицын был очень остроумен, прекрасно светски-образован, и об нем рассказывали множество анекдотов, особенно о времени пребывания его с Государем в Париже. Военных способностей он не имел, строгими правилами нравственности не отличался. Долги заставили его вторично вступить на службу. По всему сказанному выше, он попал в свою стихию, в плеяду пройдох, вращавшихся вокруг князя Воронцова, и тем более, что он был как-то родственник или старый друг княгини Воронцовой. Он жил в укр. Нальчике и занимался служебными делами шутя. В последние годы он сделался стар и толст.

К Югу от центра было управление Владикавказского округа, состоявшего из Малой Кабарды, Осетии и части Военно-грузинской дороги к Югу от ст. Николаевской. Должность начальника округа занимал старый друг моей юности, Петр Петрович Нестеров. Я, кажется, имел уже случай говорить о нем. В то время (1845 г.) он был полковником, женат и имел сына Гришу. Это был человек с хорошими военными способностями, большой мастер жить с людьми, плохой и чрезвычайно ленивый администратор. Ему часто приходилось делать военные движения в землю Осетинских обществ, смежных с Чечнею. Эти предприятия не всегда были удачны, часто стоили немало крови, не вели ни к какой положительной цели, но в реляциях являлись с большими украшениями. Это был порок общий всем на Кавказе, от главнокомандующего до последнего офицера. Поэтому я об этом более говорить не буду. Понятно, что где все лгут, новому человеку трудно получить верное понятие о положении края, пока не научится переводить с Кавказского языка на человеческий.

К Востоку от центра и Владикавказского округа был левый фланг Кавказской линии, до Каспийского моря и северного Дагестана, подчиненный уже прямо главнокомандующему. Начальником левого фланга был Роберт Карлович Фрейтаг. Об нем издавна говорили, что он «Немец, каких Русских мало». Князь Гагарин, [370] бывший его товарищем в Киеве, произносил эту фразу иначе, что давало ей другое значение. Мне кажется, и то, и другое не совсем верно. Это был человек умный, предприимчивый, большой мастер жить с людьми, но ленивый и в администрации беззаботный. Он был тогда командиром 2-й бригады 19-й пехотной дивизии, а прежде командовал знаменитым Куринским егерским полком. Его любили все подчиненные и особливо прикомандированные гвардейские офицеры, которые пользовались его открытым гостеприимством, ласковым приветом и готовностью представлять к наградам за дело и без дела. Этот край был театром беспрестанных военных действии против Шамиля и подвластных ему обществ. Я уже, кажется, сказал, что последние неудачные действия Граббе, где мы теряли по 4 и 5 т. человек, придали им размеры Европейской войны; но дела вперед не подвигались, потому что в Тифлисе не знали края и не в состоянии были сделать разумного плана для его покорения. Не знаю, понимал ли это Фрейтаг; кажется, нет; по крайней мере он довольствовался рутинною системою частых набегов и предприятий, которые приобрели ему на Кавказе и в Петербурге большую славу. Однажды, вероятно в минуту откровенности, он сказал, что портер и Шампанское прославили его более, чем его победы. Гвардейские офицеры, в частных письмах, стихами и прозою, воспевали его подвиги, и составили ему в Петербурге какую-то легендарную известность. Вообще надобно сказать, что в эту эпоху, левый фланг и Владикавказский округ были излюбленным краем всех искателей приключений, отличий и наград. Случалось и нередко, что предпринималась какая-нибудь экспедиция, стоившая немало крови, в виде угощения какого-нибудь посетителя. Эти походы доставили Русской литературе несколько блестящих страниц Лермонтова, но успеху общего дела не помогали, а были вредны коренным деятелям, офицерам постоянных войск, часто несшим на своих плечах бремя этой беспощадной войны и большею частию остававшимся в тени. Как бы то ни было, однако же г. Фрейтаг был далеко выдающеюся личностью того времени на Кавказе. В Европейской войне он мог иметь видную роль. Хотя был он так-называемого «Турецкого генерального штаба», но все же несравненно более развит и образован, чем большинство наших генералов. Военные способности его были далеко не дюжинные.

Восточную часть левого фланга составлял Кумыкский округ, которого начальником был командир Кабардинского полка, полковник Викт. М. Козловский. Его резиденция была в укр. Хасав-Юрт. Этот начальник имел свой определенный и довольно [371] самостоятельный круг действий, требовавший деятельности и энергии по соседству с Лезгинскими племенами. В этих качествах у Козловского недостатка не было. Он был храбр, хладнокровен, но не отличался ни умом, ни образованием и любил покутить. О нем было бесчисленное множество анекдотов, офицеры его любили; а у солдат сложилась легенда, о том, что он знает заговор от пули и холодного оружия. Он был Поляк (Могил. губ.) и католик, но старался это скрывать. Он мне рассказывал, что, бывши полковым командиром, ходил всегда по праздникам в православную церковь и крестился по нашему, т. е. с правого плеча на левое; но вслед затем, под шинелью, он делал католически крест, т. е. слева направо.

Куринским полком командовал полковник барон Меллер-Закомельский. Штаб его был в укр. Воздвиженском, на р. Аргуни, выдвинутом вперед к самой опушке лесов, покрывающих предгорие. Б. Меллера я не встречал, а известен он был более, как ловкий, чем предприимчивый и храбрый начальник. 1-й бригадой 19-й дивизии командовал г.-м. Полтинин, который во Владикавказе мирно доживал свой век. Там же и на Военно-грузинской дороге расположены были полки этой бригады. Навагинским полком командовал полковник Бибиков, бывший адъютантом Вельяминова, человек бесцветный. Он убит в Даргинском походе и заменен полковником б. Ипп. Александр. Вревским, с которым я уже встречался на Береговой Линии. Полк он получил от князя Воронцова по особенному случаю. По смерти Бибикова оказались свидетельства в том, что, во время Даргинской экспедиции, в полку утеряно и испорчено в сражениях множество аммуниции и оружия, так что целый батальон нужно было заново формировать. Свидетельства были законные. Нужно было или произвести следствие об их несправедливости, или сознаться в фактах, несовсем соответствующих донесениям. Барон Вревский предложил уничтожить свидетельства, если ему дадут этот полк. Князь Воронцов согласился, но требовал еще условия, чтобы Вревский прекратил свой иск против Волобуева и Закоркова. Иск этот состоял в том, что купеческий сын Иван Волобуев (за 30 лет известный в Ставрополе под именем Ваньки Каина) и коммиссионер Закорков нанесли Вревскому личное оскорбление, от которого он упал, а бывший с ним ф.-а. Т. получил удар по уху, причем у него сбита с головы фуражка. Происходило это в Железноводске, в квартире Волобуева, куда Вревский и Т. привлечены были отчаянным женским криком. Там они нашли семейную сцену: полупьяный [372] Волобуев, замотав на руку косу своей жены, таскал ее по комнате без милосердия. Следствие об этом произведено толково и добросовестно командиром Хоперского полка полковником Круковским. По высочайшему повелению, виновные преданы военному суду. Обвиняемые были богаты; денег не жалели, и суду было известно, что князь Михаил Семенович, а следовательно и Заводовский, задали прекратить это дело миром. Когда следствие поступило на рассмотрение Заводовского, составлен подкупленным обер-аудитором Кузьминым возмутительно нагло неправильный доклад, листов в пятьдесят. Дежурный штаб-офицер штаба, полковник Кусаков, оставил его у себя до моего приезда в Ставрополь. Я посвятил несколько дней на рассмотрение этого дела, прошнуровал доклад обер-аудитора, в своем докладе выставил все умышленные неправильности, сокрытие фактов и изложение других и явно-пристрастные суждения, представил его Заводовскому и просил о предании Кузьмина суду. Но я трудился напрасно. Вревский помирился, Т. не претендовал, а Кузьмин остался на своем месте. Заводовский просил меня оставить это дело, потому что «Михаил Семенович этого желает». По его мнению, против такого аргумента нельзя было возражать. С грустью убедился я, что попал в край, непохожий на Береговую Линию и мне совсем несимпатичный.

Командиром Тенгинского полка был (1845 г.) полковник Хлюпин, мой старый знакомый. Начальником 19-й пехотной дивизии был г.-л. Иван Михайлович Лабынцев. Он жил в заштатном городе Георгиевске, и при нем был только его дивизионный штат. Все войска были в полном распоряжении кордонных начальников. Лабынцев не мог ими распоряжаться, но ему предоставлено было заботиться о хозяйственном благоустройстве. Конечно, он не делал ни того, ни другого, сидел себе в Георгиевске и ругал всех прохвостами. Понятно, что от таких ненормальных отношений начальствующих лиц войска терпели, и служба отправлялась неправильно. А между тем был он человек совсем недюжинный. С первых чинов на Кавказе он служил с особенным отличием, был хладнокровен в бою, храбр беззаветно и пользовался большим доверием войск. О нем тоже ходила между солдатами молва, что знает заговор от всякого оружия, потому что ни разу не был ранен. Он был довольно умен, хорошо грамотен и опытен в Кавказской войне и в военной администрации. Его недостатки были: скупость и грубый неуживчивый нрав. Он был холост и жил более чем скромно. Все это конечно не было особенно симпатично новому главнокомандующему тем более, [373] что Лабынцев не стеснялся выражаться обо всех с циническою грубостью, хотя не без своего рода юмора и остроумия, что делало ему много врагов. Когда в одну из критических минут Даргинской экспедиции, ему дано было 6 или 7 батальонов из войск 5-го корпуса для одного серьезного движения, он подошел к князю Воронцову и своим обыкновенным, т. е. грубым, тоном сказал: «Что вы, ваше сиятельство, дали мне эту кучу милиции? Позвольте мне взять батальон или два Кабардинского полка; это будет вернее». Это было при большой свите князя и в присутствие командира 5 пехотного корпуса, г. Лидерса. В этом несчастном походе Лабынцев и Козловский на плечах вынесли остатки отряда. Все говорили, что им не сдобровать; это оказалось верным только для Лабынцева: Козловский умел стушеваться. Лабынцев в последствии был корпусным командиром в России, произведен в генералы по инфантерии и выпросился на покой по армии. Он женился, и, кажется, теперь (1882 г.) еще жив.

Для усиления Кавказской армии, в разные времена, были переводимы из Новороссийского края все три дивизии 5-го пехотного корпуса с их артиллериею. Из них 1-я бригада 13-й дивизии была расположена на правом фланге Кавказской линии, 2-я бригада и вся 14-я дивизия отправлены на левый фланг в состав собиравшегося отряда для движения в Дарго, под личным начальством главнокомандующего, или для занятия множества укреплений, на смену там Кавказских войск; 15-я дивизия послана за Кавказ. Г. Лидерс находился при князе Воронцове, но ничем не распоряжался. Все войска его корпуса, по полкам, батальонам и ротам, были разобраны по всему Кавказу, в распоряжение местных кордонных начальников, и их ближайшие начальники могли только заботиться об их хозяйственном благоустройстве, да и то по мере возможности и с согласия кордонного начальника, который ни за благосостояние, ни за образование, ни за сбережение войск не отвечает. Трудно вообразить себе что-либо более анормальное. Войска конечно терпели, особливо при общей неопытности в крае новом и своеобразном; но все были довольны, потому что в Крыму было еще хуже, а впереди предстояли военные действия и отличия! Я сначала думал, что такой порядок установился временно, для обращения всех свободных средств в состав отряда, которому предстояли решительные действия против Шамиля; но диспозиция и употребление войск остались те же и по окончании этой несчастной экспедиции до самого выхода 5-го корпуса с Кавказа. [374]

Штаб 13-й пехотной дивизии был в Ставрополе; начальником ее был г.-л. Степан Герасимович Соболевский. Счастливый случай доставил мне удовольствие провести целый год с моим старым полковым командиром, который, 20 лет тому назад, отечески приласкал меня, 17-летнего юношу. Он нисколько не изменился: все тот же бронзовый цвет лица, женские черты, но добрейшие глаза и улыбка. В голове ни одного седого волоса, хотя ему было 60 лет. Здоровье ему не изменило; по прежнему он не знал других лекарств кроме кислой капусты, которая служила ему панацеей от всех недугов. Его всегдашнее хлебосольство развилось у него до страсти. Его квартира была против Армянской церкви, в самой грязной части города. С 10 часов утра его фаэтон, запряженный четверкой жирных вороных лошадей в-ряд, отправлялся собирать гостей к обеду, а потом развозил по домам. Редко кто пробирался к нему пешком, а в экипаже никто не дерзал особливо с тех пор, как патриарх Нерсес, проезжавший через Ставрополь и желавший отслужить обедню в своей церкви, завяз в грязи и должен был просидеть часа три в своей карете, запряженной восемью белыми конями. Степан Герасимович, как и все начальники дивизий, оставался в Ставрополе без всякого дела. В конце 1846 г., остатки его дивизии выступили с Кавказа в Севастополь. Для Степана Герасимовича началась опять прежняя жизнь, ученья и смотры без конца, и кормление всех званых и незваных. Это продолжалось недолго. Однажды, после театра, плотно поужинав у своего знакомого, он, закормивший на смерть двух адмиралов, умер от удара в коляске, на пути к своей квартире. Мир душе его! Это был честный и добрый человек.

Одним из полков его дивизии, Белостокским пехотным, командовал полковник Густав Карлович Ульрих, бывший майором и командиром 2 батальона Таврического полка, когда, в 1826 г., я туда прибыл прапорщиком. Он был все тот же добрый и честный человек, всеми любимый; но прежняя наклонность его к спиртным напиткам развилась в страсть. В том же 1845 г. он должен был сдать полк полковнику Скалону, который не пощадил его при приеме. Тогда это была обыкновенная история. Говорят, ныне лучше. Дай Бог! Нехорошо, когда полковой командир делается антрепренёром своего полка; но едва ли хорошо и то, если комитет, составленный из ему подчиненных офицеров, получает законное право действовать самостоятельно и до некоторой степени контролировать своего начальника. Едва ли это не есть теоретическое измышление, которое происходит от того, что кабинетные или [375] канцелярские законодатели мечтают основать устройство военных сил на принципах гуманности и отвлеченной справедливости. Война есть олицетворение права сильного; войска устроены не для парадов, а для спокойствия, целости и спасения отечества от внешних и внутренних врагов. Военное ведомство не цель, а орудие, которым достигаются высшие государственные цели, до того важные, что тут не место сантиментальности. Это орудие может хорошо действовать только при наименьшем разделении власти и при пассивном ей повиновении, хотя бы для того пришлось отступить от идеальной нравственности и даже до некоторой степени нарушить права, которыми законно пользуются все остальные граждане государства. Кажется, у нас не совсем еще убедились в этой истине, и потому беспрестанно встречаются в военном законодательстве противоречия, как например: учреждение полковых комитетов, распоряжение в ротах артельным хозяйством выбранными ротою нижними чинами, а в то же время предоставление полковому командиру увольнять от службы офицеров без объяснения причин; устройство военного суда с военными судьями, прокурором и защитниками, суда, который ведает все преступления лиц военного ведомства, в том числе и такие, которые не имеют никакого отношения к его военному званию. В довершение всего, никакой коренной закон не определяет, какому именно суду подлежит обвиняемый гражданин: общему ли уголовному или военному? Наконец, и в сем последнем находятся две формы суда: по общему военно-уголовному учреждению или по полевому уголовному уложению, это вполне зависит от военного начальства. Таким образом, личный произвол вносится не в военное ведомство, где он может иметь извинение, а в гражданский быт, где он подрывает чувство законности, и без того у нас мало развитое, и заставляет сомневаться в правосудии правительства. Расскажу случай, в котором эта несообразность ярко высказалась.

В 1845 г. взвод Белостокского полка с полусотнею Хоперского казачьего полка составлял гарнизон укр. Эрсакон, построенного на середине сообщения Прочного Окопа с укр. Надежинским, в расстоянии около 35 верст от обоих. Это маленькое укрепление было окружено жилищами мирных горцев, разных племен, которые, как известно, были хуже немирных. Поэтому Эрсаконское укрепление должно было соблюдать все военные предосторожности и, в случае нападения неприятеля, должно было расчитывать только на свои собственные силы, потому что подкрепления можно было ожидать только из Прочного Окопа, с которым Эрсакон имел сообщение один или два раза в году, когда приходила оттуда [376] колонна с годичным продовольствием для гарнизона. Командиром взвода пехоты и воинским начальником был Белостокского полка прапорщик Белый, молодой человек очень ограниченного ума, малограмотный и совершенно не знающий ни края, ни обычаев Кавказского военного быта. Казаки были под его командою, хотя начальник их, сотник Кузин (из пленных Черкесят, воспитанный известным откупщиком Кузиным) был старше чином. Кузин подчинялся Белому, который очень ревниво охранял свои права воинского начальника. Однажды приехал в Эрсакон один из Нагайских князей, человек довольно значительный и коротко известный всему гарнизону. Белый принял его дружески в своей квартире, а вслед за тем призвал в другую комнату Кузина, урядника и трех казаков и объявил им, что этот князь изменник и что он получил секретное предписание истребить его при первой возможности. Кузин просил показать ему это предписание. Белый резко отказал, сказав, что не имеет права показывать секретное предписание и строго приказал убить князя, принимая по военным обстоятельствам и как воинский начальник всю ответственность на себя. Казаки исполнили это приказание. Горец, снявший оружие и не ожидавший измены, был изрублен топором; а чтобы другие горцы об этом не узнали, Белый приказал изрубить его дорогого коня и бросить в р. Эрсакон, а оружие роздал казакам, не оставив себе ничего. Все это делалось днем и на глазах всего гарнизона. Лично против этого горца Белый не имел никакой злобы, а напротив принимал его к себе и угощал очень дружелюбно. Через несколько месяцев пришла из Прочного Окопа колонна под командою майора Белостокского полка. Бывший в гарнизоне юнкер, Поляк, донес майору об убийстве мирного князя; майор донес своему полковому командиру, этот своему дивизионному начальнику, тот корпусному командиру, а г. Лидерс главнокомандующему. Кордонное начальство и командующий войсками ничего не знали, как вдруг г. Заводовский получил предписание князя Воронцова о предании военному суду по полевому уголовному уложению Белого, Кузина и участвовавших в убийстве урядника и трех казаков. Известно, что такая форма суда учреждена собственно за преступления, совершенные в военное время в виду неприятеля, где улики на лицо и суд должен постановить приговор в 24 часа. Прежде всего является вопрос: считались ли наши военные действия против Кавказских горцев войною, и в таком случае был ли Кавказский край объявлен на военном положении? Оказывается, что последнего никогда не было ни на бумаге, ни на деле, а правительство [377] во всех дипломатических сношениях старалось положительно выставлять, что военные действия на Кавказе суть домашнее дело, в которое никто вмешиваться не может, и что по Адрианопольскому миру султан уступил России край населенный горцами от Кубани до Абхазии. В этом была своя смешная сторона. Султан уступил то, что ему никогда не принадлежало; но серьезных возражений в Европе не было, а мы считали всех Кавказских горцев Русскими подданными и только приводили оружием к повиновению тех, которые не хотели признавать нашей власти. Наконец, в данном случае, убийство произведено над мирным горцем, который и не думал отрицать своего подданства. Но во все эти соображения военный суд не мог вдаваться; он видел только, что главнокомандующий желает взыскать с виновных скоро и с особенною строгостью, и потому, в 24 часа, постановил: Белого и Кузина расстрелять, урядника и трех казаков, участвовавших в убийстве, сослать в Сибирь на каторжную работу.

Такой приговор глубоко возмутил меня, когда поступил на рассмотрение командующего войсками Кавказской линии. По законам военного времени всякое приказание начальника должно быть исполнено подчиненным, если бы даже последний видел явный вред для службы: исполнение приказания начальника снимает всякую ответственность с подчиненного. Поэтому, наказанию подлежал только прапорщик Белый, как воинский начальник. В показаниях перед судом Белый выказал крайнее тyпoyмиe, которое в обыкновенном суде возбудили бы вопрос о невменяемости. Он упорно стоял на том, что исполнил по мере сил долг верноподданного, истребив одного из врагов своего Государя. По военным законам мирного времени, подчиненный должен исполнить только законные приказания своего начальника, в противном случае он является ответственным за свои действия. Поэтому Кузин и казаки подлежали бы наказанию, как пособники преступления. Но справедливо ли было бы применить этот закон в этом случае? Могли ли казаки, которые родились и состарились под звуком пушечных и ружейных выстрелов, которых деды и отцы легли в этой беспощадной борьбе вообразить, что край не на военном положении и что самой войны совсем нет и не было? Всю эту путаницу сделало самовольное, чтоб не сказать самодурное распоряжение князя Воронцова о предании виновных суду по полевому уголовному уложению. Законного выхода не было. Заводовский представил все эти соображения главнокомандующему, который конфирмовал: всех сослать в каторжные работы на разные сроки, а Белого бессрочно. Ну, в этом [378] возмутительном приговоре едва ли не оказался невольно правым Грек, Керченский городской голова, сказавший в приветственной речи князю Воронцову, что у него Аглицкая (вместо ангельская) душа.

Вообще гуманно-либеральный вельможа начал свое правление несимпатично. После несчастной Даргинской экспедиции, стоивший нам 5 т. человек и позорного отступления, князь Воронцов принялся преследовать преступления и особенно продажу пороха горцам. К стыду нашему, последняя производилась нередко. Полки получали порох для обучения нижних чинов стрельбе в цель, чего никогда не делалось, а порох оставался без употребления и в значительном количестве. Трудно допустить, чтобы полковой командир сам занимался торговлею порохом, но он раздавался в роты, где составлял лишнее обременение при хранении в ротных цейхгаузах. Поэтому порох продавался нередко казакам и мирным горцам, а через них достигал и до немирных. Впрочем последние и сами делали порох гораздо лучше нашего, а в западном Кавказе получали из Англии через Турцию. Как бы то ни было, такое постыдное злоупотребление необходимо было прекратить; но князь Воронцов употребил для этого утонченные жандармские средства с подсылами, переодеваниями, ловушками, обысками и безименными доносами. Все это повело ко многим судебным делам и строжайшим приговорам; а между тем зло было не так велико, чтобы огромная власть и средства главнокомандующего и наместника не были достаточны для открытого и законного уничтожения злоупотреблений. Впрочем они не были уничтожены, несмотря на принесенные жертвы. Когда г. Муравьев (в 1854 г.) прибыл на Кавказ, он нашел в полках большие негласные запасы пороха, в котором вообще очень нуждались в России, при начале Турецкой войны 1853—1856 г. Он только предписал частным начальникам сдать этот лишний порох в артиллерийские склады, и это было тотчас исполнено. Отчего же, спросят, они этого прежде не делали? А потому, как объяснил мне один полковой командир, что они опасались ответственности за то, что цельная стрельба у них никогда не производилась. Казалось бы такое оправдание не уменьшает, а увеличивает вину частных начальников; но нужно вспомнить, что тогда Кавказские войска были вооружены старыми кремневыми ружьями, до того негодными, что учить стрельбе из них в цель было совершенно бесполезно. Порох отпускался по положению, а не в мере надобности. Были случаи, что для избежания затруднения в хранении большого количества пороха, его топили в воде. [379]

Вообще в правление князя Воронцова, и особливо в первые годы, смертная казнь совершалась нередко. Однажды в Тифлисе повешаны были разом девять горцев, уличенных в разбое, грабеже и убийстве. Во всех этих случаях преступники судились по полевому уголовному уложению: иначе, в пользу обвиняемых непременно явились бы смягчающие вину обстоятельства, и они не подверглись бы смертной казни, этому юридическому убийству, до сих пор позорящему культурные христианские нации. Князь Воронцов не знал законов, да и не хотел знать. Когда ему однажды доложили, что отдаваемое им приказание противно закону, он возразил: «Если бы здесь нужно было только исполнять законы, Государь прислал бы сюда не меня, а Полный Свод Законов». Он часто прибегал к суду по полевому уголовному уложению, полагая, что форма суда безразлична, лишь бы суд был правый и скорый.

Припоминаю другой пример подобного незнания, довольно резко выдающийся. Ермолов, по усмирении Кабарды, устроил там Кабардинский временной суд, где светские судьи, под председательством Русского штаб-офицера, по возможности руководились тамошними законами и адатом, т. е. обычаями края. Ермолов сделал это для того, чтобы отнять у фанатического магометанского духовенства всегда вредное нам влияние на народ при совершении суда по шариату, т. е. по Корану. Князь Воронцов не хотел знать этого различия, говоря, что все равно по шариату, или по адату, лишь бы дело было решено правильно. Конечно, ближайшие к нему лица должны бы были ему доложить о вреде, который произойдет из его распоряжения, но и они не всегда были виноваты: князь беспрестанно разъезжал и особенно по восточной половине Кавказа, принимал всех очень ласково, выслушивал внимательно бесчисленные просьбы местных жителей и тут же словесно отдавал приказания, которых часто нельзя было и изменить без особенного неудобства. Таких случаев было множество, и я только для образчика расскажу один. Приехав однажды в Прочный Окоп, князь был встречен казаками с хлебом-солью. Ему поднесли два каравая и две солонки, от двух кучек стариков, стоявших отдельно. Это обратило внимание князя, и он спросил о причине такого разделения станичного общества. Один из стариков наибольшей кучки отвечал: «Нам, ваше Сиятельство, нельзя быть вместе; то люди, а мы — псы. Родимся мы, нас никто не крестит, церкви у нас нет, вера наша запрещена; женимся мы без брака, околеваем без покаяния и святого причащения». Князю доложили, что большая часть жителей этой станицы и всего Кубанского полка раскольники, что их молельня запечатана, и [380] им не дозволяется никакого публичного проявления своей ереси. У князя задрожали губы от волнения. Он сказал, что в России веротерпимость и тут же приказал, при всех жителях, отпереть молельню и дозволить богослужение. Можно вообразить последствия. Весть об этом разнеслась по всей России; из Московской, Калужской, Саратовской и других губерний, с Дона и с Урала раскольники бросились в Прочный-Окоп венчаться у беглого попа, который беспрепятственно отправлял богослужение, запрещенное во всей России. Отменить распоряжения князя никто не имел права, да и самая отмена могла только усилить народное волнение. Величайшего труда стоило ближайшему начальству исподволь и со многими несправедливостями возвратить дело к его законному порядку, причем едва не дошло до кровопролития.

Такие частные разрешения этого вопроса бывали в России и исходили даже и от верховной власти; но общий закон остался неизмененным, и потому положение раскольников зависело и зависит (1882 г.) более от станового пристава. На Кавказе это недоразумение могло иметь в 1845 г. особенное значение. Вообще в линейном казачьем войске сектантов было более чем православных; особенно в Гребенском и Моздокском полках казаки были почти поголовно староверы и фанатически держались своего учения. Почти тоже можно сказать о Волжском, Хоперском, Кубанском и Кавказском полках; но вместе с теми, это были лучшие, самые храбрые и надежные полки. Лабинский полк был составлен из переселенцев с линии и из внутренних губерний; кроме староверов, там были молокане, духоборцы, суботники и даже скопцы. Владикавказский полк и все Черноморие состояли из Малороссиян, и между ними не было никаких сектантов. В гражданском населении Кавказской области преобладало православие, но внутри области жили Ногайцы-магометане (около 80 тыс. душ), Армяне, Калмыки и несколько иностранных колоний. Соседями были Осетинцы, считавшиеся христианами, Чеченцы и Кабардинцы — строгие магометане, Черкесы (Адехе) и Абазинские племена, считавшиеся магометанами, но вполне индефферентные к вере. Область принадлежала к Донской епархии, и православное духовенство посвящалось в Новочеркасске. Духовенство казачьих войск подчинено было обер-священнику Кавказской линии, в Тифлисе.

В таком хаотическом состоянии была православная церковь в этом обширном крае, в виду разноверного и большею частью враждебного нам населения. В 1844 (кажется) году учреждена была новая епархия, в которую вошло гражданское и казачье население [381] всего северного Кавказа. Первым епископом Кавказским и Черноморским был назначен Иеремия, лет 45, человек ученый, строгой монашеской жизни, но желчный, честолюбивый и склонный к фанатизму. Он принялся слишком усердно и резко за благоустройство своей епархии и за обращение иноверцев, чем вооружил против себя особенно раскольников, между которыми были люди почтенные и заслуженные. В Гребенском полку Фроловы и Семенкины в нескольких поколениях были известны своими военными доблестями и заслугами. Между ними были полковники и один генерал-майор. Новый епископ стал принимать крутые и не совсем разумные меры. Доходило дело до соблазнительных сцен, тем более возбуждавших неудовольствие казаков, что офицеры их были тоже раскольники, полковые командиры хотя из регулярных войск, но или из иноверцев, или по рассчету, равнодушно относившиеся к делам веры. Наконец, наказного атамана линейного войска, г.-л. Николаева, из Донского войска, подозревали, что он сам втайне держится старой веры. Ясно, что преосвященный Иеремия не понял положения края; но, вместо того, чтобы объяснить ему и иначе направить его деятельность или, наконец, заменить его другим лицом, князь Воронцов исходатайствовал высочайший указ об изъятии линейного казачьего войска из епархии и подчинении его снова обер-священнику. Дело велось в тайне, и указ неожиданно разрушил только что образованную епархию. Г. Заводовский, как главный местный начальник, гражданский и военный, принимал в этом пассивное участие, как слепое орудие князя Воронцова. Вообще он благодушно покорялся ничтожной роли, которую дал ему новый главнокомандующий и наместник.

Князь Воронцов распоряжался непосредственно всеми военными действиями и обороною края в восточной половине Кавказа, назначением частных начальников и дислокациею войск. Часто бывая на этом главном театре войны, князь давал приказания и разрешения, о которых Заводовский не всегда узнавал на месте, а его штабу они были всегда неизвестны. Эти распоряжения, даже в мелочах простой администрации, часто были противны тем, которые частные начальники получали из штаба войск Кавказской линии. Многим из этих частных начальников, и даже нестарших чинов, князь разрешил писать ему лично, без законных формальностей. Если прибавить к этому, что князь принимал всякие доносы, и даже безименные, и для удостоверения в их справедливости предпринимал, чрез особенных агентов, тайные розыскания, то [382] можно себе вообразить, какое вредное влияние такой порядок должен был иметь на дисциплину и на правильный ход администрации.

Весною обыкновенно начинались поездки князя преимущественно на левый фланг и в Дагестан, а затем в Пятигорск, где он проводил по месяцу и более. Вместе с ним двигалась его многочисленная свита и большая честь начальствующих лиц, не для надобностей службы, а чтобы показать и напомнить о себе. Г. Заводовский конечно был его неизменным спутником. На воды обыкновенно приезжала и княгиня с своими приближенными.... Тогда образовался какой-то двор с бесчисленными интригами и сплетнями. Ловкие люди и с податливой совестью пользовались таким положением. Злоупотребления всегда были на Кавказе, но нередко они находили извинение в особенностях края и нашего в нем положения. При князе Воронцове они по крайней мере не уменьшились, несмотря на его старания узнавать тайными путями все, что делается в его обширном крае и управлении. Его окружала целая плеяда людей с темным происхождением, с эластическою совестью, но ловких, светски образованных и эксплуатировавших свою личную преданность. Князь очень часто был жертвою интриг и лживых изветов своих клевретов и тайных агентов. Для образчика, стоит рассказать, хотя в нескольких словах, историю полковника Копьева.

Князь Воронцов каким-то секретным путем узнал, что командир Грузинского гренадерского полка ф.-а. Копьев делает большие злоупотребления, кормит солдат негодным хлебом и жестоко с ними обращается. Князь, под каким-то предлогом, послал состоявшего при штабе подполковника Грекулова в г. Гори, полковой штаб, и поручил ему сделать под рукой секретное дознание. Грекулов, по возвращении, представил князю образчик негодного хлеба, взятого им в музыкантской команде, из муки, поставленной Копьевым, имевшим полк на своем продовольствии. Без производства формального следствия, князь отнял у Копьева полк и предал его суду за злоупотребления в продовольствии полка и за жестокое обращение с нижними чинами. Копьева привезли в Тифлис арестованным и заключили, как государственного преступника, в Метехский замок, где он с особенною строгостью содержался более двух лет. Государь, по первому донесению князя Воронцова, лишил Копьева звания флигель-адъютанта; а отец его, старый самодур, перед смертью, проклял сына и лишил наследства. Все эти обвинения в коммиссии военного суда не подтвердились. Князь представил дело Государю без своего мнения, так как сознавал, [383] что был вовлечен в ошибку. Кстати сказать, что виновник этой ошибки, Грекулов, получил полк от Копьева и остался командиром после того, как его клевета вышла наружу. Однако же нужно же было чем-нибудь кончить это дело: нельзя же объявить виновным князя Воронцова, наместника и главнокомандующего? Генерал-аудиториат, рассмотрев дело, постановил приговор: вменить Копьеву суд и арест в наказание за слабое обращение с своими подчиненными. Приговор был высочайше утвержден. В 1850 г. я видел Копьева командиром Полтавского полка в 3-м корпусе, но конечно не флигель-адъютантом. Вскоре после того он оставил службу и умер только в 1881 г. Кажется, не нужно коментария к этому рассказу.

Порядок администрации, установившийся при личном вмешательстве князя Воронцова, словесными приказаниями и разрешениями на месте, мог иметь иногда свои выгоды, но в большинстве случаев производил замешательство и неопределенность отношений в служебной иерархии. Особливо штабу войск Кавказской линии эти неудобства были чувствительны. Я уже сказал, что, со времени Траскина, военная бюрократия развилась на Кавказе непомерно. Средства штабов Ставропольского и Тифлисского упятерились, и общий ход дела нимало от того не выиграл.

Я сказал выше, что, по желанию князя, Заводовский как бы устранился от распоряжений в левой половине своего края, но штаб его не мог сделать того же. По прежнему, наблюдение за ходом дел, отчеты в огромных суммах, расходуемых на военные потребности, наблюдение за выполнением разрешенных предприятий и, наконец, инспекторская и хозяйственная части в войсках лежали на этом штабе в глазах главного штаба армии и Военного Министерства. В казачьих войсках, линейном и Черноморском, военное и гражданское управления подчинены были командующему войсками на правах корпусного командира и генерал-губернатора. Большая власть предполагала и большую ответственность по закону и по совести. Как бы в замен тяжелой роли в восточной половине, князь Воронцов предоставил Заводовскому полную свободу распоряжений в западной половине его края. Он продолжал именоваться наказным атаманом Черноморского казачьего войска и ездил туда довольно часто. Военных действий там не было, об администрации военной и гражданской мало сведений переходило через границу войска. Нередко мне приходилось натыкаться на порядки и обычаи, которые мне казались незаконными, а г. Заводовскому [384] представлялись полезными и естественными. Вот один из бесчисленных примеров.

Однажды я увидел на одном докладе по военно-судному делу собственноручную резолюцию г. Заводовского: «Казака NN, за третий из службы побег, наказать плетьми 30-ю ударами и послать на два года без очереди на службу в Абинское укрепление». Я доложил Заводовскому, что по закону, этот казак должен быть наказан шпицрутенами и послан в арестантские роты на срок. «Но, Григорий Иванович, по нашим казацким правилам, казаки наказываются плетьми, а не шпицрутенами, а посылка в Абинское укрепление на два года тяжелее, чем арестантские роты». Разумеется таких привилегий не существует; но обычай этот давний, и никто против не протестует. Вообще в казачьих войсках от прежних времен сохранилось много обычаев, которые, своеобразно определяя взаимные отношения казаков в домашнем быту и на службе, имели и имеют вредное влияние на народную нравственность. Неизбежная и наследственная зависимость простых казаков от панов, как в служебном, так и домашнем быту, крайне тягостна для народа, который в нравственном отношении несравненно выше своей аристократии, или, как их в Черномории называют, панов. Вообще замечено, что чем более в казачьих общинах, по чему бы то ни было, ослабляется воинская доблесть, тем более в чиновничестве развивается кляузничество, лихоимство и стяжание всеми, даже самыми безнравственными, способами. В этой огульной эксплуатации народа и казны, панам на Кавказе деятельно помогают Греки и Армяне, так как Жидам там запрещено пребывание. В Черномории все отрасли эксплуатации были тогда в руках знаменитого Александра Лукича П. Его отец, Грек, был маленький чиновник Керченского магистрата. У него было 23 человека детей от одного брака; из них двое сыновей, Иван и Александр, были зачислены в Черноморское войско, по особому ходатайству великого князя Николая Павловича, в 1816 г. и по счастливому для П. случаю. У великого князя была в Керчи огромная Датская собака; однажды он свистнул собаку, а в две противоположные двери вбежали собака и П., который в этот день был дежурным чиновником для поручений. Конечно, это недоразумение было неприятно его высочеству. Он сказал чиновнику несколько ласковых слов и, узнав, что у него 23 человека детей, пожелал видеть все его семейство. На другой день, градоначальник Стемпковский представил великому князю целый строй П. всех возрастов, и на правом фланге тщедушного отца с здоровенной маменькой. Почтенный [385] патриарх всю жизнь с умилением рассказывал о таком счастливом событии. Молодые П. служили в войске с отличием, были полковыми командирами и оставили службу, — Иван подполковником, а Александр войсковым старшиною, т. е. майором. Оба занялись рыболовством на своих заводах. У Александра оказались замечательный коммерческие способности и предприимчивость, при самой эластичной совести. Начав с малого, он быстро расширил круг своей деятельности. В 1845 г. он был винным откупщиком в Черномории, поставлял по контракту для войска провиант, оружие и аммуничные вещи, содержал во всем войске почтовые станции, арендовал Ачуевский и все другие войсковые рыболовные заводы и, наконец, получил, уже при князе Воронцове, монополию меновых дворов для торговли с горцами. Все эти предприятия взяты им были с торгов в войсковом правлении, и контракты утверждены атаманом и командующим войсками Кавказской линии. Одним словом, П. стал полным хозяином в Черномории. Он был очень деятелен и умел приобрести везде сообщников и заступников. Все власти в войске были у него на жалованьи, по положению, и делали все, что ему угодно. Г. Заводовский сказал ему однажды: «Братику П., полковым командиром ты был отличным, а вот за коммерческие твои дела треба б тебя повесить». Но этой опасности ему не предстояло. Как после оказалось, все свои торговые предприятия он вел на капиталы самого **, которому доставалась немалая часть прибыли. Как выше сказано, я этого не подозревал, и наивно приписывал местному патриотизму его старания лично распоряжаться в Черномории и ревниво устранять всякое постороннее вмешательство. Понятно, что в Черномории не могло быть протестов против его действий. Казаки говорили, что П. дает фирманы войсковому правлению, а когда он умер, спрашивали: «кто ж теперь буде П.»?

Но труднее объяснить его отношения к Тифлисским властям.

Однажды я получил строгое предписание князя Воронцова Заводовскому относительно П. По контракту, он, как содержатель Ачуевского и других войсковых рыболовных заводов, имел право требовать из войсковых соляных рыболовных складов до 30 т. пуд. соли там, где ему будет нужно, и по цене обошедшейся войску, т. е. около 6 коп. за пуд, без акцизу. Князь Воронцов, принимая в соображение, что урожай соли на войсковых соляных озерах бывает иногда скудный и что, потребовав 30 т. пуд. разом из какого-нибудь склада, П. может сделать недостаток соли для народного продовольствия и потом продавать жителям соль по [386] произвольной цене, строго предписывал требовать, чтоб он, П., зимою представлял войсковому правлению ведомость, сколько и из какого склада ему нужно будет летом соли из общей сложности 30 т. пуд., а войсковое правление должно ассигновать к отпуску только то количество, которое не оскудит склада для удовлетворения народного довольствия. Бумага написана была в выражениях довольно резких, но незаконно и непрактично. Права содержателя рыболовных промыслов определены законным контрактом, уже несколько лет действовавшим; а количество соли, потребное в каждом рыболовном заводе, определить заранее нельзя, потому что улов рыбы ежегодно колеблется в количестве и по разным местам, и потому самая потребность соли для каждого промысла из ближайшего склада может быть определена во время самого улова или после него. Я тотчас же доложил эту бумагу г. Заводовскому, который сказал: «О, поздравляю Александра Лукича с праздником! Но, что же делать? Сообщите войсковому правлению копию для точного исполнения». Когда я возвратился от Заводовского, я нашел у себя П. Он уже знал содержание бумаги, хотя Екатеринодар от Тифлиса далее Ставрополя на 260 верст. Телеграфов тогда еще не было. Значит, благоприятели известили его из Тифлиса, задержав предписание князя. П. просил меня отложить на несколько дней исполнение этой бумаги, до его возвращения из укр. Воздвиженского, где в это время князь находился. Я ему отказал, потому что получил приказание командующего войсками тотчас исполнить. П. отправился к Заводовскому и принес мне от него собственноручную его записку, чтобы повременить исполнением до десяти дней. Но столько времени и не было нужно: через неделю П. привез из Воздвиженского новое предписание князя Воронцова, где, на основании личных объяснений с П., отменялось прежнее распоряжение и предписывалось Заводовскому поставить в обязанность войсковому правлению отпускать откупщику рыболовных промыслов по его требованию и из указанного им склада до 30-ти тысяч и более пудов соли. О народном довольствии не упоминалось. Если можно удивляться изменению распоряжения «на основании личного доклада откупщика» без всякого удостоверения ближайшего начальства, то прибавка слова «и более» совершенно непонятна. На этом основании П. мог забрать всю войсковую соль по 6 коп. и продавать жителям и другим рыболовам по рублю за пуд. Надобно думать, что недешево ему обошлось это слово «и более», которого конечно нет в контракте. Разумеется, было бы совершенно нелепо предполагать какие-нибудь корыстные побуждения самого князя Воронцова; [387] но этот и многие другие случаи показывают, что между окружающими князя были лица не заслуживавшие его доверенности. Народная молва приписывала такие темные дела доктору Андриевскому, всегда находившемуся при князе и имевшему на него вредное влияние.

Из этих немногих рассказанных здесь для образца случаев можно видеть, в какой несимпатичной среде приходилось мне жить и служить. Я был молод, ретив и серьезно смотрел на свои служебные обязанности. Заводовский мог мириться с ролью ничтожества, которую возложили на него князь Воронцов и система управления, им введенная; но меня возмущала очевидность, что, при этой системе, ни командующий войсками, ни его штаб не могут иметь никакой инициативы, к которой я привык на Береговой Линии. Благоразумие требовало ограничиться текущей администрацией и, если нельзя было сделать много пользы, то по крайней мере стараться помешать злу. Я работал много, но работа меня не утомляла, тем более, что в своих штабных сотрудниках я находил полное участие и содействие. Обер-квартирмистром генерального штаба был полковник Павел Николаевич Броневский, с которым я скоро подружился. Он был из фамилии, в которой замечательные люди нередки. Это был человек образованный, способный, характера твердого до упрямства и рыцарски преданный Государю и монархическому началу в России. В последствии времени он был генерал-майором, командовал особою колонною при штурме Карса в 1855 г., был ранен и выдержал, без хлороформа, вылущение руки из плечевого сустава. В продолжении этой страшной операции он курил трубку и упрашивал доктора не торопиться. После войны он был директором Воронежского кадетского корпуса. Там его не любили за большую строгость. Вероятно, рана имела влияние на его характер. Оставив службу, он женился, имел трех детей и жил в своем имении, в Тульской губернии. К сожалению, я потерял его из виду.

Дежурным штаб-офицером был полковник Кусаков, мой старый знакомый. Он во всех отношениях был верным помощником начальника штаба, был очень трудолюбив, несмотря на свою колоссальную толщину, очень опытен и знал основательно все законы и постановления. Его однако же многие не любили за его строгость в преследовании всяких беспорядков и злоупотреблений. Вскоре он был произведен в генерал-майоры, и на свое место рекомендовал мне старшего адъютанта своего дежурства, майора Мошинского. О последнем я ничего не могу сказать, кроме хорошего. Он оставался во все мое время в этой должности, и я от души [388] жалею, что семейные дела заставили его, уже после меня, перейти в провиантскoe ведомство. После Севастопольской войны он был предан суду за злоупотребления и разжалован в рядовые. Дальнейшая судьба его мне неизвестна. Между офицерами генерального штаба и другими штабными было мало молодых людей порядочных во всех отношениях, но никто особенно не выдавался.

Моя мать и сестры оставались в Керчи. Когда я поехал навестить их, моя сестра Елисавета была только что помолвлена за подполковника Льва Львовича Хромова. Это был молодой человек менее 30 лет, начавший службу в гвардии, а в то время командовавший Черноморским линейным № 13 батальоном, стоявшим в Анапе. Это был интересный для меня этюд. Он был отличный и храбрый офицер, очень хороший начальник, но строгий до жестокости. Мне кажется, его имя Льва, сына Льва, было не без влияния на образование его характера. Он был малого роста, но сильный и мускулистый; сросшиеся брови придавали его лицу выразительность. Основой его характера были тщеславие и чрезмерное самолюбие. Он не сомневался, что он действительно лев и сын льва. Я знал другой пример влияния имени на характер. В последствии я встретил и коротко изучил генерала Рудановского, Леонида Платоновича. Кто-то сказал, что он храбрый сын мудрого, и это много имело влияния на всю его жизнь. Жестокость Хромова, как и Рудановского, происходила от их болезни, которая медленно развивалась: это был рак в желудке.

Осенью 1845 г., мать с остальной сестрой, Любовью, переехала ко мне в Ставрополь, и мы широко устроились на квартире, в доме Масловского, где квартировал мой предместник. Волей-неволей я должен был познакомиться с Ставропольским обществом. Это были исключительно люди служащие. Ставрополь искусственный город, так как и прежде его областным городом был Георгиевск, а еще прежде Екатериноград. Постоянных туземных жителей там не было, если не считать купечества, да и то было пришлое.

Начну обзор властей предержащих с apxиepeя Иеремии, о котором я уже имел случай сказать несколько слов. Это был собиратель епархии, строгой жизни монах, но желчный и болезненно самолюбивый; большое неудобство в нашей церкви — это назначение епископами. Большею частью лиц, проходивших карьеру службы от профессора семинарии или духовной академии, инспектора или ректора. Они действительно бывают людьми учеными, в их смысле этого слова, но не знают ни мирской, ни монастырской жизни. [389] Возмутительное раболепство и бесправие духовенства и титулование владыкою, развивают у архиереев гордость и тщеславие, которые особенно усиливаются от введенного императором Павлом жалованья духовенства черного и белого орденами. Очень, очень желательно внесть живую струю в нашу церковь, заразившуюся тлетворным духом чиновничества. Очень, очень желательно возвратиться к духу древней православной церкви, где в сан епископа выбирали граждане не ученого монаха, а достойнейшего, часто даже и из мирян. Преосвященный Иеремия был со мною очень ласков, пока между нами не пробежала черная кошка. Он желчно изъявил неудовольствие, что в оффициальных бумагах я писал ему преосвященнейший владыко, милостивый архипастырь, а оканчивал поручением себя его святым молитвам. Это показалось ему неуважительным. Виновным себя не признаю, но от души жалею, что это испортило мои отношения к такому достойному архипастырю.

Гражданским губернатором был г.-м. М. М. Ольшевский, мой старый знакомый. Это был способный и грамотный человек, усердный и хороший администратор, несмотря на свою толстоту и болезненность. Вокруг него была толпа родственников и клиентов, о которых он очень заботился. При проезде князя Воронцова, он произвел, казалось, очень хорошее впечатление на нового наместника. В его угодливости начальству и всем нужным людям и в резком тоне со всеми остальными, проглядывал маленький шляхтич Могилевской губернии. В мое время он недолго оставался губернатором. Заводовскому князь поручил передать Ольшевскому, чтобы он просил об увольнении его от своей должности, если не хочет быть уволенным без прошения. Когда я, в разговоре с Заводовским, показал удивление такому деспотизму, он сказал, что князь «имие хвакты». Возможно, что он сам и представил эти «хвакты»; но все-таки дело, может быть и справедливое, было сделано темными, хамскими путями. Ольшевский был назначен Бендерским комендантом и умер в чине г.-лейтенанта.

Управляющим Казенною Палатою (и следовательно, по тогдашнему и вице-губернатором) был д. с. с. Б—в. Это был второй Пав. Ив. Чичиков, или по крайней мере его брат; кстати же и имя его было Яков Иванович. Он был не стар и не молод, не толст, но и не тонок, держал себя и говорил совершенно прилично. В его прошедшем была история Смоленского шоссе, причем д. с. с. (губернатор) Хмельницкий пропал, а статский советник Б. уцелел. Он был Смоленский помещик; супруга его лицо бесцветное, а две дочери, девицы хорошо образованные и миловидные, но [390] обе горбатые, а старшая еще и карлица. Я был в их доме persona grata, как возможный жених, в чем однако же скоро пришлось разочароваться. Они жили очень прилично, и в их гостеприимстве были претензии на роскошь. В служебном мире все были довольны Б—м, но своих темных выгод он не упускал. Младшая дочь их бежала с подполковником Порожнею, Черноморцем, находившимся при г. Заводовском, а старшая с каким-то студентом. Папенька очень не щедро давал им; а когда умер, не оказалось в доме ничего на похороны. Казак однако же не унывал, и ночью распорол подушку, на которой лежала голова покойника и вынул оттуда 160 тыс. рубл. кредитными билетами. Как видно, приобретатель не хотел растаться с ними и на одре смертном!

Управляющий Палатою Государственных Имуществ был д. с. с. Л., человек способный и умный.... Он был учителем в одной провинциальной гимназии и вышел на широкий путь служебных почестей женитьбой на отставной возлюбленной какой-то важной особы. В его управлении было много темных дел, но он очень ловко умел войти в милость князя Воронцова, который ставил ему в большую заслугу то, что он взял на себя поставку части провианта для Кавказских войск из туземного хлеба. Понятно, что не так смотрели на это государственные крестьяне, которые принуждены были поставлять этот хлеб по ценам, какие угодно было назначить их управляющему. Все это, по истари-заведенному обычаю, делалось добровольно, наступя на горло.

Губернским жандармским штаб-офицером был полковник Юрьев, человек честный, смотревший на свои обязанности как на какое-то священнодействие. Он был без усов и бороды, и не отличался особенною бойкостью ума. Женат был на дочери Реброва, бывшего правителя гражданской канцелярии при г. Ермолове и, с переменой начальства, удалившегося от дел в свое благоприобретенное имение в Кавказской области. Как человек слабого характера и как Кавказский помещик, Юрьев, сам того не замечая, был орудием практических запевал гражданского ведомства. Супруга его, с вечно подвязанными щеками, была особа нравственная, но скучная и бесцветная и известна была у молодежи как la chaste epouse du vertueux gendarme....

На этих словах обрывается рассказ о Ставропольских чинах.