ФИЛИПСОН Г. И.

ВОСПОМИНАНИЯ ГРИГОРИЯ ИВАНОВИЧА ФИЛИПСОНА

(См. выше стр. 199)

Я уже сказал, что в 1839 г. предполагалось соединить два большие отряда под начальством генерала Граббе, взять Ахульго и занять аул Чиркей. Отряды действительно соединились под Ахульго; но взять его оказалось гораздо труднее, чем думали. Впереди его была каменная башня, Сурхаеве, а к ней можно было подойти только но узкому гребню, между двумя обрывами. Сделано было несколько неудачных приступов, прежде чем решились разбить башню ядрами и гранатами. Войска делали человечески возможное, но они били лбом в каменную стену. По взятии башни, нужно было еще штурмовать самое Ахульго. Вступили с Шамилем в переговоры. Заключили перемирие, и Шамиль дал своего сына в заложники. Но пepeмиpиe нарушено нами ранее срока. Ахульго взято штурмом. Шамиль бежал, а сын его остался в наших руках или, лучше сказать, оставался, потому что теперь он Турецкий паша, и в войну 1877-1878 г. командовал против нас конницей в Азиатской Турции, вместе с Мусою Кундуховым, бывшим у нас в чине генерал-майора.

По взятии Ахульго, ген. Граббе не предпринимал уже ничего против Чиркея и распустил отряд. В этой экспедиции мы потеряли до 5.000 человек убитыми и ранеными. Граббе сделан генерал-адъютантом, но войска потеряли к нему доверие....

За Кавказом ген. Головин делал с отрядом движение в Самурский округ и выстроил укр. Ахты, близ р. Самура, для обеспечения Кахетии с этой стороны от вторжения Лезгин. Несколько [332] аулов было взято и уничтожено, но вообще военные действия были незначительны.

Зимою 1840-1841 г. Шамиль опять начал поднимать голову. Дагестанские общества, одно за другим, покорились ему; в Чечне начиналось волнение. В 1842 г. предполагались решительные наступательные действия. Войска на Кавказской линии усилены целою 14 дивизиею из Крыма; туда же переведен и Тенгинский полк, а оборона Черномории предоставлена собственным средствам казаков.

Не смотря на это усиление, мы все-таки были везде слабы, благодаря кордонной системе, с давнего времени въевшейся в нашу плоть. Каждый год строили новые укрепления и покидали прежние убедившись в их бесполезности; прорубали просеки, истребляли леса, которые через несколько лет опять заростали. Это была Сизифова работа, которой и конца не было видно. Граббе это понял, но уже поздно: слишком далеко мы ушли по этому ложному пути. События показали это до очевидности. Несколько успешных действий в Дагестане, несколько малых укреплений доставшихся в руки Шамиля, воспламенили весь край. Зимой 1841-1842 г. укрепления в Чечне и Дагестане одно за другим уничтожались горцами. Шамиль опять стал всесильным в этом крае и в одно время угрожал Тифлису, Темир-Хан-Шуре и Грозной. Г. Граббе решился идти с большим отрядом в Ичкерию, где, в ауле Дарго, Шамиль устроил свое пребывание. Между укреплением Герзель-аул и Дарго вековой лес простирается на несколько десятков верст. В Дарго не было никаких укреплений, но лес составляет самую сильную крепость для горцев. Все старые Кавказцы не ожидали никакого успеха от этой экспедиции: поймать самого Шамиля невозможно, раззорить Дарго бесполезно, потому что само по себе оно не имеет никакого стратегического значения; между тем потеря могла быть значительна при проходе через лес, в котором горцы могли заранее сделать завалы и испортить дороги. Упрямство и громкие фразы взяли верх над благоразумием и опытностью. Граббе двинулся в Дарго. По мере углубления в лес, препятствия, а с ними и предприимчивость горцев росли. Потеряв много людей и видя невозможность достигнуть цели, Граббе приказал идти назад; но тут-то и началась главная драма. Оказалось, что горцы, позади отряда, сделали множество завалов и испортили дорогу. Нужно было прокладывать путь штыками, а между тем неприятель наседал на ариергард и на боковые прикрытия. Граббе отступил в совершенном беспорядке, потеряв более 4.000 убитыми и ранеными. Возвратясь в Грозную, он донес [333] Государю почти в следующих словах: «Войска Вашего Императорского Величества потерпели в Ичкеринском лесу совершенное поражение. От генерала до солдата все сделали свое дело. Виновен во всем один я. Повергаю себя вашему правосудию».

Положим, что это была правда, но расчет был основан на фразе и на характере Николая Павловича. Этот расчет был верен. Государь признал нужным подождать возвращения с Кавказа военного министра князя Чернышова, которого еще прежде предположил послать туда с полною властью сделать на месте все распоряжения и перемены, какие окажутся нужными. Необходимо было Государю видеть положение дел на Кавказе не одними глазами местных начальников, взаимно враждовавших; но можно очень сомневаться в том, что выбор лица был им хорошо сделан. Князь Чернышов совершенно не понимал Кавказа, а ехал туда проконсулом с огромной массой самонадеянности.

Зима 1841-1842 г. прошла для меня в служебной работе, в которой недостатка не было, и в пароксизмах лихорадки, которая возвращалась недели через две и более, не смотря на приемы хинина и на строгую осторожность. Г. Анрепа она тоже не покидала. Часто, после пароксизма, он советовался со мною, не отказаться ли ему от Береговой Линии. Зимою к нему приехала его жена с детьми, но это мало оживило наше штабное общество: они жили прилично, но расчетливо и совершенно по-немецки. По прежнему я в общественных удовольствиях не участвовал, а проводил свободное время с Майером и своими сослуживцами. Зимою шли приготовления к экспедиции 1842 года. Предполагалось выстроить укрепления на Варениковой Пристани и Гостогае и устроить дорогу от Андреевского поста к переправе через реку Кубань. Последнее возлагалось на Черноморское казачье войско, что очень не нравилось наказному атаману ген.-лейт. Завадовскому. Руководителем работ к нему назначен барон Дельвиг, который и составлял проект и смету дамбы, мостов и переправы. Постройка укреплений и действия в земле Натухайцев поручена была контр-адмиралу Серебрякову, который давно порывался к сухопутным подвигам.

Я уже сказал, что, мало по малу, мы так округлили свое положение, что имели под рукою и независимо от Кавказского начальства все учреждения для успешного хода своего управления. Та же система, и с теми же не всегда мягкими усилиями продолжалась и при Анрепе. В Петербурге нам ни в чем не отказывали, и это давало начальнику Береговой Линии такой авторитет, что [334] делало его почти самостоятельным. Впрочем г-ну Граббе было и не до того, а Тифлисский штаб, при всем желании, немного мог против нас сделать. Полемика продолжалась по-прежнему.

В экспедиции 1841 г. Анреп произведен в ген.-лейтенанты и назначен ген.-адъютантом. Надев аксельбант, он дружески пожал мне руку и сказал, что этим он мне обязан. Я не по летам был молод и неопытен в делах человеческих. Сознаюсь откровенно, что я тогда ценил его ниже его достоинства. Теперь, чрез 36 л. (1878 г.), вспоминая былое, я не могу понять, почему я не поверил его искренности. Возможно, что виною этой недоверчивости был отчасти известный стих Пушкина, который не верил многому, и в том числе «бескорыстию Немца в службе». Анрепа уже нет на свете; приношу искреннее покаяние перед его могилой. Впоследствии я встречал множество Русских, которые далеко его не стоили.

В начале 1842 г. по Кавказу разнесся слух о грозном прибытии военного министра. Говорили, будто, отпуская его. Государь сказал, что предоставляет ему полное право сменять или удалять всех, кого признает нужным, без всякого исключения. Последнее относили к главным лицам и особенно к Граббе и Головину. Все знавшие за собою грешки трепетали. Мы получили официальное уведомление, что военный министр прибудет в Анапу в первых числах Апреля. Это заставило нас только отложить выступление отряда Серебрякова; но я должен сказать, что от начальника до последнего офицера на Береговой Линии никто не трепетал от приезда страшного гостя.

В начале Апреля мы прибыли в Анапу. Военный министр должен был придти на пароходе, кажется, из Одессы. Море было очень бурно, и гость наш опоздал несколько дней против маршрута. Он зашел в Севастополь и там ожидал улучшения погоды.

Воспользовавшись этим, г. Анреп с легким отрядом сделал рекогносцировку для выбора места на р. Гостогае, где должно было строить укрепление. 13 Апреля отряд выступил из Анапы, а 14 возвратился, вполне достигнув цели при незначительной перестрелке, в которой у нас было человек пять раненых. Распоряжался контр-адм. Серебряков разумно и с опытностью, которой он конечно обязан был памяти Вельяминова. В отряде был Донской Немчинова полк, составленный почти исключительно из офицеров и казаков, в первый раз участвовавших в военных действиях. Донцы не пользовались уважением горцев; но я всегда был уверен, что в том виноваты исключительно начальники, не [335] умеющие употреблять этих казаков. Суворов атаковал казаками укрепленный город Кобрин и полевые укрепления при Рымнике и Фокшанах.

Только что отряд поднялся на Керчигеевский хребет (за которым на далекое расстояние простирается открытая, волнистая местность), человек пять конных горцев подскакали близко к цепи, чтобы показать свое удальство. Серебряков, улучив минуту, послал сотню Донцев обскакать и взять этих смельчаков. Лошади были свежие; казаки пустились с большим одушевлением. В глазах всего отряда продолжалась эта травля, и кончилось тем, что горцы были изрублены, и Донцы с торжеством привезли их оружие. Между убитыми горцами был один в панцыре, с колчанной саблей, луком и стрелами. Этот случай, сам по себе ничтожный, одушевил казаков. Еще несколько таких действий, в которых заранее можно было быть уверенным в успехе, высоко подняли дух Донцов и родили в них самоуверенность. Полк Немчинова служил в Анапе четыре года и сделался грозою горцев. Я уверен, что тоже самое можно сделать с каждым Донским полком; нужно только постепенно и осторожно развивать в них боевой дух, а не пускать их в первый же раз в такое дело, где бы они обожглись. Не знаю как теперь, когда вступление в войска и выход из оного сделались свободными; но в мое время Донские казаки были только неопытны, офицеры же сверх того были не образованы, склонны к пьянству и к незаконной наживе на счет своих же подчиненных. Разумеется, были исключения.

В Анапу стали съезжаться разные лица для встречи военного министра. В том числе приехали Траскин и Завадовский. Последний собирался просить, чтобы с Черноморских казаков сняли обязанность строить дамбу и мосты к Варениковой Пристани на счет войскового капитала. В разговоре об этом Анреп старался убедить его, что это сообщение будет полезно для развития торговли и промышленности в Черномории. Завадовский с своим резким хохлацким акцентом сказал: «Конечно, ваше п-во, Роман Хведорович; но кто же по сему шляху буде ходыты?» Такой неожиданный вопрос поставил моего Немца в большое затруднение. Оказалось, что ведь в самом деле по этой дороге ходить некому, по крайней мере до полного покорения Закубанского края. Единственное значение этого сообщения в настоящее время могло быть только как укрепленной переправы через Кубань для наступательных действий против Натухайцев. [336]

Этот разговор мне передавал генерал Анреп; сам же я в это время лежал в пароксизме лихорадки. Он был так силен, что я целый день просидел дома. На досуге мне пришло в голову написать докладную записку от г. Анрепа военному министру о присоединении Мингрелии и Гурии к Черноморской Береговой Линии и образовании из этих двух провинций 4-го отделения, простирающегося до самой границы Азиатской Турции. Я сам был доволен своим произведением. На двух или трех листах с полной уверенностью были изложены военные, политические, торговые и карантинные соображения, по которым эта мера была совершенно необходима. Признаюсь, мне вспоминалось слово Раевского: «Моn cher ami, quand on n’a pas de bonnes raisons, on en donne de mauvaises» (Милый мой друг, за неимением веских доводов, представляешь слабые). Я бы взялся в нескольких строках опровергнуть все эти доводы, сказав, что все они справедливы на бумаге, на деле же все распоряжения в Мингрелии и Гурии несравненно скорее могут делаться из Тифлиса, чем из Керчи, куда вся корреспонденция идет через Тифлис и Ставрополь. Надобно впрочем сказать, что этот край был в забросе у Тифлисской администрации, так как в нем не производилось никаких военных действий. Положение народа, между безжалостным грабительством местной аристократии и нашей безучастной бюрократией, было печально. В этом отношении передача этого края в Береговую Линию была для него конечно благодетельна. На другой день я прочел записку г. Анрепу. Ему очень понравилась мысль округлить свою область и сделать ее действительно одною из самых интересных на Кавказе; но он боялся испортить свои отношения к корпусному командиру. Я предложил ему сначала завести разговор с князем Чернышовым на этот предмета и сделать так, чтобы Чернышов усвоил эту мысль, как свою собственную. Для этого записка будет иметь вид памятной, а не представления. Если это удастся, Чернышов вероятно и не упомянет о том, что инициатива в этом деле принадлежит г. Анрепу. Чтобы не возвращаться к этому предмету, я должен сказать, что наша затея вполне удалась: Чернышов, из Кутаиса, послал это предположение Государю. Весь его авторитет состоял в том, что он сделал это представление из Кутаиса, проехав Мингрелию в несколько часов. Высочайшее повеление сообщено нам в Керчь с фельдъегерем, который поскакал с ним же в Тифлис, где старый Головин еще писал своеручно опровержение нашей записки. Я [337] случайно видел этот интересный автограф, написанный хорошим слогом, но в тоне полемическом. Так например, против каждого параграфа нашей записки опровержение начиналось так: «Г.-адъют. Анреп, или, лучше сказать, генерального штаба полковник. Филипсон, говорит...». Может быть, это зло; но это роняет достоинство Головина. К счастью, возражение не было представлено и осталось в портфеле его преемника.

Наконец, пароход привез нам жданного гостя. Князю Чернышеву отведены были две большие комнаты в пашинском доме, где квартировал комендант. Это было единственное нарядное помещение в Анапе. Князь встретил Анрепа очень любезно, что с ним не часто случалось: он был высокомерен и с старшими генералами нередко обращался грубо. На другой день он желал видеть войска отряда. Я это предвидел, и как Серебряков совсем не знал пехотной службы, то мы заранее сделали две репетиции. Я написал ему на бумажке все командный слова, начиная с отдания чести до конца церемониального марша, и сказал, что если военный министр отдаст какое-нибудь неожиданное приказание, то я сам прибегу к нему с этим приказанием. Признаюсь, я был очень непокоен за хороший исход этого оригинального смотра. Оказалось, что и князь Чернышов разделял это сомнение. Он был пешком; я конечно старался держаться близ его. Когда Серебряков скомандовал перемену дирекции, князь обратился ко мне и сказал: «mais pour un marin, il ne se tire pas mal d’affaire» (А ведь для моряка это не дурно). Нечего и говорить, что истый гвардеец упал бы в обморок от нашего церемониального марша. Пешие казаки особенно отличились. Князь Чернышов не утерпел, чтобы не заметить этого Анрепу, который очень просто отвечал, что здешним войскам, обремененным работами и походами, при весьма неблагоприятных климатических условиях, нельзя и думать о некотором улучшении фронтового образования. Вообще Анреп, как при этом, так и во все время пребывания князя Чернышева на Береговой Линии, держал себя с большим достоинством и тактом. Кажется, князь и сам оценил это: ему вероятно ново было попасть в край, где он не видел лакейства и где его никто не трепетал. На другой день он отправился с г. Анрепом на пароходе; у меня был сильный пароксизм, и я отправился из Анапы только утром следующего дня и на другом пароходе.

Осмотр Береговой Линии продолжался пять дней. Военный министр был всем доволен и в самом лучшем расположении [338] слушал рассказы подполковника Бараховича об его подвигах и особливо о том, как он, в одном десанте, при свалке с Турками и горцами, откусил нос Турку. Казак, кончая свое повествование, сказал: «3вините, ваше сиятельство; зробить то я зроблю, а казать не умею, бо я не архитектор». Князь Чернышов спросил его: давно ли видел свое семейство? — «Та вже ма быть годыв четыре. Махонький сынишка по одному году, того ще и не бачив». Военный министр приказал Вревскому (Павлу Александровичу) записать его детей и объявил, что дочь будет принята в Смольный монастырь, а двое сыновей в морской кадетский корпус. Таким образом хитрый казак достигнул своей цели буфонством, которое сделало бы честь хорошему актеру.

Князь Чернышов вышел на берег в Редут-Кале и чрезвычайно любезно благодарил Анрепа за все что у него видел. Я прибыл на рейд Редута накануне вечером, на другом пароходе. На берегу думали, что приехал военный министр, поднялась возня и тревога. На пароходе приехал полковник Дружинин и торопился ехать назад, чтобы успокоить ген.-лейт. Брайко, Тифлисского военного губернатора, выехавшего встречать и провожать министра до Тифлиса. Почтенный старик, всеми уважаемый за доброту и благородство, целую ночь просидел одетый во всю форму и в перчатках, боясь опоздать к встрече. На другой день рано утром Дружинин опять приехал на пароходе. У него был озноб. Когда я ему это сказал, он нервно отвечал: «Да какая лихорадка! Там на берегу все дрожат; я все смеялся, а вот видно и сам заразился».

Известно, что опасения многих главных лиц, по обе стороны Кавказа, сбылись: Граббе и Головин должны были оставить свои места, хотя для этой перемены выждали время и дали благовидный предлог. Граббе при этом показал не только твердость характера, но упрямство, имевшее вид бравады. Князь Чернышов недели две разъезжал по его краю; а он, под разными предлогами, даже с ним не хотел и встречаться.

У нас на Береговой Линии приезд князя Чернышова имел следствием только образование 4-го отделения линии и разрешение некоторых наших представлений, которые оставались в Тифлисе без движения. За Кавказом и на Кавказской линии князь предложил новую систему: заняв все выходы из гор укреплениями, оставаться в оборонительном положении. Это значило еще усилить кордонную систему и передать в руки Шамиля всю инициативу действий. Запирание укреплениями выходов из гор едва ли могло придти в [339] голову кому-нибудь из знающих Кавказ и горцев. Последствия это доказали.

Мы возвратились в Анапу, откуда отряд Серебрякова выступил 23 Апреля и приступил к постройке укрепления на указанном месте, на Гостогае.

Горцы были в большом сборе. 20 Мая мы поднялись по долине этой реки, по местности, покрытой перелесками и чрезвычайно плодородной. Вообще пространство отсюда до Анапы было житницею горцев. При самой первобытной обработке земля давала огромные урожаи всякого хлеба. При рытии рва укрепления, я видел пласт чернозема в два аршина толщины. Народонаселение по долине было довольно густо и зажиточно. В этот раз мы не жгли аулов, хотя все время горцы не переставали вести перестрелку, в которой мы имели небольшую потерю. 28 Мая генерал Анреп сделал рекогносцировку к Варениковой Пристани, чтобы выбрать места для укрепления. Я уже говорил, что в 1839 г. я составил глазомерный очерк местности, на сколько мог видеть с дерева, и что составление проектов дамбы и переправы высочайше возложено было на полковника Шульца и барона Дельвига. Когда уже они приступили к действиям на месте, Государь еще раз взглянул на мой очерк и, поставив карандашем точку и букву А., сказал военному министру, что вероятно вот тут будет лучшее место для укрепления. Через полчаса после этого, фельдъегерь мчал уже точку А. на Вареникову Пристань и конечно, на расстоянии этих 2000 верст немало выбил зубов ямщикам и загнал почтовых лошадей. Об его собственных костях не беспокоился никто, начиная с него самого, потому что большая часть прогонов осталась в его кармане. «Свежо предание, а верится с трудом».

Из Варениковой Пристани мы возвратились прямою дорогою в Анапу, откуда г. Анреп отправился в Керчь, а я на пароходе по Береговой Линии.

Убыхи вероятно решились отмстить нам за прошлогоднее поражение. Они решительно атаковали Головинское укрепление и едва его не взяли. Ночью они подползли к укреплению и стремительно бросились по капители восточного бастиона. Гарнизон был готов, но артиллерия мало принесла пользы в темную ночь, а неприятель был в больших силах. В нескольких местах перерубили палисады во рву, и шайка бросалась на бруствер, не обращая внимания на наш огонь, от которого много горцев осталось во рву. В это же время были фальшивые атаки на два соседние бастиона и заставили держать резерв в готовности. Когда неприятель ворвался в [340] восточный бастион, защитники его должны были отступить направо и налево по банкету. В это время горцы, полагая, что дело кончено, бросились грабить ближайшие здания: церковь, офицерский флигель, артиллерийскую казарму. Поручик Завадский, очень хороший и опытный офицер, потеряв более половины своей команды, отступил из восточного бастиона к южному, но нашел его уже занятым горцами. Не зная что делается в других местах и имея не более 20 человек, Завадский бросился к западному бастиону и там наткнулся на воинского начальника, майора Берсенева. «Все пропало, майор», сказал Завадский в отчаянии. — «Ну хорошо; прикажите своей команде примкнуть к резерву. После получите от меня приказание». Завадский говорил: «Берсенев сказал эти слова так хладнокровно, что я начал надеяться, что не все еще пропало». В резерве оказалось человек 150 с двумя горными единорогами перед пороховым погребом. Берсенев стоял впереди и рядом иepoмонах Макарий с крестом и в эпитрахили. Горцы распространились по казармам, грабили и спокойно уносили свою добычу через восточный бастион, но не зажигали строений, боясь взрыва порохового погреба. Об остатках гарнизона никто из них не думал. Так прошло часа три. Когда стало светать, майор Берсенев сказал: «пора, с Богом!». Отец Макарий благословил воинов, из которых каждый знал, что от этого последнего усилия зависит их участь. Завадский в тишине послан по банкету к южному, другой офицер с 40 человеками к северному бастиону. Им велено открыть сильный огонь и крикнуть ура! когда услышат два пушечных выстрела. Майор Берсенев приказал сделать эти выстрелы картечью по диагонали укрепления к восточному бастиону, и все три команды с громким ура! бросились туда в штыки. На горцев напала оторопь. Они даже и не пробовали защищаться, а пустились бежать через восточный бастион. Конечно число их значительно уменьшилось: кто повел раненых, кто уносил добычу. Укрепление было опять занято, но многие горцы не успели выскочить из строений и были там убиты. Человек десяток засело между кирпичами разобранного порохового погреба; они не сдавались и все были заколоты. В этом деле у нас убито и ранено 1 офицер и 60 нижних чинов. К счастью, горцы не проникли в лазарет, где было человек 60 больных не могших встать с постели. Горцы говорили после, что у них была очень большая потеря. Во рву и внутри укрепления собрано более 120 трупов.

Я прибыл на пароходе на другой день после события. Берсенев еще не сделал донесения. Зная, что он тоже «не архитектор», [341] я остался в Головинском сутки и составил сам описание этого геройского дела, опросив подробно всех офицеров и многих нижних чинов. Показания всех были согласны. Все приписывали свое спасение майору Берсеневу и иepoмонaxy Макарию. Первый получил орден Св. Георгия 4 класса, второй Св. Владимира 1 степени с бантом, офицеры щедро награждены, нижним чинам Государь пожаловал 40 знаков отличия военного ордена.

Здесь я должен сказать несколько слов об иеромонахе Макарии Каменецком, личности очень оригинальной. До поступления в монахи, он был мещанином одного из городов Костромской губернии и промышлял шерстью. Он был грамотен не более, как насколько это нужно для его обиходу. Узнав о требовании иepoмонахов на Абхазский берег, он перешел в Балаклавский монастырь Св. Георгия, посвящен там в иеромонахи и послан в укр. Головинское. Здесь он был в своей сфере. Иеромонахам Береговой Линии дозволено Синодом есть всегда мясное, крестить и венчать браки. Макарий вошел в общество офицеров, которые постоянно проводили время у него, ели и играли в карты. Отец Макарий держал банк и постоянно получал жалованье за всю свою паству. Не смотря на то, он был бескорыстен. Все, что приобретал, уходило на гостеприимство и на пособие нуждающимся офицерам и нижним чинам. Данного кому в долг отец Макарий никогда не получал и не спрашивал. Сам он вел жизнь трезвую, пьянства и безобразия у себя никому не позволял. Никакой церковной службы он не пропускал и при этом был очень строг: тому же мaйopy Берсеневу, во время обедни, он послал причетника сказать, что если он будет продолжать разговаривать во время службы, то он прикажет его вывести из церкви. В случае тревоги или нападения, отец Макарий из первых являлся на сборный пункт в эпитрахили и с крестом. Никто не видал, чтобы он суетился или терял голову в опасных случаях. Всегда он находил случай сказать ободряющее слово своим спокойным и почти веселым тоном. Офицеры и нижние чины его очень любили и уважали. В 1845 г. (кажется), он еще раз также отличился при нападении горцев, был посвящен в игумены и потребован в Петербург. Государь его очень обласкал и хотел сделать преподавателем и наставником в кадетских корпусах; но это не состоялось, потому что отец игумен оказался малограмотным, и очень не твердым в богословии. Его сделали настоятелем какого-то монастыря в Костромской губернии. Отец Макарий был лет 42-х, среднего роста, с живыми глазами и жиденькой темнорусой бородкой. [342] Я уверен, что, в случае общего бедствия, где народ должен бы сам себя защищать, Макарий играл бы важную роль; в обыкновенное же время и в Костромской эпархии едва-ли он долго останется настоятелем монастыря, а, может быть, кончил уже и гораздо хуже.

После Головинского, Убыхи обратились к Навагинскому укреплению, но ограничились только стрельбой из двух или трех орудий поставленных в опушке леса с Ю.-З. стороны. Канонада продолжалась двое суток, не сделав почти никакого вреда, но содержала в постоянной тревоге гарнизон, очень ослабленный болезнями. Я пришел на пароходе во время этой канонады. По многим признакам видно было, что горцы в большом сборе; можно было опасаться, что они решатся на приступ. Поэтому я поспешил в Бомборы, чтобы сообщить начальнику 3-го отделения о необходимости скорее подкрепить Навагинский гарнизон. Муравьев был в отпуску; его должность исправлял подполковник Плацбек-Кокум, господин огромного роста, с резкими чертами лица и длинными рыжими усами. Он был известен тем, что командовал ротою лейб-гренадерского полка, в которой произошли беспорядки и она была раскасирована. Воинскими доблестями он не славился. Он сказал мне, что не может отправиться в Навагинское, потому что у него лихорадка. Как будто у кого-нибудь другого ее не было! Я пошел на пароходе в Сухум, взял там роту 16-го батальона и высадил в Навагинском, а адмирала крейсерующей эскадры просил, чтобы приказал одному из военных судов держаться на траверсе реки Сочи для содействия гарнизону в случае нападения. Но Убыхи на него не решились: простояв вблизи укрепления еще несколько дней, сборище разошлось.

В Сухуме я высадил Тржасковского и Лисовского, которым поручено составить по возможности полное описание, первому — Мингрелии и Гурии, второму — Сванетии. Эти провинции, долженствовавшая войти в состав 4-го отделения, были нам почти неизвестны. Сведения об них мы не надеялись получить ни от Тифлисского штаба, ни от полковника Брусилова, который прежде заведывал этим краем, а по представлению Анрепа назначен начальником 4 отделения Черноморской Береговой Линии. Это был человек светский, некогда красавец, волокита, теперь молодой старик, бренчащий саблей и вспоминающий о своей бурной молодости. Личность впрочем довольно бесцветная. Он был в милости у Тифлисского штаба, который для него сделал довольно жалкую школьничью проделку: в высочайшем повелении сказано только о Мингрелии и Гурии, но [343] не упомянуто о Сванетии, которой половину составляет Рачинский округ Мингрелии и называется Дадиановскою Сванетиею; не смотря на то, корпусный штаб, вопреки здравому смыслу, не включил ее в состав 4 отделения, а подчинил лично Брусилову, под непосредственным начальством корпусного командира. Штабс-капитаны Тржасковский и Лисовский были в штабе Береговой Линии, первый — старшим адъютантом дежурства, другой — для особых поручений. Оба они люди способные, образованные, твердого характера и трудолюбивые. Оба знали Грузинский язык, прослужа более 10 лет в том крае. Записки, которые они представили в 1843 г., составляли целый фолиант, заключавший в себе верную картину этого края и множество данных, на которые администрация обыкновенно мало обращает внимания. Поездка Лисовского в Сванетию происходила при оригинальных обстоятельствах. Край этот считался в возмущении, и начальство собиралось усмирить его вооруженной силой. Это нисколько не помешало Лисовскому посетить все главные ущелья и населенные места и составить глазомерную карту. Сванеты живут в вершинах Ингура, в крае горном, почти недоступном и где совсем нет дорог, а во многих местах по тропинкам нельзя проехать даже верхом. В таких случаях Лисовский нанимал одного из гигантов-сванетов, который сажал его верхом к себе на шею и носил целый день за один рубль серебром. При этом Лисовский был всегда в офицерском сюртуке и нисколько не скрывал своих действий.

Но в чем же состояло возмущение, которое собирались усмирить? Стоит того, чтобы войти в некоторые подробности и показать, до какой степени мы мало знали этот край и до каких нелепостей могло довести нас наше высокомерное равнодушие. В настоящее время у нас часто говорят о том, что нужно руссифировать окраины России и ассимилировать разные народности, входящие в состав Империи. Прежде это делалось, а теперь говорится; поэтому и явились два таких мудрых слова.

В 1828 году отряд генерала Емануэля был в Карачае. К нему явилась какая-то знатная женщина с большой свитой. Это была княгиня Гиго-ханум-Дадишкилияни. Она назвалась матерью владетеля Сванетии, малолетнего князя Циоко, объявила желание поступить с своим народом в подданство России и просила окрестить ее сына язычника. В отряде Емануэля не оказалось никаких сведений о Сванетах, и из объяснений Гиго-ханум увидели, что этот народ живет за Кавказским хребтом, т. е. вне района подчиненного командующему войсками Кавказской линии. Емануэль [344] донес об этом корпусному командиру. Барон Розен прислал княгине подарки и пригласил приехать с сыном в Тифлис. Ко времени ее приезда получено от Государя повеление окрестить Циоко, наименовав Михаилом, принять присягу на верноподданство и выдать князю Михаилу грамоту, в которой он назван наследственным владетелем Сванетии и его роду присвоен титул сиятельства. На этот раз тем дело и кончилось. Гиго-ханум, женщина огромного роста, энергическая и честолюбивая, довольна была подарками и грамотою с золотою печатью. Сванеты, как и прежде, жили спокойно в своих горах; Русская администрация не имела у них представителей. В 1837 году на Кавказе ждали государя Николая Павловича. Это стало известно и Сванетам. От них прибыла в Кутаис депутация, во главе которой был князь Татархан-Дадишкилиани. Этот назвался тоже владетелем Сванетии, просил его окрестить и дать грамоту. Государь в Кутаисе не останавливался и из Тифлиса приказал исполнить просьбу Татархана, удостоил его быть восприемником, назвал Николаем, прислал богатые подарки, но грамоты не дал, потому что грамота на владение дана уже его старшему брату Михаилу. Татархан, как видно, человек практический, удовлетворился этим; но когда все это узнала Гиго-ханум и увидела подарки, которые были гораздо богаче полученных ею, бес зависти и честолюбия ослепил ее, и она стала интриговать против Татархана. Я уже говорил, что князь Михаил (Циоко) умер в 1841 г. в нашем отряде, в укр. Св. Духа. После него остался сын Константин, почти мальчик. Гиго-ханум стала показывать грамоту с золотою печатью, которую до сих пор скрывала от всех и старалась составить партию, которая бы признала Константина действительным владетелем Сванетии и тем поставила Татархана в роль его подвластного. В сущности оказалось, что Татархан не совсем младший брат Циоко, как признало наше правительство, но его родной дед. Это был старик лет 90, бодрый и энергический, имевший в горах большую славу. У него было дворов 700 подвластных, и кроме того вся вольная Сванетия, до 5 т. душ, готова была соединиться с ним по первому его слову. У Циоко было до 150 дворов подвластных. Сванетия разделялась на три части: Дадиановская, княжеская и вольная. В княжеской Сванетии первенствовала фамилия князей Дадишкилиани, но ни один из членов этой фамилии не имел каких-нибудь политических прав над другими. По общим горским обычаям, особым уважением и почетом пользовался Татархан, как по летам, так и по своему личному характеру. Вольные Сванеты были или язычники, или [345] самые плохие христиане; остальные две части были христиане. Они имели каменные церкви глубокой древности. Там сохранялись книги и предметы богослужения, которым Сванеты, народ вообще бедный, придавали огромную цену и никому не показывали. Язык Сванетов не похож ни на один из языков соседних народов; но богослужение производится у них на Грузинском языке, который большая часть мужчин знает. Жилища их состоят из каменных замков глубокой древности, в которых помещается семейство владельца с прислугой, домашним скотом и запасами. Над замком возвышается каменная башня в 4 и 5 ярусов. Сванеты огромного роста, сильны и неутомимы, хорошо вооружены, миролюбивы, но готовы оказать отчаянное сопротивление для обороны своих почти неприступных гор. Образ жизни их совершенно первобытный. Женщины не красивы, но ростом и силой мало уступают мужчинам. Главное богатство их скотоводство: зерновой хлеб родится плохо в этих высоких местах. Торговли и промышленности почти не существует, несколько Армян и Грузин удовлетворяют неприхотливым потребностям Сванетов обоего пола. Из Сванетии есть перевал через Кавказский хребет в верховья Кубани. На самом перевале есть пещеры, которые называются Базарьян-Турбин. Вероятно в этих местах происходила когда-то меновая торговля Сванетов с Карачаевцами; впрочем отношения соседей не всегда были мирные. Другой перевал ведет из земли Сванетов в верховья Дала, через отрог хребта, всегда покрытый снегом. Несколько тропинок ведут через черные горы в Мингрелии; все они очень трудны, а для полевой артиллерии и невозможны.

Возвращаюсь к смутам, вызванным интригами Гиго-ханум и кончившимся трагически. Татархан несколько раз унимал свою строптивую сноху и наконец, выведенный из терпения, собрал сильную партию, подошел к ее замку Эцери и вызывал ее, через посланных, на суд народный. Она заперлась в замке с одними женщинами и стреляла по всем приближающимся для переговоров. Сам Татархан со сборищем был в верстах трех оттуда. Неизвестно, он ли приказал или без него распорядились обложить замок хворостом и зажечь. Женщины стали выбегать или бросаться в пламя; сама же Гиго-ханум взошла на верхний этаж башни и с распущенными волосами, в каком-то диком исступлении, кричала на распев страшные клятвы и ругательства, пока дым не задушил ее. Внука ее Константина с ней не было. Когда он узнал о трагической смерти бабки, он ускакал в Кутаис, где рассказал, что Татархан взбунтовался против Русского правительства и [346] хотел убить его, владетеля Сванетии. Старшим в Кутаисе был в то время командир Донского казачьего полка, полковник Буюров, старик довольно ограниченный. Он собрал свой полк и двинулся в Рачинский округ. Отойдя верст 50 от Кутаиса, он встретил своего урядника, который был там с командою худоконных казаков и отрапортовав своему полковнику, что все обстоит благополучно. «Как благополучно? А Татархан?» — «Никак нет, ваше высокоблагородие, ни об каком Татархане неслышно.» — «Струсил подлец, узнавши, что я иду!». И с тем возвратился в Кутаис. Но тогда, уже было получено из Тифлиса распоряжение о составлении довольно значительного отряда, под начальством ген.-лейтенанта Симборского.

В это время Лисовский, кончив свою рекогносцировку, приехал в Кутаис, для собрания некоторых сведений и приведения материалов в порядок. Четвертое отделение Береговой Линии еще не было открыто, и Лисовского приняли там почти за иностранного агента и эмиссара. Симборский, старый артиллерист, человек честный и неглупый, был самый мелочной педант, всего более боявшийся компроментировать свое начальническое достоинство. Он не хотел воспользоваться сведениями, которые мог ему сообщить Лисовский о Сванетии и выслал его из Кутаиса. Отряд его далеко не дошел до Сванетии и удовлетворился тем, что к нему явилась депутация с принесением покорности и выдала аманатов. Чтобы кончить этот длинный эпизод, скажу, что тот же самый Константин Дадишкилиани, в последствии, изменнически убил Кутаисского генерал-губернатора князя Гагарина и был по военному суду казнен.

Остаток лета я провел в Керчи или в отряде Серебрякова. Военные действия были там незначительны. 25 Июля кончена постройка и вооружение Гостогаевского укрепления, отряд перешел к урочищу Варениковой Пристани на Кубани и заложил там укрепление. Несмотря на деятельную жизнь, беспрестанные разъезды и строгую осторожность, лихорадка у меня беспрестанно возобновлялась. Майер присоветовал мне, хотя на время, уехать подалее из этого климата. Я решился ехать в Пензу, к своей матери. Мне разрешен был отпуск на 4 месяца с производством содержания. Я отправился прямо из отряда в 20-х числах Октября. За экспедицию 1842 г., по представлению ген. Анрепа, я получил орден Св. Владимира 3 ст. Проезжая через Воронежскую губернию, я заехал к своему старому другу князю Гагарину, жившему тогда в имении второй [347] жены своей, урожденной княжны Щербатовой, Павловского у. в с. Михайловке. Было рано утром; я застал всех спящими. Нет нужды и говорить, с какой искренней радостью встретились крестовые братья. Двенадцать лет разлуки как будто слились в одно мгновение. Но пробыв вместе пять дней и высказав все, что у нас было на душе, я не без грусти заметил, что жизнь бросила нас не по одной дороге и к прежнему нашему облику прибавила несколько черт совсем несходных.

....Я застал князя Гагарина сельским хозяином и Павловским предводителем дворянства. Имение его жены оказалось до крайности расстроенным. Он погрузился с головою в хозяйственные хлопоты и в жалкую тогда деятельность предводительства.

3-го Ноября я приехал в Пензу. Старушка, мать, сестры и моя добрая нянька были очень обрадованы моим неожиданным приездом...

В первый раз мне случилось рассмотреть вблизи нашу провинциальную жизнь, со всею ее дикостью, пустотою и грязью. Вероятно Пензенская губерния была не из худших в России. Губернатор, тайн. сов. Александр Алексеевич Панчулидзев, более 30 лет был в этой должности. Управление его было строгое, но патриархальное. Вся губерния говорила об нем, что Александр Алексеевич, хотя конечно.... того.... но за все 30 лет никого несчастным не сделал. «Того» имело много значений и в том числе следующее: когда какой нибудь чиновник уже слишком изворуется или разопьется, к нему является жандарм с приглашением от губернатора на чай. Чиновнику это лестно, но в тоже время он как-то корчится и пожимает плечами. Губернатор встречает его ласково, приглашает в кабинет и там наедине колотит его своим березовым чубуком по спине и мягким частям. После этого чаю, Александр Алексеевич предупреждает своего дорогого гостя, что вперед, если он не исправится, выгонит его из службы, и провожает ласково до передней. Одним словом — отец, а не начальник! «Ни одного чиновника под суд не отдал».

Но настоящий хозяин в губернии был винный откупщик. Вся администрация была на его жалованье. Главные, нужные ему лица получали деньгами и натурой; мелочь получала только натурой. Положение было определено с большою точностью. Так например, уездный землемер, который конечно никакого отношения к откупу не имел, получал по ведру пенного вина каждый месяц, а в двунадесятые праздники по штофу ратафии и по бутылке откупного рому. Чиновники Казенной Палаты, государственных имуществ и [348] особливо полиции были конечно более облагодетельствованы откупом. За то же вся губерния была или пьяна или опохмелялась.

Дворянские и городские выборы производились тоже патриархально. Всем заранее было известно, кого и в какой должности желает иметь его превосходительство Александр Алексеевич. Храбрецов, которые бы решились противоречить воле начальника губернии, находилось мало и то разве между отпетыми или с перепою. Панчулидзев пригласил меня на бал, который он давал дворянству, съезжавшемуся на губернские выборы. Огромные залы губернаторского дома были полны, освещение и костюмы дам были великолепны; но для меня, как чужого в этом крае, не было ни одного знакомого лица. Не скажу, чтобы каррикатурист не нашел богатых сюжетов для своей кисти в этой пестрой толпе. Хозяйка, особа всеми любимая и уважаемая, показалась мне утомленною и болезненною....

В конце Декабря мы поехали с семьей в нашу Чертовку, чтобы оттуда отправиться к Казанским родным.... Приближался срок моего отпуска. Я пригласил матушку переехать ко мне в Керчь с двумя младшими сестрами и моею доброю нянькою. В конце Февраля я возвратился в Керчь, натерпевшись не мало от всех дорожных невзгод. Выехав в зимнем экипаже, я должен был переменить его в Воронеже на летний и, пройдя по всем степеням весенней распутицы, встретил в Черномории весну и расцветшие пионы в степи. В Керчи я нашел все по старому. Явился к г. Анрепу и выслушал его рассказ об ужасном происшествии, бывшем без меня.

Запасы строений и строительных материалов для Береговой Линии делались обыкновенно в Декабре или Январе месяце. Это поручение имел постоянно инжен.-подполковник К-ий. Назначение цен зависело всегда от меня, и я старался смело и произвольно урезывать все исчисления ловкого и незастенчивого инженера. Торги на всю поставку производились в Таганроге, в присутствии градоначальника; но там уже все заранее было улажено: цены на торгах состоялись выше назначенных и, по частному приглашению К-ского, подряд оставался за г. Вальяно по назначенным ценам и даже ниже. Может быть, при других людях и обстоятельствах, цены могли бы и еще удешевиться; но я должен сказать, что они были испорчены чрезвычайно дорогими подрядами, заключенными Ставропольским штабом на 1837 и 1838 г. Эти цены, постепенно уменьшаясь, дошли вообще до 75 % и менее прежних. Не смотря на то, [349] я знал, что их можно еще значительно сократить, но не умел, да и не имел времени это сделать; а другого расторопного инженера не было для этого поручения, крайне сложного по военным потребностям и при необходимости все доставлять на срок, в открытые рейды восточного берега Черного моря на парусных судах Ростовской и Херсонской постройки. Затем мне оставалось утешаться, что К-ский гораздо более обкрадывает подрядчика, чем казну. Действительно, г. Вальяно, после нескольких крупных подрядов для Береговой Линии, раззорился и умер. Зимой, проект построек и заготовлений на 1843 г. делался без меня. Рассмотрение проекта и назначение цен г. Анреп взял непосредственно на себя. Эта работа измучила честного и щепетильного Немца, а тут еще К-ский явился с новым предложением. Под благовидным предлогом большей прочности и безопасности от огня, он предложил в укреплениях Береговой Линии возводить здания из Керченского камня, вместо дерева. Ноздреватый известняк выламливается в окрестностях Керчи; из него легко выпиливают четырехугольные бруски в 14 вершк. длины и 5-6 вершк. ширины и толщины. При правильной фигуре этих брусков и мягкости камня, строения из них возводятся очень быстро и легко. В Керчи из него строятся все дома. Но перевозка камня обойдется гораздо дороже дерева. Здания будут прочнее, только при условии не допускать материала дурного качества. К-ский подал Анрепу записку, в которой ловко и рельефно выставил выгоды такой замены; но в конце концов оказывалось, что цены всего подряда должны были более чем удвоиться. Это остановило Анрепа. Тифлисский штаб конечно не пропустил бы такой сметы, да и в министерстве встретилось бы большое затруднение в ассигновании суммы. К-ский решился на отважный шаг: наедине при докладе, он предложил Анрепу просто и ясно 15,000 руб. сер., если он исходатайствует замену леса камнем и ему даст заготовку. Честный Немец растерялся и приказал К-кому завтра же подать прошение об отставке. Анреп рассказывал мне это с нервною дрожью, но прошло несколько дней после ужасного происшествия, прошения не было, обе стороны успокоились, а когда сумма была ассигнована, К-ский уехал в Таганрог с прежними сметами. Но достойный сын крещенного Жида понял, что ему нельзя оставаться на Береговой Линии и что он в последний раз уже имеет Таганрогское поручение. Поэтому он устроил так, что на торгах предложены цены в полтора раза дороже исчисленных, и что г. Вальяно сделал, по частному приглашению, самое незначительное уменьшение. Не смотря на то, К-ский заключил с ним контракт [350] и прислал на утверждение г. Анрепу под предлогом краткости времени и невозможности достигнуть лучших цен.

Это было уже не воровство, а грабеж. Г. Анреп приказал написать ему, что по назначенным ему делам он должен считать этот контракт утвержденным и если будет какая переплата, то она отнесется на его собственный счет. Если же ни он, ни г. Вальяно на это не согласны, то он К-ский должен объявить контракт неутвержденным и немедленно возвратиться в Керчь.

Между тем я в Керчи нашел другого надежного подрядчика. Это был купец 1-й гильдии Митров, человек очень капитальный и оригинальный. Петр Васильевич Митров был второй из пяти братьев. Они были староверы. Еще бывши крепостными, они занимались чумачеством: возили соль из Крыма. Околотивши денжонок, они выкупились, заплативши барину 10,000 рубл. асс. за себя и семейства. Как видно, это была семья честная и строгой нравственности. Братья жили дружно и вместе продолжали чумачество, увеличивая размеры своего дела. Соляной пристав их очень полюбил. Однажды, как рассказал мне Петр Васильевич, пристав сказал ему наедине: «Петр, я получил указ о введении нового акциза на соль. Я его придержу дня три, а ты закупай соль на сколько у вас хватить денег. Через три дня соль будет втрое дороже». Своих у них было тысяч двенадцать, да пристав дал взаймы десять тысяч. Эти деньги они скоро воротили втрое и начали жить. «Дай Бог ему царство небесное», прибавил старик Митров, «никогда мы не забудем его благодеяния». Многое можно читать между строками в этом наивном рассказе; но кто бросит камень в этих людей взросших в этой мутной среде и всосавших понятия и принципы с молоком матери? Безусловная правда — Бог. Петр Васильевич был бодрый старик лет 55. У него было своих 15 мореходных судов, и его обороты солью простирались на многие сотни тысяч рублей. Сам он был малограмотен, конторы никакой не имел; всем распоряжался сам, а если нужно написать, заставлял сына Ваню, мальчика лет 14, учившегося в гимназии. Жил он очень просто и был у сограждан в большом уважении, но как раскольник, никакой общественной должности не занимал. Его считали в большом капитале. Старший брат его был в Одессе, другой в Херсоне, третий в Ростове на Дону. Все четверо жили в согласии и вели дела за одно. Пятый брат Степан жил в Таганроге, но с братьями не ладил и был в плохом положении. Я знал только Петра и Федота (Ростовского), младшего [351] из пяти, писанного красавца лет 45. Оба они меня поражали здоровым толком и большой смышленностью в торговых делах. Петр Васильевич долго отказывался от моего предложения взять на себя инженерный подряд на том основании, что «наше дело соляное; отцы и деды им занимались, а это дело не нашего ума». Когда я ему расчитал, какие он может иметь выгоды, он слушал внимательно и сказал: «Это все так, да ведь надо сдать». Когда я объявил, что сдача ничего не будет стоить, он как будто с испугом сказал: «Нет, Григорий Иванович!, мы этого не желаем. Эдак, примерно, я поставлю в какое нибудь укрепление тысячу брусьев; бунт большой, но сверху будут лежать на подбор самые худшие брусья. Вы придете, посмотрите и скажете: вишь, старая собака Митров, какой скверный лес поставил». Кончилось однако же тем, что Петр Васильевич взял поставку по сметным ценам, выполнил ее исправно, но на следующий год отказался.

Абхазская лихорадка, покинувшая меня в Пензе и Казани, опять возвратилась; но рецидивы были гораздо реже и пароксизмы не так сильны. Я считал себя здоровым; за то бедного Иосифа Романовича Анрепа она совсем измучила. Несколько раз он собирался оставить свое место, но все откладывал. Жена заставила его решиться.

Начальником Береговой Линии назначен свиты Его Величества г.-м. Будберг, родной брат мадам Анреп от разных отцов.

Наш новый начальник имел с прежним только общее, что был Остзейский Немец. Это был маленький человек лет под 50, живой, юркий и вспыльчивый. Когда-то он переломил себе ногу; ее сростили неправильно, и от того часто открывалась рана. Будберг поехал в Петербург, приказал себе снова переломить ногу в том же месте. После этой вторичной операции, он едва заметно прихрамывал, но ходил много и скоро, почти бегом. Александр Иванович Будберг был человек не гениальный, но далеко не дюжинный. Он был хорошо образован и имел приятные светские манеры, без всякой щепетильности. Он умел быть начальником и хорошим товарищем. Не смотря на то, что ему было далеко за 40 лет, он был холост. Долго он был адъютантом графа Дибича, которого смерть (в 1831 г.) застала Будберга в чине полковника. В это время он был сделан флигель-адъютантом, а по производстве в генерал-майоры, оставался в свите Его Величества. Он имел много поручений в Европе и в России, в которой хорошо знал особливо военное ведомство. В Петербурге у него было много [352] связей. Он оставался всегда Остзейским бароном, но умел ловко устранять этот вопрос. С А. И. Будбергом я сошелся еще лучше, чем с его предместником. Он имел ко мне тоже полное доверие; но в его отношениях ко мне было менее солощавого, а более молодого, искреннего и откровенного. Я с благодарностью и с особенным удовольствием вспоминаю об этом времени. Я старался удалить от него все дрязги администрации, и он мог тем полезнее употребить свою деятельность на более существенные предметы. Говорят, что после меня он сделался раздражительным и тяжелым для подчиненных; но это вероятно потому, что приемник мой, Н. И. Карлгоф, человек впрочем очень почтенный, по принципу не хотел ничего принимать на себя, и все служебные мелочи и дрязги легли на А. И. Будберга.

Сделав несколько поездок по Береговой Линии и осмотревшись в этом новом для него крае, Будберг сразу хорошо поставил себя относительно всех главных лиц своего командования. Анапский комендант, хотя и барон, но понял, что ему нельзя долее продолжать открытую войну против своего начальника, Серебрякова. Последний убедился, что должен умерить свой воинственный пыл, хотя ему вполне было предоставлено предпринимать военные движения в размере его средств. Вообще дела в первом отделении шли очень хорошо. Натухайцы делались все более ручными; меновая торговля шла в больших размерах. В Анапу на торговую площадь приходило ежедневно по нескольку сот горцев с разными своими произведениями. Несмотря на то, о покорности Натухайцев не могло быть и речи. Очевидно, этот вопрос должен был решиться не на южной, а на северной стороне гор и в связи с другими народами племени Адехе. Новороссийск хорошо обстроился и принял вид красивого города. Болезненность в войсках, при большей свободе и лучших условиях жизни, значительно уменьшилась. Торговля стала развиваться. На рейде было несколько военных судов; стали приходить и частные суда, особливо Турецкие кочермы. Привоз последними товаров из Турции конечно не совсем был согласен с таможенными правилами, но начальство Береговой Линии смотрело на это всегда снисходительно, и г. Будберг еще более других. Привозимые товары состояли из табаку, кофе, сахару и ситцу, правда, Английского изделия. Все это составляло ничтожную сумму пошлин, а давало войскам удобства, которые были неизлишни при их тяжкой службе. Впрочем нам было разрешено покупать в Одессе (где в это время было порто-франко) товары, необходимые для [353] офицеров и нижних чинов войск Береговой Линии и беспошлинно вывозить их на казенных судах. Конечно смысл этого разрешения сделался очень растяженным, и в числе вещей, необходимых для войск оказались и предметы прихоти и роскоши.

Во втором отделении положение дел и войск мало изменилось. Укрепления, по возможности, улучшались и принимали вид красивый и опрятный; но в них, по прежнему, гнездилась лихорадка со всеми ее гибельными последствиями. Правительство ничего не предприняло для улучшения быта войск; но оно было бессильно против вредного климата, особливо в южных укреплениях. Вместо графа Оппермана начальником второго отделения назначен полковник Альбрандт. Это был человек лет под 40, хорошо образованный, любимый всеми товарищами, очень храбрый и решительный, но, может быть, слишком восторженный. В сражении под Ахульго он потерял руку. Ему отрезали выше локтя, но так дурно, что операцию пришлось возобновить. Он выдержал эту муку с необыкновенной твердостью, но и впоследствии часто страдал. Он был вдов и имел двух сыновей-малюток. За рану ему дали 57 руб. прибавочного жалованья из инвалидного капитала. Это заставило его оставаться на службе, в надежде (как он говорил), что удастся потерять еще руку или ногу, и тогда деткам дадут что нибудь более 57 рублей. Грустная, грустная история! Альбрандт не долго был начальником второго отделения Черноморской Береговой Линии. Дальнейшая судьба его мне неизвестна. В 1860 г. я знал его брата, генерал-майора корпуса путей сообщения и начальника Кавказского округа этого ведомства. Это был человек строго честный, ученый, очень добрый, но тоже восторженный и притом поэт, от чего было впрочем мало пользы для округа. В Геленджике была тогда другая оригинальная личность — полковник Витковский, назначенный туда комендантом еще в 1840 г. Это был добрый старик лет под 70, человек образованный, служившей всегда в саперах. Высокого роста, с густыми, кудрявыми, серебряными волосами на голове, Витковский был неукротимого нрава и деспот с подчиненными, а особливо в семействе. Он только что женился в третий раз на девице лет 18, которую измучил ревностию и капризами. В Геленджике у него был фактотум, поручик Левицкий, молодой человек способный, усердный и деятельный. При посещении Геленджика начальником штаба генер. Коцебу, Витковский представил ему, при почетном карауле, Левицкого, как отличного офицера, который исполняет у него двенадцать должностей. «А прикажу, так и молебен отслужит», прибавил он в [354] заключение. Коцебу сказал ему несколько ласковых слов. Левицкий был в восторге; но только что Коцебу отошел от караула, ординарец передал Левицкому приказание коменданта идти на гаубт-вахту. — «Что там случилось?» — «Не могу знать, ваше благородие, приказали шпагу вашу отнести под знамя». По отъезде Коцебу, получив свою шпагу, Левицкий пошел к Витковскому спросить, за что он был арестован? «Ни за что, дяденька; да я уж слишком много насказал начальнику штаба о твоих заслугах, так и посадил тебя, чтобы ты не зазнался». — «В таком случае, справедливо было бы, кажется, арестовать виновного, а не меня». — «Думал я об этом, дяденька; да коменданта некому было бы караулить. Дружба дружбой, а служба службой. Садись-ка, да принимайся за дело». После Геленджика, Витковский был произведен в ген.-майоры и назначен комендантом в Александрополь (Гумры). Там, между многими другими выходками самодурства, он дал предписание инженерному майору и плац-адъютанту жениться на его двух дочерях от первого брака, только что вышедших из Смольного монастыря. Невесте майора он дал в приданое коляску, а невесте плац-адъютанта 1200 р. асс. — «Вы люди бедные», сказал он последней, «можете ходить и пешечком, а инженер денег наворует, так и пусть возит свою жену в коляске». В 1846 г. Витковекий вышел в отставку. Я его видел проездом через Ставрополь. Он нисколько не изменился.

В третьем отделении все шло по старому; возились с Убыхами, с Цебельдинцами, Абреками, с Абхазскими интригами и особенно с владетелем, которого, правду сказать, очень избаловали: он ровно ничего не делал для водворения порядка в своем крае, и все грабежи и убийства в Абхазии сваливал на других, а мы его же награждали. Такое отношение к владетелю было отчасти вынуждено нашею слабостью в Абхазии. Санитарное состояние войск не улучшилось. Особенно в Сухуме, по прежнему, свирепствовали лихорадки. Нужно впрочем сказать, что в Гаграх мы, на этот раз, нашли лазарет пустым: не было ни одного больного. Покорность Джигетов, постройка башни в ущельи и улучшенное довольствие войск сделали счастливую перемену в этом месте, считавшемся гибельным и куда ссылали почти на верную смерть. Из Сухума мы съездили в Марамбу и посетили Редут-Кале, куда должен был приехать новый корпусный командир, генерал Нейдгардт, для обозрения Береговой Линии.

Замена Головина Нейдгардтом, а Граббе Гуркою была последствием посещения Кавказа военным министром. Кавказ от этого [355] не выиграл. Они ехали поправлять дела в крае, которого совсем не знали, учить других, сами не учившись. Оба были предубеждены против всего, что до них делалось на Кавказе, и оба были совершенно не в силах улучшить это положение дел.

А. И. Нейдгардт был давно известен как военный ученый и человек опытный в Европейской войне и в администрации. В кампании 1831 г. он был ген.-квартирмейстром армии, после того был ген.-квартирмейстром главного штаба Его Величества и наконец командиром 6 пехотного корпуса. Здесь он обратил на себя особенное внимание страстною деятельностью по части фронтовой службы. Педантизм он доводил до крайних размеров. О Владимире Осиповиче Гурко нет надобности много распространяться. Это был человек дюжинный. При хорошем образовании, уменьи себя держать с достоинством, глубокомысленно молчать, а иногда кстати говорить громкие фразы, он был скромный воин в поле и мог быть более полезным для кабинетной должности.

Старик Головин очень скромно покинул Кавказ. Алексей Петрович Ермолов навестил его в Москве и потом рассказывал в своем обществе: «Был у старика Головина. Он хорошо поместился в том же доме, где жил его предместник барон Розен. Жаль только, что не мог нанять больше, как на год; Нейдгардт дал задаток»... Слова эти конечно стали всем известны. Предсказание почти в точности сбылось: Нейдгарт и двух лет не остался на Кавказе.

В 1843 и 1844 г. дела в восточной половине Кавказа шли очень плохо, хотя туда была переведена из Крыма еще одна дивизия 5 пехотного корпуса. Я не буду говорить о подробностях действий в этом крае, мне мало известных и к нашему краю ни какого отношения не имевших. Расскажу только один эпизод, дающий понятие о делах и людях.

Г. Гурко двинулся с 15 батальонами из Грозной в Чечню и Северный Дагестан, где Шамиль хозяйничал совершенно как дома. Кончилось тем, что Гурко признал невозможным держаться в поле и с отрядом своим заперся в крепости Темир-Хан-Шуре. Это крепкое сидение продолжалось там так долго, что недостало продовольствия; войска ели конину. Гурко несколько раз посылал с лазутчиками к Нейдгардту убедительную просьбу о помощи, которой все ждали с нетерпением. Наконец, в одну ночь поднялась большая ружейная пальба на аванпостах. Привели горца, который счастливо выдержал огонь наших войск и неприятеля, чтобы принести г-у Гурко конверт от корпусного командира и маленькую [356] посылку. Все ждали хороших вестей и ошиблись. В конверте было предписание г. Нейдгардта ввести во всех войсках утвержденный им образец деревянной солонки, которую каждый солдат должен иметь в ранце... Но помощь явилась с другой стороны. Начальник левого фланга, г. м. Фрейтаг собрал каких-то 7 или 8 батальонов, пришел с ними из Грозной и избавил от блокады своего командующего войсками, сидевшего в Темир-Хан-Шуре с 15 батальонами. Это было только начало спасительных действий г. Фрейтага. В 1845 г. ему суждено было спасти своего главнокомандующего, а в следующем году опять генерала Гурко, уже совсем уезжавшего с Кавказа. Может быть, за эти-то действия он и сам должен был покинуть этот край, где был одним из полезных и замечательных деятелей.

Г. Нейдгардт встретил Будберга очень приветливо; мне не сказал ни слова. С ним был генерального штаба подполк. Бибиков, мой товарищ по Военной Академии. Он рассказал мне много Тифлисских сплетней и показал черновую Головина об утверждении четвертого отделения, о чем я уже выше говорил. Из рассказов Бибикова и из того, что черновая Головина находилась в дорожном портфеле, я понял, что Нейдгардт предупрежден против меня. Я старался держать себя как можно дальше.

Первое место посещенное корпусным командиром было Сухум. Там оставалось только две роты гарнизона; остальные были в Цебельде. Сухум конечно произвел неприятное впечатление на Нейдгардта, привыкшего находить везде педантическую чистоту и праздничный вид. Здесь было все гнило, ветхо, уныло и болезненно. У нас, со времен Раевского, шла бесконечная переписка об ассигновании суммы на осушку вокруг крепости болот, которых миазмы губили несчастные войска и жителей города. Отказ был всегда из Тифлиса. К счастью, г. Нейдгардт лично убедился в необходимости и неотложности этой меры; но возобновилась только переписка, а разрешение последовало уже при князе Воронцове.

В Бомборах встретили на берегу полковник Гогенбах, за отсутствием Н. Н. Муравьева, и владетель Абхазии со множеством своих князей и дворян. Сцена была оригинальная и красивая. В укреплении все было прибрано и вычищено. Мошенник - смотритель провиантского магазина, давно состоявший под следствием за неявку огромного количества провианта, особенно угодил Нейдгардту. Он сделал из своего магазина картинку. Строение и бунты были украшены разными фигурами из опорожненных боченков и путевых принадлежностей, кругом [357] место расчищено, выметено, усыпано песочком, а из воткнутых в этот день деревцов с листьями образованы аллеи... Нейдгардт был очень доволен и приказал записать имя смотрителя. Начало привело его в хорошее расположение духа. Он пошел вдоль бруствера. На бастионе стояли три орудия. Гарнизонный артиллерист, подпоручик из сдаточных, отрапортовал от своей части и предупредил корпусного командира, что лафеты только что окрашены. Действительно, орудия и лафеты блестели, как с иголочки. Нейдгардт заметил, что к его приезду не нужно было красить лафеты. «Никак нет, ваше в. п—во; теперь Июнь, а в этом месяце всегда красят лафеты гарнизонной артиллерии». Это он солгал: до того они по крайней мере десять лет не были крашены, да и не зачем было красить. Лафеты были до того гнилы, что из орудий нельзя было сделать более одного выстрела. К счастию в Бомборах давно уже не приходилось стрелять. Об этом и о негодности ружей у нас несколько лет велась резкая и настоятельная, но бесполезная переписка. Вероятно, она была в Тифлисе доложена г. Нейдгардту, потому что он сказал Будбергу: «Александр Иванович, а ведь артиллерия-то у вас не так дурна, как я ожидал». В это время мы были на бастионе. Я подошел к одному орудию, вывернул из гнилого обода кусок дерева и бросил гнилушки с запачкаными краскою перчатками. Все это было сделано молча. Нейдгардт тоже молча посмотрел на меня и пошел дальше. И об этом возобновилась переписка, но кончилась только в 1854 г., когда мы сами уничтожили все укрепления Береговой Линии.

Погода была прекрасная; море как зеркало. Обзор Береговой Линии до Анапы продолжался трое суток, довольно бесцветно и без особенных случаев. Из Анапы мы проводили корпусного командира прямо к Поти. Г. Будберг принял в свое начальство сформированное уже четвертое отделение Береговой Линии, и на возвратном пути из Сухума отправился в Цебельду и Дал чрез Багадское ущелье, чтобы ознакомиться с краем. Я на другом пароходе пошел прямо в Керчь, где меня ожидали кипы бумаг.

В Августе приехала в Керчь моя мать с младшей сестрой. Квартира у меня была очень просторная, но теперь она наполнилась нашим семейством и немалочисленным крепостным штатом. Мать моя была женщина не глупая и добрая; но сороколетняя возня с крепостными, в замужестве, развила в ней до болезненности самолюбие и раздражительность, от которых страдали сестры и особливо прислуга. Нужно впрочем сказать, что крепостные люди ее любили и находили крутое подчас с ними обращение [358] естественным. Женщина, пятьдесят лет служившая ей горничной, Матрена Озоновна, более других терпевшая от неровности характера своей госпожи, не покинула ее и после освобождения крестьян, не получала никакого жалованья и в 1874 г. закрыла ей глаза. Сестры были очень добрые девушки и держали себя скромно и совершенно прилично. Младшая, Любовь, была миловидна, хотя ряба, с умными и прекрасными глазами. В маленьком городке, как Керчь, знакомства составляются скоро; в штабе же было много офицеров и чиновников. Наша жизнь устроилась так, что мы редко оставались одни. Меня лично увольняли от всех светских условий: было некогда. В моем кондуитном списке г. Анреп, на вопросы усерден ли к службе? написал: «усерден свыше сил». Это было не совсем правда; я действительно очень много работал, но это меня нисколько не тяготило: я, что называется, втянулся. Лишением для меня было отсутствиe Майера, который проводил лето в Карасане с семейством Раевского. За то наша штабная семья все прибывала. В распоряжение начальника Береговой Линии назначены были начальники артиллерии и инженеров для заведывания этими частями на Береговой Линии, полковники Радожецкий и Клименко. Первый был старый артиллерист, участвовавший в отечественной войне и литератор. Его «Записки Артиллерийского офицера» имели в свое время успех. Он был человек не без способностей и не без образования, хотя, по старому обычаю, говорил и писал «лаблатория». Он недолго оставался в этой должности; на его место назначен был полковник Бабушкин, человек пожилой, очень добрый и всеми уважаемый. Он долго командовал батареей и был в немилости у Артиллерийского Департамента. Когда-то он получил в батарею холостые заряды в большом количестве. По его представлению, ему разрешено было порох из лишних зарядов передать в пехоту для того же употребления. При ревизии его отчетов, ему сделали запрос, куда он дел рогожные пыжи от зарядов, переданных в пехоту? Вещи эти никакой ценности не имеют и верно были брошены; но Артиллерийский Департамент восемь лет мучил его запросами, сделал несколько замечаний и выговоров и едва согласился на удержание из его жалованья двойной стоимости пыжей, т. е. двух или трех рублей ассигнациями. Этот департамент славился тогда своей мелочной придирчивостью. Рассказывают, что полковник Амосов, один из известных тогда артиллерийских офицеров, подал генерал-фельдцейхмейстеру записку, по личному приказанию Его Высочества. Когда записка поступила в департамент, сей последний [359] запросил Амосова, почему он не счел нужным представить об этом деле департаменту? Амосов отвечал, что он всегда считал артиллерийский департамент местом нужным, но представил записку, минуя его, генерал-фельдцейхмейстеру, по личному приказанию Его Высочества. Говорят, эта острота дорого стоила Амосову.

Полковник Клименко назначен был на место полковника Постельса, который получил назначение начальником инженеров Кавказского корпуса. За этого полезного деятеля Тифлисский штаб должен бы добром помянуть генерала Раевского. Клименко был инженер старого времени, добрый, толстый и обжора. На г. Будберга он произвел неприятное впечатление своим проектом возобновления Юстиниянова храма в Пицунде. Это величественное здание, над которым пронеслось 13 веков, так сохранилось в живописных развалинах, что его легко можно было реставрировать в прежнем стиле. В проекте Клименко ему дан был вид какой-то нелепой житницы. Будберг сказал: «это не архитектор, а каменьщик». Проект переделан в Петербурге и, по представлении Будберга, учреждена при этом храме духовная миссия.

Между отъездом Постельса и назначением Клименко прошло несколько месяцев. Подполковник К—ий приехал из Таганрога, и я поручил ему, как старшему из инженеров, вступить в эту должность и объявил, что с будущего 1844 г. заготовление инженерных материалов и постройки в Таганроге будут возложены на бывшего с ним в последние два года инженер-поручика Ната. Конечно, это очень не понравилось К-скому, хотя я постарался густо позолотить пилюлю. В конце осени, я поручил ему составить проект и соображение цен на заготовление, причем он, с своей цинической усмешкой, заметил, что все прежние сметы и соображения подлежат радикальному изменению, от которого можно ожидать значительного уменьшения суммы подряда. Я конечно поддержал его в этом благом настроении, вызванном уверенностью, что не ему уже придется пользоваться барышами. Жидовская натура явилась тут во всем блеске. Недели через две, К-ский принес мне толстую тетрадь, написанную его рукой и содержащую в себе все соображения и исчисления, сделанные совсем на новых основаниях, которые ему конечно были давно известны, но до сих пор он не считал нужным об них говорить. Общая сумма заготовки уменьшилась от этого не много более чем на треть. При докладе мне всех подробностей исчисления, я вынужден был сделать возражение: до такой степени сбережения, особливо в морской перевозке, были значительны. К-ский, с своей таинственно-цинической [360] улыбкой, отвечал, что все исчисления верны, и ошибки никакой нет. Я оставил его тетрадь у себя, чтобы рассмотреть еще на досуге, приказал у себя на квартире переписать ее, проверил и, когда К-ский пришел с докладом, приказал ему написать на его имя предписание отправляться в Таганрог и приступить к заготовлениям согласно сделанному им самим изменению, а поручику Нату принять от него дела инженерного отделения штаба. Это его очень озадачило, но возражать было нельзя: его собственноручная тетрадь была у меня. Конечно, и при этом исчислении, он в убытке не остался; но можно вообразить себе, что у него оставалось в кармане в предшествовавшие пять лет? В 1845 г. он вышел в отставку, женился на девице Коваленской, молодой особе, которую он мучил ревностью, скаредностью и деспотическим обращением. В Таганроге говорили, что у него 400 т. рубл. капиталу. Я его там видел в 1851 г.; он был богатым помещиком, но жил свиньей, как разворовавшийся Жид. Вскоре он умер в больших мучениях, не видя около себя ни одного любящего лица.

Чтобы отдохнуть от воспоминания об этой грязной личности, скажу несколько слов о человеке, ему диаметрально противоположном. Антон Антонович Нат, инженер-поручик, был прислан в распоряжение начальника Береговой Линии в 1840 г. вместе с другими офицерами этого ведомства. Он был родом из Финляндии, воспитывался в Инженерном Училище и совершенно обрусел. Это был человек замечательно добрый, честный и благородный. При хороших умственных способностях и общем образовании, он был одним из лучших инженеров. При этих достоинствах он был скромен, даже до излишества, так, что его трудно было узнать и оценить. С самого приезда на Береговую Линию, он подружился с своим земляком, Сальстетом, а впоследствии женился на падчерице последнего, девице Свентоховской. Действительно, в обществе этих честных и добрых людей от многого можно было отдохнуть.

1844-й г. был последним годом моей службы на Береговой Линии. Он прошел без особенных событий; только в начале года Будберг был произведен в генерал-лейтенанты с назначением генерал-адъютантом. Это была общая для нас радость, и мы ее отпраздновали пиром на весь мир. Будберг умел привязать к себе своим ровным и ласковым со всеми обхождением, при полном соблюдении своего начальнического достоинства. В мелочи администрации он не вмешивался, и дела наши шли хорошо, хотя в Тифлисе, по прежнему, нас не долюбливали. [361]

В начале 1845 г. был назначен на Кавказ главнокомандующим и наместником граф М. С. Воронцов. 31 год тому назад он одержал победу над Наполеоном, при Красине, за что получил Георгия 2 степени. После того он был 21 год Новороссийским генерал-губернатором и имел репутацию либерального вельможи. Его назначение на Кавказ всех обрадовало. Ожидали многого. К сожалению во многом ошиблись.

Начальником главного штаба армии был назначен ген.-лейт. Гурко. Если бы он удовольствовался кабинетною работою, как его предместник, то избегнул бы дурной славы за свои вмешательства в военные действия. На его место никто не был назначен. Наказный атаман Черноморского казачьего войска, г.-лейт. Заводовский, как старший, принял титул временно-командующего войсками Кавказской Линии и Черномория. Вскоре после того я был произведен в генерал-майоры (30 Апреля) с назначением начальником штаба войск Кавказской Линии. Эта высочайшая милость была исходатайствована графом Воронцовым и многим в Ставрополе и Тифлисе не понравилась.

Пришлось оставить Береговую Линию и добрых товарищей, с которыми делил я труды, радость и горе. Семилетняя служба на Береговой Линии оставила мне самые живые и приятные воспоминания. Штабные захотели проститься со мною за хлебом-солью. На обеде был г. Будберг и до 40 офицеров всех ведомств. Были тосты и спичи. Когда Будберг ушел, прощание обратилось в шумный кутеж на распашку. Не было конца тостам и речам, которые были только искренни, а нам казались тогда и умными, и красноречивыми. Мы разошлись далеко за полночь и не совсем верными шагами. С того времени прошло 36 лет (1881 г.); но и теперь, 73-летний старик, я с тем же удовольствием вспоминаю молодое, искреннее чувство, с которым мы расстались. Со многими из тогдашних товарищей мне не пришлось встретиться. Майер женился на Софье Андреевне Дамберг, имел двух сыновей-близнецов, из которых одного, Григория, я крестил. В 1846 году Майер умер. Вдова его долго была директрисой Кушниковского института девиц (в Керчи). Мы с нею встречались друзьями и в Керчи, и в Петербурге, где она жила с Раевской.... Сыновья ее воспитывались в горном институте и вышли хорошими горными инженерами.

Сальстет тоже женился на вдове лекаря Свентоховского, в доме которого он долго квартировал. Это был поступок, какого следовало ожидать от честного Шведа, но он едва ли ему доставил много семейного счастья. С ним мы опять встретились в 1855 г. [362] Он был полковником генерального штаба и назначен, по моему представлению, градоначальником г. Ейска. В этой должности он пробыл несколько лет, честно трудился, произведен в г.-майоры, овдовел и там умер, оставя двум дочерям только небольшой садик, в котором сам работал. До последней минуты жизни он сохранил детскую доброту и прямодушие, которое не все умели ценить.

Нат, как я уже сказал, женился на его падчерице. Она была красавица, добрая жена и мать, и хорошая хозяйка. С Натом мы встретились опять в 1855 г. Я был тогда наказным атаманом Черноморского казачьего войска, а Нату поручено было составить и выполнить проект заграждения входа из Черного моря в Азовское. Государю угодно было поручить мне наблюдение за этими работами. Этого поручения с меня не сняли и в то время, когда я был назначен командующим войсками правого крыла. Конечно работал один Нат; я редко мог приезжать в Керчь и в Ставрополе утверждал только подписанные Натом отчеты по этому миллионному делу. Я имел к нему неограниченное доверие и конечно не имел причины в том раскаиваться. Кончив работы, Нат, произведенный в г.-майоры, назначен состоять при Инженерном Департаменте. Там он прожил несколько лет в тени и при скудном содержании. Нат был отличный инженер и человек хорошо образованный. Его скромность доходила до излишества. Немногие умели его ценить, и в числе этих немногих был Тотлебен, его товарищ по Инженерному Училищу. После смерти Ната он позаботился, чтобы похоронить его на счет казны и по возможности устроить положение его вдовы и четырех детей, которым отец не оставил ничего, кроме честного имени. Слава Богу, что, хоть редко, но еще являются такие чудаки! Платон Александрович Антонович оставался на Береговой Линии до ее упразднения в 1854 г. Он много и разумно работал, но в тень не прятался. Крымская война застала его полковником. По заключении мира, он покинул военное поприще, и я встретил его уже в Петербурге в 1865 г., когда он, уже г.-лейтенант, назначен попечителем Киевского учебного округа. Надобно было ему иметь особенную гибкость, практический смысл и твердость воли, чтобы 14 лет оставаться в этой должности, при всех переменах лиц, систем и взглядов в Министерстве Народного Просвещения.