ФИЛИПСОН Г. И.

ВОСПОМИНАНИЯ ГРИГОРИЯ ИВАНОВИЧА ФИЛИПСОНА

(См. 5 и 6 кн. Р. Архива 1883 г.)

Скоро по получению увольнения, г. Раевский уехал с семейством в Карасан, имение жены его на южном берегу Крыма. Там он прожил года четыре и успел поссориться с графом Воронцовым за пристрастное решение его спора с соседними Татарами. В письме к графу Воронцову, Раевский писал почти следующее: «Я не прошу ни милости, ни даже справедливости вашей в моем деле. Я прошу только, чтобы вы, по доброте к моему отцу и по всегдашнему ко мне расположению, признали меня Татарином. Тогда я и сам найду вашу справедливость». Надобно признаться, что в деле этом Раевский был не прав. Кажется, в последнее время характер его сделался желчным и раздражительным. Так он разошелся с Пушкиным (Львом), и не по вине последнего. Кажется, в 1845 г. Раевский скончался от рака в щеке, один, в имении жены своей, в Воронежской губернии. Мир душе его!...(Н. Н. Раевский скончался летом 1843 года, но не от рака, а от какой-то накожной болезни на голове. Смерть постигла его на пути в чужие края, куда он ехал лечиться. П. Б.)

Накануне его выезда из Керчи приехал его преемник. Я, как начальник штаба, поспешил к нему явиться. Это было вечером. Я должен был отвечать на множество вопросов, иногда довольно наивных, которые показали мне, что мой новый начальник вступает в темный лес. С ним был его личный адъютант Колюбакин, с которым я уже встречался в Ставрополе. Из манеры его вмешательства в разговор, я увидел, что при своем генерале il a le droit d' insolence (Оно пользуется правом быть наглу). Когда я сказал, что из четырех [200] наших пароходов два только в действии, а два остальные по очереди осматриваются и чинятся в Севастополе, Анреп сказал, что нужно просить адмирала Лазарева о приказании так исправить наши пароходы, чтобы они не имели надобности в починке. Колюбакин весело сказал: «Идея!.... Завтра же прикажу своему сапожнику, так вычинить мои старые сапоги, чтобы они уже более не рвались».

Попробую сказать мое мнение об Анрепе, конечно не но первому впечатлению, а по тому, как я узнал его в два года.

Иосиф Романович Камеке фон-дер Геэ-Генант -Вольфеншильд-Фон-Анреп происходил из старой Остзейской дворянской фамилии. В последствии, к его длинному имени Государь предоставил ему присоединить: граф фон-Эльмпт (имя и титул его супруги). Он воспитывался в Пажеском корпусе и быль камерпажем, кажется, в начале царствования Александра Павловича; потом он был адъютантом Дибича, а после командиром кавалерийского полка. Этим полком он командовал с большим отличием в мирное время, а в Турецкую войну 1828-1829 г., перед назначением на Береговую Линию, он был начальником Джаро-Белоканской области и Лезгинской кордонной линии. Там он не удовольствовался охранением Грузии от вторжения Лезгин, живущих по северную сторону хребта, но предпринял покорение этих враждебных обществ не оружием, а силою своего красноречия. Об этом он просил разрешения Головина, который представлял Государю. Совершенно для меня непонятно то, что ему предоставили ехать с этой проповедью к немирным горцам; выражено только сомнение в успехе. Об этой поездке, со множеством эпизодов, Колюбакин, бывший с своим генералом, рассказывал с большим юмором. С ними были переводчик и человек десять мирных горцев, конвойных. Они проехали в неприятельском крае десятка два верст. Один пеший Лезгин за плетнем выстрелил в Анрепа почти в упор. Пуля пробила сюртук, панталоны и белье, но не сделала даже контузии. Конвойные схватили Лезгина, который конечно ожидал смерти; но Анреп, заставив его убедиться в том, что он невредим, приказал его отпустить. Весть об этом разнеслась по окрестности. Какой-то старик, вероятно важный между туземцами человек, подъехал к нему и вступил в разговор, чтобы узнать, чего он хочет? «Хочу сделать вас людьми, чтобы вы веровали в Бога и не жили подобно волкам». — «Что же, ты хочешь нас сделать христианами?» — «Нет, оставайтесь магометанами, но только не по имени, а исполняйте учение вашей веры». [201] После довольно продолжительной беседы, горец встал с бурки и сказал очень спокойно: «Ну, генерал, ты сумасшедший; с тобой бесполезно говорить».

Я догадываюсь, что это-то убеждение и спасло Анрепа и всех его спутников от верной погибели: горцы, как и всe дикари, имеют pелигиознoe уважение к сумасшедшим. Они возвратились благополучно, хотя конечно без всякого успеха.

Кто знает Кавказ, тот поймет, сколько нужно было неустрашимости, самопожертвования и сумасбродства, чтобы пуститься на такое предприятие, которое ни в каком случае не могло иметь успеха, а из тысячи шансов один такой, что проповедник не погибнет или не будет взять в плен со всеми своими спутниками. Такой подвиг живо напоминает Дон-Кихота, отворившего клетку льва и вызвавшего его на честный бой. Анреп был рыцарь, но не плачевного образа. Высокий ростом, прекрасно сложенный, с чертами лица приятными и выразительными, он имел манеры изящные, держал себя благородно и независимо. В его выражении было всегда что-то восторженное. Вообще воображение уносило его часто за пределы действительности. Оставаясь один, он нередко видел то, чего перед ним не было, вел разговор вслух и произносил целые монологи с живой жестикуляцией. Умственные способности и образование были не выше среднего уровня. Во всех делах он прежде всего привязывался к мелочам, из-за которых ему не всегда видна была самая важная сторона дела. Он быт честен и храбр, опасность для него не существовала. Мне случалось видеть его под градом пуль, окруженного убитыми и ранеными, разговаривающего спокойно и с досадным добродушием. Анреп был добр и со всеми учтив. Я сказал бы, что он был и справедлив, если бы он не был пристрастен к Немцам. Вообще он был Остзейский рыцарь до мозга костей. В его гербе было множество предметов, о которых он мне рассказал легенды. На его вопрос, какой у меня герб? я отвечал шутя: «гром в чистом поле». — «Т. е. туча и молния? — «Ничего нет: просто гром.» — «Гм! значит у вас совсем нет герба!» Это кажется его очень удивило.

Мадам Анреп, урожденная графиня Эльмпт, особа совсем другого рода. Она очень умная, великосветская дама. При дворе и в Петербургской аристократии у нее было много коротких связей, через которые она много раз умела выручать своего мужа из неловких положений. Вообще она имела на него большое, но не дурное влияние. Она была уже не в первой молодости, но сохранила свежесть и миловидность Бальзаковской 30 ти-летней красавицы. Когда через [202] несколько месяцев семейство Анрепа приехало в Керчь, я бывал у них почти каждый день и всегда видел между супругами дружбу и полную гармонию. Дети у них были прекрасные, и мать их очень хорошо вела, хотя не всех одинаково любила.

Как нарочно, вслед за приездом нового начальника, посыпались с Береговой Линии неприятные донесения. В Тенгинское и Навагинское укрепления горцы несколько дней стреляли из ружей, вероятно, взятых в 1840 г. в наших укреплениях. В порохе и снарядах у них не было недостатка, и они очень ловко устраивали на горах свои батареи, так что наша артиллерия не могла им сделать почти никакого вреда. Кроме взятого ими в укреплениях, горцы получали порох Английской работы, на контрабандных судах. В этом снабжении и подстрекательстве несомненно участвовали Англичане. У Убыхов и Шапсугов жил тогда Белль, Англичанин, которого судно Wixen было взято нашим крейсером в 1834 г., в Суджукской бухте. Было известно тоже о другом Англичанине, Уркарте, имевшем близкое отношение к Английскому посольству в Константинополе. Наконец, в 1839 г. тайно приехал к горцам Лонгуорт, секретарь того посольства. О всех этих замыслах и происках мы имели прямое известие от нашего посланника в Константинополе. Он прислал к нам двух своих агентов братьев, Андрея Хай-Джибермесова и Александра Давидсона. Это были два Черкеских мальчика, взятых на воспитание миссионерами Шотландской колонии Каррас (близ Пятигорска). Они приняли христианскую веру, научились грамоте по-английски и по-русски и отправились в Царьград искать счастья. Там они служили двойными шпионами в обоих посольствах и ознакомились со всеми подробностями Английской интриги. Г. Раевский объявил Белля вне покровительства законов и назначил цену за его голову. Это наделало много шуму в Европе, особливо когда Белль издал свое сочинение о пребывании у горцев, переведенное и на Французский язык. В этом сочинении есть много любопытных сведений о горцах, а еще более клеветы и умышленной лжи, высказанной с остервенелою ненавистью к России.

К счастью, бомбардирование двух укреплений не сделало другого вреда, кроме пробития ядрами казарм во многих местах. В Тенгинском ядро разбило в щепы колыбель, в которой, к счастью, не было тогда младенца. Это обстоятельство дало Анрепу повод выставить, до какой степени рановременна была всякая мысль об учреждении при укреплениях гражданского населения. С тех пор об этом проэкте Раевского уже более и не поминалось. [203]

Волнение между горцами распространилось по всей линии, и видно было, что возбуждение враждебной предприимчивости происходило от одного общего источника. В тоже время Убыхи сделали вторжение в Абхазию, но успели только сжечь несколько малых аулов. Они проходили в оба пути мимо укрепления Гагр, через ущелье р. Жоадзех, заросшее лесом. Переход этот очень труден и возможен только в одном месте, по которому крепостная артиллерия не может действовать, а гарнизон так слаб, что не может и думать о вылазке против партии, в которой около 1.000 человек, хотя место переправы не более двух верст от укрепления.

Весною слабы гарнизоны и во всех укреплениях. В летние жары и осенью больных лихорадкою очень много; но, по нужде, больной может стать с ружьем на бруствере, в случае нападения. Зимою болезни вообще ожесточаются, а весной имеют несчастный исход. Тогда можно надеяться только на здоровых, а их ряды бывают очень разрежены. Успех горцев в одном месте мог повлечь за собою последствия как в 1840 г., если не хуже.

Более серьезное покушение сделано было Убыхами против укр. Головинского. Их партия, до 2000 человек, собралась скрытно в балке, отделяющейся от укрепления небольшим возвышением к С. В-ку. Горцы знали, что днем крепостные ворота бывают отворены. В полдень десятка два конных выскакали из-за возвышения и во весь дух бросились по берегу моря мимо одного из блокгаузов, к воротам. По счастливой случайности, воинский начальник приказал только перед этим запереть ворота; удальцы расчитывали, вскочив в укрепление, произвести замешательство, а в то время конная партия сделает открытое нападение. Видя неудачу, конные пустили лошадей во весь опор, с гласиса заставили их сделать отчаянный скачок через ров, на дне которого были заостренные палисады. Лошади конечно не могли перепрыгнуть и были ими проткнуты, а отчаянные горцы, в тоже мгновение, бросились на эскарп и вскочили на бруствер. Все это было сделано с невероятною стремительностью, но гарнизон был уже готов: удальцы заколоты штыками на бруствере, а атака пешей партии отражена без потери с нашей стороны.

Я счел нужным описать этот отчаянный подвиг удальцов, чтобы показать, с каким врагом мы имели дело. Я уже сказал, что Убыхи были самым храбрым и предприимчивым народом из племени Адехе. Их вражда к нам доходила до крайнего фанатизма и до сумасбродства, которые возбуждали к предприимчивости и остальных менее воинственных горцев этого края. [204]

Одновременно с этим произошли беспорядки в Цебельде. Князья Шабаш и Баталбей Маршани собрали шайку разного сброда, грабили в Цебельде и в Абхазии, где находили много сторонников. Генерал Муравьев настоятельно просил обеспечить Абхазию от Убыхов постройкою башни в ущелье Жоадзех и дать ему средства для движения в Цебельду и Дал, для прекращения беспорядков. Первое было очевидно необходимо; польза последнего сомнительна, потому что шайка разбойников всегда уйдет, а держать постоянно войска в Цебельде было невозможно. Однако Анреп не решился в этом отказать.

Донося об этом своему Кавказскому начальству и представляя копию в Петербург, Анреп просил позволения отложить предполагаемое в этом году занятие линии от Варениковой пристани к форту «Раевский» и дать ему время осмотреться.

Мы отправились на пароходе по Береговой Линии. Видно было, что Анреп не ожидал таких размеров своего командования. Не раз ему приходилось отдать справедливость своему предместнику, который сумел сделать возможным такое развитие нового края. Новороссийск, благодаря разумной деятельности контр-адмирала Серебрякова, принимал вид красивого города. При меньшей враждебности горцев, там начинали развиваться торговля и промышленность. В огромной бухте, обрамленной горами, стояло более десяти военных и частных судов. Везде была видна большая деятельность. Геленджик принимал тоже приличный вид, хотя много еще оставалось в нем грязных лачужек прежнего времени. Средние укрепления, в которых здания, кроме пороховых погребов, сосновые, срубленные в Таганроге, содержались в большой чистоте и порядке. Рассаженные внутри укрепления деревцы, растения и цветы, и виноград, вьющиеся по трельяжу, давали укреплениям вид каких-то аббатств. Эта была уже непосредственная работа г. Раевского, который сам развозил на пароходе, и сам распоряжался рассадкою всех этих растений. К Югу от Навагинского укрепления картина изменяется, природа делается роскошнее, а укрепления с строениями, сделанными из местных материалов и при скудных средствах, глядят гнило и мизерно. В довершение всего, войска, расположенные в Абхазии, не получали довольствия, которое Раевский умел выхлопотать для остальных по морскому положению. Одно, что неприятно поразило нового начальника, — это санитарное состояние войск и особливо в Абхазии. Сухум казался каменным гробом: нельзя было встретить свежего, здорового лица, а еще лето и не начиналось. [205]

По возвращении в Керчь, г. Анреп сделал, в виде обозрения, донесение обо всем, им найденном, и просил разрешенья в этом году удовольствоваться только довершением работ в Новороссийске, постройкою башни в ущелье Жоадзех, где горцы могут переходить в Абхазию, минуя Гагры; а осенью, когда спадут жары, собрать отряд в укр. Св. Духа и двинуться сухим путем через землю Убыхов для наказания этого народа и чтобы разрушить обаяние, которым он пользовался для возбуждения других горцев против нас. Прибыв в укр. Навагинское, отряд должен был построить на горе каменную башню, которая бы более открыла местность и сделала невозможным возобновление бомбардирования этого укрепления. Последнее предприятие было очень серьезное и требовало довольно значительного отряда, который предполагалось перевезти в укр. Св. Духа на судах Черноморского флота.

Высочайшее соизволение не замедлило, и мы тотчас же принялись за приготовления. В распоряжение ген. Муравьева назначены были два Черноморских казачьих полка и 3-й батальон Тенгинского полка, для постройки башни в Гаграх. Г. Анреп предоставил ему, в случае необходимости, употребить часть этих войск для движения в Цебельду. Эти войска были на наших пароходах и судах перевезены в Гагры, в начале Мая. Тенгинским бaтальоном командовал подполковник Данзаз, секундант А. С. Пушкина, отличный боевой офицер, светски образованный, но крайне ленивый и, к сожаленью, притворявшийся roue. Одним из пеших казачьих полков командовал войсковой старшина Бабич, которого только впоследствии мне суждено было коротко узнать и оценить по достоинству. Еще два пеших казачьих полка были доставлены в Новороссийск, где предстояли невоенные работы.

В Керчи, осмотревшись, г. Анреп был поражен разнообразием предметов своего управления, и всего более огромностью сумм, проходящих через его управление. Этих сумм бывало до 2-х миллионов в год. В Керчи не было уездного казначейства; поневоле наши суммы должны были храниться в частном доме, занимаемом управлением без многих из тех мер, которые требуются для безопасности казенных сумм. При том же, в самом расходовании и рассылке сумм приходилось часто делать отступления от законного порядка, поспешности распоряжений, так как все сообщения с Береговой Линией делались на пароходах, которые не имели определенных дней отхода. Я, кажется, уже сказал, что казначеем был провиантский чиновник Еф. Герас. Лаврик, говоривший о себе, что учился грамоте на медные гроши. Он был человек пожилой, [206] семейный, простой и честный. Он отлично вел свое дело и 23 шнуровые книги. В добавок к 600 рубл. окладного жалованья, ему позволено было держать тысяч до 40 свободных казенных денег в сериях вместо кредитных билетов. Никогда никаких беспорядков, наветов и жалоб на него не было. Какая-то закваска честности и самоуважения была положена во все управление Береговой Линии. С того времени прошло 37 лет (1878), но я и до сих пор с наслаждением и гордостью вспоминаю это время. Думаю, что это чувство разделяют со мною мои дорогие сослуживцы, если кого-нибудь смерть до сего времени пощадила. Как бы то ни было, начальнику Береговой Линии действительно было о чем задуматься; но и тут г. Анреп обратил особенное внимание только на способ расходования денег, на довольствие писарей и выписных команд, ожидавших отправления к своим частям. Этим довольствием заведывал бравый унтер-офицер Лойко, человек пожилой, строгий и распорядительный. Надзор за ним имел дежурный штаб-офицер майор Миргородский. Нижние чины получали от казны продовольствие по морскому положению. Пища их была не только хороша, но роскошна, так что когда я был прапорщиком и получал в год 450 р. асс. жалованья, я не смел и мечтать о такой роскоши. С год Анреп возился с учетом этих расходов и не раз говорил мне, что Лойко не дает ему спать спокойно. Наконец, бросил.

С новым начальником мне прибавилось много работы: сам он ничего не писал. Работа меня не тяготила, я был молод и здоров. Навык к работе и особенно полное доверие г. Анрепа, при отсутствии всякой формальности, значительно облегчали мой труд.

Лето 1841 г. прошло без особенных событий. Вырубка леса в ущельи Жоадзех и постройка там башни сделаны Муравьевым без выстрела, но в Абхазии и Цебельде беспорядки продолжались. Г. Муравьев нашел нужным воспользоваться данным ему позволением двинуться с отрядом в Цебельду. Он составил его из трех баталионов, нескольких горных единорогов и Абхазской милиции, конной и пешей. До укр. Марамбы он не встретил никакого сопротивления: враждебные партии, как и следовало ожидать, укрылись в Дальское ущелье. Муравьев стал их преследовать, кажется, именно потому, что это было очень трудно. Можно догадываться, что в его воображении носились тогда Суворов, С-т Готард, Чортов мост... Горцы очевидно не ожидали движения отряда в Дал и потому, когда войска из долины Амшкяля повернули к Багаде, [207] большая часть их бросилась в аулы увозить свои семейства, и имущество, и угонять стада.

Из Нижней Цебельды есть два пути для вторжения в верхнюю часть долины Кодора, Дал. Первый ведет через урочище Наа, против которого есть порядочный брод через р. Кодор; второй путь через Багадский мост, за которым оба пути сходятся, и дорога идет сначала по левому берегу Кодора, а далее несколько раз переходит его в брод. В крае вообще нет даже сносных колесных дорог. Туземные двухколесные арбы, запрягаемые быками или буйволами, проходят по таким местам, которые для наших четырехколесных экипажей и для непривычных лошадей недоступны. Но дорога через Наа, хотя трудная и идущая лесистым краем, возможна. Совсем другой характер имеет путь, избранный Муравьевым. От Марамбы до Амшкяля местность волнистая и открытая. За Амшкялем редкие перелески, далее к Кодору начинается знаменитая Багадская теснина. На сотни сажень тропа идет по карнизу скалы. Тут уже начинается гранит, между беспорядочными массами которого вьется тропа. Спуск к Кодору крут и каменист и идет между редкими деревьями и кустами. О Багадском мосте я говорил выше. Перейдя на левую сторону Кодора, дорога вступает в местность более доступную: между лесами и рощами начинают являться хвойные деревья, аулы горцев разбросаны по местам живописным, но трудно доступным. Между перелесками мало вспаханных полей, но на тучных пастбищах ходят большие стада баранов и рогатого скота. Далее к Северу местность видимо подымается и против устья Аджгары принимает суровый и величественный Альпийский характер. Между еловыми и сосновыми лесами торчат гранитные скалы; с трех сторон видны вдали снеговые вершины Кавказа, приближающегося в этих местах к своей наибольшей высоте.

Муравьев быстро прошел с отрядом Багадскую теснину, не встретив большого сопротивления. Пехота перешла по мостику и прикрыла его, но переход остального отряда и особливо перевод лошадей занял много времени и дал горцам возможность собраться. Отряд двинулся вверх по левому берегу Кодора и к вечеру занял удобную позицию. На другой день войска были по частям посылаемы разорять и жечь аулы. Перестрелка не умолкала, и у нас было несколько раненых. К отряду примкнули Цебельдинцы, конные и пешиe, с Хрипсом Маршани, которого аул в урочище Наа. Пораженные неожиданным переходом отряда через Багаду, они боялись за свои аулы и поспешили выказать свою верность и [208] преданность. Нужно заметить, что в отряде было взято сухарей на 4 дня, патронов по 60; число зарядов для горных единорогов было очень ограниченное. Неприятель наседал, перестрелка не прекращалась. Известна бережливость нашего солдата; можно было опасаться, что недостанет патронов и продовольствия. Между тем возвращение через Багаду сделалось немыслимым, а движение через Наа потребует по крайней мере лишний день. Дальнейшее движение вверх по Далу не могло иметь никакой цели. Г. Муравьев увидел себя в положении опасном и приказал отступать. Известно на Кавказе, что это гораздо труднее, чем идти вперед: неприятель делается дерзким и предприимчивым и приобретает тактические преимущества. Нервы Муравьева не выдержали. Он заболел, и дальнейшим движением распоряжался гвардии капитан Лауниц, адъютант Головина, бывший адъютант графа Толя, офицер, заслуживший общее уважение. Говорили, что Муравьев выпил более, чем мог перенести.

Когда отряд достиг Наа и расположился там на ночлег, перестрелка прекратилась, а утром начались переговоры. Шабаш уехал в Псху, а Баталбей явился с повинною головою и был конечно прощен. Это было кстати, потому что в отряде не было ни хлеба, ни патронов. Пробыв в Марамбе несколько дней, отряд возвратился в Абхазию. Весь этот поход стоил нам несколько убитых и раненых нижних чинов; последствием же его было только временное спокойствие в Цебельде и в Абхазии. Беспорядки возобновились, потому что были возбуждаемы, под рукою, интригами самого владетеля, который хорошо понимал, что его значение в глазах правительства очень уменьшится с водворением спокойствия и порядка в Абхазии и в соседних обществах. Это значение было ему нужно еще и для борьбы с соседом и врагом своим, Мингрельским Дадьяном, за Самурзакань.

Собственно Абхазия состоит из трех округов: Бзыбского, Абхазского и Абжуааского. Между последним и Мингрелией находится округ Самурзакань — спорный между владетелями Мингрелии и Абхазии. Нет сомнения, что он должен бы принадлежать Абхазии, так как его жители Абхазского племени, ничего общего не имеющего с Мингрельским. Но этот округ не раз переходил из рук в руки в продолжение вековой вражды соседей. Дед князя Михаила Шервашидзе, Келем-бей, отнял его у Дадьяна. Это был человек большого ума, храбрый и предприимчивый. Его деяния получают в народе легендарный характер, как у Грузии царствование Тамары. Дадьяну приходилось плохо от своего неугомонного соседа.

Старый [209] Кац-Маргани раcсказывал, как он, в молодости, ворвался с партией Абхазцев в самый дворец Дадьяна, в Зугдидах. Дадьян успел уйти, но жена его была в доме. Кац очень комично рассказывает, как он ворвался в комнату, где сидела владетельница. При появлении его, княгиня встала с дивана во весь свой гигантский рост и показала непрошенному гостю кулак величиною с порядочное ведро. Кац говорит, что он в первый раз в жизни испугался и убежал, потому что полагал видеть перед собою не человека, а чорта.

В смутное время Абхазия, по смерти Келешь-бея, принявшего подданство России, Дадьяны стали интриговать в Тифлисе о возвращении им Самурзакани. При Ермолове им это не удавалось, а бар. Розен, хотя особенно благоволивший к Дадьяну, решил, что Самурзакань не принадлежит ни тому, ни другому, а непосредственно правительству, князья же Шервашидзе имеют только помещичьи права на крестьян, лично принадлежащих им между Абжуааским округом и р. Гализга. В Самурзакань назначен был приставом капитан Кирилов. Надо признаться, что peшениe это разумно, но обе стороны остались им недовольными. Мингрельцы продолжали свои интриги при содействии Тифлисского штаба, не благоволившего к владетелю Абхазии. Сей последний играл тогда ничтожную роль и был часто унижаем своими двоюродными братьями, владельцами округов Абхазского и Абжуааского, женатыми на Мингрельских княжнах. При Раевском все это изменилось. Он сделал князя Михаила действительным владетелем Абхазии. Но этот новый порядок вещей еще не утвердился, и его прочность зависела от того, как на это будут смотреть преемники Раевского. К счастью, Анреп и Будберг во всем одобрили и поддержали систему принятую их предместником. За всем тем, глухие козни, интриги и смуты продолжались в самой Абхазии. Самым злым и хитрым противником Михаила был князь Дмитрий, владелец Абхазского округа. Я уже сказал, что впоследствии Михаил его отравил. Этим дело не кончилось; измены, предательства, убийства и отравления продолжались бы в Абхазии без конца, если бы правительство, в одно прекрасное утро, не лишило владетеля и владельцев всех политических прав, не удалило князя Михаила в Poccию и не объявило Абхазию непосредственным владением России. Известно, что после тоже самое сделано и в Мингрелии, а гораздо прежде в Гурии. Те которые видели эти богатые провинции и их жителей, бессовестно эксплуатируемых своими владетелями, не могут не порадоваться [210] благоразумным мерам правительства, хотя эти меры недешево стоили государственному казначейству.

С половины Августа мы поселились в укр. Св. Духа, куда, с разных сторон, начали собираться войска, назначенные действовать против Убыхов. Приготовления и сборы производились довольно медленно, и ими не особенно торопились, потому что ранее начала Октября не предполагалось начать движение. Жары стояли тропические, и ни капли дождя. Несмотря на все принятые санитарные меры, в прибывающих войсках стали сильно развиваться перемежающаяся лихорадки с весьма серьезными последствиями. Хинной соли не жалели, но она только перерывала болезнь на несколько дней. В числе заболевших в нашем штабе был мой добрый товарищ А. И. Панфилов. Он ввел у нас в моду лекарство, которое ему присоветовал Англичанин, машинист на одном из наших пароходов. Панфилов, молодой человек и полный энергии, называл это лекарство «столбухой», употреблял его после всякого пароксизма и не оказывал болезни никакого уважения. Оказалось, что в этой «столбухе» было не менее 20 гран хинной соли, разведенной в 20 каплях серного эфира или кислоты и 24 унциях воды. Все это принималось после пароксизма и вообще действовало так хорошо, что многиe и не прибегали к врачу.

Работы у меня было много, а тут как на беду все мои сослуживцы заболели; здоровыми оставались я и два писаря, так что я должен был многие бумаги и распоряжения писать прямо набело. Когда приходил обеденный час, мне приносили обед, который я, отодвинув бумаги, ел на том же столе, где работал. Мы жили в двух комнатах офицерской казармы. В одной был г. Анреп, в другой я и Колюбакин. Оба они заболели перемежающейся желчной лихорадкой. Дня три я слышал и видел по обеим сторонам от моего стола некрасивые припадки этой болезни; наконец, и меня свалило. В Сентябре мы ходили на пароходе в Абхазию, чтобы поторопить сбор милиции и другие приготовления. Это было лично нам очень полезно; возвраты лихорадки стали реже. Но в укр. Св. Духа все возобновилось по прежнему. В отряде было до 3 т. больных; тех которые были труднее, пришлось отправить на судах в госпитали Феодосийский и Фанагорский, где они выздоравливали от одной перемены климата. Я пошел однажды навестить Ив. Павл. Корзуна, больного. Я нашел его в сильном жару. В полубреду он мне сказал своей невнятной скороговоркой: «Я ничего; я бы совсем был здоров, да вот проклятая меня мучит. Как погляжу на нее, так и меня начинает трепать». Он указал на дверь [211] своего шалаша. Там я увидел курицу, которая, опустив крылья и открыв клюв, тряслась в лихорадке. Ужасный климат; но в Сухуме еще хуже. А как подумаешь, что есть люди, которые на всю жизнь обречены тем бедствиям, которые мы терпим случайно и на короткое время становится жутко. В Сухуми я знал штабс-капитана Николаева, из сдаточных, который вышел в отставку, прослужив в Абхазии и в Сухуме 26 лет! Я кажется уже сказал, что в Сухум мы ежегодно посылали 16 % штатного числа, нижних чинов на укомплектование, т. е. средняя жизнь считалась там почти в шесть лет. Поневоле хочется спросить: по что гибель cия бысть?....

В конце Сентября прибыл в составе отряда г. Муравьев, с милициею Абхазскою, Мингрельскою, Имеретинскою, Гурийскою и Сванетскою. Он прошел из Гагр сухим путем по узкой полосе между морем и береговыми скалами. Покорность Джигетов и тихая погода сделали возможным это движение по непрерывному дефиле в 30 верст, где, по преданию, погибло войско какого-то Грузинского царя. В тоже время прибыли на пароходе владетели Абхазии и Мингрелии. Последний, князь Давид Дадьян, гвардии полковник, лет 30, довольно благообразный, обруселый и смотревший порядочным человеком. Всех милиционеров было около 3000 человек, большею частью пеших. Из них Абхазцев было более 2 тысяч человек. Эта сволочь была нужна только по политическим соображениям; во всех других отношениях она была больше вредна, чем полезна. Все остальные милиционеры из христианских провинций были вполне надежны. Сванетская милиция в первый раз участвовала в наших походах. В ней было 60 милиционеров с владетелем, князем Циоко (Михаилом) Дадишкалиани. Все они были огромного роста, с невероятно развитыми мускулами. Их князь Циоко, молодой человек, лет под 30, гигант красивой наружности, с чертами лица довольно грубыми, но с глазами и манерами очень симпатичными. Через несколько дней, отправляясь на пароходе в Абхазию, я зашел навестить его. У него была лихорадка. Через переводчика он стал просить меня отпустить из отряда его Сванетов после его смерти. Не видя в нем ничего опасного, я сказал, что надеюсь, по возвращении, найти его совсем здоровым. — «Нет, я очень скоро умру», сказал он спокойно: "в моих местах больных не бывает, а если кто заболеет, все знают, что он уже не встанет". Действительно, возвратившись дня через четыре, я уже не застал его живым. Надобно было видеть искреннюю горесть его подданных: эти гиганты плакали и [212] визжали, как малые дети. Тело князя обернули нЕсколько раз холстом, намоченным в растопленном воске, и повезли в свои дальние горы, который немногим и из них пришлось увидеть: большая часть их была жертвою непривычного и губительного климата.

В тоже время скончался всеми любимый Егор Егорович фон-Бринк, бывший Анапским комендантом и только что произведенный в генерал-майоры. Он был похоронен на берегу р. Мздымты. Но видно не суждено было костям его лежать в этой земле: через несколько дней, после сильных дождей, река вздулась, оторвала часть берега, где была могила и унесла в море гроб нашего доброго товарища. На место его Анапским комендантом назначен полковник Рот, Федор Филиппович, с которым мне и после случалось встречаться по службе. Он был то что называют Allemand mauvaise tete. В юности Bursch, забияка, дуелист в молодости, бессмертный гусар в Прусской службе; затем командир Кубанской казачей бригады на Кавказе и сподвижник Засса в его лихих наездах, Рот не отличался особенными умственными способностями, не имел времени приобрести основательных научных сведений, смутно вспоминал, что он протестант и имел очень шаткие понятия о своих правах и обязанностях человеческих и служебных. Взамен всего этого у него были качества, которые приобретали ему любовь, особливо молодежи: он быль честен и справедлив по своему; храб и склонен к сумасбродным предприятиям, страстно любил женщин, несмотря на свои далеко не молодые лета; был отличный наездник и Черкесский щеголь; высокого роста, прекрасно сложенный и с резкими чертами лица. Г. Анреп был очень доволен его назначением. Когда Немцы докуривали сигары и начинали говорить на своем природном языке, Bruderschaft водворялся вполне, иногда даже во вред службе и вопреки справедливости. Как Анапский комендант, Рот был подчинен начальнику 1-го отделения Черноморской Береговой Линии, контр-адмиралу Серебрякову. Эти два лица, сходных только в нравственных принципах, находились в постоянной и непримиримой вражде, которая могла кончиться кровавой катастрофой. Однажды (в 1842 г.) я посетил отряд Серебрякова на Гостогае. Когда мы пришли к нему завтракать, Серебряков похвастался свежим сливочным маслом, которое ему из гор прислал с Черкесом один Армянин. Соскабливая верхний слой масла на кусок хлеба, он спросил: «где тут была собачка?» Переводчик его Армянин Богос Рафайлов, его ame damnee, сказал ему несколько слов по-армянски. Серебряков покраснел и несколько раз фыркнул в усы. Когда, мы остались один, он [213] спросил меня: «знаете-ли что сказал мне Богос, когда я искал собачку, чтобы дать ей хлеба с маслом? Он поймал мою мысль и сказал: я уже ее кормил этим маслом. От самых верных лазутчиков я имею сведения, что Рот подкупил несколько горцев убить меня или отравить. Можете вообразить, как приятно мое здесь положение!»

Интересно однако же, что в Анапе тоже самое говорил мне и Анрепу Рот о Серебрякове. Видок сказал бы: сhercher la femme! И действительно, яблоком раздора была очень хорошенькая Черкешенка Сала, которую Рот взял в плен в один из набегов и держал в своем доме, а Серебряков требовал ее в Новороссийск, конечно для своего гарема. Вражда дошла до дого, что Серебряков, человек умный, имел безрассудство донести Анрепу рапортом о покушении Рота на его жизнь. Конечно это осталось без последствий, когда Серебряков успокоился и взял назад свое донесение. Я распространился об этом только потому, что этот эпизод довольно верно выражает характеристику времени и деятелей на Кавказе.

Наконец, 5 Октября прибыла эскадра Черноморского флота с егерскою бригадою 13-й пехотной дивизии, назначенной в состав отряда. Все приготовления кончены, и Анреп решил выступление 8-го Октября.

По самым тщательным распросам оказалось, что от устья р. Мдзымты к устью р. Соче. где укр. Навагинское, существует два пути: 1) по берегу моря и 2) по середине земли Убыхов большим обходом. Последний путь удаляется от моря верст на 35, и он более чем втрое длиннее первого. Край, чрез который он проходит, довольно населен и имеет общий характер горных стран. Горы покрыты густым лиственным лесом. Самая дорога возможна для проезда туземных арб, но, по трудности спусков и подъемов, горцы редко ею пользуются; верховые же, большею частою при тихом море, ездят по прибрежнему пути. Внутренняя дорога поднимается верст 20 по берегу Мдзымты, потом идет по одному из ее притоков, переваливается через водораздел и спускается по притоку Соче, к тому месту, где находится аул Хаджи-Берзека, главного лица у Убыхов и нашего закоренелого врага.

Это направление нашего движения вполне соответствовало цели экспедиции, т. е. наказанию Убыхов; но для этого нужно было иметь твердые пункты для складов в тех местах, где дорога отходит от Мдзымты и где выходит к р. Соче. Для этого не было ни времени, ни средств. Пуститься же безостановочно по этому пути [214] было бы более чем рискованно. Это расстояние отряд мог пройти в десять дней, а как мы должны были ожидать сильного сопротивления, то этот срок марша легко мог удвоиться. На такое время мы не могли поднять с собою провианта и зарядов. Перевозка больных и раненых поставила бы нас в крайнее затруднение при недостатке вьючных лошадей и рук для носки не могущих ехать верхом. Самый состав отряда имел большие неудобства для такого движения: на 11 баталионов пехоты, из которых 6 были в первый раз на Кавказе, мы имели 3 т. милиционеров, из которых более 2 т. Абхазцев, ненадежных для боя и крайне стеснительных при движении. Несмотря на неудобства и даже опасности этого пути, г. Анреп долго сохранял решимость избрать его для движения, и только продолжающиеся жары и санитарное состояние отряда заставили его в последние дни решиться на движение по берегу моря, хотя и это направление имело своего рода неудобства и даже опасности.

По берегу моря нет никакой дороги; но когда море спокойно, между водой и горами, упирающимися в море, образуется полоса, шириною от 5 до 10 сажен, покрытая мелкими камнями, округленными прибоем. При морском ветре и когда делается прибой, эта полоса берега суживается и, наконец, совершенно исчезает под волнами, которые разбиваются о прибрежные скалы. Тогда этот путь делается совершенно непроходимым. Береговые отроги гор перерезаны множеством горных ручьев и речек, образующих узкие и крутые ущелья, поросшие лесом. Известно было через лазутчиков, что Убыхи сделали множество прочных завалов по прибрежным горам, справедливо соображая, что нашему боковому прикрытие придется их брать с бою, без чего движениe отряда невозможно. Хаджи-Берзек и другие лица, имеющие вес в народе, умели разжечь фанатизм Убыхов, к которым собрались искатели приключений из Абадзехов и Шапсугов. Старый Хаджи при всех принес присягу, что скорее позволит на себя надеть женские шаровары, чем пропустит Русских в свой край.

С другой стороны, береговой путь имел для нас большие выгоды. Расстояние тут только 28 верст, и мы могли иметь содействие нашей эскадры; больные и раненые могли быть отправляемы немедленно на суда и находить там удобное помещение и медицинскую помощь. Это значительно облегчало наше движение и давало возможность иметь в бою части в большем составе.

7-го числа погода была тихая; море, как зеркало; днем легкий юго-восточный, а ночью береговой ветерок обещали постоянную [215] погоду. Барометр стоял очень высоко. Контр-адмирал Станюкович, начальник эскадры и один из лучших адмиралов флота, ручался за трое суток хорошей погоды. С ним условились, чтобы его эскадра старалась идти сколько можно ближе к берегу и обстреливала береговые завалы впереди нашего авангарда. В искреннем и разумном содействии адмирала и всех моряков нельзя было сомневаться.

По диспозиции назначены были по два баталиона в авангард под начальством г. м. Муравьева, в арьергард под начальством подполк. Данзаса и в правое прикрытие под начальством полк. Хлюпина, в то время уже командира Тенгинского полка. Остальные войска были в колонне, под начальством гвардии капитана Лауница, который в то время был уже произведен в полковники, но приказ уже не застал его в живых.

Выступление назначено в 3 часа утра, чтобы без шуму, до света, пройти верст 10 по земле Хамышейцев, где нельзя было ожидать серьезных действий. Ночь была безлунная и очень темная, но никакого замешательства не произошло; только Абхазская милиция не заняла своего места в колонне. Я разослал офицеров искать ее, а сам ожидал в таком месте, где она непременно должна была проходить. Но прошло полчаса, а ее не было; новые посланные прибежали мне сказать, что она уже на месте и что отряд уже двинулся. Оказалось, что 1500 человек пеших Абхазцев прошли от меня в 15 саженях, а я этого не подозревал. Вековой навык к разбойничьим похождениям заставил горцев приспособить так свою одежду, обувь и оружие, что при ночных движениях, никакой шум или бряцание им не изменяют.

Первый переход мы сделали в 13 верст. До р. Хамыш почти не было перестрелки; она усилилась только по вступлении отряда в землю Убыхов. Движение правого прикрытия по горам было крайне затруднительно. Там мы имели человек 20 раненых; убит Цебельдинский князь Заусхан Маршани. Его милиционеры начали неистово выть и визжать. Владетель Абхазии сказал, что эта милиция без князя не может драться и будет только лишним бременем для отряда. Г. Анреп отпустил их по домам.

Мы ночевали на берегу моря и без воды, которая в речках и ручьях оказалась горькосоленою. С флота нам привезли столько воды, сколько возможно было уделить. Жара была сильная; скалы обращенные на Юго-запад раскалились днем и усиливали духоту. У нас было более 800 человек упавших от изнеможения. [216] Большая часть их конечно была на другой день опять в строю, остальные отправлены на корабли.

Когда я, осмотрев и поставив правое прикрытие, пришел в свой шалаш, ко мне явился подполковник Барахович, только что прибывший на барказе из укр. Св. Духа. Он привез преданного нам Джигета Дишануху Аранба. Последний сказал, что в пяти верстах позади нас ночует сборище Джигетов, тысяч до восьми. По его словам, Джигеты не намерены действовать против нас, но не скрывают, что если нам придется отступать, они загородят нам дорогу и соединятся с Убыхами. Обстоятельства становились очень серьезными; я счел нужным обо всем доложить Анрепу и просил, чтобы он уговорил владетелей Абхазии и Мингрелии отправиться на пароход. Пользы от них никакой не было, а в случае если кого нибудь из них убьют, его милиция будет также парализована, как и Цебельдинская, и тогда наши боевые средства значительно сократятся. Владетель Абхазии, не отличавшийся храбростью, легко позволил себя убедить; но князь Дадьян очень просто сказал мне: «Нет, Григорий Иванович, где мои милиционеры, там и я. Если бы г. Анреп заставил меня отправиться на пароход, я счел бы это за кровную обиду для себя и для всего нашего дома». Конечно он остался при отряде. Часов в 11 ночи я возвратился в свой шалаш и только что успел роздать диспозиции на следующий день, меня начала трепать лихорадка.

На рассвете началась в правом прикрытии сильная перестрелка. Его пришлось подкрепить двумя батальонами Виленского полка. Отряд двинулся, но часто должен был останавливаться, чтобы дать времени правому прикрытию проложить себе дорогу или выбить неприятеля из завалов. В этот день мы прошли 8 верст. Уже солнце было к Западу, когда я увидел, что цепь прикрытия идет по самому гребню и в большом беспорядке. Я едва мог найти начальника прикрытия и то не на горе, а внизу. Картина была трогательная. Полковника Хлюпина два солдата вели под руки, при нем был его полковой квартирмистр, прапорщик Романовский и горнист, через которых он распоряжался своею частью не видя ее. А когда-то это был отличный боевой офицер; но, с приемом полка, как это часто бывает, в него вселился чорт стяжания: он рассчитывал, и очень верно, что теперь имеет 100 т. асс. годового дохода.

Я бросил лошадь казаку и побежал на гору, взяв с собою Романовского и трубача. Прикрытие было в крайнем беспорядке: солдаты бессмысленно бежали вперед, офицеров не видно, никто не [217] распоряжался. С величайшим трудом удалось остановить это бессмысленное движение. Тут были два батальона Литовского и Виленского полков.

В первый раз мне случилось видеть стадный инстинкт нашего солдата. Запыхавшись и беспрестанно стреляя не целясь, люди бежали один за другим. Когда я силой останавливал кого нибудь и спрашивал, куда бежишь, он, запыхавшись, говорил: “не могу знать", и только что я выпускал его из рук, опять пускался бежать и стрелять. К счастью начинало смеркаться, и горцы прекратили свои действия. Дойдя до конца бокового прикрытия, я нашел там столпившимися два или три батальона; остальное пространство до арьергарда не было совсем прикрыто, так что Данзас должен был послать на гору из арьергарда один батальон, чтобы сколько нибудь прикрыться. Оказалось, что батальоны столпились, потому что дошли до узкой, но с отвесными берегами балки, через которую нельзя было перейти. Романовский, человек молодой и смелый, нашел дерево, сломленное бурей и лежащее поперек ущелья. В темноте он решился перелезть по этому бревну, но оступился и полетел вниз. Мне удалось сделать эту переправу с несколькими солдатами и занять противоположный берег. Остальной батальон должен был спуститься на берег и таким образом обойти балку.

Я возвратился к г. Анрепу довольно поздно и нашел его в лихорадке, которая вслед затем и у меня началась. Теперь мне совершенно непонятно, как у меня достало сил, чтобы выдержать эти три дня беспрерывной деятельности и пароксизмов. Помню только, что тогда это казалось легким и естественным. Молодость, молодость! В этот день у нас было человек 150 раненых и убитых, но за то слабых почти не было.

На рассвете началась сильная перестрелка против 4 батальона Тенгинского полка, занимавшего позицию по правую сторону узкой балки. Батальон был в очень слабом составе; но на него можно было положиться: им командовал майор Хромов, который впоследствии женился на моей сестре, Елисавете. Вельяминов сказал бы: «отгрызётся дражайший». Но, на всякий случай, я послал ему на подкрепление два казачьих полка (каждый в 500 человек), когда огонь усилился и оттуда несли двух офицеров и несколько солдат раненых. Отряд еще не двигался, и я отправился на гору к Тенгинцам. Гора круто спускается к морю уступом, который имеет около 15 саж. вышины. За этим уступом идет довольно ровное место, покрытое редкими, но высокими деревьями и постепенно возвышающееся к Северо-востоку. За этою отлогостью, имеющею с версту ширины, возвышается более крутая гора, которая, кажется, [218] составляет водораздельную линию. Она покрыта густым лесом. Несколько ручьев, спадающих с этой горы, образуют глубокие, но узкие ущелья, которые разобщали наше правое прикрытие, и особливо Тенгинцев, бывших в голове. Я нашел их занимающими невыгодную позицию и всех лежащими. Меня заставили сделать тоже самое, чтобы напрасно не подвергаться выстрелам неприятеля, занявшего завал в близком расстоянии. Нечего было и думать. Ударили в барабан атаку. Тенгинцы крикнули ура!, и через минуту завал был в наших руках, но положение наше от того не улучшилось. На близкий ружейный выстрел оттуда был другой завал, куда горцы отступили. Как местность легко возвышается, то можно было видеть, что позади этого второго завала есть еще несколько других. Старым Кавказцам нечего было подсказывать: не останавливаясь на первом завале, они двинулись вперед и заняли один за другим еще четыре завала. Там позиция их имела все выгоды местности, а для прикрытия их левого фланга поставлен был казачий полк. Все это было сделано в каких-нибудь полчаса времени. Между тем сильная перестрелка, кипела по другую сторону балки, где было два батальона Литовского и Виленского полков. Как цепь, так и резервы лежали, когда Убыхи решились сделать против этой части отчаянную атаку, которая, если бы удалась, могла разрезать отряд на две части. Горцы собрались большой массой в лесу, на горе, и оттуда двинулись, молча и не стреляя, с такою стремительностью, к которой способны только горцы. Как говорят, их было до 5 т. человек, и их вел сам старый Хаджи Берзек. Нет сомнения, что они опрокинули бы наши два батальона к морю, но судьба и Тенгинцы спасли дело. Заняв пять рядов завалов, Тенгинцы выдвинулись почти на версту вперед Литовцев и Виленцев; не успели они занять свою позицию, как увидели, за балкой, густую толпу горцев, бежавших с горы и уже миновавшую их. Хромов немедленно занял правый берег узкой балки и открыл убийственный батальный огонь во фланг и в тыл неприятелю, который не воображал иметь сзади себя Русские войска. В это же время Литовцы и Виленцы продолжали батальный огонь против неприятеля, ничем не прикрытого от их выстрелов. Убыхи остановились, замялись и, поражаемые с трех сторон, показали тыл. Отступление, под жестоким огнем, было еще более гибельно. Литовцы и Виленцы крикнули ура! и преследовали бегущих до самого гребня горы. При этом они сами попали под выстрелы Тенгинцев и козаков и потеряли несколько убитых и раненых. На горе обе части соединились, но они уже были верстах в двух от отряда. Неприятель мог возобновить атаку, но он об [219] этом и не думал. Потеряв много людей, Хаджи Берзек уехал домой, сказав: «ну, я сделал что мог; пусть делают что хотят». Это было как бы сигналом для разброда остальной его партии. Горцы быстро переходят от исступленной отваги к упадку духа.

Когда я спустился к берегу моря, то с удивлением узнал, что отряд давно уже двинулся, но арьергард стоял еще на месте ночлега. Какой-то Донской казак дал мне свою лошадь, и я пустился догонять передние войска, которые уже успели отойти версты две. Я нашел там печальную картину. Отряд двигался без бокового прикрытия и потому наткнулся на завалы, сделанные горцами на самом гребне прибрежных высот. Оттуда посыпался град пуль, и в одну минуту у нас было более 90 убитых и раненых. В числе убитых был гвардии капитан Лауниц, ехавший рядом с Анрепом. Я нашел Иосифа Романовича с сигарою во рту, приказывающего какому-то капитану сводного линейного батальона взять эти завалы с двумя ротами его батальона. Он говорил так спокойно и учтиво, что мне даже стало на него досадно. Отошедши несколько шагов, я сказал капитану: «Вы возьмете эти завалы; не отступайте, потому что за вами будет Литовский баталион, которому приказано открыть батальный огонь по отступающим». К счастью, к этой мере не нужно было прибегать. Капитан (имя его, к сожалению, забыл) сделал свое дело скоро, хорошо и без большой потери, хотя завалы были гораздо сильнее, чем их горцы обыкновенно делали. Они состояли из двух рядов плетня, в вышину человеческого роста, с насыпанной между ними землей.

Но где же авангард, спросил я, когда все пришло в свой порядок? «Муравьев ушел и, сколько я ни посылал ему приказаний, не остановился», сказал г. Анреп; «теперь он вероятно верстах в двух отсюда». Я предложил Анрепу послать офицера с приказанием Муравьеву возвратиться к отряду. Вызвался Нижегородского драгунского полка поручик Джемарджидзе, молодой человек лет 23-х, красавец и отличный офицер. Он поскакал по берегу, но не успел отъехать ста сажень, как несколько пуль убили лошадь; его самого выручил посланный бегом взвод пехоты. Нечего было делать: выставлен новый авангард, хотя этим очень ослаблялись наши боевые силы. Отряд продолжал движение. Не успели мы пройти с версту, как г. Муравьев приехал один на Азовском барказе. Он уже успел с своим авангардом придти в укр. Навагинское и занять гору, на которой предполагалось строить башню. Он вышел из барказа с обнаженной шашкой и с парой пистолетов за поясом, очень нетвердым шагом и в весьма [220] возбужденном состоянии. На учтивый вопрос Анрепа: где его авангард и зачем он так удалился от отряда? Муравьев не церемонясь сказал, что он ходит не Немецким, а Муравьевским шагом, хотя, правду сказать, хвалиться тут нечем: в это время шаг его был совсем неверен. Вслед за тем он разразился ругательствами против меня и, хватаясь за пистолет, сказал, что приехал размозжить мне голову. А я ехал рядом с Анрепом, но он меня вероятно не видел. За что был этот гнев, так мне и до сих пор осталось неизвестным. Пройдя несколько шагов, Муравьев пустился один вперед с обнаженною шашкой и продолжая свои бравады.

Г. Анреп послал за ним батальон; к счастью, ему скоро надоело идти, он сел в барказ и возвратился в укр. Навагинское. В первый день по выходе из укр. Св. Духа, Муравьев командовал авангардом и все время находился при нем. Вечером он сказался больным и ночевал на барказе, где пробыл и весь второй день; 10 Окт. он опять вышел на берег, но видно нервы ему изменили, и он ушел с своим авангардом. Не думаю, чтобы он не знал, что на Кавказе бежать вперед безопаснее, чем назад: неприятель, занятый боем с главным отрядом, не успевает занимать позиции против передних войск, идущих скоро и без всяких тяжестей. Поэтому-то и авангард Муравьева дошел до укр. Навагинского почти без выстрела.

Нам оставалось пройти устье довольно широкой долины Хоста (если не ошибаюсь). Местность была очень удобна для обороны и позволяла даже действовать массой конницы. С нашей стороны приняты были все меры, но они оказались бесполезными: неприятель был там в незначительных силах, а за этой долиной и перестрелка прекратилась. В 4 часа пополудни мы пришли в укр. Навагинское. Я помню очень хорошо, что подъехал верхом к флигелю, в котором мне отведена комната, но как меня сняли с седла и уложили в постель, совершенно не помню. Я проснулся в 11 часов утра следующего дня. Разбудил меня пароксизм лихорадки. Последний день обошелся нам недешево. Мы имели 300 человек раненых и убитых, всего же в три дня 512 человек, в том числе и контуженные.

Я ни разу не упоминал о действиях нашей артиллерии. Это потому, что, по характеру местности, она не могла принять почти никакого участия в бою. Морская артиллерия имела, как говорится на Кавказе, только моральное действие. Нельзя однако же не отдать справедливости братскому сочувствию эскадры. Корабли держались на самом близком расстоянии от берега, барказы и катера содержали беспрестанное сообщение с отрядом и перевозили убитых, [221] раненых и заболевающих, которые на кораблях находили радушный прием и пocoбиe.

На другой и на третий день Муравьев избегал встречи со мною. Вероятно ему было стыдно своей выходки. Желание размозжить мне голову прошло вместе с возбужденным его состоянием. Лагерь расположился очень удобно; но с правой стороны и за горою, где предположено строить башню, лесистая местность вызывала горцев на беспрестанную перестрелку, причем у нас ежедневно было по нескольку убитых и раненых. Предположено было вырубить лес на дальний ружейный выстрел. Можно было ожидать сильного сопротивления. Накануне этого дня Муравьев пришел ко мне и сказал: «Завтра нам обоим нужно быть на коне, а у меня и у вас будет пароксизм. Хотите, я пришлю вам своего доктора? Он сделает так, чтобы завтра у нас не было лихорадки». Я согласился и через полчаса ко мне явился доктор Красноглядов с 5-ю пилюлями порядочного размера. Я их проглотил не долго думая, и через полчаса сидел глухой и с сильнейшим шумом в ушах. Красноглядов опять пришел с одной пилюлей на ладони. «Не угодно ли вам принять и эту?» «Если нужно, то приму. Но сколько вы мне дали гранов хинины? — «Довольно». — «Однако». — «40 гранов». — «А это что еще за пилюля»? — «Генерал Муравьев принимал, да вот одна осталась». Это было более, чем наивно. Конечно я отказался от этой оставшейся пилюли. Должен однако же сказать, что на следующей день пароксизма у меня не было, и я, совершенно здоровый, целый день был на коне.

До рассвета мы заняли лес, который предположено было вырубить. Войска сделали сильные засеки, но горцы подползали на близкое расстояние, стреляли с деревьев и много раз бросались в шашки. В это время заложена башня, подвозились материалы, и для прикрытия сообщения с укреплением вырыта траншея от башни в крепостной ров. Эти работы продолжались и в следующий день; ночью войска отступили, зажегши засеки. В эти два дня мы имели до 100 чел. убитых и раненых.

Санитарное положение отряда было неудовлетворительно. Нельзя было и думать о серьезном движении в землю Убыхов, а сожжение нескольких ближайших покинутых горцами аулов не имело никакой цели, а могло стоить значительной потери в людях. Поэтому г. Анреп решил кончить экспедицию этого года постройкой башни. Флоту было дано знать, что 12 Ноября отряд будет готов к посадке на суда, для перевоза в Черноморие и Севастополь. Но страшное затруднение предстояло в перевозке лошадей, которых при [222] отряде было 2500 милиционерских, артиллерийских, всякого рода казенных и офицерских. Перевозка, может, потребовала бы огромного количества транспортных судов и то едва ли могла быть сделана в такое позднее время года и на открытом рейде. Муравьев предложил отправить всех лошадей ночью по берегу моря. Счастливое обстоятельство благоприятствовало этому более чем смелому предприятию. В начале Ноября у горцев рамазан. Они ничего не едят днем, но за то обжираются ночью. Все распоряжения были сделаны в возможной тайне. По сигналу все лошади выведены на берег моря 10 Ноября, часов в 9 вечера, и г. Муравьев двинулся с ними по берегу, сохраняя возможную тишину. Плеск моря от небольшого прибоя и темная ночь способствовали сокрытию этого движения. Можно себе вообразить, с каким нетерпением мы ожидали известия из укр. Св. Духа и из Гагр. Десятка два - три горцев могли остановить и даже уничтожить эту беззащитную конницу. К счастью, у горцев не было даже караулов. Муравьев проехал рысью до укр. Св. Духа без выстрела, отдохнул там полчаса и двинулся в Гагры. Здесь, перед рассветом, говорят, было несколько выстрелов с гор, но без потери. Конная колонна благополучно пришла в Абхазию. Это была большая услуга г. Муравьева отряду, и такое предприятие было совершенно в его характере. 12 Ноября прибыл флот, началась амбаркация, и 15-я эскадра снялась с якоря.

Экспедиция этого года была кончена. Все предположения были выполнены, исключая движения внутрь земли Убыхов, оказавшегося невозможным, по огромному числу больных в отряде. Замечательно, что милиционеры, туземцы, страдали не менее наших солдат, но легче переносили болезни. Устройство лазаретов не оставляло желать ничего лучшего; хинная соль покупалась в изобилии; пища больных и их содержание были даже роскошны. Г. Анреп сам, почти ежедневно, посещал лазарет. Не смотря на то, болезни все усиливались. Литовцы и Виленцы, хотя прибыли в укр. Св. Духа гораздо позже Тенгинцев и казаков, но имели не менее больных, по непривычке к климату, неумению себя держать и, должно признаться, от малой заботливости своих офицеров. Тенгинцы болели, но не падали духом. До самой полуночи в их лагере слышны были песни и веселый говор. Это была последняя экспедиция, которую я делал с Тенгинцами. Весною их перевели на левый фланг, где произошли неприятные события, и военные действия приняли небывалые на Кавказе размеры.

(Продолжение будет).