ФЕДОРОВ М. Ф.

ПОХОДНЫЕ ЗАПИСКИ НА КАВКАЗЕ

С 1835 ПО 1842 ГОД

1840 год.

Возвращение мое в полк. Квартирование в кр. Анапе. Празднование годовщины дня взятия этой крепости. Анапское население. Меновая торговля (сатувка). Празднование 6-го декабря. Аманаты. Назначение в крепость Анапу нового коменданта. Госпиталь и болезни. Кровавая борьба гарнизонов наших укреплений с горцами. Взятие горцами форта Лазарева и укрепления Вельяминовского. Гибель укрепления Михайловского. Самоотвержение рядового Архипа Осипова. Взятие укр. Николаевского. Отражение нападения на укрепление Абин. Награды. Приказ об увековечении имени Архипа Осипова. Назначение М. Ю. Лермонтова в наш тенгинский полк.

В половине января 1840 года штабс-капитан Корецкий выздоровел; я сдал ему должность бригадного адъютанта и явился в полк, в селение Ивановское. Командиром полка был полковник Петр Васильевич Вылазков, который, по случаю отъезда полкового адъютанта поручика Баженова в отпуск, назначил меня исправлять его должность. Петр Васильевич прибыл к нам из образцового полка – видный мужчина, хороший фронтовик. порядочный картежник. Любил, как и многие кавказские начальники, временем покутить – через это не пользовался надлежащим уважением общества офицеров и потерял полк; про него между офицерами ходили юмористические анекдоты. При нем жила племянница, девица с небольшим образованием, но довольно приятная; сам он был большой волокита, но все шло хорошо и мирно. Вскоре после полкового праздника св. Петра и Павла (29-го июня) мы выступили в кр. Анапу. Полковой адъютант А. А. Баженов возвратился из отпуска, и мне приказано было состоять [176] при анапском коменданте полковнике фон-Бринке.

В Анапе мы проводили время весьма приятно. Кроме полкового штаба и одного батальона нашего полка, гарнизон Анапы состоял из черноморских линейных батальонов № 1-го и « 14-го резервного. У полкового командира раз в неделю были танцевальные вечера; семейных домов было более десяти, которые в свою очередь также не отказывали нам в семейных удовольствиях.

Крепость Анапа последний раз взята русскими войсками в 1828 году, 12-го июля (Крепость Анапа построена французскими инженерами в 1771 году. Черкесы называют ее «Бугур-кале». В сентябре 1788 года генерал-аншеф Текели намерен был штурмовать крепость, но, по малочисленности войск, отказался от предприятия. В 1790 году генерал-поручик Бибиков также ходил под Анапу и 24 марта. в день Воскресения Христова, повел войска на приступ; приступ был отражен, и Бибиков отступил; несмотря на это, войска получили серебряные медали на голубой ленте с надписью «за верность». В этом же году эскадра черноморского флота, под начальством контр-адмирала Ушакова, предпринимала вырезать стоявшие на рейде турецкие военные суда, но это предприятие не удалось. 22-го июня 1791 года генерал-аншеф Гудович сделал приступ и после пятичасового жестокого нападения овладел крепостью; в числе пленных находился лжепророк Ших-Мансур, впоследствии умерший на Соловецком острове. По заключенному в Яссах в том же году миру, Анапа обратно отдана Порте. 29-го апреля 1807 года этой крепостью овладел контр-адмирал Пустошкин. По миру, заключенному 6-го мая 1812 года в Бухаресте, крепость опять возвращена туркам. 2 мая 1828 года прибыла к Анапе эскадра черноморского флота под командою вице-адмирала Грейта; высажен был десант генерал-адъютанта Меньщикова, а на другой день пришел к Анапе из Черномории. под командою флигель-адъютанта полковника Перовского, отряд из 4 полков черноморских казаков, 6 рот таманского гарнизонного полка и 20 легких орудий. Когда апроши были доведены до гребня гласиса, начат был спуск в ров, сделаны были бреши в двух бастионах и соединяющей их куртине,– то крепость, не желая испытать штурма, 11 июля сдалась на произвол победителей, и 12-го числа русские войска вступили в крепость. При этом в числе военнопленных оказался шапсуг Сефер-бей; он мальчиком взят был в плен русскими, и его благодетель, в распоряжение которого оно достался, заметив в нем хорошие способности ума. дал ему хорошее воспитание и по примеру многих русских меценатов предоставил ему средства кончить образование в одесском ришельевском лицее. Затем он служил в черноморском казачьем войске и проживал в мирном ауле на правом берегу Кубани, где до настоящего времени существует казачий пост, именуемый «сефербеевский». В начале двадцатых годов он ушел в горы и пробрался в Константинополь (рассказ мирного горца из аула на Кубани). По адрианопольскому трактату 2-го сентября 1829 года крепость эта осталась за Россией. Авт.). С того времени этот день ежегодно [177] празднуется жителями и гарнизоном крепости. После обедни ходят с крестами к тому месту, где вошли войска через пробитую во время осады брешь; там совершают краткую панихиду по убиенным во время осады; затем служат молебен и окропляют святою водою место бреши и все крепостные ворота. Во время моего пребывания в 1840 году в тот день, вечером, был бал у коменданта, помещавшегося в доме, который до взятия крепости занимал паша. Перед садом этого дома сожгли довольно богатый фейерверк. Когда засиял вензель Государя Императора – был сделан 101 выстрел из крепостных орудий и пропет гимн «Боже, Царя храни», с хором музыки. Я для этого дня написал стихотворение: «Воспоминание жителя Анапы в день празднования взятия этой крепости». Несколько экземпляров стихов были поднесены дамам сейчас же после фейерверка, при входе их из сада в зал.

Бывало, здесь, Анапы, над стенами,
Бунчук с луною турок развевал; [178]
Бывало, здесь за дружными столами
Черкес и турок вместе пировал.
Но русский стал лишь на брегах Дуная,
Лишь на Балкан орлиный бросил взор –
Вздрогнула Анапа, паденья ожидая,
Черкес бежал в свои ущелья гор;
Наш русский стан у стен развил знамена,
К воротам страшный гром свой подкатил –
И рухнули в пыли Анапы бастионы,
И православный крест с молитвой водрузил.
Теперь в стенах твердыни мусульманской
Припомним мы, отечества сыны,
Как светлый штык наш с высоты балканской
Затмил своим сияньем блеск луны;
Как Государь на берегах Дуная
С дружиной верной славу разделял;
Как с батарей на воинов взирая,
Он царской мыслию полки благословлял;
Как черноморский флот чугунными громами
Страх рассыпал среди пучин морских;
Как Варна гордая в прах пала перед нами,
Как пал залитый кровью Ахалцых.
Други! дружнее, во славу венчанного,
Вспеним мы кубки вином;
Выпьем за здравье Царя православного,
Выпьем за весь царский Дом.
Пусть в горах живет злодейство,– [179]
Что нам хищников разбой!..
Мы слились в одно семейство,
Каждый здесь из нас родной.
Враг-сосед чем будет злее,
Чем опасней будет нам,
Тем мы будем жить дружнее.
Радость, горе – пополам.
Здесь нередко под стенами
Крики слышатся побед,
И красоточка с цветами
Резво входит на банкет,
Не боясь войны раската,–
Ей не страшен блеск булата
И свист пули роковой;
Ей не страшен взмах аркана
Посреди кровавых сеч,
И, как дева Орлеана,
Обнажить готова меч…
Девы-звезды! украшайте
На чужбине наши дни,
На Кавказе расцветайте
Розы северной страны.
Юные други, дети отчизны!
За здравье красавиц станем мы пить:
В них утешение, счастие жизни,
С ними в чужбине нам весело жить. [180]

________________________

Комендант крепости вместе с тем был и председателем анапского временного правления, состоявшего из двух членов: один – гражданский (надворный советник Иван Александрович Маскин), другой – плац-майор крепости (капитан Осип Ник. Суходольский). Подчинялись ему также: управляющий таможней (Иван Васильевич Третьяков) и карантинный смотритель (С. П. Воинов), он же заведующий соляным магазином. Поселяне размещались в крепости, где для них построены были довольно удобные домики, и кроме сего еще в четырех станицах: Благовещенской, Джемитей, Витязевой и Николаевской. Станицы обнесены были плетнем с присыпанным к нему банкетом. На углах станичной ограды, на барбетах, стояли крепостные орудия. Все жители были вооружены, и по тревоге все, без исключения, обоего пола, даже дети, могущие поднять камень, обязаны были выходить к ограде. Сверх того, в каждой станице стояла рота пехоты от гарнизона крепости и несколько донских казаков. Соседям анапского поселения были немирные племена: натухайцы и шапсуги (Эти племена мало занимались хищничеством, имея на своих равнинах хорошую почву земли, вели выгодную торговлю с горными жителями и в русскими на Кубани, где для этого устроены были при карантинах меновые дворы. В главе 27 пророка Иезекииля сказано: «На севере финикияне торговали с ионийскими колониями на берегах Черного моря с табаренами и мосхами, которые жили между Черным морем и кавказскими горами». Не были ли последние предками шапсугов и натухайцев? Прим. авт.). Во время управления поселением коменданта фон-Бринка старшины этих племен имели к нему особенное уважение. Надо знать, что в это время жители ближайших к станицам аулов брали под покосы и посевы земли, сколько кому было нужно, по разделу старшин; точно такое же право предоставлялось и поселянам – занимать земли по распоряжению станичного начальника и указанию стариков. Весьма часто случалось [181] видеть на полевых работах поселянина рядом с черкешенкой, поселянку рядом с черкесом, и за всем тем весьма редко возникали какие-нибудь жалобы; серьезных же происшествий во время моего пребывания ни разу не случилось. Соседство шапсугов и натухайцев было даже более полезно, чем вредно для поседения. Соседние жители аулов этого народа всегда заблаговременно извещали коменданта о намерениях более отдаленных от крепости племен: бжедухов, егерукаевцев, махошевцев, баракаевцев, убыхов и других, так что мы всегда знали вперед, где предпринимается нападение: на покос ли, на пастьбу ли скота, на станицу или на колонну и проч., так что ни одно злое предприятие против Анапы неприятелю не удавалось. В самой крепости учреждена была, по три раза в неделю, на избранной площади меновая торговля – «сатувка» (от черкесского глагола «сату» - менять) (По мнению главных начальников края, эта торговля много содействовала уничтожению подвоза контрабанды, доставив горцам средства приобресть честным образом соль и другие предметы, необходимые в их домашнем быту. Авт.). Черкесы привозили на сатувку преимущественно мед, воск, баранье сало, масло, татарский сыр, иногда баранов, рогатый скот и вооружение, по большей части дрвнее, со знаками и надписями времен крестовых походов: панцыри, кольчуги, шлемы, налокотники, луки, стрелы, шашки и кинжалы. Кроме денежных знаков – червонцев голландских, серебряных рублей и полтинников – которые горцы хорошо понимали, денежной единицей для продавца и покупателя, при определении цены, принята была ценность одного пуда соли, а именно 40 коп., продажа которой была казенная. Желавший делать покупки на сатувке, заблаговременно приобретал за деньги в соляном магазине билеты на получение соли. В билете прописывалось количество [182] и цена. В день сатувки ставился у крепостных, так называемых, «русских ворот» особый караул, который обязан был отбирать от приезжающих для торговли горцев оружие. Для этого сделаны были деревянные бирки с условленными знаками, а именно – с известным числом нарисованных масляной краской кружков и черточек, перепиленные надвое так, что если одну половину приложить у другой, то кружки и черточки прийдутся на своих местах. Одна часть такой бирки навешивалась на отобранное оружие, а другая отдавалась владельцу,– и только тот, кто предъявлял половинку выданной от караульного унтер-офицера бирки, получал, по соответственной другой половинке, оружие; на бирках были номера, по которым велся счет выданных бирок. После сатувки счет этот поверялся плац-адъютантом при дежурном по караулам. На сатувку с оружием допускался из горцев только один дежурный старшина, который во все время сатувки должен был находиться при дежурном офицере с переводчиком, и этим-то трем лицам принадлежало первоначальное разбирательство торговых жалоб и недоразумений без всякого вмешательства батальонных и ротных командиров. Если же недоразумение не прекращалось, то давали знать коменданту; весьма часто достаточно было одного его появления для прекращения спора. Горцы высоко уважали Егора Егоровича Бринка за его строгую справедливость при разбирательстве споров и жалоб, за его бескорыстие, радушное гостеприимство, неустрашимость или, лучше сказать, доверие его к горцам. Случалось, что человек по тридцати вооруженных черкесов ночевали в его комнатах; он один был вместе с ними и постоянно без оружия. Нельзя не удивляться, как он своими рассказами умел заставить горцев благоговеть пред именем нашего Государя Императора. 6-го декабря этого (1840) года, в день тезоименитства Его Величества, двадцать шесть почетных натухайцев и шапсугов за особым столом обедали у коменданта, [183] пили шампанское (Егор Егорович к этому дню распорядился, было, приготовить черкесский напиток «бмак-сима», как называют его шапсуги, натухайцы и другие ближайшие к Черному морю народы; но посланный для этого кунак воротился только 8-го числа, и оказалось, что бмак-сима ничто иное, как напиток, делаемый из проса, называемый у кабардинцев «фатагуль», по-татарски вообще – «буза». Не происходит ли от этого последнего названия русская «брага»? Авт.) за здравие Государя и вместе с нами кричали «ура!» при громе выстрелов из орудий. Вечером присутствовали на балу; по окончании бала они танцевали лезгинку, чего никак не хотели сделать в присутствии дам, и исполнили еще под звуки голоса одну пляску и песню с припевом; все это, по просьбе моей, на другой день заведующий хором музыкантов положил на ноты.

Во время управления фон-Бринка крепостью и анапским поселением пять ближайших аулов изъявили покорность, дали присягу и аманатов, и это покорение не стоило ни одной капли человеческой крови. Для аманатов при доме коменданта отведено было особе помещение. Командой аманатов, состоявшей, в мое время, из четырнадцати мальчиков, заведовал поручик Прасолов, а для обучения их грамоте и для религиозных обрядов приглашен был мулла, получавший от казны денежное содержание. Когда Егор Егорович фон-Бринк, с производством в генерал-майоры, назначен был начальником всей действующей кавалерии на предполагавшуюся в то время большую экспедицию, вследствие разорения убыхами некоторых из наших укреплений, тогда на его место прибыл в Анапу комендантом полковник Федор Филиппович Рот, который по нравственным достоинствам ни в чем не уступал своему предместнику: такой же добрый, внимательный, честный и справедливый. Он не изменил ни одного распоряжения бывшего коменданта, но, напротив, многое дополнил по указанию опыта и предполагал даже сформировать из [184] шапсугов и натухайцев эскадрон. Я скоро заслужил и его ко мне расположение – строгим, точным исполнением поручений – и пользовался полным его доверием. Военный госпиталь в Анапе состоял в полном ведении коменданта крепости, имел женское и мужское отделения для поселян; по обширности своей и замечательному порядку содержания во всех частях заслуживал полного внимания. Собственно в Анапе и вообще в укреплениях береговой линии свирепствовала цинготная болезнь, сделавшаяся эпидемическою. Военное начальство и вообще правительство ничего не жалело для устранения этого зла: для цинготных больных отпускали кизил, барбарис, лимоны; когда их не было – отпускали лимонный сок, полагая по шести золотников на человека. Мало этого, вздумали цинготным делать ванны из пивной гущи; не забудьте при этом, что дрова для госпиталя доставлялись морем из Крыма и обходились казне по 120 руб. асс. сажень, а местные дрова по базарным ценам стоили от 6-ти до 8 руб. асс., и по представлению коменданта Бринка разрешено было отпускать вместо одной сажени крымских дров – 4 сажени местных, но комиссариатское ведомство признало это неудобным, и поставка дров из Крыма продолжалась.

Между тем, как мы проводили время в Анапе вполне по мирному положению, другие батальоны роты нашей 1-й бригады 20-й пехотной дивизии (полки тенгинский и навагинский) и черноморские линейные батальоны вели кровавую борьбу с горцами, защищая занимаемые ими укрепления, из которых некоторые погибли окончательно. О постройке этих укреплений я рассказал в своем месте, а здесь, как не очевидец, о нападении горцев и о самоотвержении защитников наших укреплений расскажу только то, что дошло до меня по слухам и путем официальных извещений. Первою жертвою отмены проекта генерала Вельяминова был форт Лазарева, построенный в 1839 году на реке Псезуапе – третьим после распоряжения занимать берега моря десантами. [185] Мое предсказание сбылось: горцы в один год времени поняли невозможность гарнизонам таких укреплений получать секурс своевременно или отступать к ближним укреплениям. По неосторожности же капитана Марченки, о недостатках которого я говорил прежде, укрепление, ему вверенное, 7-го февраля 1840 года было ими взято почти без сопротивления. Подробности этого несчастного события записаны мною по рассказу первого выбежавшего из плена унтер-офицера. Капитан Марченко, как видно, не вникнув в настоящий смысл данной ему инструкции, без всяких соображений, принимая приезжавших к нему горцев, старался с ними сблизиться, сдружиться и заслужить их расположение; а потому допускал кунаков своих не только осматривать все внутреннее расположение укрепления: казармы, склады, вооружение, но даже, когда от дождей и времени осели наружные покатости бруствера, особенно при тур-бастионах, и контр-эскарпы местами обрушились, он сам, воинский начальник укрепления, вместе с приезжавшими к нему из горцев гостями, под веселый час, не слушая советов молодых офицеров, спускался в ров и взбегал на гласис, показывая тем свою ловкость и молодечество. Горцы при этом, разумеется, не упускали случая высмотреть все места удобные для штурма и так были уверены в успехе своего предприятия, что даже в день нападения подошли к укреплению с арбами, на которых сидели женщины и дети – для поднятия добычи. В этот день, рано утром, барабанщик вышел бить «зарю» и едва начал повестку, как вдруг увидел перед собою горцев и сейчас же повестку переменил на «тревогу»; первые горцы бросились прямо в офицерский флигель, другие – в казармы. Воинский начальник, капитан Марченко, как-то успел выскочить через потерну, ведущую в траншею, соединявшую укрепление с блокгаузом (В блокгаузе находилось всего двенадцать казаков азовского войска, но Марченко, вероятно, рассчитывал вместе с ними удалиться на баркасе в море. Устройство блокгаузов при укреплениях имело целью содействовать крейсерам черноморского флота, которые по громадности своих судов не могли близко подходить к берегам, а между тем, контрабандисты, завидев крейсера, кочермы свои вытаскивали на берег посредством кабестана и обставляли свежими ветками, так что с моря места их стоянки казались кустом. При блокгаузах же находилось по два баркаса, вооруженных каронадами, с командами азовских казаков; гребцами были наполовину солдаты из того укрепления, при котором находился блокгауз. Всего таких команд на береговой линии было 10, они составляли прибрежное крейсерство. Авт.) и прикрытую [186] эполементом; но его несколько человек из числа знакомых ему кунаков узнали, догнали и изрубили в куски. Подпоручика Павла Федорова, которого горцы встретили в сенях его квартиры с обнаженной шашкой, вздумавшего защищаться, постигла такая же участь, а вместе с ним бывшего при нем лекаря. Родной же его брат Владимир, прапорщик, заведовавший провиантским магазином, не имев при себе оружия, благоразумно сдался в плен. Прапорщик Богушевич за три дня до события был отпущен для свидания с товарищами в укрепление Тенгинское на Шапсуго. Из нижних чинов взято в плен не более десяти человек, в том числе подпрапорщик Дмитрий Ксархаки; остальные частью погибли от рук неприятеля, частью в пламени, так как горцы, зная, что от солдата мало поживы, сейчас же по входе в укрепление зажгли и лазаретные казармы. Удачное взятие форта Лазарева ободрило горцев и дало им смелость нападать на другие укрепления; а значительные запасы пороха, зарядов, снарядов и даже одно горное орудие, взятые ими при этом случае, дали средства предпринять, в свою очередь, экспедицию на другие наши укрепления по приготовленным уже, как будто нарочно для них, дорогам. Слава победителей несчастной роты капитана Марченки, при этом хорошая добыча и плен, быстро разнеслась в горах, и не прошло месяца, как в ближайшие [187] к берегу моря аулы собрались значительные толпы горцев. Затем, долго не думая, 29-го того же месяца, взяли форт Вельяминовский на р. Туапсе (При этом убиты все офицеры и медик; в плен взяты: раненый в живот навагинского полка капитан Худобашев, человек пятнадцать нижних чинов, все больные из лазарета и иеромонах из церкви. Авт.); 22 марта – укрепление Михайловское на р. Вулан. Но здесь им не совсем посчастливилось: гарнизон укрепления состоял из двух рот – одна рота черноморского линейного № 4 батальона, под командой капитана Лико (он же был и воинский начальник), другая – нашего тенгинского полка 9-я рота, которой заведовал подпоручик Краумзгольд. В роте состояли: прапорщик Гаевский, подпрапорщик Корецкий. фельдфебель Комлев; нижних чинов в роте хотя и числилось по списку 250 человек, но за убылью по болезням м по другим причинам под ружьем в это время не было и половины; всего де гарнизона в обеих ротах, с артиллеристами, считалось до 500 человек вместе с больными. Когда, за убылью этих последних из фронта, нельзя было в случае нападения занять все протяжение линии огня, капитан Лико разделил укрепление углубленным ретраншементом с амбразурою в передовой насыпи для орудия, снятого с оставленного им бастиона, обращенного к ущелью, откуда, скорее всего, можно было ожидать нападения. Известившись же о взятии форта Лазарева, он собрал всех офицеров и в присутствии нижних чинов объявил об угрожающей им опасности; при этом напомнил долг присяги и данное ими обещание начальнику прибрежной линии, генерал-лейтенанту Николаю Николаевичу Раевскому: «не сдаваться живыми; в крайности – взорвать пороховой погреб и погибнуть вместе с неприятелем», как это поклялись исполнить в минувшую турецкую войну моряки брига «Меркурий», и Бог благословил их спасти честь своего флага. Имя Николая Николаевича, как всегда [188] при десантах, вместе с именами Алексея Петровича Ермолова и Алексея Александровича Вельяминова знает каждый старый кавказец; волю этих генералов считали священной. На это напоминание офицеры отвечали единодушным согласием, и солдаты ответом: рады стараться. Затем, распределив гарнизон по бастионам той части укрепления, которую отделили ретраншементом, условились при неустойке отступать к бастиону, в котором находился пороховой погреб, и в крайности привесть в исполнение данное слово. Ожидая нападения, весь гарнизон постоянно был наготове встретить неприятеля, и потому в ночное время в казармах никто не оставался. В ночь с 21-го на 22-е марта, с четверга на пятницу, с той стороны, откуда именно ожидали нападения, с 10-ти часов вечера слышен был лай солдатских собак (Во всех укреплениях, построенных нами в горах, солдаты завели множество собак, которые с большой пользой заменяли ночные разъезды и обходы около укреплений. Авт.), которых на ночь выгоняли за укрепление. Этого было достаточно, чтобы именно в эту ночь ожидать нападения; а потому сам Лико, за ним офицеры и многие из нижних чинов надели чистое белье, а офицеры даже принарядились в лучшие свои мундиры; во все орудия заложили картечь. К утру, часу в четвертом, лай собак послышался во рву укрепления. Тогда с фланга северного бастиона сделан был выстрел, вслед за которым раздался гик неприятеля, прежде прямо перед самым ретраншементом, из-за которого едва успели сделать один выстрел картечью и открыть батальный огонь, как горцы воротились за укрепление, но вскоре затем другие толпы появились на всем протяжении линии огня; удачные выстрелы картечью, хотя на время, задерживали неприятеля, но он, постоянно усиливаясь, наконец, ворвался в укрепление. Тут началась рукопашная свалка. Лико был изрублен в числе первых; [189] гарнизон защищался, отступая к погребу, двери которого были отворены; горцы бросились грабить порох; из погреба повалила пыль. Рядовой роты Краумзгольда, Архип Осипов, закричал: «пора, братцы! Кто останется в живых – помните Осипова!» И с этой речью вбежал в погреб, сделав выстрел… Последовал страшный взрыв; все смолкло,– и солнце, не дойдя еще до полудня, освещало только кровавую картину смерти и разрушения. По словам лазутчиков, нападающих было более 10,000 – можете судить о потере с их стороны. Это событие описано мною по рассказу Е. Е. фон-Бринка, собиравшего из гор сведения от оставшихся в живых пленных (Всех же пленных насчитывали тогда: иеромонаха, двух офицеров и 9-ть человек нижних чинов.) посредством своего лазутчика, линейного казака, бежавшего года четыре тому назад из отряда полковника Засса во время наездов его на егерукаевские аулы. Этого беглеца комендант никогда не хотел наименовать, да и в Анапе кроме его никто не знал имен лазутчиков вообще. В апреле месяце тот же лазутчик принес известие о взятии горцами, 31-го марта, укрепления Николаевского, но уже о подробностях нападения лазутчик ничего не говорил и даже сам не был на месте происшествия, в ущелье Атакуаф. Но контр-адмирал Серебряков, из Новороссийска, известил коменданта письменно, что 31-го марта горцы, в числе шести тысяч, в ночное время напали на укрепление Николаевское. Гарнизон, имевший под ружьем 110 человек (Одна рота черноморского линейного № 7-го батальона, под командою штабс-капитана Евсеева. Авт.), в продолжение целой ночи отражал неприятеля; наконец, поутру, в 7-мт часов, утомленный перестрелкою и подавленный многочисленностью, принял на штыки ворвавшегося в укрепление неприятеля и погиб со славою. [190]

Вскоре после торжественного празднования годовщины дня последнего взятия Анапы, о чем я уже говорил, мы получили сведение из Черномории о неудачном нападении горцев, в числе десяти тысяч, на крепость Абин (Укрепление вооружено было двенадцатью орудиями; имело гарнизона: тенгинского полка 10-ю мушкетерскую роту; навагинского – 4-ю гренадерскую, 10 и 12-ю мушкетерские и две роты черноморского линейного № 7-го батальона. Авт.), построенную в 1834 году на операционной линии, проложенной между Кубанью и Черным морем, от Ольгинского тет-де-пона до укрепления Александрии на р. Дооби. Горцы были отражены подполковником Веселовским с громадною потерею. Вслед за тем анапскому коменданту предписано было объявить по гарнизону, что 26-го мая, перед рассветом, многочисленные толпы горцев напали на Абинское укрепление. Нападение отражено; отнято у ворвавшихся в укрепление горцев два знамени и взято из них десять человек в плен. Государь Император за такое славное дело Всемилостивейшее пожаловал: начальнику укрепления – черноморского линейного № 1-го батальона подполковнику Веселовскому – чин полковника, орден св. Анны 2-й степени с короною и годовой оклад жалованья; всем обер-офицерам, в числе шестнадцати, годовые оклады жалованья, следующие чины и ордена; для нижних чинов всего гарнизона, в числе восьмисот тридцати человек, тридцать знаков отличия военного ордена св. Георгия, годовые оклады жалованья, и двое рядовых произведены в унтер-офицеры. Одним словом, не оставалось ни одного укрепления за Кубанью и на береговой линии, на которые бы горцы не покушались сделать нападения по два, по три и более раз. Вообще же этот 1840 год замечателен не одними только кровавыми событиями в наших укреплениях, но и правительственными распоряжениями, имеющими влияние на будущие судьбы кавказской войны. По Высочайшей воле, [191] объявленной офицерам, поступающим на службу в укрепления береговой линии, кроме прогонов на всякое расстояние, положено выдавать в единовременное пособие годовой оклад жалованья, а если поступают с семейством – двухгодовой. В апреле вновь сформирован черноморский линейный № 3-й батальон, и потому бывший № 3-й – принял № 4-й и т. д. по № 11, принявший № 12-й. В приказе от 23 марта, № 45-й, п. I, сказано: господин военный министр, от 16-го апреля, № 2372, уведомил, что Государь Император, в воздаяние отлично усердной службы и особенных трудов, с примерной твердостью и постоянством переносимых в войне с горцами тенгинским и навагинским пехотными полками и черноморскими № 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9 и 10 бат., Всемилостивейшее повелеть соизволил: штаб и обер-офицерам означенных войск убавить один год к выслуге ордена св. Георгия, а всем нижним чинам оных – уменьшить один год службы. Приказом от 17-го октября черноморская береговая линия разделена на три части: 1-е отделение, от Кубани до Геленджика, вверено контр-адмиралу Серебрякову; 2-е отделение – генерал-майору графу Оперману, 3-е отделение – исправляющему должность начальника отделения полковнику Муравьеву. Вскоре затем мы прочитали приказ военного министра, отданный 8-го ноября, следующего содержания: «устроенные на восточном берегу Черного моря укрепления, основанные для прекращения грабежей, производимых обитающими на том берегу черкесскими племенами, и в особенности для уничтожения гнусного их промысла – торга невольниками, в продолжение зимы и начала весны нынешнего года подвергались непрерывным со стороны их нападениям. Выбрав это время, в которое береговые укрепления, по чрезвычайной трудности сообщения, ни откуда не могли получить помощи, горцы устремились на оные со всеми своими силами. Но в ожесточенной борьбе с горстью русских воинов они встречали везде самое мужественное сопротивление и геройскую [192] решимость пасть до последнего человека в обороне вверенных им постов. Гарнизоны вот этих укреплений покрыли себя незабвенною славою. Из них в особенности гарнизон укрепления «Михайловского» явил пример редкой неустрашимости, непоколебимого мужества и самоотвержения. Состоя из пятисот только человек под ружьем, он в продолжение двух часов выдерживал самое отчаянное нападение свыше одиннадцати тысяч горцев, внезапно окруживших укрепление; несколько раз отбивал их и принуждал к отступлению. Но когда, наконец, потеряв в жестоком бою большую часть людей, гарнизон не видел уже возможности противустоять неприятелю, в двадцать раз его сильнейшего, он решился взорвать пороховой погреб и погибнуть вместе с овладевшими укреплением горцами. На подвиг этот, по собственному побуждению, вызвался рядовой тенгинского пехотного полка Архип Осипов и мужественно привел его в исполнение. Обрекая себя на столь славную смерть, он просил только товарищей помнить его дело, если кто-либо из них останется в живых. Это желание Осипова исполнилось. Несколько человек храбрых его товарищей, уцелевших среди общего разрушения и погибели, сохранили его завет и верно его передали. Государь Император почтил заслуги доблестных защитников Михайловского укрепления в оставленных ими семействах. Для увековечения же памяти о достохвальном подвиге рядового Осипова, который семейства не имел. Его Императорское Величество Высочайше повелеть соизволил: сохранить навсегда имя его в списках 1-й гренадерской роты тенгинского пехотного полка, считая его первым рядовым, и на всех перекличках, при спросе его имени, первому отвечать: «Погиб во славу русского оружия в Михайловском укреплении».

В этот же год от приезжавших в Анапу из Ставрополя офицеров мы узнали, что М. Ю. Лермонтов, о котором я упомянул выше (в 1837 году), служивший в настоящее время в гродненском [193] гусарском полку, 18 февраля дрался на шпагах с Барантом, сыном французского посланника при петербургском Дворе, и был ранен: одни говорили – в руку, другие – в грудь; потом стрелялся, и за эту дуэль, как видно из приказа военного министра, Государь Император, 13-го апреля, собственноручной конфирмацией назначил Лермонтова в наш тенгинский полк поручиком. Но он в апреле же месяце, по прибытии в Ставрополь, к нам в полк не явился, а отправился в Чечню для участия в экспедиции.

________________________

1841 год.

XI.

Смерть М. Ю. Лермонтова. Артезианский колодец в Анапе. Сбор отряда для экспедиции под начальством генерала Анрепа. Высочайший рескрипт генерал-майору Анрепу. Пожар на пароходе. Береговые укрепления. Прибытие мое в отряд на Адлере.

Вскоре после встречи нового (1841) года, который мы отпраздновали у коменданта, Егор Егорович произведен был в генералы и отправился к новому назначению. Штаб полка возвратился на постоянные квартиры в Черноморию для приготовления к экспедиции, и я, из тенгинцев, остался в Анапе один, считаясь во временной командировке при коменданте.

По выступлении штаба полка, в Анапе прошли слухи о смерти М. Ю. Лермонтова, поэтические сочинения которого приводили меня в восторг. Мне всегда хотелось видеть эту замечательную [194] личность, чтобы сравнить черты его лица с чертами лиц В. А. Жуковского и А. С. Пушкина, глубоко врезавшимися в моей памяти, но не суждено было исполниться этому желанию. Рассказы же о его физиономии были до того неопределительны, что, по словам одних, он был брюнет, а другие уверяли, что он – блондин. По письмам из Пятигорска известно было только, что он убит майором Ник. Солом. Мартыновым, 15-го июля, на дуэли, при секундантах: титулярном советнике князе Васильчикове и корнете Глебове; а пистолетами для дуэли прислужился ему родственник его, лейб-гвардии гусарского полка поручик Столыпин. Несмотря на то, что дуэль была при свидетелях, подробности о ней чрезвычайно разнообразны. Одни говорят, что Лермонтов получил рану в правый бок навылет, упал, не успев выстрелить; другие говорят напротив, что Лермонтов выстрелил первый и выстрелил вверх. Мартынов будто бы сказал на это: «я не пришел с тобой шутить»,– и сделал выстрел. но пистолет осекся по случаю дождя. Он вновь насыпал на полку порох и вторым выстрелом, попав в грудь, положил Лермонтова на месте. Дуэль была во время сильной грозы, без медика на случай раны; убитый, а может быть еще живой Лермонтов, говорят, оставался без пособия часа три на месте; что барьер был отмерен на покатости горы, и Лермонтов стоял выше Мартынова,– одним словом, все обвиняют секундантов, которые, если не могли отклонить дуэли, могли бы отложить, когда пройдет гроза. Впрочем, время объяснит сущность дела; а нам теперь остается только сожалеть об эгоистах, жертвующих полезною своею жизнью не отечеству, а своему самолюбию.

Во все время пребывания моего в Анапе на площади, почти в самом центре крепости, производилось с 1830 года сверление артезианского колодца, под руководством горного инженер-капитана Анисимова; для работ присланы были из Сухум-кале 14 человек скопцов. В начале 1841 года, когда глубина высверленной [195] трубы, при десятидюймовой широте по диаметру, достигла восьмидесяти сажень, и инструмента доставало еще на 120 сажень, получено было предписание – работы прекратить и инструменты передать в Керчь. У господина Анисимова во время работ составился весьма интересный сборник разных пород грунта земли на восьмидесятисаженной глубине под Анапою. Это сборник обещает принести пользу в будущем, когда обращено будет внимание на богатства Кавказа в геологическом отношении.

В этом 1841 году наш тенгинский полк с 1-го августа находился в экспедиции, в отряде на береговой линии, под начальством генерал-лейтенанта Анрепа, а я оставался при анапском коменданте Федоре Филипповиче Роте. Генерал Анреп состоял при корпусе, с октября 1839 года исправлял должность начальника лезгинской кордонной линии до настоящего 1841 года, в котором поручена была ему черноморская береговая линия. В это время командовал 3-м отделением линии полковник Муравьев (Этот Муравьев в 1839 году в чине подполковника состоял по особым поручениям при корпусном командире, в 1840 году произведен в полковники. Авт.), усмиривший горной Цебельде дальцев. В июле месяце состоялся приказ (№ 94) об изъявлении покорности джигетами и убыхским князем Аубла-Ахметовым, за что Высочайшим рескриптом 3-го июня генералу Анрепу изъявлено удовольствие Его Величества, а за содействие в этом важном деле полковник муравьев пожалован в генерал-майоры; всем джигетским и убыхским князьям и дворянам даны офицерские чины.

Этот рескрипт так любопытен, что я снял с него копию:

Высочайший рескрипт.

(Приложение к приказу по отдельному кавказскому корпусу 22 июля 1841 года. № 94-й, пункт 2-й. Авт.)

«Господин генерал-майор Анреп! Рассмотрев донесение [196] ваше к командиру отдельного кавказского корпуса о добровольной покорности, изъявленной прибрежными джигетами и частью убыхов, Я, к истинному Моему удовольствию, вижу в этом неожиданном событии доказательство благоразумных ваших действий и распоряжений к водворению тишины, спокойствия и порядка на вверенном вам берегу. Мерами кротости и убеждения, чувствам Моим вполне соответствующими, важная цель эта достигается гораздо прочнее, нежели силою оружия. Я остаюсь уверенным, что это благое начало, поддерживаемое постоянным доброхотством и строгою справедливостью к племенам, изъявившим покорность правительству, а с другой стороны неослабными и решительными действиями против непокорных, будет иметь самые благоприятные содействия в отношении общего устройства береговой линии.

В этих надеждах, изъявляя вам особенную Мою признательность за ваши действия, пребываю к вам благосклонным».

На подлинном подписано собственною Его Императорского Величества рукою:

«НИКОЛАЙ».

Петергоф. 5-го июня 1841 года.

Прочитав такой рескрипт, конечно, нельзя было не порадоваться, что после Вельяминова и Раевского, покорявших горцев силой оружия, по примеру покорения татар «великолепным князем Тавриды»,– нашелся генерал, открывший способ покорения магометан и их родной земли мерами кротости и убеждения, чего никому не приходило в голову со времен Мамаева побоища.

Августа 6-го прибыл в Анапу командир тенгинского полка полковник Семен Ильич Хлюпин и предложил мне отправиться с ним в экспедицию к полку, стоявшему в то время лагерем при укреплении Святого Духа на Адлере. Пароход «Могучий», [197] на котором прибыл С. И. Хлюпин, стоял на якоре против анапской бухты верстах в двух; ближе, по мелководью, подойти к крепости нельзя. 7-го числа на нем с 5 часов вечера играла музыка тенгинского полка, и нагружали некоторые продукты и вещи для отряда; в том числе был небольшой ящик с разными лекарствами, который командир парохода сначала не хотел было принять. В 8-мь часов вечера, распростившись с Федором Филипповичем и со всеми знакомыми, я оставил Анапу и вместе с полковником Хлюпиным, на баркасе, отправился на пароход. Там я нашел семейства, отправляющиеся в укрепления береговой линии; они состояли из шести человек офицеров и пяти дам. После ужина все штаб и обер-офицеры улеглись спать на палубе кормы под тентом; дамы заняли капитанскую и офицерские каюты; двери последних отворялись в кают-компанию. В кают-компании на середине стол, над столом большая лампа освещала всю каюту. Я записывал на столе в мою памятную книжку карандашом воспоминания последних дней в Анапе. Была полночь. Воды! воды! пожар! раздалось на палубе. В один момент все дамы, в чем спали, очутились в кают-компании. Когда из кают-компании я отворил дверь – люк был ярко освещен горевшим тентом из парусины, который мгновенно был сорван и брошен за борт. Я бросился по лестнице на палубу, за мною дамы, которые положительно-таки вынесли меня наверх так, что я упал, ступив на палубу, и они за мною, повторив каждая то же самое. На палубе был чистый маскарад; жара была невыносимая, а потому все были раздеты, в одних рубахах, так же, как и дамы. В надлежащей одежде были только: я, вахтенный офицер, человек пять или шесть матросов, да пожилая женщина-нянька с годовалым ребенком. Командир парохода спал, как говорили, в кожухе колеса и первым выскочил на горевшую, как тогда думали, палубу, при чем обжег себе ноги от пяток до колен. [198] Офицеры, увидев дам, набрасывали на себя сюртуки, шинели; но сапоги и другие принадлежности натягивать было некогда – все думали о потушении пожара и о своем спасении. Пожарная труба и помпы действовали сильно, матросы и музыканты работали усердно. С парохода подавали сигналы об опасности фальшфейерами, но не стреляли, не видя еще крайности. Между тем, со всех бывших на рейде судов спущены были баркасы, и все лодки отчалили от берега; все направилось к пароходу, с которого также спущены были на воду гичка и баркас. Но, благодаря быстрым и благоразумным распоряжениям, пожар был прекращен не более, как в 10-ть минут, и испуг обратился в смех и веселые рассказы; все живо принарядились и уже не скоро улеглись спать. Моряки говорил, что хорошо, что на нашем пароходе ванты и все снасти железные, цепные, а не канатные – а то бы нам так дешево не отделаться. Причиною пожара был ящик с аптекой, который стоял у грот-мачты. Нянька уложила заснувшее дитя на ящик и хотела его придвинуть к борту, по ее выражению – «к стенке». Едва она двинула ящик – ящик задымился. Вахтенный офицер, увидев дым, закричал: ящик за борт! Матросы подхватили ящик за веревки, которыми он был увязан, веревки лопнули. Ящик вместе со всеми банками, склянками, переложенными пенькою и соломою, рухнул на палубу; разлившиеся спирты, пенька и солома загорелись, и в то же время пламя охватило тент. Вот начало и конец происшествия, которое на сухом пути казалось бы ничтожным, но между небом и водою произвело на нас сильное впечатление. Через час времени мало помалу все утихло. Я лег, завернувшись в плащ, вместе с другими на палубе. В два часа ночи пароход поднял якорь; сотрясение, произведенное действием машины, и шум колес разбудили меня; я долго любовался восходящим из-за гор солнцем, невольно припоминая то время, когда я, счастливый судьбою, беспечный душою и сердцем, согретый чистым пламенем [199] патриотизма, с чувством неиспорченного юноши смотрел с высот Балкана на показывающееся, как бы выходящее из глубины Черного моря, утреннее солнце. Как далеко вершины Балкана от высот Кавказа, так далеко настоящее мое время от времени войны 1828 года. Эти два хребта гор разделены бурными пучинами моря, – две эпохи жизни моей разделены шумными ураганами службы; горы те же, да я не тот. Я по прежнему прапорщик, да не юноша; на мне те же золотые эполеты, да нет золота в душе; у меня тот же красный воротник, да в сердце не красно: чувства заменились страстями, легковерие – благоразумием, доверчивость – подозрительностью, добродетель, обиженная несправедливостью, потеряла свою детскую прелесть и, проученная опытом, сдружилась с хитростью,– одним словом, я сделался злее. Жаль мне самого себя: я был гораздо лучше на западных берегах Черного моря, чем на восточных… В сущности, это кажется одно воображение, одна мечта. Я также слаб и чувствителен к добру и злу, как и прежде. О последнем скажу стихом Карамзина: «Зло делать малое – мне мало, большого делать не могу». Но исправлюсь ли я на западе жизни?.. Может быть – да будет уже поздно.

8-го числа, в 8 часов утра, открылась пред нами Суджукская бухта; вдали видно было Кабардинское укрепление на Дооби, прежде названное Александровским, и скоро открылся пред нами Новороссийск.

Там, где горы-исполины
Стали вечною стеной,
Моря Черного пучины
Плещут светлою волной;
Где когда-то слышны были
Звуки рыцарских мечей (Крестоносцы, изгнанные из Сирии в 1291 году, возвращались в Европу через Кавказ. Авт.); [200]
Где в ущельях ядра выли
Генуэзских (Генуя и Венеция в XVI веке имели свои колонии на кавказских берегах Черного моря.) батарей;
там, где с шашками встречались
Ятаганы на скале;
Там, где башни красовались
Крепостцы Суджук-кале –
Там-то севера сынами,
И под сению знамен,
Оградившийся штыками,
Русский город заложён
(Это место раз уже было занято русским, а именно – в 1791 году; генерал-аншеф Гудович, по взятии 22-го июня крепости Анапы, через три дня занял и Суджук-кале. Авт.).

В половине 9-го бросили якорь; я съехал на берег. Новороссийск более похож на разоренную неприятелем деревню, нежели на вновь строящийся город: тут остов дома, с печью под крышей, без стен за недостатком хвороста и глины; там – дом, совершенно оконченный, без крыши за недостатком камыша, и покрыт рогожами; здесь – хваленые тенгинские казармы, омытые дождем, не стыдясь, выказывают материал, из которого они построены, то есть ветви дубового плетня, обмазанные смешением глины с животною глиною; этот-то знаменитый состав, изобретение которого приписывают черноморцам, и заменяет в Новороссийске штукатурку на извести; даже церковь оштукатурена этим же способом. Признаюсь, Новороссийск не привлекателен для горца; он не позавидует жителю этого города и не получит понятия о пользе европейского просвещения.

В тот же день, в 5-ть часов вечера, пароход бросил якорь в геленджикской бухте. Крепость Геренджик исправлена [201] и изуродована палисадом, поставленным на кроне бруствера; строения и казармы построены прочно и удобно для помещения; внутреннее пространство крепости слишком стеснено строениями, как и во всех укреплениях береговой линии.

9-го числа, в 5-ть часов утра, пароход снялся с якоря, и в 12-ть часов, в полдень, мы прибыли на высоту Шапсуго, где построено укрепление Тенгинское; пароход не бросил якоря – лег в дрейф. Я с полковником Хлюпиным съехал на берег. В этом укреплении мы оставили лекаря с молодою женой; нет еще и трех месяцев, как эта юная парочка узнала супружеское счастье. Бедная чета! Им суждено лучшее время жизни провести в одной из гробниц, устроенных для живых, хотя неоспоримо с полезной целью.

Нельзя не пожалеть женщин и детей, которым суждено жить в укреплениях береговой линии: эти последние, лишенные всех средств получить воспитание, от частых болезней теряют память и умственные способности. И как дети вообще чрезвычайно восприимчивы, то они, постоянно окруженные солдатами, при всей бдительности родителей невольно перенимают солдатские ухватки, образ выражения и даже пороки. Бедные дети!.. А женщины, удаленные от светских обществ, непрестанно находящиеся в опасностях, для которых они не созданы, поневоле теряют свою нежность. «Женщины образуют душу и сердце; хотя иногда есть случаи, в которых они развращают нравы, но всегда мужчина, удаляющийся их обществ, теряет любезность»,– сказал де-Лиль. Но, признаюсь, этой пользы от пребывания женщин в укреплениях мужчинам ожидать нельзя. Впрочем, и этот принц при Екатерине II высказал свою мысль не о затворницах в укреплениях, а о дамах большого света. Мужчины в укреплениях – в положении диких островитян с той только разницей, что диких веселят медные бубенчики, а их – извините – звуки стеклянной посуды. [202]

В этот же день, в 4 часа вечера, пароход лег в дрейф перед Псезуапе; я с полковником посетил форт Лазарева. Этот форт, как уже известно, первым был взят горцами; он снабдил их порохом и дал им смелость дерзнуть на другие укрепления, последствием чего, как уже известно, было взятие других укреплений. Ныне этот форт возобновлен совершенно по тому же плану, только построен с большей тщательностью, усилен палисадом и вооружен крепостною и полевою артиллерией, а не морской с кораблей, как это, по торопливости и, сказать правду, неосмотрительности, сделано было в 1828 году. Здесь я нашел старого своего сослуживца по могилевскому полку, с которым делал походы в турецкую войну 1828 и 1829 годов и в Царстве Польском 1831 года, майора барона фон0Менгдена. В половине 9-го мы увидели огни на Сочи и в 10-м часу бросили якорь перед укреплением Навагинским, а на другой день осматривали укрепление. Оно построено на скате горы, вершина которой, находясь от него наполовину пушечного выстрела, доставляет неприятелю все средства обстреливать внутреннее пространство укрепления, так как фронт, обращенный к вершине горы, не дефилирован; а в зрительную трубу неприятель может наблюдать за всеми действиями в укреплении, в чем соглашался со мною и полковник Хлюпин. Во рву, перед куртиною этого фронта, устроен каменный капонир, на котором красовался двухэтажный деревянный блокгауз для неведомой цели. После моих замечаний, рассказывали нам, что 27-го июля горцы действительно, поставив на высоте четыре орудия, открыли огонь по укреплению и окончили 29-го числа: повредили стены казарм, взорвали гранатами блокгауз, в котором, на случай приступа, заготовлено было 500 ручных гранат. При этом взрыве погибло 8-мь человек, а во время канонады убыло из строя 21 человек. Во время нашего приезда все повреждения были уже исправлены. [203]

Лагерь при укреплении Св. Духа. Болезни и смертность. Выступление отряда с Адлера. Фальшивая тревога. Рукопашная схватка с горцами. Прибытие отряда к укреплению Навагинскому. Молва в отряде о многочисленности неприятеля. Амбаркация отряда. Возвращение на зимние квартиры. Полковой театр.

В тот же день, то есть 10-го августа, в 8-мь часов утра я вышел на берег на Адлере. Полк наш стоял там при укреплении Св. Духа на р. Мдзымте лагерем, и, как командир полка назначил меня батальонным адъютантом в 3-й батальон, то я в то же день явился к командиру батальона, майору Льву Львовичу Хромову, и поселился в трех соединенных палатках вместе с поручиком Илиодором Сергеевичем Кушелевым, прапорщиком графом Толстым и с разжалованным из профессоров виленского университета Ордынским. Мы имели общий стол; крепостной человек Кушелева заменял нам повара. Шатер наш был так устроен, что в нем образовался зал и две комнаты. Одну занимал Кушелев, другую – я с Ордынским, а как Толстой никогда ничем не занимался, только напевал да насвистывал куплетики и курил постоянно сигару, то место его лежания было не означено в так называемой нами зале, в которой мы обедали и совершали оргии. Картежной игры у нас не было, зато по соседству, у командира батальона, днем и ночью шла игра.

Четыре батальона нашего полка в то время имели под ружьем никак не менее 700 человек каждый. Начались ученья, смотры и незначительные работы. Была засуха: днем несносный жар, ночью сырой холод, окрестные болота гниют, воздух делается тяжелым, появились желтые лихорадки. Люди начинают болеть, и открылась значительная смертность. 20-го августа похоронили [204] лекаря Германа. 5-го сентября, накануне дня моих именин, скончался мой благодетель, генерал-майор фон-Бринк, не получивший посланного от меня из Анапы, через командира тендера лейтенанта Десятого, в память моей благодарности замечательного трехгранного и времен крестовых походов, как значилось по латинской надписи на клинке. Этот кинжал при легком ударе пробивал двойной панцирь; ножны и ручка были оправлены в турецком вкусе серебром под позолотою; кинжал этот, в Анапе, я с большим трудом выменял у старшины немирного аула. После похорон Е. Е. фон-Бринка меня спросили: что бы написать на могильном кресте этого доброго человека? – Напишите просто: «блаженни чисти сердцем, яко тии Бога узрят», ответил я, и это мое предложение было исполнено. Вскоре после этого, а именно 16-го числа, умер начальник дружины сванетов, а из числа трехсот человек этой дружины осталось всего сорок человек, которые вместе с телом своего начальника отплыли восвояси. Мы похоронили двух офицеров из гарнизона укрепления; двух нашего полка. Прибывшие 26-го августа из Крыма четыре батальона 13-й пехотной дивизии, полков: брестского и белостокского пехотных, виленского и литовского егерских, хотя и потерпели от болезней, но не обессилились до такой степени, как наш полк, который в день выступления отряда, 8-го октября, вывел под ружье 860 человек. Незадолго до выступления отряда с Адлера к укреплению Навагинскому, я написал эпитафию на смерть Егора Егоровича фон-Бринка.

Егору Егоровичу фон-Бринку.

Почий, достойный сын отчизны!
Делами добрыми и истиной святой [205]
Ознаменован путь твоей короткой жизни;
О вверенных тебе ты пекся как родной.
В сраженьях – первый ты; но смерть тебя щадила:
Рок не судил тебе пасть с храбрыми в рядах,
Вдали от родины взяла тебя могила,
Но дети родины благословляют прах.

________________________

Медленный сбор милиции, по причине бунта в Гурии, задержал наш отряд на Адлере, который к досаде нашей слишком два месяца собирался сделать нашествие на землю убыхов. Два месяца – такое время, в которое не только убыхи, имеющие земли каких-нибудь 150 квадратных верст, но все прибрежье линии могло ополчиться и приблизиться к отряду.

Мы, маленькие люди, в лагерях не знали и не разгадывали обширных планов начальника отряда; его почти никто не видел, объезжающим лагерь или цепь. Никто не знал, какою дорогою пойдем к убыхам, но каждый понимал, что отряд должен был двинуться в горы по ущелью, вникая в смысл названия нашей экспедиции, которую величали «экспедиция в землю убыхов». Между тем, убыхские стратегики предугадали намерения отрядного гения, и, судя по завалам, которые впоследствии пришлось занимать нам с боя, они по крайней мере месяц трудились над укреплением прибрежной дороги. Эту дорогу можно назвать до крайности рискованной и могущей быть избранной только для спасения остатков разбитого отряда. Достаточно сказать, что в случае бури, при юго-западном ветре эта дорога была бы не только непроходима, но просто гибельна для отряда: корабли должны бы были удалиться от берегов, из опасности потерпеть крушение, на такое расстояние, с которого нельзя бы было обстреливать горы и скалы, составлявших правую сторону пути. С этих высот и из-за приготовленных завалов неприятель, [206] не тратя пороха, мог бы безнаказанно громить отряд каменьями, между тем, как с левой стороны, прибоем волн, увлекало бы море обозы, вьюки, лошадей, людей и даже артиллерию,– кто знает бури у восточных берегов Черного моря, тот совершенно согласится с этим заключением. Сверх сего, поход прибрежною дорогою доставил неприятелю средства соединить свои силы на одной только правой стороне (по движению отряда) и укреплять одну только эту сторону; тогда как при движении отряда чрез ущелья, он необходимо должен бы был раздробить свои силы, не только с целью поражать отряд с двух сторон, но чтобы по возможности обеспечить аулы, спасти имущество и семейства, совершенно не зная, куда начальник отряда направит свои силы или на какой аул укажет сделать набег. Надо еще заметить, что по прибрежью, от ущелья до ущелья, на горах нет аулов, по неимению пресной воды. Мнение, что морская артиллерия при следовании отряда берегом, разрушая завалы и отгоняя неприятеля с вершин гор, могла содействовать движению отряда – совершенно было ложно и не оправдалась на деле: артиллерия с кораблей не могла действовать картечью, иначе она поражала бы своих как в колонне, так и в стрелковой цепи, да и картечь при встрече покрытых лесов, пологостей гор и крутизны скал не могла производить рикошетов, а следовательно, не достигала цели своего назначения. Приходилось действовать ядрами и гранатами,– а кто не знает, какое ничтожное действие эти снаряды производят на рассыпной строй или на такого неприятеля, как наши горцы, действующие врассыпную.

Октября 8-го, в два часа ночи, отряд начал выходить на дорогу и строиться в походный порядок, принятый на Кавказе при следовании в горах – только без левой цепи, так как отряд должен был следовать берегом моря. Дали сигнал, отряд двинулся. Корабль «Трех иерархов», фрегат «Тенедос», буксируемые пароходами «Могучим» и «Бойцом», лодки азовских [207] казаков, вооруженные каронадами большого калибра, баркасы с корабля и фрегата, так сказать, составляли левую цепь и следовали по движению отряда. Правая цепь, под командою полковника Хлюпина, сначала, следуя чрез земли мнимо покорных джигетов, шла под прибрежными скалистыми обрывами, беспрестанно мешаясь с батальонами, идущими в колонне, и с вьюками. Граница джигетов и убыхов, как вообще в горах, неопределенна и неизвестна самим жителям. Время было за полдень. Правая цепь шла при колонне, и мы, кажется, считали себя в земле джигетов. Вдруг несколько человек стрелков в авангарде заметили вправо на высоте двух горцев, сделали по ним выстрелы. А так как войска, составлявшие колонну, видели правую цепь, идущей не по высотам, как это всегда бывало в ущельях, а при колонне, и по распространившимся в отряде слухам, что убыхи в значительном сборе поджидают нас у границ своей земли. то в одно мгновение, после выстрелов в авангарде, невольно в войсках. особенно в милиции. блеснула мысль что ближайшие высоты по всему протяжению отряда заняты убыхами, и войска в голове колонны открыли батальный огонь по высотам. Нескромность состоявших при штабе офицеров, неаккуратность в допросе пленных убыхов и преувеличенные рассказы лазутчиков еще до выступления отряда распространили слух о многочисленности убыхов; даже прямо определяли, что их в сборе до 9,000. Регулярные войска, обессиленные болезнями, зная свою малочисленность, мало надеясь на горскую дружину и, что свойственно солдатам, подозревая милиционеров во всегдашней готовности к измене, так сказать, были подготовлены к панике, и поэтому при открытии огня в авангарде все войска в колонне последовали тому же примеру, а милиция, как вообще горцы, при этой неожиданности совершенно растерялась; причем большая часть самурзаканской конницы спешилась и открыла пальбу через седла. То же самое повторилось в арьергарде, [208] когда он приблизился к тому месту, где случилась первая фальшивая тревога, хотя уже там не показывалось ни одного убыха. В течение этого перехода фальшивые тревоги в колонне повторялись четыре раза и даже тогда, когда после тревоги в арьергарде правая цепь шла уже по высотам. При этих тревогах в колонне оказалось раненых несколько человек и лошадей; может быть, и наблюдавшие с незанятых высот за движением отряда убыхи, при этом случае, пустили несколько пуль в колонну. После занятия высот цепью, начала встречаться завалы. Завалы эти обыкновенно горцы сооружают из срубленных с ветвями деревьев, колючих кустарников, каменьев, хвороста и земли, вынутой из неглубокого ровика, делаемого всегда за завалом. По приближении авангарда к завалу, морская артиллерия открывала по нему огонь ядрами и гранатами, которые, разрушая завалы, делали их только, так сказать, ниже, но зато – шире, разбрасывая бревна, колючки и каменья. Такое разрушение, когда по сигналу прекращалась пальба с форта, и батальоны с криком «ура!» бросались на завалы, задерживало только стрелков и атакующую колонны, перебиравшуюся чрез эти препятствия под огнем неприятеля, лишая сами войска возможности отстреливаться. Между тем горцы, как только открывался огонь с кораблей, оставляли завалы, сбегали в ближайшие овраги и выжидали только крика «ура»; с этим криком открывали огонь по штурмующим и затем бросались в шашки. При этом случае нам много помогала горная артиллерия, встречая толпы горцев картечью, прежде чем они могли смешаться с штурмующими завалы. Надо отдать полную справедливость действию авангарда и вообще батальонам, участвовавшим в приступах. Горная артиллерия удивляла нас порядком, быстротою, верностью выстрелов, действуя под сильным и метким ружейным огнем убыхов. В этот день, то есть 8-го октября, 4-й батальон вместе с абхазской милицией занял в арьергарде гору, на время остановки отряда по случаю [209] встреченного на дороге, прямо против авангарда, большого завала. Убыхи, может быть и с частью джигетов, открыли первоначально перестрелку с абхазцами, которые шли впереди батальона; абхазцы отступили. Остался только батальон, имевший под ружьем менее двухсот человек. Перестрелка умолкла; отряд двинулся; батальону приказано спускаться с коры. Как только подали сигнал отступления, убыхи бросились на батальон, завязался рукопашный бой. Батальон отступил со значительной потерей, оставив на месте своих убитых, в том числе поручика Эшопара и отданного в солдаты из профессоров – Ордынского (Эшопар, по физиономии, принадлежал к племени индейцев; и действительно, по его словам, отец его был испанец, а мать индианка; его вывез в Россию адмирал Литке, возвратясь из кругосветного путешествия. Во время схватки с горцами при нем находился прапорщик Мищенко, который, получив четырнадцать ран, лежал рядом с Эшопаром и, ночью возвратясь в отряд совершенно голым, окровавленный, говорил, что он оставил Эшопара еще живым. Авт.).

Ночлег отряда, с 8-го на 9-е октября, надо считать одним из особенно замечательных в кавказской войне. Часа за два до заката солнца, оставив за собою версты за две маленькую речку, вытекающую из гор, с превосходной водою, мы остановились у речки, протекающей чрез болотистую местность, вода в которой была мутна и чисто соленая; между тем, как версты за три впереди, что мы узнали при дальнейшем движении, была хорошая вода, о чем можно было узнать от лазутчиков. Около речки, при которой мы остановились для ночлега, между грядами гор образовалась незначительная площадка, покрытая густым кустарником, имевшая пространства не более 60-ти квадратных сажень. На эту-то площадку поместили все наши пешие войска, следовавшие в колонне. Теснота была необыкновенная; не только негде [210] было развести огня, но даже не было места прилечь солдатам. Вьючные лошади, котлы, козлы ружей, солдатские торбочки – все это было перемешано, как будто эти войска после сильного поражения столпились в кустарнике и ищут случая скрытно уйти от неприятеля. 9-го числа, по неизвестным причинам, отряд стоял в этом беспорядке до 11-ти часов. Между тем, корабль и фрегат, как будто для того, чтобы созвать убыхов, открыли канонаду по завалу, отстоящему от авангарда, по крайне мере, в полуверсте. Наконец, отряд двинулся, началась сильная перестрелка в авангарде и в правой цепи, продолжавшаяся до заката солнца. Солнцу село, перестрелка умолкла. Наш 3-й батальон уже в темноте занял гору несколько впереди авангарда; ниже, сзади нас, на уступе той же горы – 4-й батальон. Нельзя было и предвидеть, что с рассветом горцы сделают нападение на этот пункт. Между тем, батальоны, которым ни один из офицеров генерального штаба, как это делалось в прежние экспедиции, не указал места и порядка строя, для ночлега стали по указанию вовсе несведущего и неопытного в военном деле майора Хромова (4-м командовал капитан). На мои замечания, как батальонного адъютанта и неотлучного спутника командира, я получал ответ: «не ваше дело». Люди были утомлены походом по горам, оврагам и без привалов, при постоянной перестрелке; не ели целый день; весь отряд расположился ночлегом на месте, где не было воды, а сухой сухарь в сухое горло не слишком пойдет. Часу в 10-м догадались – послали на корабли за водою! Меня с горы командировали на берег за приемом воды; дали по две манерки в роту. Между тем, полковник Хлюпин, командовавший цепью, прибыл к батальону и поставил 3-ю гренадерскую роту фронтом по продолжению фронта авангарда, несколько впереди последнего, так что в случае надобности 2-й взвод этой роты, сделав перемену фронта правым флангом вперед, мог бы фланкировать с высоты фронт авангарда; 7-ю мушкетерскую [211] роту – фронтом по направлению правой цепи; 8-ю и 9-ю, в дивизионной колонне, в середине этого полукаре так, чтобы они могли, в случае нужды, подкрепить как 3-ю гренадерскую, так и 7-ю мушкетерскую роты. 4-й батальон, поставленный на уступе в виде главного резерва стоял в дивизионной колонне фронтом к правой цепи. Это расположение рот имело впереди себя цепь застрельщиков с резервами, которая правым своим флангом примыкала в овраге к левому флангу цепи батальона виленского полка. Тишина ночи не была нарушена ни одним выстрелом. Между тем, неприятель, в довольно значительном числе, пользуясь темнотою ночи и густым лесом, покрывавшим здесь всю местность, подполз к цепи 7-й роты. С рассветом цепь, заметив неприятеля, открыла огонь, завязалась перестрелка; цепь была усилена. В это же время убыхи большими толпами быстро дебушировали из ущелья противоположного углу каре, поспешая к месту перестрелки. Тут, вскоре, из колонны прибыл к батальону начальник штаба, полковник Филипсон, и с барабанным боем, при криках «ура!» двинул 3-й батальон в штыки на собравшиеся толпы, предупредив их намерение броситься в штыки. Завязался рукопашный бой, и горцы штыками были вынесены на вершину противоположной высоты; 4-й батальон занял ущелье, из которого вышел неприятель. Во время преследования горцев, после рукопашной схватки, прибыл к 3-му батальону 6-й пеший казачий полк, и этот полк, с батальоном, довершил поражение бегущего неприятеля; цепь была восстановлена и приведена в порядок. Батальон виленского полка, по причине чрезвычайно затруднительного подъема из оврага, в котором он провел ночь, прибыл к месту сражения уже на вершине занятой полковником Филипсоном горы. Гибельный удар, нанесенный этим сражением неприятелю, обеспечил правую цепь так, что после этого дела до самой Сочи, где построен форт Навагинский, неприятель почти не показывался и довольствовался [212] только незначительной перестрелкою с арьергардом. Потеря 3-го батальона в этом деле состояла: убиты – поручик Титов, унтер-офицеров 2, рядовых 7; ранены: штабс-капитан Мякинин, поручик Росляков, унтер-офицеров 6, рядовых 27. Собрано 3-м батальоном на месте и с неприятельских тел оружия: шашек 14, кинжалов 9, ружей 22. луков 5, стрел до 15. После этого дела и предшествовавшего дела в авангарде, при взятии завала, когда убили адъютанта корпусного командира, капитана гвардии Лауница, генерал-майор Муравьев принял командование авангардом. Муравьев – храбрый генерал, но, как видно, мало опытен и мало знаком с порядком боевых движений в горах. Он забыл, что голова правой цепи должна следовать неразрывно с правым флангом цепи авангарда, а роты, в виде резервов, следующие рядами за боковой цепью, не должны терять из вида рот, идущих в авангарде развернутым фронтом, и в нарушение этих извлеченных из опыта правил, взял две роты из авангарда и форсированным маршем двинулся к Сочи, даже не известив правой цепи о предпринятом им движении. Эта цепь, зная свою обязанность, сначала следовала, соображаясь с движением сказанных двух рот, идущих по безлесной равнине; но сама, продираясь чрез густой вековой лес, беспрестанно спускаясь в овраги и подымаясь на высоты, необходимо разорвалась; и, наконец, утомленная этим бешеным движением авангарда, от него отстала, и через это, конечно, могла бы быть обойдена и поставлена между двух огней, если бы убыхи умели воспользоваться случаем и не потерялись после последнего дела; а взятые генералом Муравьевым две роты могли быть истреблены, если бы неприятель строже наблюдал за нашими движениями. Говорят, что это быстрое движение двух рот сделано было с целью занять высоту, с которой горцы в июле месяце стреляли из орудий по форту Навагинскому. Вопрос: если бы горцы и действительно заняли ту высоту, то неужели [213] генерал Муравьев думал с двумя ротами скинуть толпы убыхов с горы? Неужели форт, поставленный в безопасность ожидание с часу на час прибытия отряда, не мог бы сосредоточить всю свою артиллерию на бастионах фронта, обращенного к высоте, и, открыв канонаду, согнать неприятеля, который, конечно, имея в руках ту высоту, в противном случае мог бы безнаказанно стрелять по отряду, выходящему на позицию, и при занятии мест для устройства лагеря.

Наконец, 10-го октября, отряд вошел в ущелье к укреплению Навагинскому, и к 7-ми часам вечера занята уже была позиция и разбит лагерь. Вскоре по прибытии отряда, по распоряжению отрядного штаба мне приказано было, с открытым предписанием, объехать на баркасе все суда принадлежащей отряду флотилии и привести в известность число убитых и раненых, находящихся на судах. Я кончил это поручение к 11-ти часам ночи. При чем оказалось убывшими из строя во время похода 8-го, 9-го и 10-го чисел, от Адлера до Сочи, из всех частей войск и милиции, штаб и обер-офицеров 37, нижних чинов 634. На другой день убитые, не оставленные на месте сражения и умершие от ран на кораблях, перевезены были на берег и с надлежащими почестями преданы земле. Не прошло трех-четырех дней, как пошли по отряду толки и ропот на генерала Анрепа, который, по занятии позиции на Сочи, не объехал отряда, не поздравил войска с победою, не ободрил их для действий на будущее время. А между тем рассказывали, что горцы и сам Берзек (Убыхский старшина Хаджи Берзек. семидесятилетний старец, потерявший в последние два дня из девяти своих сыновей четырех убитыми; остальные, израненные, принесены в отцовский дом. Авт.) распространяли слух в горах о бессилии русских: говорили, что если бы не флот, то отряд не [214] дошел бы до Сочи; что русский отряд идти ущельем побоялся. Даже в отряде умы менее прозорливые, особенно между милиционерами, в своих разговорах приводили ту же мысль, что, конечно, имело невыгодное нравственное влияние на нижних чинов. Дабы убыхов лишить средств в будущем – вредить форту пушечными выстрелами с ближайшей высоты, о которой говорено было выше, и от которой, как уже было сказано, укрепление не дефилировано, предпринято было перенести туда один из блокгаузов и обнести оный каменою стеною; а для сообщения с фортом устроить капонир. 14-го числа приступили к заложению этого блокгауза. Постройка продолжалась во все время пребывания отряда на Сочи. На работы высылались нижние чины от черноморских пехотных казачьих полков и часть от регулярных войск; а милиция, получая значительное содержание, по временам, вместе с войсками, ходила только на фуражировку. Наконец, 7-го ноября, это малополезное устройство блокгауза и капонира было окончено. Между тем, отряд со дня на день ожидал выступления в горы, чтобы если уже не покорить убыхов, то, по крайней мере, отмстить им за взятие наших укреплений. Вместо этого мы видели только ту же медлительность, которая была на Адлере. Беспрестанная перемена приказаний показывала нерешительность начальника, а медлительность давала Берзеку с приверженцами поддерживать нравственную силу убыхов и поправить свое на них влияние, сильно упавшее после большой потери и неудачи горцев, которые, надеясь на успех, оставил аулы, жен, детей, собрав последнее свое достояние, явились, может быть, за 50 и 60 верст из гор к берегу и принесли, при возвращении в дома свои, только раненых, да тела убитых. Нельзя сказать, чтобы и отряд пылал желанием сразиться с неприятелем; скорее скажу, что отряд пал духом, не слыша никакого одобрения и с каждым днем все более и более замечая нерешительность начальника отряда, который, не показав убыхам силы-могущества отряда, [215] не разорив у них ни одного аула, открыл с ними переговоры о покорности,– тогда как слово «покорность» не существует и в языке горцев. Конечно, если бы сейчас по прибытии к Сочи двинуться под аулы, если бы, не дав опомниться убыхам, воспользоваться их раздорами, которые обыкновенно возникают между горцами после неудач, и упреками их Берзеку, поклявшемуся аллахом не пропустить русских в Сочу,– то, может быть, новые быстрые поражения неприятеля и разорение его аулов привели бы к какому-нибудь благоприятному результату. Но отряд стоял без действия. Берзек умел пользоваться медленностью русских, поправил свою репутацию, восстановил вновь к себе доверие и уважение, потерянные им, как уже сказано, чрез пропуск русских к Сочи, доказал соотечественникам, что русские без морской артиллерии не решаться идти в горы. Я сам слышал от одного лазутчика, что Берзек, посмеиваясь над нами, так говорил убыхам: «вы замечаете медленность русских,– они дожидают, что их Государь пришлет им награды и корабли, на которых они поплывут по нашим ущельям с большими пушками. Пусть стоят,– говорил он,– нам менее будет работы; с помощью аллаха, если они не перемрут все здесь, так половина их убавится от болезней». Второе ноября еще более убедило неприятеля в нашей нерешительности и даже в упадке духа в войсках. Ввечеру, с 1-го на 2-е число ноября, приказано усилить цепь. Если будут выстрелы в лагере – отряду не делать тревоги; пешей дружине в этот вечер приказано петь песни. Прошу разгадать военную хитрость отрядного начальника: войска ничего не знают, теряются в догадках. Поутру открылась тайна: вся кавалерия, вьючные лошади и часть артиллерийских, под командою генерала Муравьева, оставили отряд и как тати, тою же дорогою, которой мы шли, пробрались в Адлер. Вечером же неожиданные пушечные выстрелы в лагере были сигналами для сказанной ретирады. [216] Между тем, мнимо-покоренные генералом Муравьевым джигеты, видя ничтожность наших предприятий против убыхов, начали колебаться в верности и 5-го ноября, для доказательства преданности своей русским, под укреплением Святого Духа сделали нападение на пастьбу скота, в прикрытии изрубили офицера и 14 человек нижних чинов; взяли несколько в плен и угнали всю скотину. Ночью, с 7-го на 8-е число, мы зажгли засеки, сняли лагерь, отступили к берегу, и началась амбаркация отряда. Поутру кончили нагрузку, и все было на судах; в 8-мь часов снялись с якоря – и тем кончили знаменитую экспедицию в землю убыхов, которая не принесла никакой пользы, разорив казну расходом на содержание дружин: мингрельской, имеретинской, гурийской, самурзаканской, и уронив в глазах горцев достоинство русского оружия. Солдаты насмешливо называл эту экспедицию – «нашествием двадесяти язы?ков на землю убыхов».

В то время, когда стояли мы на Адлере, я, как «пиит армейский», не упустил случая и «подмахнул стишок злодейский»,– вот он:

Солдатская песня.

Друзья, мои товарищи,
Львы страшные в боях!
Пойдем в поход с молитвою
И с верою в сердцах.
Пойдем, и Божье солнышко
Осветит блеск штыков –
На маковках высоких гор
И выше облаков. [217]
Пойдем, отмстим, товарищи,
За штурмы крепостей,
Засыпем горцев пулями
За смерть своих друзей.
За Туапсе, Псезуапе,
За Атакуаф, Вулан
Ты дорого расплатишься,
Проклятый басурман.
За кровь своих товарищей
Умеет мстить солдат,
За кровь их души нехристей
Столкнем штыками в ад
(Туапсе – укрепление Вельяминовское; Псезуапе – форт Лазарева; Атакуаф – укрепление Николаевское; Вулан – укрепление Михайловское. Авт.).

За этими куплетами следуют еще три куплета, написанные для домашнего солдатского обихода. Песню эту пели в ротах тенгинского полка до отступления генерала Муравьева; по возвращении [218] в Черноморию, только под веселый час, наши тенгинцы затягивали три последние куплета, здесь не помещенные.

Полк наш, 8-го ноября оставив укрепление Навагинское, 14-го числа вышел на берег близь Тамани на месте, называемом «Тузла». Отсюда я не пошел с батальоном, но по предложению полковника Семена Ильича Хлюпина отправился в штаб полка, в селение Ивановское (в Черномории); там командир поручал мне производство полковых уголовных следствий и назначал за депутата, если следствие зависело от казачьего ведомства. Но главною моею обязанностью было заведовать полковым театром по искусственной и репертуарной частям, а хозяйственная часть была в полном распоряжении брата полковника, капитана Василия Ильича Хлюпина, командовавшего учебною командою, к которой были прикомандированы все юнкера. Вот эти-то господа, вместе с кантонистами из певческого хора и писарей, заменяли у нас актеров и актрис. Иногда некоторые главные роли брали на себя и молодые офицеры. Репертуар театра составляли комедии и водевили из светской жизни, по возможности подходящие к народному и солдатскому быту, или, по крайней мере, имевшие между действующими лицами роли крестьян, крестьянок, солдат, мещан,– словом, что-нибудь из сельской жизни. Но, как при всем старании командира полка, встречалось большое затруднение в приобретении подобных пьес, то я, чтобы по возможности пополнить этот пробел репертуара, написал мелодраму под названием «Русский солдат», в трех актах: 1 – «рекрут», 2 – «пленный и беглый», 3 – «солдат на родине». Командир полка одобрил пьесу, и она, поставленная на полковом театре, очень понравилась нашим зрителям, так что несколько раз сряду пришлось давать ее на нашей сцене, а после того почти к каждому спектаклю добавляли первый или третий акт моей мелодрамы; второй, по затруднению в постановке, ни одного раза не давали; только из него брали в дивертисментах [219] хоры, арии и дуэты, музыка на которые была оригинальная, подобранная в каданс меры стихов офицерами, знавшими мотивы из старинных романсов, песен и других музыкальных сочинений. Товарищи в шутку называли меня директором театра.

Текст воспроизведен по изданию: Походные записки на Кавказе с 1835 по 1842 год // Кавказский сборник, Том 3. 1879