|
||||||||
|
||||||||
|
Главная | Поиск по алфавиту | А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я |
||||||||
|
||||||||
|
|||||||||||||||||||||||||
|
ФЕДОРОВ М. Ф. ПОХОДНЫЕ ЗАПИСКИ НА КАВКАЗЕ С 1835 ПО 1842 ГОД 1837 год. IV. Сбор отряда к укреплению Ольгинскому. Выступление отряда в экспедицию. Появление англичанина Белля в толпе горцев. Дело в чумбайском лесу. Головы с убитых горцев. Прибытие отряда к крепости Геленджику. Известие о намерении Государя Императора посетить с Наследником отряд и береговую линию. Батальон прибыл на сборный пункт отряда, к Ольгинскому тет-де-пону, 23-го апреля. Здесь, устроившись лагерем, с 27-го числа, наш отряд, под командою генерал-майора Штейбе, до прибытия генерал-лейтенанта Вельяминова занимался конвоированием транспортов с разными запасами от Ольгинского к Абинскому укреплению. В это время почти не было перестрелок; черкесы довольствовались воображаемым, будто бы наносимым, вредом: они с левой стороны дороги, ведущей из Ольгинского к Абину, с того самого кургана, на котором сбирались в предшествовавшие экспедиции 1835 и 1836 годов, стреляли при движении отряда в колонну из фальконета однофунтовым чугунным ядром, которое обыкновенно свистело, как и прежде, перелетая чрез отряд над нашими головами по крайне мере на сажень, и забавляло солдатиков, не упускавших при этом случае поострить по-своему. Они иногда говорили ядру: ты глупее пули; та хоть и дура, да виноватого найдет,– пусти ее только в толпу хоть без толку. Впрочем, два раза завязывались порядочные: в первый раз 26-го числа, сейчас же по переходе через плотину, на Кунипсе, как только авангард приблизился к тому месту, откуда горцы стреляли их фальконета, толпа, тщательно скрывавшаяся в мелком лесу, окружающем курган и составлявшая, так сказать, прикрытие этой единственно их батареи, [65] хотела, по-видимому, только занять нашу цепь перестрелкою, чтобы дать время унести свою артиллерию на плечах восвояси,– и потому, сделав залп, загикала и открыла ружейный огонь. Но едва только протрубили у нас сигнал «стой», и полевое орудие из колонны быстро двинулось на позицию, горцы перестали стрелять из фальконета и чрез несколько минут прекратили вовсе перестрелку. Тогда наше орудие, бросив через левую цепь вслед за удаляющимися горцами гранату, въехало на свое место в колонну. Впрочем, при самом начале перестрелки горцы ранили четырех стрелков. Вторая перестрелка, 29-го апреля, началась тогда, когда почти вся колонна находилась близ Абина на чистом, ровном месте, и только фланги арьергардной, да хвосты правой и левой стрелковых цепей, пробирались мелким лесом и кустарниками. В это-то время горцы в двух значительных толпах, вероятно поджидавших в скрытном месте времени, когда колонна будет занимать позицию при укреплении – а при том, обыкновенно, орудия снимаются с передков и лошади выпрягаются – думали сделать внезапное нападение на арьергард, но плохо рассчитали: как только проиграли «стой», причем, по обыкновению, стрелки и резервы ложатся – хотя строго подтверждалось им, чтобы при этом один в паре стрелков, а в резерве половина взвода, поочередно стояли в ружье, но в этом случае от жары и усталости, после похода в продолжение целого дня, стрелки почти все легли – два бывших при резерве орудия подвинулись к цепи, снялись с передков, стали на позицию по направлению капиталей углов цепного каре, находившихся в лесу, и заложили картечь. Не прошло пяти минут, как упомянутые две пешие толпы, с обоих углов сделав залпы, с гиком бросились на цепь. Но прежде, чем они добежали до стрелков, были встречены выстрелами из орудий, в подобных случаях почти всего удачными: их обдало картечью,– гик умолк и затрещала перестрелка, продолжавшаяся до глубоких [66] сумерек; причем левая цепь два раза с криком «ура!» бросалась вперед. Поутру оказалась потеря с нашей стороны: убитых 2 и раненых 9; с неприятельской стороны стрелки притащили два тела, доказывающие удачность действия нашей артиллерии. Почти одновременно с нападением пеших горцев на углы цепного каре, на дороге, по которой мы следовали, на чистом месте, прямо перед фронтом арьергарда, появилось человек сорок всадников; у одного из них был красный значок,– поэтому заключали, что тут находится сам Белль, о приезде которого в горы упомянуто было выше (1836 год). Всадники, джигитуя перед цепью стрелков, открыли с ними безвредную перестрелку, так как горцы стреляли на скаку, а наши пули, может быть, по той же причине не находили виноватого. В это время, из колонны к цепи, на отвозах подкатили орудие, пустили две гранаты, одна за другою, а вслед за тем начали выезжать из отряда поодиночке наши казаки, и джигиты сочли за лучшее удалиться. В начале мая прибыл к отряду генерал-лейтенант Вельяминов. С его приездом к шести орудиям полевой артиллерии присоединилось 8 орудий горной, состоящей из трехфунтовых и семифунтовых горных единорогов, да нескольких кегорновых мортирок, возимых вместе со станками, как и зарядные ящики всей горной артиллерии, на вьюках. С нашим тенгинским полком был и навагинский, которым командовал уже с марта месяца вместо полковника Свеховского полковник Полтинин. Тут же, в отряде, были также два конных и четыре пеших полка войска черноморского и две роты кавказского саперного батальона. Сверх сего в составе отряда было сотен пять мингрельской, имеретинской и гурийской дружин. Мая 8-го, весь отряд, выстроившись принятым на Кавказе походным боевым порядком, рано, почти с рассветом, двинулся по направлению на восток к укреплению Алексеевскому, оставив [67] вправо дорогу, ведущую чрез плотины на Кунипс. Отойдя верст на 12-ть без выстрела, остановились мы на ночлег; место было ровное, и ничего особенного во всю ночь не случилось. 9-го числа пошли далее, прямо на юг, и в течение целого дня замечали только издали джигитующих черкесов. Со второго ночлега. 10-го числа, выступили тем же порядком и по тому же направлению. В этот день, при входе в чумбайский лес, в левой цепи, где находился нашего полка 4-й батальон под командою подполковника Данзаса, началась перестрелка; чрез четверть часа пальбы усилилась так, что наш командир полка, полковник Василий Алексеевич Кашутин, для усиления цепи, послал из колонны 4-ю и 5-ю роты, а сам поскакал к месту перестрелки. Едва успел сказать: «стрелки, вперед за мной! вас поддержат», – как пуля ударила его в левый бок. Он бросил шашку, взял поводья в правую руку, левой зажал рану и с 4-й мушкетерской ротой предупредил сбегавшихся в толпу горцев, ударив на них в штыки. Горцы не выдержали – побежали. Вовремя подоспевший с 5-й мушкетерской ротой горный единорог брызнул в толпу картечью и продолжал действовать. поддерживая огонь нашей цепи. Тут, вскоре, храбрый наш полковник упал с лошади и сказал о своей ране; его понесли в колонну; он был необыкновенно бледен, тогда как от природы лицо его всегда было красное, почти багровое; рана оказалась опасной – руля осталась внутри. Перестрелка продолжалась за полдень. В это время вынесли из цепи командовавшего 4-й мушкетерской ротою поручика Егора Родионовича Рыкова, смертельно раненного в грудь. К нему подошел со слезами на глазах родной брат его Яков, поручик нашего же полка. Умирающий Рыков, у которого горлом шла кровь, желая скрыть это от брата, закрывая рот платком, говорил ему: «ах, ты баба, баба! ты должен бы радоваться, а не плакать, что брат твой умирает такой смертью». Солдаты, которые несли его, почти в один голос [68] повторили: «вот был молодец так молодец; нам не нажить такого командира!» Яков Рыков мгновенно перестал плакать и начал шутить с солдатами. Вот вам военно-психическая задача: решите вопрос об этой печальной радости и о смежности чувствительности с самоотвержением – чего не увидите при умирающем, около которого родной «Сидит и мыслит про себя: Между тем, отряд, миновав Абин, приближался к багаиокской долине; день клонился к вечеру; вдали, пред аванпостом, видны были джигитующие горцы, как бы вызывающие с нашей стороны охотников померяться с ними военной ловкостью. Наши не заставили себя долго ждать: человек сто из милиционеров понеслись вперед, и завязалась перестрелка; при этом, кажется, только за компанию послышались также в правой и левой цепях наши ружейные выстрелы, всегда резко отличающиеся по звуку от выстрелов из черкесских винтовок. наконец, часов в 7-мь, отряд остановился биваками, развел по обыкновению огни, закипели самовары около офицерских костров; маркитанты засуетились около своих повозок, денщики около вьюков; фельдфебели поверяли людей, записывали убитых, раненых и без вести пропавших, то есть попросту – бежавших к неприятелю. Не знаю, сколько убыло из строя во всем отряде, но в шести ротах нашего полка, бывших в действительном деле, насчитано убитыми: унтер-офицер 1, рядовых 5; ранеными: унтер-офицер 1, рядовых 18, да двух парочек стрелков вовсе налицо не оказалось. Одним словом, все шло обычным беспорядком: пальба в цепи без толку, на шорох, хотя изредка, но, кажется, продолжалась почти всю ночь. Я же заснул, когда капитану фельдфебель передал словесное приказание на завтрашнее число: по диспозиции наш 2-й батальон назначался [69] в авангард. На другой день, пообедавши вовсе не в обеденное время, а, согласно словесному приказанию, в пятом часу утра, мы построились известным порядком на указанной позиции, разложив предварительно на заровненных тщательно могилах убитых в деле большие костры огня как для предосторожности открытия тел шакалами, так и от любопытства горцев, и двинулись к укреплению Николаевскому. Поручик Рыков был еще жив, и его понесли в колонне. К вечеру мы остановились в ущелье Аиакуф при укреплении Николаевском; здесь разбили лагерь. Потери в этот день, то есть 11-го числа, у нас не было, хотя во время всего движения стрельба в боковых цепях почти не прекращалась. На другой день, 12 –го мая, когда на водопой, прикрытый ротою пехоты при горном орудии и цепью стрелков, кавалерия наша повела своих лошадей и при этом слишком растянулась по обе стороны речки Атакуаф, горцы осторожно обошли прикрытие и из леса открыли по водопою огонь, при чем при первых же выстрелах срезали одного из милиционеров, трех ранили, да несколько лошадей подстрелили; тут, разумеется, началась перестрелка и продолжалась два часа. При Николаевском укреплении мы простояли до 20-го числа; отсюда отправили раненых в абинский госпиталь. Перестрелки в цепи были ежедневные, но ничего особенного не случалось. Раз только, а именно с 16-го на 17-е число, перед рассветом, дежурные офицеры, унтер-офицеры и ефрейторы начали тихонько будить людей с приказанием не шуметь, осторожно выходить из палаток и становиться в ружье. Мы выходили, шептались; каждый по-своему толковал это распоряжение, большинство говорил, что горцы собрались в больших силах и хотят с восходом солнца сделать на лагерь нападение. Роты построились, вышли на позицию; подкатили к нам артиллерию – и мы были наготове. И действительно: едва занялась заря, как в передовой цепи, обращенной [70] на юг, к ущелью, которым предполагалось следовать далее (другой дороги не было), завязалась перестрелка. Милиционеры поскакали вперед, за ними двинулись две роты навагинского полка, под личным предводительством полкового командира полковника Михаила Петровича Полтинина; слышны были гик и «ура!». Дело кончилось около семи часов утра; роты и милиционеры воротились в лагерь; говорили, что потери с нашей стороны было только восемь человек раненых. В этом лагере при воспоминании о последней войне с Турцией, об усмирении мятежа в Царстве Польском и под влиянием, хотя не столько кровавых, событий на Кавказе я, как соревнователь военно-пиитического ремесла, изложил свой взгляд на войну вообще в написанной мною стихами фантазии. Две бури на Кавказе. «La paix est le reve des sages: Не духи ль черные, оставя свет наш
душный, * * * Дивен для смертных * * * Дремал под тучами Кавказ, * * * Страшны для смертных * * * Так вечные бури в сем мире пылают; ________________________ Мая 20-го, мы сняли лагерь и двинулись к Черному морю. Впереди колонны, сейчас за авангардом, шли саперы; за ними пешие черноморские казаки для исправления, в случае нужды, дороги; стрелковые боковые цепи – по вершинам гор. Изредка в цепях слышались наши и черкесские выстрелы. На ночлегах батальоны занимали позиции по указанию офицеров генерального штаба; на ночь цепь усиливалась, а вместе с тем и наши ружейные выстрелы учащались. Обеспокоенные выстрелами шакалы выли целую ночь. Поутру строились и тем же порядком шли далее, оставляя за собою угасающее пламя и дым истребленных нами аулов и отдельных сакль, разбросанных вдоль речки, протекавшей по ущелью, которым следовал отряд. 23-го числа, в полдень, мы приближались к гребню высот Виородабуй. В это время в передовой цепи завязалась сильная перестрелка; мингрельская и имеретинская дружина из колонны по ущелью понеслась вперед. Вскоре на правом фланге той цепи, примыкавшей к нашей, послышался гик горцев и крики «ура!». Затем, не более как через десять минут, когда наша рота приближалась к месту схватки, навстречу к нам спускалось с горы несколько милиционеров. Они везли пять неприятельских голов [74] к начальнику отряда (Мне рассказывали приближенные к генералу А. А. Вельяминову, что он с ученой целью отделял черепа от неприятельских голов; иногда с замечательных лиц снимал портреты и все это отправлял в Петербург в общество физиогномов, да и сам занимался френологией по системам Галля и Лафатера; очень уважал гомеопатию, любил пользовать своих приближенных по этой методе, для чего и в походах имел при себе гомеопатическую аптеку. Авт.). По переходе чрез Виородабуй, мы спустились к морю и почти без выстрела дошли до речки Дооби, где и остановились на ночлег при укреплении Александрийском. С рассветом, 24 числа, отряд двинулся к Геленджику. Здесь местность ровная, покрытая редким лесом и густым кустарником, преимущественно состоящим из так называемого на Кавказе держидерева. Это растение – кустарник, похоже на шиповник, с неправильно колючими иглами во все стороны: вверх, вниз и перпендикулярно к веткам. По деревьям и кустарникам вьются лозы дикого винограда. Толщина лоз к корню у некоторых доходит до ? фута в диаметре горизонтального разреза. Самый виноград, противу привозимого в наши русские губернии с Дона, из Астрахани и из-за границы, гораздо мельче. Он имеет густые, как бы сжатые грозди, так что небольшая, по-видимому, кисть весит иногда два и даже более фунта. Дорога по пути нашего следования не требовала почти никакого исправления и прокладывалась верстах в двух или трех от моря, то удаляясь. то приближаясь к берегам его. С этой стороны горцы вовсе не показывались и, конечно, из боязни быть отрезанными от гор к морю. Отряд шел почти без остановки. С левой стороны высоты хребта Нако, покрытые густым лесом, отстояли от колонны по крайне мере на два ружейных выстрела, и поэтому левая цепь шла, пробираясь кустарниками, по ровному месту, в виду колонны. Погода была превосходная, тихая; солнце [75] сияло в полном блеске. Некоторые из офицеров от нечего делать верхом гоняли между цепями зайцев, поднятых нашим маршем. В этот день, как только арьергард, перейдя речку Дооби, отошел от укрепления версты две, завязалась, было, в арьергардной цепи и в хвосте левой довольно сильная перестрелка, которая вскоре, после двух выстрелов из орудий полевой артиллерии, прекратилась, и мы без выстрела и без всякой потери дошли до Геленджика (Эта крепость построена в 1831 г. на берегу моря, при р. Ашахме, впадающей в геленджикскую бухту. Прежде постройки этой крепости, еще в 1830 г. на абхазских берегах Черного моря, отрядами из Грузии возведены были прибрежные укрепления: Гагры, Пицунда и Бомборы. Авт.). Только при первом выстреле случился с нашим полковым священником маленький казус: духовный наш отец подъехал верхом на лошади к нашей правой цепи; по случаю жары он был в одном подряснике и кальсонах. Желая из любознательности ближе рассмотреть кисть винограда, в то время еще не созревшего, он въехал в кусты держидерева. Приблизившись к большому чинаревому дереву, обвитому виноградною лозою, он пустил поводья и, привстав на стременах, левою рукою взялся за ветвь дерева, правою же хотел оторвать гроздь чудесного, как он объяснял, винограда. В это время последовал в арьергарде выстрел из орудия. Испуганная лошадь из-под него выскочила. Он, хватаясь обеими руками за сучья, начал опускаться на землю… Тут скажу стихом «Душеньки» Богдановича: «Один лишь наглый сук за рясу
зацепился, По прибытии отряда в Геленджик был продолжительный привал; варили кашу; начальство ездило в крепость; о чем-то [76] хлопотали. Комендантом крепости был полковник Франц Матвеевич Витковский, который в 1826 году был начальником бобруйской школы армейских подпрапорщиков, куда я был отправлен в январе того года, из главного инженерного училища. Гарнизон крепости составляли черноморские линейные батальоны: № 3-го (командир подполковник Левкович) и 4-го (под командою майора Жердева) (В это время считалось линейных батальонов: грузинских – 16-ть, кавказских – 10-ть и черноморских – 10-ть. Авт.). Почти в полдень мы двинулись с привала; походом заговорили о намерении Государя Императора объехать береговые укрепления и посетить наш действующий отряд. Известие это получено было, как говорили, морем, из Крыма – да, впрочем, сухопутного почтового сообщения с Россией мы и не имели. Но это было только частное сведение; официально же никаких распоряжений для приема Его Величества делаемо не было. ________________________ V. Движение отряда от Геленджика. Занятие позиции при устье р. Пшады. Официальное известие о приезде Государя императора на Кавказ. Частное известие о смерти А. А. Бестужева. Выступление из лагеря при укреплении Новотроицком. Смертельная рана генерала Штейбе. Назначение на место его полковника Бриммера. Прибытие отряда к устью р. Вулан. От Геленджика мы постепенно стали удаляться от моря и приближаться к горам. Часа через два спокойного марша, в возможной для большего и растянутого отряда тишине, мы начали вступать в довольно узкое ущелье. Между тем, цепи подымались на боковые высоты, где постепенно завязывалась перестрелка. [77] Наш 2-й батальон шел в правой цепи; здесь уже мы не видели держидерева и виноградных лоз, их заменили громадные деревья, по преимуществу ореха, дуба и чинара; местами встречались великолепные кусты роз и жасмина. Последние имели довольно длинные и ровные, аршина в два и более, так сказать, прутья, покрытые бледно-коричневой бархатовидной корой. Отойдя в этот день от Геленджика верст на десять, мы, при закате солнца, остановились биваками для ночлега в красивой долине. Ночь прошла без всяких приключений при зареве оставленных нами за собою пожаров. С рассветом двинулись далее. Стрелковые цепи начали свое дело: закурили трубочки, да от нечего делать постреливали в неприятельскую сторону. Этим, конечно, вызывали горцев из аулов, а те не заставили себя долго ждать, и через какие-нибудь полчаса времени пули начали посвистывать по парам цепи – что продолжалось с маленькими перерывами целый день. По мере приближения отряда к цели нашего похода, то есть к устью речки Пшады (Я слышал от Карла Ивановича Тауша, что еще в 1813 г. герцог де-Ришелье думал на Пшаде открыть, через одесских коммерческих людей, торговлю с горцами, но это почему-то не состоялось. Авт.), протекавшей по ущелью, в цепях на горах перестрелка усиливалась. Наконец наш отряд начал подходить к аулу того же названия. В левой цепи шел батальон навагинского полка; в правой – наш 2-й батальон тенгинского, которым командовал подполковник Константин Васильевич Быков; я был в стрелках 2-й гренадерской роты, цепь наша следовала по самой опушке леса; у нас только изредка просвистывала черкесская пуля, на которую всегда отвечали десятки наших пуль. Между тем, в левой цепи, у навагинцев, с утра перестрелка не умолкала; к этому же времени значительно усилилась; затем послышались там крики «ура!». Всему отряду проиграли сигнал «стой»; из колонны двинулся туда батальон. [78] Из нашей цепи, через отряд, ясно были видны утесистые покатости гор левой стороны ущелья, покрытые кустарником, а на гребне этих высот, за завалами и громадными камнями, виднелись папахи горцев и светились озаренные солнцем их длинные тонкие винтовки. Цепь, отстреливаясь, шла по полугоре; посланный батальон, врассыпную пробираясь между кустарниками и камнями, без выстрелов поднимался к гребню высот. Подойдя на половину выстрела, под личным предводительством командира полка полковника Полтинина, с криком «ура!» пошел в штыки на завал. Горцы встретили наших залпами и начали с вершины сталкивать огромные камни, которые наносили нашим более вреда, чем их залпы, так как батальон, по случаю крутизны, делал движение почти ползком, следовательно, находился под выстрелами. Не более как через четверть часа выстрелы горных единорогов с того места, где были завалы, дали нам знать, что дело кончено с успехом (Это место начальник отряда приказал назвать «навагинская гора». Авт.). Это дело невольно напомнило мне стихи Грибоедова, написанные им, как известно, во время экспедиции 1825 года, под начальством Вельяминова, при котором он состоял тогда волонтером в отряде, расположенном на реке Чегеме, впадающей в Малку близ каменного моста: «…………………………. После этого дела, отряд двинулся далее и, казалось, что горцы оставили нас; время было уж далеко за полдень, но, в сущности, они поджидали арьергард и перебегали поодиночке и частями перед авангардной цепью на правую сторону отряда,– что мы с полугоры, по которой мы шли, могли видеть даже простым глазом. Вместе с тем завязывалась уже серьезная перестрелка и в правой цепи. А когда колонна отряда начала занимать позицию, то горцы так налегли на эту цепь, особенно на нашу роту, которая шла последней и составляла, как у нас называли, хвост цепи, что стрелки, постепенно ускоряя шаг, почти бежали, и если бы не особая распорядительность и находчивость командира роты капитана Андрея Степановича Соболевского, то невыгодное положение стрелков могло навести на них панику, и тогда, конечно, нам пришлось бы плохо, тем более что высоты, по которым мы шли, оканчивались при береге моря каменистым утесом. К счастью еще, что в это время не было волнения, и потому между скалою и уровнем воды образовалось сухое, щебенистое прибрежье, сажень в пятнадцать ширины, и стрелки, приближаясь попарно к окраине высот, видели перед собою, внизу, не бездну морскую, а ровную, открытую местность, на которой уже выстраивались сходившие с высот роты,– и поэтому не столпились в кучу, а спустились с осторожностью, хватаясь за ветки кустов, растущих между камеями обрыва, скользя по осыпающемуся под ногами щебню. В противном случае горцы, заметив нашу остановку, могли бы гикнуть и броситься в шашки, а нашим трудно было бы устоять противу них на такой невыгодной позиции. Но мы отделались довольно счастливо: при спуске с утеса оборвались только два стрелка, поддерживавшие раненого,– один из них напоролся левым боком на штык товарища и, скатившись вниз, поднят мертвым. Вообще, в этот день в нашей роте убыло из строя: убит 1, ранено 4. К вечеру того же дня, то есть 25-го мая, весь отряд [80] стал лагерем и огородился засеками. Здесь, не теряя времени, приступили к возведению укрепления «Новотроицкого». Начались ежедневные фуражировки для обозных и офицерских лошадей, также для конницы, которой, если сказать по правде, здесь нечего было делать. Строительные материалы для укрепления, разумеется, были под рукою; а для внутренних построек – казарм и прочего – материалы подвозились морем, как и все продовольствие для отряда. Тут уже получили положительное известие об ожидании приезда Государя Императора в отряд. Заговорили о распоряжениях начальника отряда к великолепному приему Его Величества. На фуражировках, при заготовлении в лесу туров и фашин, хотя и были перестрелки, но больших потерь не было. Только 29-го мая горцы, подкравшись в лесу к цепи, напали на рабочих, не успевших разобрать ружей, составленных в козлы, изрубили двух саперов из числа наблюдавших за плетением туров и несколько рабочих навагинского полка; при этом ранен пулею, в прикрытии, того же полка один офицер. После того, только на двух фуражировках, два дня сряду, именно 22-го и 23-го июня, горцы сделали удачное для них, по их понятию, нападение: 22-го числа, при обратном движении фуражиров, версты за четыре не доходя до отряда, они заставили нас бросить на дороге несколько вьюков сена и одну нагруженную накошенную травою ротную артельную повозку, найденную на другой день без колес; а 23-го числа, также при возвращении фуражиров утесистым берегом моря, захвативших до 300 баранов, горцы с гиком бросились на арьергард. Овцы, испуганные криком и пальбой, начали одна за другой прыгать в море; остановить баранью панику не предстояло никакой возможности, и потому солдаты начали колоть баранов штыками, часть которых притащили в лагерь. Вскоре после этого в лагере пошли рассказы о славной смерти Александра Александровича Бестужева (Марлинский). Он был, до события 14-го декабря, штабс-капитаном и [81] и Верховным уголовным судом 1826 года причислен к первому разряду подлежащих смертной казни отсечением головы, замененной ссылкою в каторжные работы. Я застал его в 1835 году, как уже упомянул, рядовым черноморского линейного № 3-го батальона, прикомандированным к нашему тенгинскому пехотному полку. В этот же год за экспедицию 1834 года он произведен в унтер-офицеры, затем получал ежегодно награды, поистине им заслуженные. Я не раз был свидетелем его примерной храбрости в стрелковой цепи. За 1835 год дали ему чин прапорщика с назначением в черноморский линейный № 10-го батальон; за 1836 год получил он орден св. Анны 4-й степени с надписью «за храбрость». В настоящем же 1837 году, состоя при корпусном командире бароне Розене, участвовал под его начальством в экспедиции в Цебельду, во время которой, 7-го июня, при десанте отряда в ущелье Адлер, при мысе Константиновском, он находился в стрелках авангардной цепи. По рассказам участвовавших в этом деле, цепь Бестужева, одушевленная его примером, занеслась слишком далеко в лес и, будучи окружена внезапно появившеюся толпою горцев, легла на месте. Подошедший секурс отбросил неприятеля, собрал наших убитых и раненых, но между ними не оказалось Бестужева. Это обстоятельство породило много нелепых о нем слухов и толков. На четвертый день после десанта, в набеге нашем на ближайший аул, при одном убитом мулле нашли пистолет Бестужева, о котором лазутчики рассказывали, что горцы, уважая его храбрость и необыкновенную ловкость при защите себя шашкою, взяли его тяжело раненого в аул, где он от большой потери крови на другой день умер. Это извещение заслуживает полного вероятия. На Пшаде мы простояли до 10-го июля. Под впечатлениями последней перестрелки я написал стихотворение: [82] Молитва воинов. Прийми, Творец миров непостижимый, ________________________ Июля 11-го, разбросав засеки, выбрав из них дровяной лес, перенеся его в устроенное укрепление, отряд с рассветом двинулся по прямому на север и, отойдя верст пять или шесть, видимо стал уклоняться к востоку. Наш батальон шел в правой цепи в числе трех батальонов. Цепь была перемешана с черноморскими пластунами; всей цепью или, лучше сказать, правым фасом походного каре командовал артиллерии [83] генерал-майор Николай Александрович Штейбе; боковые цепи, как обыкновенно, шли по горам. Вскоре мы вступили в ущелье Кариок, населенное племенем «Натхокуадс». Движение наше было очень медленное по случаю необыкновенно густого леса. Колонна беспрестанно должна была останавливаться, чтобы давать время вырубать лес и исправлять дорогу для прохода артиллерии и обоза, а цепи, на расстоянии ружейного выстрела от колонны, должны были пробираться едва проходимой трущобой, беспрестанно то взбираясь по крутизне гор, то спускаясь в глубокие овраги. Перестрелка в цепях целый день не умолкала, а в авангарде и арьергарде по временам раздавались пушечные выстрелы. Часов в семь вечера мы остановились на ночлег; наш батальон занял позицию, как шел; при нашей 2-й гренадерской роте провел ночь командир батальона подполковник К. В. Быков. Ночь прошла благополучно, да и в течение дневной перестрелки в нашей роте убыло из строя всего только двое раненых и пятеро заболели, кажется, от усталости. С одним из них было что-то вроде апоплексии: он упал, ему пустили кровь и полумертвого понесли в колонну. На другой день, то есть 12-го числа, двинулись тем же порядком далее. Начальник цепи генерал Штейбе, со своим адъютантом поручиком Попандопуло, взял себе в конвой двух лучших, по указанию капитана, гренадер и пошел по цепи; перестрелка заметно усиливалась. В это время говорили, что мы вступали в ущелье Самсут; пары стрелков, часто с криком «ура!», бросались вперед, а за ними и резервы, чтобы заставить горцев отступить,– и действительно, при этом неприятель прекращал пальбу, но вскоре опять возобновлял. Между тем, мы через эти маленькие диверсии постепенно и для себя незаметно так удалились от колонны, что сигналы горнов из отряда нам не были уже слышны, и горцы появились между цепью и колонной, так что мы очутились между двух огней. В это-то время генерал [84] Штейбе, заметив вправо высоту на довольно значительное протяжение, которая командовала местностью, где должна была проходить вся цепь, приказал капитану Соболевскому собрать всю его роту, и сам повел нас на эту высоту с тем, чтобы нам занимать указанную им позицию, пока не пройдет последняя пара стрелков нашего батальона и не сменит нас гренадерская рота следующего батальона. При подъеме на эту гору мы заметили несколько извилистых тропинок, пробитых конными и пешими горцами в разных направлениях из ущелий, оврагов и мест, где пробивалась ключевая вода. Это обстоятельство приводило к заключению, что на горе, за лесом, должен быть аул, который, по тактике генерал Вельяминова, следовало бы прежде занятия обстрелять ядрами и картечью; но на этот случай у нас в цепи не было ни одного горного единорога. между тем, лес редел и между деревьев начали виднеться сакли и плетни, а нам приходилось подниматься так круто, что солдаты, прицеливаясь ружьем, не могли устоять на ногах. Горцы же, при нашем приближении, открыли из-за плетней и из низеньких, почти при земле устроенных окон саклей, редкий (из экономии пороха), но меткий огонь, и, «на ветер пороха не тратя», они выбирали любого. Не прошло пяти минут, как срезаны были: один передовой унтер-офицер, 4 рядовых, и в то же время генерал Штейбе упал на руки конвойных гренадер, простреленный пулею в грудь навылет. Рота крикнула «ура!» и бросилась на сакли; завязалась рукопашная свалка,– горцы побежали. Аул зажигать не приказано, чтобы пожаром не затруднить следование цепи; такое огненное удовольствие представлялось всегда арьергарду, хотя правило это, как объяснял я выше, нередко нарушалось усердием некоторых ротных командиров, чересчур согретых чувством патриотизма. Между тем, фельдшер наскоро перевязал рану генерала; соорудили кой-как из ружей и наломанных ветвей, прикрытых солдатскими шинелями, носилки и отправили генерала [85] в колонну. Ротный командир, по недостатку при роте офицеров и убыли из строя унтер-офицеров, приказал мне, как бывшему офицеру (я тогда был рядовым), взять 16-ть рядовых и конвоировать в колонну генерала вместе с другими ранеными. Около носилок генерала шел фельдшер и его адъютант Попандопуло, отирая слезы. Генерал сказал дорогою: «я бы хотел увидеть Государя и тогда спокойно бы умер; Его Величество не оставит моего семейства». Затем, обратясь к адъютанту, который нес, очищая от крови золотые часы генерала, добавил: «возьми эти окровавленные часы себе на память; мои де часы сочтены». Отойдя от цепи версты две, мы услышали сигнал горна, именующий нашу цепь (номер, означавший по уставу правый фланг). При нас не было горниста, а потому я закричал вместе с другими: «здесь»! – и нам повторили тот же сигнал. Тут вскоре мы встретили две роты с горным единорогом, высланные из колонны для открытия сообщения с нашей цепью, так как получено было извещение, чрез разъездных милиционеров, о значительном нашем удалении от отряда. В колонне подошел к нам начальник отряда с офицерами, состоявшими при штабе. Поговорил с ранеными и начал расспрашивать адъютанта Попандопуло о подробностях дела, а я, сдав раненых, чтобы сколько-нибудь отдохнуть, с моею командою остался в колонне. Мы уселись на артельные повозки и так отдыхали часа два. К вечеру того дня последовало назначение, на место генерала Штейбе, начальником правой цепи – артиллерии полковника Бриммера, и мне с моей командою, к которой присоединилось еще человек тридцать милиционеров, пришлось конвоировать вновь назначенного начальника цепи; мы явились в роту часов в 7-мь часов вечера. На другой день, утром, то есть 13-го июля, с рассветом мы тронулись далее; приказано было нашей цепи понемногу принимать [86] влево, к стороне отряда и стараться вступить в пары высланной между нами и колонной другой цепи. Мы шли без выстрела; неприятель не показывался. Эта тишина доказывала, что он или собирается где-нибудь сделать нападение толпою, или, заметив направление отряда к урочищу Чумчуаш, то есть к морю, на юго-запад, занят был уводом из аулов по этой дороге в леса своих семейств, угоном скота и вывозом запасов. Часов в 10-ть мы соединились с той цепью, которая и была после этого отозвана; мы же получили чрез это прямое сношение с колонной. В полдень отряд вступил в ущелье Суемчиватль. Тут мало помалу начали посвистывать черкесские пули, но неприятеля в лесной чаще решительно невозможно было видеть, и наши стрелки просто-таки пускали свои заряды наугад. Я вообще стрелял чрезвычайно редко и берег заряд для крайней необходимости. В это время, как и всегда, я находился в цепи; со мной в паре был хороший стрелок; шел он сзади меня шагах в двух; недалеко от него был унтер-офицер; выстрелы в разных местах леса раздавались довольно часто. Вдруг отрывистый звук, похожий на удар линейкою по столу, и вместе с ним толчок в мою грудь, как будто кто-нибудь встретил меня колом… Я упал навзничь; ружье вырвалось из правой руки – я держал его наперевес; фуражка и очки слетели на землю. В этот момент я услышал невдалеке крик: «Федорова убили!» - Это был голос стрелкового офицера прапорщика Антипова. Меня подняли, дали из манерки напиться воды, сняли патронташ и перевязь с сумою; шинель у меня была расстегнута, я взглянул на грудь – рубаха была окровавлена и как бы присыпана порохом. Это случилось так: пуля, пущенная в меня, первоначально ударила под острым углом в патронташ, надетый чрез левое плечо, разорвала в нем патрон, пробила насквозь лосиную под ним форменную перевязь и, встретив бывший на груди моей, зашитый в бархате, фарфоровый, оправленный в серебро [87] образ Спасителя (Благословение отца моего, служившего в 39-м егерском полку, с которым был он при взятии генерал-аншефом Гудовичем, в 1791 году, крепости Анапы. Авт.), попала в левое плечо его изображения, разбила фарфор, помяла латуневую под ним подкладку, вдавила серебряный оклад и отразилась, скользнув по наружному покрову груди, произведя на теле продольную ссадину, отчего произошло кровоизлияние, подавшее повод Антипову считать меня убитым. Когда же снимали патронташ, то порох сыпался из разбитого патрона на окровавленную рубаху. Это тоже немало удивило фельдшера, подошедшего перевязать рану. Он для этого взял немного корпии, налил на нее деревянного масла, положил на ссадину, прикрыл компрессом, который приказал мне прижать левой ладонью. Я в таком виде пошел из цепи в сопровождении стрелка, взявшего мое ружье, суму и патронташ. В колонне батальонный лекарь Кедрин возобновил перевязку, укрепив компресс легким пластырем, намазал всю грудь деревянным маслом, пустил мне из левой руки кровь и, заметив., что от усталость клонит меня ко сну, строго приказал мне не спать, а наблюдать за этим поручил одному раненому в ногу унтер-офицеру, посадив его рядом со мною на повозку, который страшно надоел мне аккуратным исполнением этого поручения. Вечером в этот день мы дошли до берега моря и стали лагерем при устье речки Вулан; тут, по обыкновению, сейчас же занялись устройством засек. Ротный командир, который всегда был ко мне внимателен, дал мне особую солдатскую палатку, назначил расторопного вестового, напоил чаем, сам наблюдал обо мне, как отец о сыне. На другой день, рано утром, навестил меня командир батальона К. В. Быков; с ним вместе пришел лекарь Кедрин и фельдшер с фербантом. Грудь при перевязке [88] оказалась немного припухшей и несколько посиневшей; а когда я, куря трубку, сильно закашлялся, то вместе с откашлянной мокротой замечена была кровь. Фельдшер перевязал ссадину тем же порядком, а лекарь прописал какие-то порошки и запретил курить табак. На этой позиции приступили к возведению укрепления; начались обыкновенные работы: посылки в лес, на фуражировки. Августа 22-го, 23-го и 26-го были довольно сильные перестрелки горцев с небольшими отрядами, высылаемыми для истребления окрестных аулов; но я в этих действиях, по случаю болезни, не участвовал. В это время начальник штаба нашего отряда, полковник М. М. Ольшевский, призвав меня к себе, предложил написать стихи на приезд Государя Императора, которые можно было бы положить на музыку и выполнить хором певчих. Я с удовольствием исполнил предложение, и написанное мною стихотворение было одобрено Вельяминовым, который зачеркнул только, как и надо было ожидать, последние строфы, прямо к нему относящиеся. [89] ________________________ VI. Песнь кавказских воинов. Прибытие парохода «Язон» в геленджикскую бухту и отряда к крепости Геленджику. Приезд Государя Императора. Высочайший смотр войск отряда. Пожар в крепости. Фриштик для Государя Императора в лагере во время бури. Распоряжение о возвращении войск на зимние квартиры. Толки об изменении плана экспедиции. Проект генерала Вельяминова о покорении Черкесии, по рассказам. Отъезд Государя Императора. Высочайшее распоряжение об изменениях по военному управлению черноморской прибрежной линии. Возвращение отряда на зимние квартиры. Стоянка нашего батальона в станице Темрюкской. Песнь кавказских воинов на приезд Государя Императора. Певец. Хвала, наш Царь, монарх отчизны
милой! Хор. Славься, Державный! магометане Воин. Други! грянем в честь Царя Воины. Ура! ура! ура!
Певец. Воззри, наш Царь, на грозные
стремнины, Хор. Горы Кавказа, скалы, крутизны, Воин. Други! грянем в честь Царя Воины. Ура! ура! ура! Певец. Здесь выше туч штыков сверкают
грани, Хор. Слава, Всевышний! Царь наш
небесный!
Воин. Други! грянем в честь Царя Воины. Ура! ура! ура! Певец. Прийми, наш Царь-отец, лавр новой
славы, Хор. Оружий русских блеск и удары, Воин. Други! грянем в честь Царя Воины. Ура! ура! ура! [92] Певец. Позволь же, Царь, отечеством
любимый, Хор. Наш Вельяминов – горцев смиритель, Воин. Други! грянем…и проч.
Воины. Ура! ура! ура! В конце августа собственно фортификационные работы укрепления были окончены; на берегу моря возведен был блокгауз для азовских казаков; внутренние работы по устройству помещений для гарнизона приходили к концу, укрепление было наименовано «Михайловским». Ссадина от пули на моей груди зажила; грудь пришла почти в нормальное положение, остался только шрам, небольшая отдышка при движении, изредка кровохаркание, которое к ночи и перед утром усиливалось. Не предвидя, чем может кончиться мое болезненное состояние, я просил командира батальона выдать мне на полученную контузию свидетельство, по которому я мог бы испросить такое же медицинское от пользовавшего меня лекаря, чтобы, в случае нужды, оставить военную службу с чином XIV класса – чему уже были примеры с другими разжалованными – и идти по гражданской части. [93] Получив свидетельство, я, по случаю отдышки и вообще слабости здоровья, испросил дозволение отправиться в Геленджик морем; отряду же предстоял туда обратный путь той же дорогой, которой пришли, то есть надо было сделать до 70-ти верст по горам. Отряд приготовился к выступлению на 2-е сентября. Накануне этого дня мой ротный командир, в постоянной обо мне заботливости, предложил мне сдать всю мою боевую амуницию каптенармусу и ехать в Геленджик на пароходе «Язон» вместе с капитаном Иваном Ивановичем Масловичем, отправляющимся туда за болезнью. И вот 2-го сентября, еще до выступления отряда, я уже был на пароходе; часов в семь утра подняли якорь, и часов в пять вечера мы были уже на высоте Геленджика. В это время был довольно сильный прибой к берегу, и потому пароход лег в дрейф. Тут поспешили спустить баркас, чтобы скорее, высадив пассажиров на берег, успеть засветло уйти в море. Пока мы плыли к берегу, ветер усилился так, что уже не было никакой возможности причалить к пристани, и потому сопровождавший нас, сидевший на руле, флотский офицер распорядился направить баркас прямо на берег, сажень на пять правее пристани. Здесь, на берегу, в одноэтажном турлучном здании помещалось какое-то трактирное заведение, отстоящее в тихую погоду от уровня моря сажень на двадцать, а в это время волны, доходя до стен строения, вливались даже в окна трактира, а отхлынув, уносили в море все попавшееся на берегу, даже мелких животных: кур, собак и проч. Наш баркас, направленный таким образом, при пособии волны и сильном действии весел, вылетел на берег и врезался в песок не более, как в трех шагах от трактира. Мы поспешно выскочили из баркаса и успели вбежать в отворенные ворота заведения, прежде чем нахлынула следующая волна; ворота были отворены из предосторожности, от разбития их водою. Мы вошли в комнаты трактира мокрые и порядком прозябшие; здесь, переодевшись, [94] напившись чаю, капитан Маслович пошел к своему хорошему знакомому, майору Жердеву, и взял меня с собою. Сентября 7-го, часов в шесть вечера, прибыл отряд из Новотроицкого укрепления, миновав Геленджик, стал лагерем верстах в двух от крепости на запад, параллельно к берегу моря, развернутым фронтом, обращенным к горам. Кавалерия на левом фланге, пешие черноморские казаки расположились впереди нам при самой подошве гор, заняв высоты цепью своих пластунов. Наш полк составлял правый фланг линии. Начали приготовляться к Высочайшему смотру. Впрочем, все приготовление состояло единственно в постройке новых фуражных шапок по образцу кавказских войск, то есть с козырьками, и в чистке оружия и амуниции. При штабе начальника отряда хлопотали о приличном приеме Государя Императора: встраивалась громадная великолепная палатка, подбитая белым сукном, с золотыми украшениями; заготовлялся блистательный фейерверк; певчие и музыка изучили написанную на этот случай мною песнь на приезд Его Величества – словом, все обещало торжественный прием Государя. Последнее нас не обмануло, но прием страшно не удался. 19-го числа, с вечера, подул из гор, от северо-востока, ветер, усилившийся с полуночи до такой степени, что в лагере почти все палатки были сорваны; даже ружья не могли стоять в козлах, а положены были на землю. Часов в 10-ть утра, 20-го числа, показался в море пароход под Императорским штандартом; в лагере засуетились разбивать ставку, приготовленную для Государя, но никакие старания и выдумки ничего противопоставить силе ветра, и царская палатка не могла быть разбита,– эта первая неудача огорчила не только начальствующих, но и весь отряд. Часу в первом дня пароход бросил якорь в геленджикской бухте, и в тот же момент, после залпа из всех орудий крепости, началась пушечная пальба и крики «ура!» как в крепости, так и в [95] лагере, прекратившиеся тогда только, когда, при необыкновенном усилии гребцов, баркас достиг берега, и Государь Император с Наследником Цесаревичем изволили выйти на пристань и вступить в приготовленные в комендантском доме покои. После кратковременного отдыха и приема официальных представлений Государь с Наследником навестили раненного генерала Штейбе, которому Всемилостивейшее пожаловано три тысячи червонцев; прошли батальонные лазареты, приветливо разговаривая с ранеными; раздавали денежные награды; некоторым тяжелораненым, не могущими встать с постели, Государь клал собственноручно на грудь знаки отличия военного ордена св. Георгия. На 21-е число назначен был Высочайший смотр войскам, расположенным в лагере. Ветер нисколько не утих; в 9-ть часов утра назначено было вывести войска в строй. Вдруг, часов в 7-мт утра, в крепости ударили тревогу, которая в ту же минуту принята была в отряде. Сначала думали, что показались горцы, но вскоре густой дым, разостлавшийся над крепостью, дал знать, что там пожар. В это же время от всех батальонов по одной роте были послано, в одних шинелях, без боевой амуниции, в помощь гарнизону для тушения пожара. Оказалось, что горели бунты провиантского магазина. Говорили, что от поджога, с целью скрыть бывший в провианте недостаток, и даже между бунтами найден был деревянный фонарь с огарком сальной свечи – хотя это еще не доказательство. К счастью ветер был с берега, а провиант был сложен на прибрежной части крепости, и потому пожар не угрожал опасностью казармам и жилым строениям. Но по близости к бунтам находился батальонный пороховой погреб (Артиллерийский погреб был в стороне от пожара и не под ветром. Авт.), на который долетали искры от горевших рогож и циновок; надо было вынести из этого погреба [96] бочонки с порохом и патроны в ящиках; нижние чины исполняли это распоряжение с необыкновенным усердием. Государь в это время стоял на крыльце своей квартиры и любовался самоотвержением солдат в этом опасном труде, поощряя их своим царским словом и лично направляя их действия. К 11-ти часам пожар почти прекратился, и Его Величество приказал ротам возвратиться в лагерь, сказав им: «через час мы увидимся». В 12-ть часов войска выстроились побатальонно развернутым фронтом. Все разжалованные были во фронте; в числе их был бывший князь, прапорщик Сангушко (Сангушко, за экспедицию 1835 года, произведен в прапорщики в кавказской линейный № 5-го батальон; а за 1836 год получил орден св. Станислава 4-й степени; на время же экспедиции был прикомандирован к нашему полку. Авт.). Я стоял в первой шеренге 2-й гренадерской роты. Государь Император и Наследник прибыли в лагерь, сошли с лошадей. По приближении к правому флангу войск по команде 1-му батальону на «караул», барабанщики с горнистами пробили полный поход, хор музыки заиграл установленное для подобных случаев «отдание чести», а фронт кричал «ура!». То же самое повторялось по приближении Государя к каждому батальону. Его Величество шел по линии левым плечом и весьма близко к фронту, был в сюртуке и фуражке, держа под козырек; рядом с Государем, по правую Его сторону, в такой же форме шел Великий Князь Наследник. Ветер дул прямо нам в лицо; мы с трудом стояли на ногах, и многие отставляли одну ногу назад; при крике «ура!», чтобы избегнуть ветра в рот, мы невольно отворачивали лицо в сторону, некоторые сильно закашливались и строили лицом гримасы; держа ружье на караул, во втором приеме (в осадке) удерживали его одной левой рукою, а правой должны [97] были придерживать фуражки за козырек. Кто этого не сумел сделать – стоял с открытой головою; у некоторых шапки снесло в море. Между 3-м и 4-м батальонами был неглубокий маленький овражек, идущий от гор к морю, заросший бурьяном; черноморцы в своей цепи развели огонь в этом овражке, при опушке леса. Только что Государь подошел к флангу 4-го батальона, от костра, в овраге, загорелся бурьян, и как в это время года в этих местах трава и бурьян высыхают, то пожар почти мгновенно распространился до фронта. 3-й батальон без приказания бросился тушить, и не прошло пяти минут, как пожар был уже затоптан. Между тем, для высоких наших Посетителей с маленькой палатке генерала Вельяминова, которую с трудом удерживали от ветра до 100 казаков, приготовлялся фриштик. Государь Император, обойдя войска, вошел в палатку и, через полчаса выйдя с начальником отряда из ставки, скомандовал известным своим звонким голосом: «войска! дети! ко Мне, кто как есть, в чем попало!» Мгновенно все бросились к Государю, роты и полки перемешались, нижние чины в шапках, без шапок, в мундирах, в шинелях, без того и другого – словом, как попало, сбежались к ставке и густою толпою окружили Императора; рядом с Ним был и Наследник. Но в этой беспорядочной толпе, разумеется, офицеры очутились впереди; те из нижних чинов, которые не могли протискаться ближе к Государю, чтобы видеть Его Величество, взлезли на ближайшие деревья. Государь Император первоначально благодарил солдат за их боевую, усердную службу, за храбрость и самоотвержение. Благодаря начальника отряда, обнял его, затем обратился с такою же благодарностью к начальникам частей. При этом разговаривал с некоторыми офицерами, у которых видел медали за персидскую и турецкую войны, обращал речь о походах того времени. С молодыми офицерами, особенно с выпущенными в последнее [98] из кадетских корпусов, заводил речь о минувших экспедициях и о последнем походе, желая им скорее доставить Ему случай украсить грудь их знаком воспоминания о кавказской войне. Когда Государь и Наследник со свитою поскакали в крепость, то почти вся толпа побежала вслед за Ними с криком «ура!», и только по мере их удаления отставала и расходилась к своим местам. Между тем, ветер не утихал; напротив, казалось, усилился, а потому предположенные в лагере парадный обед и фейерверк не состоялись. Написанные мною строфы должны были бы тоже кануть в Лету, но я их сохранил в память посещения Императором отряда во время военных действий на неприятельских берегах Черного моря. Вечером в этот день Император занимался делами и никуда не выходил. В словесном приказании объявлено было, что Его Императорское Величество завтрашнего числа оставляет отряд, отправляясь далее по береговой линии, и чтобы войска, по отъезде Государя Императора, готовились к возвращению на зимние квартиры; раненых и больных и все излишние вещи отправляли бы морем в Тамань. Выступление назначено 25-го числа. В этот же вечер разнесся слух и пошли толки, будто бы Его Величество думает изменить план наших экспедиций в горах с целью, прежде всего, окончательно занять северо-восточные берега моря для скорейшего прекращения торга невольниками и подвоза контрабандистами соли, кремней и пороха; что по этому-то случаю велел генералу Вельяминову закончить экспедицию и самому поспешить приездом в Ставрополь, где Его Величество желал лично решить этот вопрос, так как генерал Вельяминов настойчиво защищал свой проект покорения Черкесии, составленный им в 1834 году. Известно, что главная мысль проекта состояла в том, чтобы, усилив при берегах крейсерство, занимать постепенно сухим путем примыкающие к [99] морю ущелья – обыкновенные приюты турецких и горских контрабандистов и места их торга пленными; устроить там укрепления, в окрестности от них на 25-ть верст уничтожив все аулы. Но первоначально отделить всю дельту между левым берегом Кубани и северо-восточным берегом Черного моря большой операционной линией укреплений с сильными гарнизонами, дабы можно было постоянно не смиряющимся аулам угрожать набегами из-за Кубани посредством летучих отрядов, могущих, при нужде, найти в этих укреплениях необходимые пособия. Самые же укрепления снабдить в достаточном количестве запасами провианта и всеми предметами военных потребностей; при том соединить их между собою удобными дорогами для движения транспортов и артиллерии, а равно для возможности во всякое время года, в случае нападения горцев на занятые прибрежные пункты, послать туда своевременно секурс или в крайности доставить гарнизонам возможность, уничтожив форты, отступить к главным укреплениям. Часть этих предположений, как мы видели, была уже исполнена в предшествовавшие экспедиции. 22-го сентября. часов в 7-мь утра, сделалось по лагерю известным, что Его Величество вместе с Наследником через час оставляет Геленджик, что Царь, по пути посетив береговые укрепления, высадится на берег в Редут-кале и отправиться через Грузию в Ставрополь; а Великий Князь Цесаревич – прямо в Крым. При этом известии все, кто мог, отправились – одни в крепость, другие к берегу моря, дабы видеть отъезд высоких Посетителей отряда. Часу в 10-м Его Величество, приветливо простясь с начальником отряда, откланявшись окружавшим Его на берегу, осенив их крестным знамением, вошел в лодку азовских казаков. Вместе с командою «весла на воду!» взвилась ракета, начались пушечные выстрелы, и как в крепости, так и в отряде загремело «ура!», продолжавшееся до скрытия парохода от наших [100] глаз. В этот самый день, вечером, я был в штабе отряда и имел случай достать отданный 21-го сентября Высочайший приказ, с условием никому не говорить до возвращения в Черноморию,– что и было мною строго исполнено. Этим приказом назначался начальником 1-го отделения черноморской прибрежной линии состоящий по кавалерии генерал-лейтенант Раевский с подчинением ему укреплений по всему берегу до укрепления Гагр и тех, которые будут возведены на сем пространстве, и всех линейных батальонов и других войск, в тех местах расположенных; ему же повелено подчинить заведующего геленджикским отрядом военных судов, крейсирующих вдоль черноморского берега, по всем предметам, не относящимся до морской искусственной части. Эта Высочайшая воля доказывала, что мысль генерала Вельяминова об усилении крейсерства – принята, и порядок постройки укреплений не изменится. В это же время я узнал о производстве меня, за экспедицию 1836 года, по Высочайшему повелению в унтер-офицеры, о чем состоялся приказ по корпусу еще 11-го мая, но в полку у нас получен не был. Этим же приказом и за ту же экспедицию произведены в прапорщики из разжалованных Н. П. Колюбакин и Цебриков (Декабрист, разжалованный из поручиков по XI разряду приговора Верховного уголовного суда в 1826 году. Авт.). Под влиянием этих приятных впечатлений, особенно ласковой внимательности ко мне начальства и добродушного обращения Императора с войсками я описал приезд Его Величества в стихах. Посещение Государем Императором отряда под крепостью Геленджиком. Средь скал каменистых шумит
аквилон, [101] * * * Вот Император наш боговенчанный * * * Вот к сынам – друзьям сраженья, Сентября 25-го, выступив из лагеря, мы направились к укреплению Кабардинскому; оттуда, по устроенной уже дороге через хребет Нако, к Абину; и затем, перейдя плотины на аушедских и лагофишских болотах, прибыли к Ольгинскому тет-де-пону 29-го числа. В течение этих пяти дней ничего замечательного не случилось: перестрелки были ничтожны, и потери почти не было. На другой день, переправясь на правый берег Кубани, пошли на зимние квартиры. Наш 2-й батальон назначен был в станицу Темрюкскую (В этот год по всей Черномории курени и селения приказано было именовать станицами, и звание куренного атамана заменено званием станичного атамана. Авт.). Командир батальона подполковник [104] Быков отозван был в Ставрополь, а на его место назначен был командовать батальоном майор Дмитрий Алексеевич Львов. На зимних квартирах мы проводили время как всегда и везде на Кавказе, то есть жили весело да готовились к экспедиции на следующий год. В предшествовавшие два года бывали на линии тревоги, но в этот год в нашем участке кордонной линии не было ни одного военного события; а только один раз, без всякого разрешения, командующий батальоном, по соглашению с атаманом станицы есаулом Пуленцом, сделал на черноморских каюках, с охотниками из казаков и солдат, экспедицию за Кубань и в тот же день воротился, нарубив там достаточно строевого и дровяного леса; дело кончилось благополучно, и хотя при отступлении завязалась перестрелка, но воротились без потери. Недели через две об этом набеге на неприятельский лес узнал наказной атаман генерал-майор Заводовский, и майор Львов за этот подвиг получил от командующего нашей 20-й пехотной дивизией генерал-майора Фезе строгий выговор. Тут вскоре мы получили из Тамани известие, что раненый генерал Штейбе прибыл туда на пароходе 3-го октября и на пристани был встречен своей супругою; а на другой день на руках ее окончил дни, к сожалению всех, знавших его. Чтобы почтить память этого, поистине добрейшего, генерала и показать картину схваток наших с черкесами на горах, которые происходят всегда на один лад, я, по тому же примеру, как изобразил картину нападений горцев на равнинах (1836 года), написал стихотворение: Двенадцатое июля на высотах Суемчиватль в урочище Самсут. Покоен чистый свод Создателя
державы, [105] * * * Падал вождь, обитый кровью, * * * Но нет, судьба ему в награду ________________________ Командующий батальоном был человек образованный, хороший музыкант на скрипке, большой любитель охоты на зверя и птицу, и, не смотря на то, что был ранен пулей в левое плечо, стрелял превосходно. Был большой хозяин и весьма гостеприимен, но жесток был с нижними чинами. Он назначил у [108] себя музыкальные вечера, а по праву вдовца иногда приглашал на эти вечера семейства штаб и обер-офицеров войска черноморского. В таком случае обыкновенно вечер заключался танцами под скрипку хозяина с ротными музыкантами: флейты, кларнета, самоделки-виолончеля и необходимой принадлежности ротного хора и оркестра – бубнов, которые вполне оправдали на Кавказе, во всех отношениях, поговорку о них: «славны бубны за горами». После ужина часто восторг гостей доходил до малороссийского «журавля» и русского «трепака», а подчас и до «лезгинки». При такой обстановке нашего зимнего бытия мы встретили, разумеется, очень весело новый 1838 год. |
 |
|||||||
|
