ФЕДОРОВ М. Ф.

ПОХОДНЫЕ ЗАПИСКИ НА КАВКАЗЕ

С 1835 ПО 1842 ГОД

М. Ф. Федорова

1835 год.

I.

Выезд из г. Ставрополя в отряд, предназначенный к продолжению устройства операционной укрепленной линии от Ольгинского тет-де-пона на р. Кубани до северо-восточного берега Черного моря. Курьезный случай, ускоривший мою поездку. Расположение и состав отряда. Положение лиц, сосланных в ряды кавказских войск. Прибытие на сборный пункт начальника отряда генерал-лейтенанта Вельяминова. Первое движение отряда в полном его составе. Порядок марша всей колонны. Ночлег на Кунипсе. Пожар в степи на пути следования отряда. Черкесская безвредная артиллерия. Укрепление Абин. Истребление окрестных аулов.

Получив, по ходатайству плац-майора О. Н. Суходольского, от ставропольского коменданта полковника Афанасия Кирилловича Масловского открытый приказ на взимание по казачьим станицам обывательских почтовых лошадей, от г. Ставрополя до сборного пункта отряда, в лагере при укр. Ольгинском, я выехал из города в 10-м часу утра, мая 20-го, вместе с определившимся на службу в тот же тенгинский полк юнкером Мигриным. [2] 23-го числа в полдень мы прибыли в станицу Казанскую, штаб-квартиру кавказского казачьего полка, сделав в трое суток не более 120 верст; а между тем нам оставалось до Ольгинского тет-де-пона еще без малого 300 верст, и меня огорчала мысль, что я опоздаю ко времени выступления отряда в горы, чрез что могу пропустить экспедицию. Но судьба ускорила мою поездку довольно курьезным случаем: этим казачьим полком командовал полковник Левашев, кавказский служака времен Алексея Петровича Ермолова, у которого он, по рассказам казаков, был на счету самых храбрых и распорядительных урядников, а в офицерских чинах состоял при графе Паскевиче и служил года три в Варшаве, где и научился довольно бойко говорить по-польски. В дороге на мне была надета венгерка из переделанного офицерского сюртука и офицерская шинель, на которой красный стоячий воротник заменен был бархатным отворотным; на груди серебряная медаль на георгиевской ленте за турецкую войну 1828 и 1229 годов. Когда мы подъехали к станичному правлению, станичный начальник, статный, красивой наружности урядник, с знаком отличия ордена св. Георгия и турецкою медалью на груди, получив от меня открытое предписание, посмотрел на меня с особенным вниманием и спросил: «Вы откуда пожаловали к нам на Кавказ» – Из Царства Польского. «А!.. понимаю»,– повернулся и ушел. Прошло с полчаса времени. Мигрин, который часто выходил на улицу, наконец, вошел в комнату с видимым беспокойством. «К нам приставили часового,– сказал он,– и, конечно, все это по милости вашей: я говорил вам, что не надо выезжать в понедельник». (Он был мало развит, часто говорил вздор и беспрестанно улыбался). Я подошел к старикам, собравшимся в углу сеней, и спросил: нельзя ли, господа старики, где-нибудь что-либо нам перехватить? [3] – Нельзя, ваше сиятельства, вас не велено выпускать; вот станичный воротится от командира, он скажет, что с вами делать. – Что за оказия! подумал я и воротился в комнату. Смотрю – Мигрин огорчен не на шутку; чуть-чуть не плачет; я едва мог его успокоить. Наконец входит урядник и, обращаясь ко мне, говорит: «вас, вместе с вашим товарищем, полковой командир просит к себе». Мы пошли. Едва я вошел в зал, полковник вышел из кабинета и, протягивая мне руку, говорит: «Як-се-маш, пане грабе!». – Вы ошибаетесь, полковник; позвольте… «За пузьдно, пане грабе; проще зачекаць; зараз я напише, и пан повруциш до Ставрополя; а тым часем проще законсиць». С этим словом он отворил дверь в столовую, где действительно была приготовлена приличная закуска. Радушный прием и внимательное, хотя странное для меня, обращение полковника, после двух рюмок водки и стакана марсалы, развязали мой язык, и я бойко заговорил с ним по-польски. Это еще более усилило его подозрение; но за кого он меня принимал,– я никак догадаться не мог. Между тем, никакие разуверения и доказательства о моей личности не заставили его снять с меня арест; мне удалось только уговорить его отправить меня в отряд, а не назад в Ставрополь. Наконец доложили ему, что тройка для нас готова, и наши вещи уложены. Полковник в присутствии нашем, вручая уряднику, назначенному нас сопровождать, конверт, приказал следовать день и ночь и прямо доставить нас в походное дежурство отряда с конвертом на имя начальника походного штаба.

Когда мы сели, нас окружил конвой в числе четырех казаков, а урядник, получивший конверт, уселся рядом с ямщиком лицом к нам. Мы неслись день и ночь; урядник при перемене лошадей не спускал с меня глаз ни на минуту; и, наконец, 27 числа вечером, часов в шесть, мы переправились чрез Кубань на пароме и въехали в ворота Ольгинского укрепления, с правой стороны которых находился [4] флигель, где помещался воинский начальник. На маленькой галерее этого деревянного строения, за чайным столиком, сидели: походный начальник штаба полковник Марцелин Матвеевич Ольшевский и дежурный штаб-офицер подполковник Шаховской (Начальником штаба войск кавказской линии и Черномории был генерал-майор Петров, а дежурным штаб-офицером полковник Лещенко; оба они оставались в Ставрополе. Прим. автора.); тут было человека три военных, но, как по принятой здесь форме, все были без эполет, имея вместо сабель и шпаг на узеньком ремне, чрез правое плечо, черкесские сабли, называемые шашками, то, к какому роду войск они принадлежали, какие имели чины – определить было нельзя. Урядник быстро соскочил с повозки, а я вслед за ним. Едва урядник подал конверт начальнику штаба, тот, увидев меня входящего по маленькому крылечку на галерею, встал, подал мне руку и, не распечатывая еще конверта, приветствовал словами: «Вот с каким парадом вы прикатили в отряд». Затем, распечатав конверт, рассмеялся и, передав бумагу князю Шаховскому, сказал уряднику: «кланяйся полковнику и благодари,– ответ он получит завтра, ты сам его отвезешь». Тут же вскоре объяснилась ошибка. После усмирения мятежа в Царстве Польском многие из военнопленных офицеров, «польских повстанцев», то есть не служивших в бывших польских войсках, а ставших в ряды вновь сформированных во время возмущения ратников, будучи отправлены на Кавказ, бежали с дороги. В числе их был некто граф Лядуховский – товарищ князя Сангушки, возвращенного из Сибири и служившего в то время в тенгинском полку, о поимке которого сделано было секретное распоряжение. Левашев принял меня за пана Лядуховского по описанию его примет, к числу которых принадлежали также серебряные очки и венгерка. Марцелин Матвеевич пригласил меня [5] к чаю; я рассказал ему встречу мою с Левашевым; затем он приказал мне отправиться в лагерь и явиться полковому адъютанту, которому уже известно было о моем назначении. а по пробитии зари просил придти к нему ужинать.

Адъютант штабс-капитан Корецкий принял меня весьма ласково, сам пошел со мною к штабс-капитану Никандру Ивановичу Есипову, командиру 11-й мушкетерской роты, в которую я уже был назначен. Тот принял меня также весьма внимательно и приказал вестовому указать мне палатку, предназначенную для разжалованных. Это была обыкновенная солдатская палатка, разбитая на левом фланге первого ряда солдатских палаток, величаемая дворянскою. Тут я нашел подпрапорщика из крымских армян, по фамилии Каркаш, и трех бывших студентов, не окончивших курс гимназий Царства Польского и попавших в плен, по служению в рядах повстанцев: Добского, Рандерата и Яворского.

На следующий день я надел обыкновенную толстого сукна солдатскую шинель, заготовленную мною в Ставрополе, до половины на подкладке темно-серого коленкора, нацепил медаль за турецкую войну 1828 и 1829 годов и обошел лагерь. Войска были расположены в каре, задний фас которого составляла река Кубань с устроенным на этом месте паромом, три остальные фаса составляли, так сказать, прикрытие переправы, и правый фас занимал тенгинский пехотный полк; командир полка – полковник Василий Васильевич Кашутин. Этот фас обстреливался артиллерией фаса западного бастиона Ольгинского укрепления. Левый фас каре занимал кабардинский егерский, бывший 39-й егерский полк, командир – полковник Пирятинский; передний фас – навагинский пехотный полк, командир – полковник Свеховский. Полевая и горная артиллерия была размещена в интервалах между батальонами. Внутри каре помещались два пеших полка черноморского казачьего войска и две конных сотни того же войска. [6] Кроме этих иррегулярных войск при отряде находились конные мингрельская и имеретинская дружины, которыми командовал лейб-гвардии уланского полка штабс-ротмистр Потоцкий. Нижние чины регулярных полков носили сапоги с длинными голенищами, черкесские шапки разных видов. Были и форменные фуражные шапки, но с козырьками; на форменные шинели нашиты. по образцу линейных казаков и горцев. Суконные разноцветные патронташи, по-казачьи «хазыри», для пяти или шести патронов с каждой стороны груди; остальные патроны, числом до 60-ти. имелись в форменных лакированных сумах на замшевых перевязях, которые у пехотных солдат во время похода выворачивались наизнанку, чтобы не служили в лесистой местности целью для неприятеля, так как лицевая сторона белилась мелом на клею и отпарировывалась зубком также, как и на портупеях. Но этих последних в экспедиции не брали; их назначение было поддерживать у мушкетеров штыковые ножны, а у гренадер тесаки. А так как войска в экспедициях никогда не отмыкали штыков, то и в портупеях при таких походах не было надобности. В егерских полках перевязи и портупеи были черной лакированной кожи, чистились воском и щеткой; вместо ранцев войска имели холщевые мешки. Черноморские казаки: конные – имели кроме ружья и сабли длинные пика; пешие – ружье без штыка и короткое копье в рост человека с сучковатым древком, прозванные ими «пидсохою», которой они, взбираясь на горы, подпирались, а сучками древка хватались при подъеме в лесах за кусты и сучья деревьев. При стрельбе же копье втыкали в землю и на сучья, для верности прицела, клали дуло ружья подобно тому, как горцы и линейные казаки, для этой же надобности, имеют при ружье треножки, состоящие из трех, в мизинец толщины, тросточек, соединенных в верхней части ремешком. Да и действительно, в гористых местностях не совсем-то удобно действовать штыком; [7] еще в 1779 году князь Потемкин доказывал преимущество сабель над штыками при атаке на местах неровных. Все пехотные войска в отряде на месте и на походе строились в две шеренги, тогда как во всей русской армии весь фронт, в колоннах и деплоядах, с давнего времени строится в три шеренги, исключая двух случаев: при вызове застрельщиков из фронта и при исполнении, по приговору, наказания шпицрутенами.

Внутри каре, кроме обоза и маркитантов, была разбита походная кабардинского егерского полка церковь с богатым иконостасом, на котором местные большие во весь рост образа святых были в ризах чистого серебра; над северными и южными дверьми надпись: «Пожертвован в 1793 году командиром полка полковником графом Федором Александровичем Апраксиным (Граф Федор Александрович, сын гвардии капитана графа Александра Федоровича, родился в 1754 году, оставил Кавказ в 1794 году, будучи назначен командиром брянского пехотного полка; а с производством в генерал-майоры, уволен в отставку и умер в 1814 году в С.-Петербурге от полученных в сражении ран. Прим. автора.).

На правом берегу Кубани находился казачий пост, при нем провиантский магазин; провиант сложен был на открытом воздухе в бунтах, ярусам, под брезентами; к этому месту ежедневно съезжался из ближайших, разумеется, мирных аулов и станиц для отряда базар.

Нашим 4-м батальоном командовал подполковник Яков Ларионович Федоров, старик с золотым крестом за взятие в 1811 году Базарджика; его два сына. Владимир и Павел, служили в нашем полку юнкерами, которых вообще в наших полках, также как и разжалованных, было очень много. Первые служили волею, вторые – неволею; первые, не доучившись, и не надеялись на свою голову, думали грудью добиться первого офицерского [8] чина, а вторые, слишком переучившись, впали в лжеумствование – главное начало всех погрешностей и пороков человека, заставившее их купить трудом и кровью то, что потеряли от ошибочного мышления о призвании и назначении человека. Как нравственно разнообразны ошибки человека, зависящие от степени образования, ума и сердца, так разнообразно был общество разжалованных в наших полках (В них были: бывшие князья, графы, офицеры, священники, ксендзы, профессора. художники, чиновники, кадеты и проч. Прим. автора.). Но надо отдать полную справедливость кавказскому начальству, которое, начиная от высших властей до ротных командиров – прямых и самых ближайших начальников этого класса, служивших в кавказских войсках – как в походе, так и на квартирах, было к ним необыкновенно внимательно и снисходительно. Конечно, это внимание соображалось с причиной деградаций и с образом жизни разжалованного в его настоящем положении. В нашем батальоне, в числе 9-ти такого сорта людей, кроме меня был еще один только русский, а именно – разжалованный из поручиков гродненского гусарского полка Николай Петрович Колюбакин, человек благовоспитанный, хорошо образованный, честный и благонамеренный, но самолюбивый до высшей степени и горячий. Он владел хорошо (кроме французского) польским языком и, как бывший под Варшавою в 1831 году – и даже при одной атаку в эту войну ранен саблей в ногу – любил поговорить об этом времени с участниками противной нам стороны, поляками. Тут всегда завязывался диспут. Он стрелял оскорбительными фразами, и иногда дело принимало серьезный вид. Один раз мне пришлось мирить противников, когда оба они схватились за солдатские ружья, и Н. П. первым. Хороша бы была дуэль! – так, по крайней мере, они оба величали свое столкновение. [9]

Вскоре после моего поступления в полк, прибыл в отряд начальник нашей 20-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Малиновский; при нем были адъютантами капитаны Иван Михайлович Лабинцев и Семен Ильич Хлюпин. Его превосходительство, не знаю с какой целью, пожелал видеть всех разжалованных. И вот в назначенный день всех нас собрали перед правым фасом отрядного лагерного каре и построили в одну шеренгу. Генерал пошел по фронту и каждого из нас спрашивал ласково и самым учтивым образом: давно ли и за что разжалован? При этом два ответа были замечательны своей оригинальностью: между нами было несколько лиц, попавших в солдаты на основании приговора Верховного уголовного суда 1826 года, по известному событию 14-го декабря 1825 года; некоторые из них побывали в Сибири. Всех их, по эпохе события, называли декабристами. Во фронте мы были перемешаны и стояли по старшинству полков, батальонов и рот; при этом находились командиры полков и начальники сказанных частей. Генерал, подойдя к одному отданному в солдаты из коллежских секретарей, по приговору суда уголовной палаты, за лихоимство во время холеры 1831 года, и окинув взглядом его довольно представительную физиономию, спросил: «Вы из декабристов?» – «Нет, ваше превосходительство, из ноябристов; 16-го ноября состоялся мой приговор». Генерал, кивнув головою, прошел далее. Через два человека от меня стоял бывший коллежский регистратор Шишкин. «Вы за что?» – «Нанес маленькую неприятность отцу». – «Как?» – «Нечаянно в горячности ударил его два раза палкой». Генерал покачал головою и затем уже не спрашивал «за что», а только: давно и где прежде служили.

Можно вообразить, сколь разнообразны были наши преступления, а наказание всем одно и то же; если же к этому присовокупить, что помещики своих крепостных людей и общества податного состояния своих сочленов, по своим приговорам, отдают в солдаты, при неспособности же – ссылают в Сибирь на поселение, то невольно подумаешь: как у нас унижено звание солдата – этого бескорыстного труженика для славы и защиты отечества! А если добавить к этому, в каких ежовых рукавицах он должен прожить 25, а иногда и 30 лет лучшего своего возраста, то поверишь истине простонародной русской песни, которую зачастую можно слышать в деревнях великороссийских губерний:

………………………….

Глянь, деревни все ревут:
Ваньку в рекруты ведут.

Ай калина! ай малина!..

Пальцы рубит, зубы рвет,– (Для лишения себя возможности исполнять команду «скуси патрон». Прим. автора.)
В службу царскую нейдет.

Ай калина! ай малина!

Да и правда: у нас на святой Руси для простого народа только и хорошего, что малина да калина.

Проживая в лагере без служебных занятий, я записал стихами впечатления, произведенные на меня природою Кавказа, со времени прибытия моего в марте месяце в Ставрополь до переправы через Кубань в отряд:

Голодным волком завывает
И львом ревет, и свищет ветр в горах;
То с шумом лес угрюмый закачает,
То пыль подымет на скалах.
Как змеи с гор шипят в равнины [11]

Потоки мутные,– а с ледяной вершины
Скатились глыбы мерзлые снегов.
Сердитый Терек вышел из брегов
И затопил окрестные долины;

Кубань сломала лед, мутна течет в брегах.
Наездов нет – глубоки броды.
Черкес, убогий раб свободы,
Скучает, на чело надвинув свой папах.

Кой-где луга зазеленели;
За плугом весело оратаи запели;
И ландыш с розою, подругою полей,
Роскошно расцвели весеннею красою,
И незабудочки гирляндой голубою
Украсили ручей.

Приветствуют весну: казак, черкес, оратай,
Зверь, птица, червь, убогий и богатый.
Но вот, из гор холодный ветр завыл,
Дубравы зашумели,
И снег цветы, луга покрыл,
И нивы поседели…

Изменчиво весна природу здесь лелеет,
Недолго жителя Кавказа веселит:
Как дева хитрая обворожить умеет
И как она умеет изменить.

На берегу Кубани.

Шумит Кубань в брегах широких,
Сверкает мутною волной.
Вдали вершины гор высоких
Раскинулись неправильной грядой;

Средь них Эльбрус кремнистый плащ накинул
На ребра твердыя, как кованый булат;
А на чело, как дикий азият,

Он снежную чалму надвинул…
Не здесь ли ко скале твоей
Гигант, наказанный богами,
Хотевший неба гром похитить Прометей

Прикован был тяжелыми цепями?
Приветствую тебя, Кавказ.
С твоими пропастьми, с картинными скалами!

Ермолов – наш орел, не раз
Здесь спорил с дикими врагами.
В твоих ущельях здесь живут

К разбоям, гибели привыкшие народы.
Из гор твоих лесистых бьют
Целительные воды.
Смерть рыщет жадная в горах,

Как разъяренный тигр средь леса;
И человека кровь здесь стынет на штыках,
И запекается на шашке у черкеса.

Путь от Ольгинского тет-де-пона к укреплению Абинскому пролегает до р. Кунипса по болотистой местности, называемой логофишские и аушедские болота, образовавшиеся, как кажется, от разлива протекающих чрез эту местность горных речек: Пшециз, большой и малый Кунипс. Чрез эти речки и болота – еще в экспедицию 1834 г. от укр. Ольгинского до Абина, откуда отряд через хребет Маркотхо прошел к Геленджику,– устроены были плотины. Но они не были еще совершенно окончены и [13] требовали расширения и поправки, а потому для этой надобности, почти ежедневно, под начальством кого-либо из генералов, бывших в отряде, или полковых командиров посылались рабочие команды от пеших казачьих полков, под прикрытием двух-трех батальонов, при орудиях. Во время исправления этой дороги почти не было перестрелок; только 15-го и 16-го июня, когда работа производилась на р. Кунипсе, завязалась довольно сильная перестрелка; но как эта местность совершенно ровная, и только изредка попадаются на ней перелески и кустарники, то действием картечи мы скоро заставили горцев отступить. Впрочем, в нашем батальоне и в 1-м батальоне навагинского полка, которым командовал подполковник Михаил Петрович Полтинин, оказалось до 20-ти раненых нижних чинов и один артиллерист убит.

В первых числах июля прибыл в отряд командующий войсками на кавказской линии и в Черномории генерал-лейтенант Алексей Александрович Вельяминов (Тот самый, который был при Алексее Петровиче Ермолове начальником корпусного штаба; а родной брат его, Иван Александрович, генерал-лейтенант, в то же время нередко, за отсутствием Ермолова, командовал корпусом. Прим. автора.). С его приездом начали готовиться к походу для продолжения устройства удобного и безопасного пути от Кубани до Черного моря, и, наконец, 14-го июля назначено было выступление. С полуночи войска и обозы начали выходить на позицию. Так как цель экспедиции состояла в возведении укреплений временных, но не полевых, с прочными помещениями для гарнизонов, госпиталей, для предметов военных снабжений, с запасами провианта и продовольственных припасов,– то поэтому при отряде находился конно-подвижной транспорт, которым заведовал майор Спиридон Николаевич Анастасьев. Сам же транспорт состоял из [14] 2 т. повозок или, лучше сказать, фургонов; каждая такая повозка в пару лошадей, по длине дороги, должна была занять никак не менее трех сажень; а как часть из них раздвигали для накладки бревен и досок, то, разумеется, длина их утраивалась. Прибавьте к этому артиллерийские и полковые обозы, да до 50 верблюдов, кибиток с вьюками и провизией для начальника отряда и штаба, то вы можете вообразить протяжение такой колонны. Вот по этой причине, чтобы по возможности сократить протяжение в длину, весь обоз для движения выстроился поперек дороги в 32 повозки в ряд. Дорога от Ольгинского к Абину, как я уже говорил, идет через болота, на которых к этому времени были устроены плотины, и потому этот порядок устройства на марше сохранялся только до приближения к полтинам; с переходом же их и сообразно их двигались по три и по четыре в ряд. Всю эту массу подвижного, так сказать, населения окаймляли войска в виде каре: в авангарде два батальона в дивизионных колоннах; перед ними цепь застрельщиков с резервами; при каждом батальоне по два орудия полевой артиллерии; в арьергарде точно также два батальона с полевыми орудиями и в таком же построении. На правом и левом фасах каре по четыре батальона, при них по одному горному единорогу в две лошади цугом. Эти батальоны построены были развернутым фронтом; рота от роты имела дистанции более ста шагов. При движении вперед всего отряда те же батальоны должны были следовать в левой цепи справа рядами, а в правой цепи – слева рядами; цепи от колонны отстояли более чем на ружейный выстрел. Отряд на позицию из лагеря начал выходить чуть ли не с полуночи, а двинулся вперед по сигнальному рожку, повторенному во всех частях отряда, только в 7 часов утра. В голове колонны генерал Вельяминов ехал на дрожках со зрительной трубою в руках, около него оседланная лошадь, барабанщик и горнист [15] верхом; тут же штаб отряда, адъютанты, конвой из мирных горцев, подполковник Пшекуй-Маукоров и в качестве переводчика надворный советник Карл Иванович Тауш (Г-н Тауш, и с ним титулярный советник Леонтий Яковлевич Люлье, после адрианопольского трактата были посланы русским правительством агентами в горы, где и находились, проживая на р. Пшаде до открытия генералом Вельяминовым в 1834 году экспедиции, и с того времени находились при этом генерале в качестве дипломатических чиновников. Авт.). Вообще штаб был замечателен своим составом.

По воле Государя Императора на время экспедиции для изучения малой войны в горах прикомандировывались к полкам кавказского корпуса поручики пехотных и кавалерийских полков гвардии и армии, и допущено было поступление в отряд волонтеров. В эту экспедицию были в отряде две замечательные личности: в числе прикомандированных считался состоящий при Наследнике Цесаревиче лейб-кирасирского Его Величества полка поручик князь Барятинский, находившийся при нем с детства, и другой, как волонтер, числящийся при канцелярии главнокомандующего Грузией, коллежский секретарь камер-юнкер князь Италийский граф Суворов-Рымникский. Этот последний, как любитель музыки, обратил внимание на хор музыкантов нашего полка и при каждом удобном случае дирижировал в хоре, что, конечно, приносило пользу музыке, так как дивизионный капельмейстер Полиньи, получая от 4-х полков 12 т. р. в год, жил почти постоянно в Ставрополе.

И вот 14-го июля, в день, назначенный для выступления, отряд двинулся, как я сказал, в семь часов. Шел медленно, просто шаг за шагом и беспрестанно останавливался, так как колонна обоза, по приближении к плотинам, должна была переходить чрез них в четыре повозки, а по переходе – вновь выстраиваться в тридцать две; при этом в таком громадном обозе [16] не могло обходиться без поломки колес, осей и проч., и ничего нельзя было оставлять, а надо было или тут же починять, или тяжести сломавшейся повозки раскладывать на другие фуры. Таким образом, наше шествие продолжалось целые сутки. К месту ночлега на р. Кунипс, до которого считают 16-ть верст, голова колонны пришла в 6-ть часов вечера, а арьергард стал биваком в полночь; в этот день мы перешли плотины чрез болота речек: Аушед, Лагофиш, Кунипс. Наш 4-й батальон находился в правой цепи; во весь этот день перестрелки не было, по-видимому, черкесы что-то замышляли. К пробитию вечерней зари сигналом была ракета, за которой следовал пушечный выстрел. Ночь прошла покойно, только слышен был вой шакалов да сигнальные свистки в цепи, заменявшие оклик «кто идет», и изредка раздавались наши ружейные выстрелы, преимущественно в цепи арьергарда.

На другой день. 15-го числа, часу в 5-м утра, отряд точно в таком же порядке как пришел, двинулся к Абину. Едва мы отошли верст на пять, так часу в седьмом или восьмом теплый юго-восточный ветерок начал доносить до нас горелый запах, и вскоре показался густой дым. а в нем местами пламя языками. но еще очень далеко; в тот же момент горны подали сигналы; «Стой, налево-кругом, движение». Отряд двинулся назад, и тут же арьергарду отдано приказание зажигать траву и кустарники пройденной местности. Приказание исполнено с быстротою, но притоптанная трава горела медленнее, чем трава передовой местности, зажженная горцами; все-таки отряд успел отойти назад настолько, что когда передовое пламя приблизилось к авангарду, то он, сделавшись уже арьергардом, стоял вне опасности на выжженной нами местности. Часу во втором того же дня мы продолжали опять движение к Абину, и хотя обоз и колонна следовали по обгорелому пути безопасно, но боковые цепи пробирались кустарниками не совсем [17] еще догоревшими и по горячему пеплу травы, отчего некоторые из солдат попортили сапоги; вообще же отряд проследовал благополучно. По дороге к Абину, в расстоянии от Кунипса вест 5 или 6, в левой стороне, в чаще леса, виден правильный курган, вероятно насыпной, так как вся окрестная местность ровная; высота этого кургана примерно футов 30. так что гладкая его вершина превышала большие деревья леса. На этом кургане виднелась небольшая толпа горцев, и когда колонна с ним поравнялась, то с него последовал выстрел из фальконета, и над отрядом просвистело небольшого калибра ядро; минут через пять – другое. Отряд остановился, но когда посланные туда две роты навагинского полка после незначительной перестрелки показались на вершине, мы продолжали свой марш и часов в 6-ть вечера подошли к укреплению. Это укрепление построено в прошлом 1834 году, имеет шесть полигонов с тремя бастионами; на всех шести углах барбеты. во флангах бастионов прорезаны амбразуры для обстреливания рвов; крепостные ворота обращены к восточной стороне, а к северу, на р. Абин, потерна, прикрытая маленьким люнетом, который солдаты прозвали водяным укреплением. так как только этим путем укрепление снабжалось водою из речки. Воинским начальником в укреплении после постройки его оставлен был с двумя ротами навагинского полка майор Александр Васильевич Перекрестов. Здесь весь отряд около крепости стал лагерем и простоял до 17-го августа, занимаясь рубкой леса на дальний пушечный выстрел; исправлением, с дополнением верков, укрепления, временных помещений для гарнизона и для хранения военных снабжений вообще. Кроме этих занятий, почти ежедневно посылались, под начальством генералов, полковых командиров и других, состоявших при начальнике отряда лиц, небольшие отряды для истребления ближайших к крепости аулов. В этих набегах я не участвовал, так как [18] заболел лихорадкою, от которой пролежал в госпитале десять дней, и благодаря внимательному лечению доктора Плешковского, выздоровел ко времени дальнейшего движения отряда.

Дальнейшее движение отряда в ущелье Атакуаф. Прибытие к месту заложения нового укрепления. Истребление ближайших к этому месту аулов. Курьезный плен голых горцев. Отражение нападения на отряд значительной толпы шапсугов и натухайцев. Взрыв фейерверка. Наводнение в лагере. Биваки на магометанском кладбище. Возвращение из экспедиции. Карантин при Ольгинском тет-де-поне. Возвращение на зимние квартиры. Тревога на кубанской кордонной линии. Препровождение времени на зимних квартирах.

17-го августа отряд выступил по направлению к юго-востоку, в ущелье Атакуаф. Обоз отряда уменьшился более чем наполовину, так как с колонной двинуто было только все нужное для заложения на избранном месте нового укрепления и возведения необходимых на первое время построек, а остальные материалы и запасы оставлены частью в самом укреплении Абинском, а частью вне его, где составили вагенбург; для охранения последнего отделили два батальона при четырех орудиях полевой артиллерии. Отойдя от Абина версты на полторы, мы вступили в ущелье, по которому текла речка, впадающая в р. Абин. Это-то ущелье и называли Атакуаф, по имени речки, текущей в нем довольно быстро и так извилисто, что мы беспрестанно должны были переходить ее в брод. Самое ущелье сначала представляло, казалось, ширину более версты, но постепенно суживаясь, верст через пять образовало такую теснину, [19] что обоз мог идти местами не более, как только в четыре повозки. Боковые цепи сначала шли по равнине, покрытой кустарником, среди которого изредка возвышались большие деревья разных пород. Постепенно поднимаясь по покатостям боковых гор, на которых лес становился все гуще и гущу, мы, наконец, вошли в трущобу и пошли по гребню высот; тут уже закипела перестрелка, не умолкавшая до места ночлега. К вечеру, часов в шесть, мы дошли до того места, где предполагалось заложение укрепления. Отряд расположился в том порядке, как шел, и сейчас же начали разбивать лагерь, а пред фронтами авангарда и арьергарда делать засеки, под прикрытием которых расположилась цепь со своими резервами. Роты составили ружья в козлы перед своими палатками, поставленными развернутым фронтом; впереди засек, в некоторых скрытных местах, залегли пехотные секреты. 18-го числа с утра были двинуты небольшие колонны по разным направлениям для истребления ближайших аулов, называемых Науч-Хабля. В этот день мне впервые пришлось видеть, как страшно война нарушает спокойствие мирной жизни (В турецкую войну 1828 и 1829 годов деревни, местечки и города, даже занятые с боя, мы находили всегда оставленными жителями, но никогда ничего не истребляли огнем; крепости же брали осадою или открытою силою, но никогда не касаясь частной собственности мирных жителей. Авт.).

Нашей колонной, состоявшей из 4-го батальона тенгинского пехотного полка и 1-го батальона кабардинского егерского, при 4-х единорогах, начальствовал командир того полка полковник Пирятинский. Отряд, вступив в небольшое ущелье, по которому извивался ручей, впадающий в речку Атакуаф, начал встречать отдельные сакли и при них плетеные загоны для лошадей и мелкой скотины. Тут можно было заметить, по свежему помету, что обитатели этих помещений угнаны незадолго до [20] нашего прихода, о котором жители аула, конечно, известились нашими сигналами на горнах и приближавшейся перестрелкою, постоянно усиливавшейся от самого выступления нашего из лагеря. Через час времени между деревьями показался аул. По высоте его сакль, с крышами на два ската, и выбеленным дымовым трубам, надо было думать, что этот аул один из богатейших. По мере приближения нашего к аулу, все сакли и постройки, остававшиеся за нами, зажинались арьергардом. Подойдя к аулу, где из сакль и из-за плетней горцы пустили несколько пуль,– мы остановились; из орудий бросили туда 3 или 4 гранаты и затем раза три по плетням брызнули картечью. Тут с трех сторон аула грянуло русское «ура!», а вдали за аулом раздался гик. Наша рота, конечно и другие, вбежали в аул, но там встретили нас единственно куры с цыплятами и другая домашняя птица, которая в свою очередь оглашала воздух криками – только не победными, а своим обычным криком, когда их ловят на жаркое. Тут и видел догадливость русского солдата: некоторые из них шомполами пробивали около сакль грунт земли и, действительно, находили ямы, в которых зарыты были пшеница, просо, кукуруза, лесные плоды – вероятно, прошлогодние запасы на зиму; некоторые трудились, выкапывая штыками свеклу, морковь, картофель и проч. При этом, разумеется, рота разбрелась по аулу. Не более как через полчаса заиграли «движение вперед». Аул запылал; густой, вонючий дым покрыл местность, ел глаза; нельзя было видеть самых ближайших предметов; в ротах ударили «сбор», люди начали собираться на зов барабанов, но, по случаю дыма, медленно выходили из-за сакль. Когда собралась наша рота, то капитан не знал, куда идти. Посоветовавшись с офицерами и соображая, что сигнал был «вперед», а мы пришли с востока, он двинулся с нами на запад. Вскоре наша рота подошла к 10-й мушкетерской; тут к нам присоединилась 12-я; чрез четверть часа мы соединились [21] с 4-й гренадерской, командир которой капитан Александр Васильевич Дзвонкевич в то время командовал и батальоном. Началась поверка людей; в нашей роте не оказалось одной пары стрелков, а в 12-й – одного рядового; все трое были из военнопленных бывших польских войск; убитых и раненых не было. Когда отряд наш устроился, то я видел в колонне почти голую пожилую женщину, прикрытую рубищем, и при ней лет пяти девочку; кроме этих пленных я видел трофеи победителей, состоявшие из домашней птицы и одного барана. Отряд двинулся к лагерю другою дорогою, зажигая отдельно встречаемые сакли. Тут уже закипела сильная перестрелка, особенно в левой цепи и в арьергарде, где находились роты кабардинского полка. Отряд возвратился в лагерь до заката солнца. Сколько всего убыло из строя в нашей команде – не знаю, но в нашем батальоне убит 1 унтер-офицер и ранено 4 рядовых.

19-го числа приступили к заложению укрепления; в окрестных лесах начали плести туры, вязать фашины, заготавливать хворост для плетней и проч.

22-го августа, в день коронования Государя Императора, с обычною церемониею заложили укрепление во имя св. Николая. Начались работы, и пошла обыкновенная лагерная жизнь. Неприятель мало беспокоил нас на месте, но на фуражировках, на работах в лесу и при наших набегах на аулы горцы не оставляли нас в покое; каждый раз колонны возвращались с потерей, всегда приносили одного, двух убитых, да человека три-четыре раненых. Так прошло время до сентября месяца, и ничего особенно замечательного в отряде не случилось. Пользуясь досугом, я описал в стихах:

Ночь темная свод неба обложила, [22]
И звезды – вечные, воздушные светила,
Под куполом божественным блестят;–
Так в храме Божием паникадила
В святом величии горят.
В ущельях глухо; тень ночная
Легла на горы ризой гробовой,

И укрепление во имя Николая
Готово на врагов гром бросить боевой.
Окрест него гряда курганов;
Чернеют гор лесистых высоты,
Как будто бы фаланга великанов

В пернатых шлемах спит, опершись на щиты.
В долине лагерь; чуть белеют
Ряды палаток, и кругом
Ручей их обогнул серебряным кольцом;
А где на скате гор огни светлеют –
Там цепь, и выстрелы порой

Мелькают; гул от них, музыкою глухой,
В ущельях эхо повторяет;

С нестройными его аккордами сливает
Шакал печальный, дикий вой…

Дружина, сладко спи под балдахином ночи!
Быть может, завтра битва закипит,
Не одному из вас грудь пуля раздробит,
И не один из вас навек закроет очи.
Быть может, тут в шатрах

Беспечный юноша и воин засыпает,
Мечтами он на пламенных крылах
В мир умственный, счастливец, улетает.
Быть может, он теперь во сне,
Склоняясь к плечу красавицы стыдливой,
Играет локоном прекрасной в тишине; [23]

Иль, может, выманил уж поцелуй счастливый,
Душею весь в родимой стороне.
Проснется,– весел ум воспламененный;
Спешить в ряды с довольною душей…

Но вот всклубится дым грозы военный,
Сверкнул булат над юной головой…
Ты пал – и труп окровавленный

Никто не оросит слезинкою родной.
И холм могильный твой без украшений,
В глуши травой чужбины зарастет,–
Над прахом не т здесь погребальных пений,

Над гробом лишь весной здесь соловей поет;
Могилы здесь одна лишь буря посещает,
И плачет ветр один средь диких мест.
Нет, нет, убитого в горах могильный крест
Никто венком из роз не увенчает.

В начале сентября получено было известие о Высочайше пожалованных за экспедицию 1834 года наградах: начальнику отряда генералу Вельяминову даны алмазные знаки св. Александра Невского, начальнику нашей 20-й пехотной дивизии генерал-лейтенанту Малиновскому – Белого Орла и затем почти всем штаб-офицерам и ротным командирам следующие награды. По этому случаю в лагере затеяли устроить торжество и начали приготовлять фейерверк.

Сентября 14-го, под командою генерал-майора Штейбе, выступила колонна для истребления больших аулов, в которых, будто бы, шапсуги и натухайцы собираются в значительном числе, чтобы сделать решительное нападение на отряд. Колонна состояла из шести батальонов с горной и полевой артиллерией. С нами двинулось несколько мирных конных горцев с подполковником из туземцев Пшекуй-Маукоровым, известным [24] на правом фланге кавказской линии своею храбростью и преданностью русскому правительству; при нем было несколько конных черноморских казаков. Движение этой колонны продолжалось до 17-го числа; мы истребили четыре больших аула и несколько встреченных на походе отдельных жилищ – так сказать, хуторов; порядок истребления был тот же, как и при первом походе под аул Науч-Хабоя. При этом мне невольно пришел на память ответ великого князя московского Димитрия послу Мамая в трагедии Владислава Александровича Озерова:

Посол. Или не помните Батыевых побед!

Димитрий. Для мести нам Батый оставил вечный след.

Такое изречение в первых годах настоящего столетия еще, действительно, заслуживало рукоплесканий; но в настоящее время, когда конвой Его Величества и главнокомандующих состоит из кавказских горцев, такой способ ведения войны нельзя назвать справедливым. При этом походе, именно 16-го числа, был один забавный случай, возможный, кажется, только на Кавказе: во время движения отряда, часов в пять утра, по ущелью, которое в одном месте довольно круто поворачивало влево так, что угловая возвышенность совершенно заслоняла долину, где навстречу к нам текла речка – и в этом месте довольно глубокая – купались в ней два горца. Подполковник Пшекуй-Маукоров с двумя конными черноморскими казаками и двумя мирными горцами, по своему обыкновению, ехал в полуверсте впереди авангардной цепи. Купающиеся, неожиданно увидев неприятеля, выехавшего из-за горы, хотели, было, голые бежать, но, мгновенно схваченные своими мирными земляками, переданы были казакам, которым Пшекуй-Маукоров приказал спешиться и, взяв в правые руки пики и лошадей за удила, левыми как можно крепче держать голых горцев за что удобнее; сам же с мирными поскакал к отряду, чтобы из резерва цепи прислать пехотный конвой для пленных. Как только казаки остались одни, пленные татары [25] перемолвились между собою и затем одновременно и очень сильно ударили казаков кулаками в лицо; те упали, упустив пленных и своих лошадей, на которых горцы не успели, впрочем, вскочить; – лошади прибежали в колонну. Когда мы подошли к месту события, то нашли казаков, облитых кровью и лежащих почти без чувств, так что отливали их водою. И что же! этим несчастным по распоряжению начальства приказано было отпустить по 25-ти плетей. При этом интересно было собственное оправдание этих казаков и их защитника – сотенного командира, говоривших, что Пшекуй, сделав такое распоряжение, не знал всей важности греха – держать человека за особые части тела, да еще от рождения некрещеные. Это объяснение делалось на малороссийском наречии, что еще более придавало такому оправданию юмора, но между тем принесло и пользу: Пшекуй, узнав о назначении казакам наказания и принесенное ими оправдание, тотчас поскакал к начальнику отряда, испросил казакам прощение и дал им от себя по полтиннику.

18-го числа, в среду, пришла в отряд колонна из Абина со строительными материалами. Авангард этой колонны, не доходя до отряда версты три, угловыми своими цепями наткнулся на неприятельские засады. Едва там закипела перестрелка, и раздались крики «ура!», смешанные с черкесским гиком, из отряда был двинут батальон с горным единорогом. Чрез полчаса все в той стороне смолкло, а часа через полтора и колонна благополучно присоединилась к отряду, принеся с собою несколько раненых. До 12-ти числа неприятель не беспокоил отряда, довольствовался только стрельбою в ночное время, пуская пули в палатки, где замечал освещение, и по кучкам офицеров, собиравшихся около разведенных костров потолковать, пошутить, посмеяться,– что заменяло нам бульварные прогулки и домашние вечера в городах. В этот день, рано утром, два батальона навагинского полка и один нашего тенгинского, вероятно, по полученному отрядным [26] начальником известию через лазутчиков о злонамерении горцев, выведены были на позицию. Часов в 7-мь в цепях начала усиливаться перестрелка, и вскоре тремя толпами шапсуги и натухайцы, в числе, как говорили, до 1000 человек, бросились на отряд; но, встреченные беглым огнем приготовленных батальонов, выстрелами полевой артиллерии и сотней конных черноморских казаков. впереди которых несся на лихом коне поручик князь Барятинский, рассыпались и побежали, преследуемые нашими выстрелами. Потеря при этом деле со стороны неприятеля должна быть значительная, потому что, хотя горцы быстро подхватывают своих раненых и убитых, но, не смотря на это, казаки привезли в лагерь два тела убитых шапсугов и одного раненого; с нашей стороны выбыло из строя до тридцати человек нижних чинов и ранены: поручик князь Барятинский опасно в грудь навылет, да навагинского пехотного полка капитан Свинцов в ногу; рану князя Барятинского все считали смертельною. На четвертый день для препровождения раненого князя в Ольгинский тет-де-пон назначена была особая колонна. День этого нападения на лагерь еще тем замечателен, что в палатке, в которой приготовлялся фейерверк, произошел взрыв пороха, – при чем из восьми человек обожженных рабочих двоих отбросило от места взрыва сажень на 50-т, до кроме их трое вскоре померли.

24-го числа, ночью, часу в 12-м, в горах разразилась страшная буря с дождем и грозою; раскаты грома, вторимые эхом ущелий, не умолкали; молния беспрестанно освещала голые вершины гор, а по ребрам каменных скал пробегала огненными змейками. Ливень продолжался до 2-го часа; речки вышли из берегов и затопили лагерь; положительно можно сказать, что в отряде в эту ночь никто не спал. К утру все прояснилось, речки скоро вошли в берега, и благодетельное солнышко начало осушать нашу позицию; в лагере поднялась большая кутерьма: [27] одни восстановляли сорванные палатки, другие раскладывали подмокшие вещи, третьи приводили в порядок амуницию, чистили ружья, перебирали патроны, – словом, все суетились, все были заняты. Но недолго мы пользовались хорошей погодой: ночью, с 27-го на 28-е число, вновь дождь и опять наводнение лагеря и та же история, только без грома и молнии.

В начале октября принял 2-й батальон нашего полка подполковник Константин Иванович Быков, и как он знал меня еще до прибытия моего на Кавказ и бывал в нашем доме в двадцатых годах в Петербурге, то пригласил меня в свой батальон. Приказом по полку я был переведен из 11-й мушкетерской роты во 2-ю гренадерскую, которой командовал капитан Андрей Степанович Соблевский – человек добрый, храбрый и дельный ротный командир. С этого времени я участвовал во всех движениях этого батальона и постоянно находился в цепи. Капитан назначил состоять при мне одного рядового из военнопленных, служившего в 4-м пехотном полку бывших польских войск, по фамилии Моленда. Этот старый солдат, хороший стрелок, честный человек, скоро полюбил меня, так как я всегда говорил с ним по-польски и рассказывал ему много анекдотов из польской кампании 1831 года. В это время нашему батальону почти постоянно приходилось при всех движениях находиться в правой цепи, а в арьергарде преимущественно ходили кабардинцы, которые в этом случае почти всегда поступали под команду капитана Лабинцева, адъютанта начальника дивизии, отличившегося в 1828 году при взятии Карса. В продолжение этих набегов на аулы, в течение почти целого месяца, при необыкновенно дождливой погоде, хотя потеря в перестрелках убитыми и ранеными была самая незначительная, но всегда абинский госпиталь был наполнен больными из отряда. [28]

Наконец, октября 17-го, наш батальон поступил в отдельный отряд генерал-лейтенанта Малиновского, назначенный в Азюйское ущелье для истребления шапсугских аулов. На другой день по выступлении из лагеря главного отряда, мы вступили в густо заселенное ущелье с замечательным названием, которое я записал из словесного приказания по отряду – «Чемополколайка».

В этом ущелье мы истребили большой аул и возвратились в долину Багаиок, где нашему батальону пришлось расположиться на магометанском кладбище. На этом кладбище, как и на других нами виденных, могильные холмы черкесов украшаются обыкновенно деревянною доскою, вырезанною в виде кинжала и вертикально воткнутою в головах могилы; между такими могилами на некоторых поставлены надгробные памятники, какие мы встречали в Турции, то есть мраморные столбы, украшенные такими же чалмами. Здесь я написал стихотворение:

В долине, где окрест шумит дремучий бор,
Где бурный ветр древа ломает,
И по кремнистым ребрам гор
Гроза могучая гуляет;
Где весело журчит ручей,
Где воет зверь и свищет соловей,–
Там меж цветов могила зеленеет.
Над ней печально дуб раскинулся густой,
И, как скелет, под дубом там белеет
Столп мраморный, увенчанный чалмой…
Почивший здесь! давно ль конь окрыленный
Тебя к границам русским мчал?

Давно ли в сакле ты с друзьями пировал,
Добычею гордясь иноплеменной, [29]
Показывая им кровавый свой кинжал?..
Теперь ты прах! твой дом – забытая могила,
Конь борзый не помчит тебя на вольный бой;
Винтовку уж твою с насечкой золотой
И шашку ржавчина покрыла.

Блажен! под свистом пуль ты встретил свой конец;
Ты пал в горах отчизны милой;
И уж стрелок из-за твоей могилы

Пускает гибельный в твоих друзей свинец.
Тебе же все равно: твой прах не знает,
Что знамя русское с златым орлом
Кавказа горный ветр ласкает;
Что русский близь тебя песнь славы напевает
И точит светлый штык на камне гробовом.

На долине Багаиок отряд наш разбил лагерь, из которого почти ежедневно высылались небольшие отряды для истребления аулов. Каждую ночь мы видели зарево пожаров в той стороне, с которой возвращался посланный в тот день отряд; а по случаю невылазной грязи, образовавшейся от беспрестанного движения между рядами палаток, лагерь весьма часто переносился с позиции на позицию. Наконец, октября 26-го, нам назначено было выступить к Абину для присоединения к главному отряду, а оттуда – прежним путем чрез Лагофишские и аушедские болота, следовать к Ольгинскому тет-де-пону, где, по причине открывшейся чумы в азиатской Турции, предназначался четырнадцатидневный карантин всему отряду, и куда мы прибыли 30-го числа. Там стали лагерем и, конечно, с большою досадою должны были ожидать конца карантинного термина; но не знаю, по чьему распоряжению и по какому случаю, термин этот был сокращен, и отряд, 8-го ноября переправившись на пароме на правый [30] берег Кубани, направился батальонами по назначению на зимние квартиры. Да и в самом деле, к чему надо было подвергать отряд карантинному задержанию, когда отряд этот, в продолжение более полугода, ходил по горам, полям и лесам, постоянно окуриваясь пороховым дымом и дымом горевших аулов; кроме того, отправлял по два и по три раза в месяц раненых и больных своих в екатеринодарский госпиталь, из которых ни один не имел признаков чумной заразы. Дело совсем другое, когда в 1830 году все полки и отряды, возвращавшиеся из пределов европейской Турции, должны были держать карантин – да еще не один, а два: на Дунае и на Днестре (Могилевский пехотный полк, в котором я тогда служил поручиком, возвратился из-за границы в апреле месяце того года. Авт.). Тогда те войска, по заключении 2-го сентября 1829 года в Адрианополе мира, стояли по квартирам в крепостях, городах и селениях и, конечно, имели постоянно сношение с жителями, среди которых сильно свирепствовала чума. И так, карантин при укреплении Ольгинском заключил нашу экспедицию этого года, и зимние квартиры нашему 2-му батальону назначены были в селении Терноватом, оно же – курень Петровский в Черномории, куда мы прибыли 14-го ноября. Мне отвели квартиру, как нижнему чину, вместе с хозяином, вблизи квартир моего ротного и батальонного командиров; к последнему, по старому моему с ним знакомству, я ходил обедать, так как не имел никаких средств к жизни, кроме назначенного от казны рядовому содержания, оставляемого мною в роте; за это последняя не отказывала во время походов подвозить мои вещи на артельной повозке. Вечера проводил я вместе с офицерами у кого-либо из ротных командиров. А как мой ротный командир не обременял меня никакими служебными занятиями, то я днем занимался приведением в порядок моих записок, вносимых кратко [31] на биваках в маленькую записную книжку, а чаще записанных на лоскутках бумаги, нередко кем-либо уже исписанной. Мой походный архив помещался в большом собственноручно пришитом боковом кармане моей солдатской шинели, где также сохранялась моя единственная серебряная столовая ложка на случай приглашения меня, мимоходом в лагере или на биваках, кем-либо из офицеров разделить с ними их офицерскую трапезу,– при чем почти всегда призывался денщик и приказывалось ему принести еще ложку; при таком приказании ложка моя, вынутая из кармана, избавляла денщика от неприятного для него труда, а мне давала средство не отстать от трапезующих.

В декабре, в ночь с 16-го на 17-е число, к батальонному командиру прискакал с ближайшего поста казак с известием, что ниже Копыла (пост Копыльский, в 20-ти верстах от места нашего квартирования) переправляется чрез Кубань большая партия черкесов. Дежурный барабанщик при квартире батальонного командира ударил тревогу, которую подхватили на ротных дворах, а на колокольне сельской церкви зазвонили в набат. По этой тревоге казаки с оружием бросились к назначенным им на такой случай местам – к ограде куреня и к воротам в поле, а роты выстроились на площади около церкви, в ограду которой бежали женщины, дети и старцы, вообще – не могущие владеть оружием. Не более как через десять минут батальон был уже в сборе; командир батальона приказал 2-й гренадерской и 4-й мушкетерской ротам, под начальством моего ротного командира, немедленно выступить и следовать к Кубани, по направлению к посту Эмануелевскому, стараясь выйти к кордонной линии между этим постом и Копыльским; а сам, с 5-ю и 6-ю ротами, остался для защиты селения в случае нападения. Я пошел с ротою; ночь была не слишком темная. Отойдя версты полторы или две, мы заметили, что на кордонной линии, [32] влево от нашей дороги, зажжены фигуры (Так черноморцы называют сигнальные маяки. Это длинные жерди, установленные вертикально недалеко от поста, вблизи вышки, обвитые сеном, соломою, пенькой или паклей и облитые нефтью; на самой вершине этих шестов привязывается куль или укрепляется небольшая кадка, наполненные также пенькою с нефтью. Авт.), и нам ясно были видны две; на них-то мы взяли направление и пошли полем. Часа через два после выступления роты сделали привал. Солдаты шли очень скоро, и хотя никто не жаловался на холод и усталость, но всем хотелось бы развести огонек, и как вблизи не было ни леса, ни камыша, ни кустарников, то усердные солдатики натаскивали бурьяну и терновника и зажгли два костра. Через полчаса мы услышали лошадиный топот; капитан закричал «в ружье!». Роты живо выстроились большою стрелковою кучкою, образовав маленькое взводное каре. К нам подскакал разъезд, человек из двадцати казаков, при офицере, который объяснил капитану, что тревога почти кончена, сто партия абадзехов вместе с шапсугами в сумерках была замечена пластунами и секретами по ту сторону Кубани. Спешившиеся из партии горцы на лед реки настилали переправу сеном и соломою, а когда совсем стемнело, партия эта переправилась пешком, ведя лошадей в поводьях, и направилась на хутор есаула Непокупного; об этом, говорил он, дано знать в Темрюк. а наши резервы отрезали партию от переправы и настилку на ней разбросали. «Плохо будет,– добавил он,– горцам возвращаться восвояси на некованых лошадях». После этого наш маленький отряд благополучно возвратился в селение. куда и прибыл с рассветом; там все уже успокоилось. Подробностей об этом набеге черкесов и чем кончилось дело – до нас не дошло; говорили только, что с какого-то хутора горцы взяли в плен жену священника и двенадцатилетнего ее сына; партия же разбита наголову [33] и отступила в беспорядке, хотя порядка, впрочем, никогда у горцев не бывало;– но этого требуют обыкновенно реляции.

Наступили праздники Рождества Христова. Хотя у нас, конечно, не могло быть ни балов, ни маскарадов, но мы провели их и встречали новый год нескучно; военные, которым приходится проводить эти дни не в городах, а в деревнях, проводят их. соображаясь с местными обыкновениями. Мой добрый ротный командир малороссиянин, большой хлебосол, преданный душою соей родине и при всяком случае, из патриотизма, угощал меня стихами Эпеиды Котляревского. Накануне Рождества пригласил оно батальонного командира и офицеров на кутью; угостил всех на славу; яств и пития, особенно им заготовленной вишневки и сливянки, было вдоволь. Это угощение привело меня на мысль: не от слова ли кутья произошли русские выражения – кутить, кутило? Во время этой пирушки или, пожалуй, кутежа, прежде легонько, после довольно сильно, с улицы постучали в ставень окна, и затем несколько женских голосов сказали: благословите щедровать. В ответ на это моего капитан: благословляю и прошу, – раздалось за окном пискливое пение на малороссийском наречии. Что пели – я разобрать не мог; слышались слова: вареники, масло, сальце и даже килбаса. После пения поющих пригласили войти в комнату. Вошли пять девушек черноморок, за ними казак в нагольном тулупе, в папахе, с торбою за плечами, с порядочною дубиною в руке и с раскрашенным, довольно заметно, лицом. Когда этот казак снял свой папах, я узнал в нем, конечно, и мой капитан тоже, подпрапорщика нашей роты Лазаренко. Мы промолчали. Девушки повторили свое пение, и добрый хозяин сказал им, что водку девушкам пить не годится, поднес по стакану сантуринского вина, которое они с разными церемониями и отговорками понемножку выпили сполна. Капитан лично проводил этих гостей. Возвратясь в комнату, он сказал: «Ну, теперь их разберет; [34] ведь я вино-то дал им пополам с коньяком; теперь лафа будет мехоноши (проводнику щедрующих); ведь и я, признаться, в молодости не прочь был от приглашения на эту должность». – «Вы и теперь бы не прочь от этого удовольствия, да неловко в вашем чине»,– возразил ему батальонный командир.

1836 год.

III.

Вторая тревога на кордонной линии. Поход в Ставрополь для содержания караулов. Выступление из Ставрополя на сборный пункт отряда, предназначенного в экспедицию за Кубанью. Слухи о прибытии в горы с порохом и свинцом англичанина Лонгворта. Прибытие в отряд генерала Вельяминова. Подъем отряда на хребет гор Нако. Слухи в отряде о появлении в обществах шапсугов и натухайцев англичанина по фамилии Белль. Прибытие отряда к Судужукской бухте. Приготовление к возведению нового укрепления. Посещение начальника отряда контр-адмиралом Патаниоти. Посещение отряда графом Воронцовым и графом Виттом. Заложение форта «Александрия». Движение отряда в крепости Анапе. Ночные походы. Жаркое дело в Баканском ущелье. Употребление горцами в бою стрел. Движение к Суджунской бухте от Анапы. Действия отряда на анапской равнине. Рекогносцировка под личным начальством генерала Вельяминова. Биваки на берегу моря. Возвращение на зимние квартиры.

После нового года – именно 2-го января – вновь была на нашей кордонной линии тревога, и хотя наш батальон вышел в ружье, но, не получая с казачьих постов никакого известия, в поле не выступал; впоследствии мы узнали, что в это день было нападение абадзехов на редутский меновой двор, но горцы и при этом не имели успеха.

В начале февраля батальону предписано было выступить в [35] г. Ставрополь для содержания караулов. Батальонный командир предложил мне на его лошадях, в его бричке, отправиться вперед и ждать прибытия батальона в штаб-квартире нашего полка, в селении ивановском, а под своз его и моих вещей капитан дал ротный полуфурок с заручной амуницией, при унтер-офицере и 2-х рядовых. Февраля 8-го, рано утром, я отправился в путь; было не более двух градусов мороза. На Копыле нам приходилось переправиться через рукав Кубани, называемый Черная Протока; через эту реку по льду пешие и даже верховые, ведя лошадей в поводу, переправлялись безопасно, но для переправы экипажей и вообще тяжестей устроен был паром, для которого на месте переправы сделана была от берега до берега прорубь. Мы пошли по льду; бричка на пароме переправилась благополучно. Но когда паром с полуфурком причалил к берегу, где подъем на дорогу был довольно крут, тройка лошадей замялась, оледеневшие причальные канаты отвязались от причальных столбов, паром отошел, задние колеса соскочили в воду, фургон потянуло ко дну, а лошади с передком держались на поверхности воды. Тут перерубили гужи и постромки; затем лошади скоро выскочили на берег, так как прибрежная глубина была небольшая.

Это приключение задержало нас на переправе часа три или четыре, но, благодаря усердию постовых казаков, мы ничего из вещей не потеряли,– все это было вынуто из воды и обсушено. Поздно вечером, в этот же день, мы прибыли в штаб-квартиру полка, в селение ивановское, откуда через два дня вместе с батальоном продолжали поход до г. Ставрополя. Нашей роте назначено квартирование в станице Михайловской, верстах в 20-ти от города. Но так как я, по воле ближайшего начальства, подобно другим моего разряда рядовым, освобожден был от гарнизонной службы, то, испросив дозволение у своего ротного командира, отправился в Ставрополь и жил у плац-майора Суходольского, в соседстве с которым квартировал Леонтий Яковлевич [36] Люлье. Эти добрые люди доставили мне возможность получать касающиеся исторических описаний Кавказа книги не только от некоторых кавказских старожилов, но и из библиотеки Алексея Александровича Вельяминова. Пользуясь этой возможностью, я сделал выписки из всего прочитанного мною о местностях, предназначенных для театра действий наших отрядов за Кубанью, с целью пополнить комментариями мои походные записки,– и вот что я начитал о Черномории и вообще о казаках: Юлий Клапорт (стр. 55) доказывает, что название «казак» сделалось известным при императоре Константине Порфирородном, в начале 948 года. Тогда указывали на страну за Кубанью, называемую «Казакия», le pays de Kazakhia dans les contrees situees au-dela du Koubau. Да и теперь осетины и мингрельцы называют черкесов «казах» или «кесех». Некоторые же писатели утверждают, что слово казак на татарско-турецком языке означает – разбойник. Собственно же черноморские казаки произошли от запорожских, о которых известно, что по взятии поляками под свое владычество червонной Руси, многие русские оставили свое отечество и искали убежища в низовьях Днепра, где, смешавшись с татарами и черкесами, основали особое заселение, которое во времена татар, особенно после разорения Киева в 1415 году, значительно увеличилось и распространилось от Буга до Днестра, присвоив себе название казаков. Те, которые поселились ниже днепровских порогов, приняли название запорожцев. Они-то и есть черноморские казаки.

Вскоре после праздника Пасхи, наш батальон выступил из Ставрополя на сборный пункт войск для экспедиции и прибыл в лагерь при Ольгинском укреплении 28-го апреля; все батальоны нашего полка, кроме 5-го, квартировавшего в Устьлабе и не участвовавшего в больших экспедициях (Роты этого батальона весьма часто участвовали в набегах начальника правого фланга кавказской линии генерал-майора Засса на закубанские аулы; причем он нередко пехоту налегке, в одной боевой амуниции, сажал на казачьих лошадей, сзади их седел, и этим способом неожиданно окружал аулы, отстоящие от кордонной линии на 50 и 60 верст. Такие набеги генерала Засса частью отвлекали горцев от преследования большого действующего отряда за Кубанью. Авт.), были [37] уже в сборе. Войска, назначенные для этого похода, были те же. которые участвовали в экспедиции прошлого 2835 года; лагерь разбит был на том же месте и в том же порядке. Командующий войсками генерал Вельяминов к месту сбора войск еще не приезжал, и отрядом командовал генерал Малиновский. Он с 9-го мая открыл почти ежедневные движения малыми отрядами от Ольгинского тет-де-пона к Абину для исправления плотин через аушедские и лагофишские болота и для препровождения транспортов с разными запасами и с предметами военных снабжений вообще. В это время больших перестрелок не было; только 1-го, 2-го и 3-го июня горцы усиленно обстреливали наши работы и даже в эти три дня, при движении колонны, сейчас по переходе плотины, устроенной чрез Кунипс, наседали на арьергард и по примеру прошлого года стреляли по отряду из фальконета с кургана, находящегося в левой стороне от дороги. В это самое время разнесся по лагерю слух, что будто бы какой-то англичанин Лонгворт из сочувствия к горцам, безвозмездно, с единственной целью иметь удовольствие вредить русским, прислал им через турецких контрабандистов большое количество пороху и свинца,– что становилось вероятным, судя по случайно мною слышанному ответу одного натухайского старшины генералу Малиновскому. Это было так: приехали к заведующему отрядом генералу Малиновскому пять человек горцев; зачем приезжали, о чем говорили с генералом – не знаю; но когда генерал вышел с ними из своей палатки, то один из [38] них, почти дряхлый старик. что-то горячо объяснял. указывая на большое дерево, находившееся вблизи палатки, и все окружавшие генерала, выслушав это объяснение через переводчика, засмеялись; а старик, приложив правую руку к груди своей, кивнул головою, вскочил на лошадь и поехал большою рысью. За ним последовали его товарищи; за нашу цепь проводил их казачий офицер. После мне рассказали слышавшие переводчика, что когда генерал, при заключении переговоров, сказал горцам: «Вы хорошо знаете, что турецкий султан, ваш падишах, после войны по адрианопольскому договору отдал – просто подарил – всех вас и весь берег Черного моря, от устья Кубани до пристани св. Николая и все земли до границ Грузии, Имеретии и Гурии, нашему Государю Императору на вечные времена»,– то старик, указывая на птицу, сидевшую в это время на дереве, ответил: «Ты хороший генерал; за твое доброе слово я дарю тебе эту птицу на вечные времена; возьми ее».

Июня 8-го, вечером, прибыл в отряд командующий войсками генерал Вельяминов. Начали готовиться к дальнейшим действиям по направлению от Абина и укрепления Николаевского к берегам Черного моря. 10-го числа, в 3 часа после полуночи, ударили вместо «зари» – «генерал-марш»; через час времени – «по возам» (Этот барабанный бой выдуман, собственно, для кавказских походов и служит сигналом для запряжки лошадей в повозки и приготовления вьюков к движению. Авт.). Отряд тронулся в том же порядке, как и прошлого года, по направлению к Абину, и только в 11 часов расположился биваками на Кунипсе, где и имел ночлег. На 11-е число, тоже в 3 часа ночи, отряд снялся с бивака и в полдень прибыл к Абину почти без выстрела. Здесь, в Абине, 12-го числа, сделана была дневка, и только начальник отряда сам с кавалерией делал рекогносцировку по дороге к укреплению Николаевскому. [39] 13-го числа, часа в 4 утра, отряд выступил из Абина к укреплению Николаевскому, оставив на месте для поправки укрепления Абинского два батальона нашего тенгинского полка и два кабардинского, под командою полковника Пирятинского. В 10-ть часов утра, на половине дороги к Николаевскому, отряд остановился, и генерал Вельяминов ездил с конным конвоем на высоты окрестных гор осматривать местность по предстоящему пути и возвратился поздно вечером. В этот день, при небольших перестрелках, в цепи убито было рядовых два и два ранено. На 14-е число на этом же месте назначена дневка, во время которой полковник генерального штаба Горский делал съемку местности по всему ущелью до укрепления Николаевского. 15-го числа, в 4 часа утра, весь отряд выступил и взял направление по дороге к сказанному укреплению, куда и прибыл в полдень. Тут стал лагерем. 16-го числа отряд полковника Пирятинского присоединиться к главному отряду; с этим отрядом приведены были: взятый на дороге один шапсуг и пять добровольно явившихся к отряду солдат из казанских татар, по словам их, из плена; но, как многие уверяли, просто из бегов. В этот же день, во время производства полковником Горским съемки местности, была сильная перестрелка – впрочем, почти без потери: в навагинском полку убит только один рядовой и в нашем полку трое рядовых ранено. 17-го назначено было выступление отряда далее к морю, и утром ударили уже «генерал-марш»; но проливной дождь с сильным порывистым ветром помешал движению отряда, и потому ударили «отбой». На другой день, то есть 18-го числа, в 5-ть часов утра, отряд двинулся по назначению. Дорога была до такой степени неудобная, что к вечеру отряд с величайшим трудом мог едва-едва отойти пять верст и должен был остановиться в лесистом глубоком ущелье, при маленькой речке, на ночлег. Перестрелка целый день и ночь не умолкала, но потери с нашей [40] стороны не было. На другой день, 19-го числа, прошли также не более 5-ти или 6-ти верст; 20-го начали подниматься на последние к морю высоты, которые называли хребтом Нако. В этот день мы встречали на пути аулы, доказывающие значительное заселение; все эти аулы были нами сожжены; я их насчитал восемь; жителей в них мы не находили и потому сопротивления со стороны неприятеля не встречали. Казалось, горцы, видя решительность наших действий, упали духом и скрылись в глубине гор с семействами и имуществом или, может быть, замышляли предпринять против нас что-нибудь более решительное, так как в это самое время в отряде прошел слух, что будто бы в обществах шапсугов и натухайцев появился англичанин, по фамилии Белль, подосланный английским правительством внушать горцам не поддаваться русским и не принимать от них никаких условий сделаться мирными, а главное – отнюдь не допускать занятия северо-восточного берега Черного моря. Другие же говорил, что английское правительство и не помышляет препятствовать нам усмирять горцев, а что Белль – просто богатый авантюрист, отправившийся к кавказским берегам – побывать в горах, провезти туда контрабанду: соль, порох, свинец, кремни и другие предметы черкесской необходимости. Но ему не посчастливилось: судно его было взято нашими крейсерами, а сам он, завидев их, бежал на шлюпке и высадился в ущелье Дерсюе, и как при себе ничего не имеет, то и не может иметь на горцев никакого влияния. Впрочем, при поднятии отряда на хребет Нако, сопротивление горцев видимо возрастало: перестрелка усиливалась, и пока мы достигли вершины Нако, почти голой, где изредка только встречаются небольшие группы кипарисных деревьев,– они три раза бросались на левую цепь в шашки. К вечеру весь отряд был уже на хребте Нако и 21-го числа расположился биваками не более как в одной версте от Суджукской бухты; но, чтобы дать отдых отряду, [41] приказано было разбить лагерь и сделать здесь дневку. 23-го числа, в полдень, лагерь был снят; отряд, спустившись версты на четыре к морю, расположился около того места, где предполагалось возвести укрепление. Утром 24-го небольшой отряд, под начальством полковника Пирятинского, отправился с транспортом в крепость Геленджик за провиантом. Между тем, приступлено было к очистке от кустарников местности, предназначенной для укрепления и разработки дороги от лагеря к бухте, отстоявшей от отряда не более как на одну версту; но работа эта была трудная, так как. начиная с 23-го числа, постоянно шел дождь. Несмотря, однако, на такую погоду, необходимость заставляла делать еще ежедневные фуражировки. что, конечно, не могла не повлиять на здоровье нижних чинов, и хотя много было больных, но смертности не было. Казалось, что болезни эти были ничто иное, как изнеможение, требующее только отдыха, но не влияние климата, как предполагали некоторые полковые врачи.

Июня 25-го, в отряде разбили шатер полковой церкви кабардинского полка. Начальнику отряда, несмотря на неблагоприятную погоду, хотелось в этот день отслужить благодарственный Господу Богу молебен о благополучном прибытии отряда к цели его назначение – к берегам Черного моря, и при этом, во время возглашения многолетия Его Величеству, произведен сто один выстрел из орудий. 26-го числа, с утра, хотя погода и прояснилась, но тучи и густой туман на горах не предвещали ясных дней. В этот день, в 8-мь часов утра, прибыло в бухту военное судно с контр-адмиралом Патаниоти, которое салютовали отряду тремя пушечными выстрелами. Патаниоти вышел на берег, с час времени пробыл у генерала Вельяминова и отправился обратно. Отряд же Пирятинского возвратился из Геленджика с транспортом провианта, а наш батальон с другим – навагинского полка – ходившие на фуражировку под [42] начальством полковника Ольшевского, сожгли аул верстах в шести от лагеря, дворов до 40. Жители, как видно, оставили свое жилье, как только услышали наше приближение, потому что в некоторых каминах не угас еще огонь; скот был весь угнан, но птицы, особенно кур, разбежавшихся по кустам, было очень много. В полдень какое-то военное судно под адмиральским флагом в бухте стало на мель. Разгрузка этого судна началась тогда же и продолжалась до глубокой ночи, но успеха не предвиделось. Генерал Вельяминов сам ездил в бухту, но и его распоряжения ничего не помогли.

28-го числа, также дождь не переставал; но, несмотря на это, рубка леса очистка местности продолжались.

29-го числа кабардинского егерского полка капитан Евдокимов с небольшим отрядом был отправлен в Геленджик; на дороге имел дело с шапсугами, отбил у них рогатого скота более 50-ти штук, и в этом деле с нашей стороны убит 1 рядовой, ранены: офицер 1 и рядовой 1. К вечеру в этот день отправлены из отряда, под начальством полковника Горского, в Ольгинское укрепление часть перевозочного обоза и все офицерские лошади. 30-го числа отряд Евдокимова возвратился из Геленджика и продолжалось заготовление местных материалов на горах для укрепления.

1-го июля, день рождения Государыни Императрицы Александры Федоровны, был празднован на флоте, стоявшем в бухте, и в отряде: у литургии был начальник отряда и все генералы, штаб и обер-офицеры, бывшие налицо в отряде. При возглашении многолетия Их Величествам с флота и в отряде производилась пальба из орудий; после молебна общество офицеров было приглашено к столу начальника отряда; отбитый у шапсугов рогатый скот весь был отдан в роты на порции нижним чинам. В этот день при сильном ветре дождь принимался идти несколько раз. [43]

Со 2-го числа по 7-е включительно ничего замечательного в отряде не случилось; занимались заготовлением леса, выгрузкою с судов подвозимого из Тамани провианта и других предметов военного снабжения. Ежедневные фуражировки не обходились без потери; так 7-го числа возвратившийся с фуражировки отряд привез трех раненных рядовых и одного убитого. 5-го числа приезжали к начальнику отряда два шапсуга и просили пощадить жителей, и не истреблять их жилищ, обещая жить мирно, но им было в этом отказано. 8-го, 9-го и 10-го продолжалась рубка леса и расчистка дороги на горе и около моря. 10-го же прибыл отряд с Ольгинского тет-де-пона и потерял во время этого пути: убитыми 1-го офицера и более 10-ти рядовых, а ранеными до 20-ти человек. Возвратившиеся офицеры рассказывали, что в конных партиях горцев они видели человека в европейском гражданском платье и при нем горского всадника с красным значком на длинном древке и полагают, что это был именно англичанин Белль. До 14-го числа все шло тем же порядком: работы, набеги на аулы и фуражировки. 14-го же числа, в 7-мт часов утра, прибыл в бухту пароход и дано знать в отряд, что в то же день прибудут граф Воронцов и граф Витт. В 6-ть часов вечера, действительно, выстрелы из орудий в отряде и с флота возвестили о прибытии этих вельмож. Они вышли на берег и были встречены генералом Вельяминовым со штабом. Граф Воронцов (Граф Михаил Семенович Воронцов, новороссийский и бессарабский генерал-губернатор, путешествовал, как говорят, по Высочайшему повелению. Авт.) был вместе со своею супругою, окруженной несколькими дамами. Они посетили лагерь отряда, осмотрели расположение укрепления, пили чай и закусывали у начальника отряда, а в девять часов отправились на корвет «Ифигения», на котором прибыли [44] к кавказским берегам; этот корвет сопровождал пароход «Петр Великий», давший знать начальнику отряда о намерении сиятельных особ взглянуть на действующий отряд.

15-го числа, рано утром, корвет «Ифигения» в сопровождении сказанного парохода отправился в дальнейший путь к Геленджику, а оттуда, как говорили, направится в Трапезунд.

16-го числа продолжались приготовительные работы для закладки форта, а 17-го, при церковном параде и молебствии, произведена и самая закладка этого укрепления. В 9-ть часов утра назначенные в парад войска, а именно: два батальона навагинского, один батальон кабардинского полков и рота кавказского саперного батальона, прибыли к месту закладки укрепления. Войска построились в каре с открытым в южную сторону фасом. Перед фасом, к востоку, внутри каре находился прилично убранный цветами и зеленью стол, на который поставлена была икона Пречистой Девы Богоматери. Эта икона огромной величины, в серебряной чеканной ризе, пожертвованная также графом Апраксиным за полвека до настоящего времени. По сторонам иконы водружены были две походные хоругви, на столе святой Крест, Евангелие и чаша с водою. В 10-ть часов прибыл к параду начальник отряда, генерал-лейтенант Алексей Александрович Вельяминов, в сопровождении контр-адмирала Патаниоти, своего штаба и почти всех офицеров гвардии, прикомандированных к отряду на время экспедиции. По отдании, по воинскому уставу, чести начальнику пробито было «на молитву», после которой полковой священник тенгинского пехотного полка, отец Григорий Романовский, сказал кавказским воинам весьма дельную и приличную речь, согретую чувством истинного патриотизма и преданности Царю и отечеству. 20-го числа назначен был, под начальством генерал-майора Штейбе, отряд из 4-х батальонов – 2-х навагинского и 2-х тенгинского полков с артиллерией – для [45] следования к Абинскому укреплению. Войска эти обязаны были, сделав необходимые исправления в укреплении, заняться разработкой дороги от Абина к укреплению Николаевскому. Занятия этого отряда окончились только 3-го августа. Во все это время ничего особенно замечательного в отряде не случилось, но кроме работ и обыкновенных фуражировок мимоходом жгли аулы. В это время наш батальон был отдельно и расположился лагерем при северной подошве горы Нако для заготовления и доставления строительных материалов к возводимому укреплению Александрийскому на реке Дооби. Здесь мы простояли по 13-е сентября, и я, любуясь великолепным разнообразием хребта Нако, написал:

Авроры розовый покров,
Узорно вышитый огнистыми струями,
Раскинулся красиво над горами;
И розовая цепь восточных облаков
То вьется кольцами, то кольца развивает

И тихо в высь, на небосклон,
Горящий мира медальон
Великолепно подымает.
Роса – природе дар небес,
Как пыль разбитого алмаза,
Усыпала поля, ущелья, лес,
Вершины дикие Кавказа.

Проснулся стан, но все молчит,–
Как бы задумчивость бродила меж шатрами;
Живой рассказ героев не кипит,
Не собираются в кружок перед огнями;
С пленительной какой-то тишиной [46]
Слилась гармония природы;
Лишь божьих птичек хороводы

Поют Творцу хвалебный гимн святой;
Аккомпанирует их пенью ясный, чистый,
Журча по камешкам, ручей;
Лес не шелохнется ветвистый,
Не слышен вой зверей;
И буйный ветер – песельник сердитый,
Как будто бурею к скале прибитый,
Чуть дышит, притаясь в ущельях гор;–

Он, мнится, слушает пернатых певчих хор.
О человек! когда б душою
И совестью был светел ты,

Как эти чистые, в час утра, над землею,
Святые неба высоты!
О люди! если б вы с высокими мечтами
И с изувеченным ученостью умом,
И с недозрелыми премудрости плодами,
И славою увенчанным челом,

Когда бы гордости и личности не знали,
Не подносили б яд вы ближнего к устам
И добродетелью сияли,
Как солнце красное сияет нам,–
Тогда б душой друг друга вы любили,

Не мрачный на дела свои бросали взор;
В душе б покойны, тихи были,
Как утро летнее среди кавказских гор.

13-го сентября наш батальон присоединился к отряду на Абине, откуда, с бывшими там батальонами, двинулся к Ольгинскому [47] тет-де-пону для препровождения из укрепления больных и раненых и для конвоирования, при обратном движении, обоза с предметами военных снабжений, для укреплений вообще. 18-го числа наш отряд, возвратясь с Ольгинского тет-де-пона к укреплению Абинскому, соединился с главным отрядом, который 24 числа, под начальством генерал-лейтенанта Вельяминова, направился к крепости Анапе; при чем до 27-го числа делал небольшие передвижения, останавливаясь на позициях и истребляя аулы, производя набеги в стороны колоннами в один и в два батальона. При этих походах перестрелки были незначительные и потеря с нашей стороны самая ничтожная, так как внезапные наши нашествия на аулы по большей части производились в ночное время, при глубокой тишине, когда воспрещалось даже кресать огонь и курить трубки, что заставляло горцев более заниматься спасением своих семейств и пожитков, чем отражением наших нападений – о чем вряд ли они и помышляли. В эти ночные походы нижние чины не только дремали, но, положительно скажу, иные на походе просто спали, чему я сам был очевидец и даже сам убедился в силе сна при таком положении человека. Нередко случалось, что лошадь задремавшего офицера натыкалась на штык полусонного солдата. Здесь кстати заметить, что во время кавказских походов вообще дозволено было всем обер-офицерам иметь верховых лошадей. Наконец, 27-го числа мы вступили в густо заселенное Баканское ущелье, в котором до сего времени не показывались русские; по ущелью текла речка Адукон. Тут только сопротивление дошло до отчаянных нападений: неприятель часто бросался в шашки не только на цепь и на резервы, но и на роты, к которым обыкновенно отступали стрелки. Сколько в этот день убыло из строя во всем отряде – не знаю. Но в нашей роте убиты: унтер-офицер 1, рядовых 3; ранено: рядовых 5, в том числе находившийся при мне рядовой Моленд, о котором я уже упоминал. Пуля, попавшая в [48] трубку моего штыка, когда я заряжал ружье, отразилась, ударила его в правую руку выше локтя и осталась в ране. Я тут же сам перевязал его рану и предложил ему отправиться в колонну, но он не оставил меня до ночлега. В колонне вырезали ему пулю, и дней через десять он вновь ходил в стрелках со мною в одной паре. На ночлеге в этот день под влиянием сильных ощущений я почти не спал целую ночь и кончил начатое мною в дождливое время стихотворение.

Гроза утихла, лишь шумят
С высоких гор потоки дождевые,
И быстро тучи громовые
По небу темному летят.
Ночные тени покрывают
Долины, горы, черный лес;
Огни звездящие небес
Меж туч едва мерцают.
В ущельях лег густой туман;
Все мрачно, тихо меж горами;
Враги умолкли. Русский стан
Развел огни перед шатрами…
Счастливцы юноши, в кругу младых Цирцей,
Герои зал великолепных,
Не вам понять бивак военных,
Всю прелесть лагерных огней!
Вас не пленит, любимцы рока,
Войной окруженный Кавказ;
Сердца железные у вас
Изъела ржавчина порока. [49]
Так не для вас пою,– на лире же моей,
Кавказской пылею покрытой,
В боях расколотой, разбитой,
Я песню пробренчу для воинов-друзей:
Гори костер, дымись, отрадный,
Башлык и бурку осуши;
Ты – утешенье жизни ратной,
Ты – радость сердца, друг души!
Гори, как наша жизнь сгорает;
Светлей, светлей, мой огонек!
Твой милый пламень собирает
Кавказских воинов в кружок.
Как милых сердцу, так любимца
Темя встречаем средь шатров:
Ты так же греешь несчастливца,
Как Руси счастливых сынов.
Из туч ли бурей низверженный
Омочит дождь нас среди гор,–
Ты нас осушишь, друг военный
И оживишь наш разговор.
Иль после трудного похода
Захочем освежить язык,–
Ты вмиг на пунш согреешь воду,
Поджаришь к ужину шашлык.
Тебе, костер, я посвящаю
Мои и думы, и мечты;
В твоем огне я созерцаю
Военной жизни суеты.
То горделиво ты пылаешь,
Как славы жаждущий герой; [50]
То блеск теряя, угасаешь,
Как в ранах воин молодой.
То ты алмазами сверкая,
Лампадой счастия горя,
Со треском искры рассыпая,
Блестишь наградами Царя;
То дымом черным окруженный,
Едва-едва костер горит,
Как сын отчизны, осужденный
Судьбой, в дыму, без блеска жить.

Сентября 28-го, с рассветом, в цепях началась перестрелка, и отряд не ранее шести часов мог только устроиться к походу и двинуться вперед. На пути в этот день истреблены аулы: Соут, Хойст, Хочелк. Этот день стоил нам дорого; особенно значительная потеря была в имеретинской и мингрельской дружинах. В одном нашем батальоне в числе раненых был один из разжалованных, а именно – бывший князь Сангушко; а в правой нашей цепи убит наповал лейб-гвардии Преображенского полка подпоручик Александр Павлович Батюшков, тело которого, по сделанному распоряжению, приказано довезти до кр. Анапы, где и похоронить с надлежащей почестью. Весь этот день ружейная перестрелка, мешаясь с редкими выстрелами артиллерии, решительно не умолкала.

29-го числа мы уже приближались к анапской равнине и в этот день уничтожили большой аул Лезерок, а 30-го числа такой же аул Тайлис. Этот последний можно было уже считать на равнине, так как самое ущелье осталось за нами верстах в двух.

1-го октября мы действовали уже на равнине, и говорили [51] в отряде, что здесь мы будем иметь дело с одними только натухайцами, так как шапсуги отказались помогать этому племени, будучи сами заняты приведением в порядок своих жилищ к предстоящей зиме.

2-го числа мы имели сильную перестрелку при истреблении аула Зенениок, и здесь я в первый раз увидел употребление горцами в бою стрел. Первоначально мы в цепи изумлены были непонятным, каким-то резким, шипением, моментально поражавшим наш слух; но, когда несколько стрел воткнулись вблизи наших стрелков в землю и даже двум стрелкам попали в их походные торбы,– мы отгадали, в чем дело. Раненых стрелами у нас не было, хотя они шипели довольно часто. Но на другой день, то есть 3-го числа, когда отряд прибыл к крепости Анапе, я видел одного черноморского конного казака раненого стрелою в левое плечо, у которого товарищ его выдернул стрелу. Однако железное копьецо стрелы все-таки оставалось в теле, так что врач вынул его уже посредством операции. Доктор, осмотрев представленные ему, поднятые на походе стрелы, пришел к заключению, что наконечники стрел, в виде очень острый копий, прикреплены к тростинкам из кизилового дерева, туго обтянутой на клею полоскою из коры черешневого дерева, именно с тем, чтобы от теплой крови оклейка отстала, а копьецо осталось бы в ране.

После похорон Александра Павловича Батюшкова, чтобы почтить память храброго офицера (В эту же экспедицию, прежде в ущелье Атакуаф, он был ранен в ногу и, получив облегчение, прибыл вновь в отряд. Авт.) и потомка нашего поэта-воина Константина Николаевича Батюшкова, воспевшего в 1814 году переход русских через Рейн,– я написал на смерть его стихи:

В лето пленительной, веселой, юной жизни, [52]
Под свистом пуль, с бесстрашными в рядах,
Ты пал, достойный сын отчизны,
Кавказа дикого в горах.
Твой путь к обители подземной
Пожар аулов освещал,
Музыкою гремел Перун грозы военной,
И горный ветер гимн надгробный напевал.
Почий! пройдут лета, гром битв в горах утихнет,
Кавказ роскошно жизнью зацветет,
И русский крест средь скал воздвигнет,
С молитвой знамя разовьет;
Тогда придет потомок отдаленный
К твоей могиле из страны родной,
Благословит твой прах, в чужбине погребенный,
И ветвь лавровую на гроб положит твой.

Четвертого октября, при речке Цегвай, в шести верстах от Анапы, отряд стал лагерем, и с этой позиции небольшими колоннами делались набеги на аулы. Первый набег, так сказать, сделан был случайно: 7-го октября из отряда выступили, собственно для фуражировки, четыре батальона пехоты и полусотня конных черноморских казаков. Колонна направилась к станице «Зеленого мыса», не доходя до которой сожгла два небольших аула и возвратилась с двумя только ранеными и большим запасом фуража. 12-го числа весь отряд двинулся к Суджукской бухте, на походе истребил четыре аула и в это время, на высотах, называемых Сарачай, потерял убитыми 1-го обер-офицера, 1-го унтер-офицера и 9-ть рядовых, да ранеными до 20 человек. 13-го сожгли аул Цемес на речке того же имени, впадающей в Суджукскую бухту, невдалеке от развалин древней генуэзской [53] крепости Суджук-кале и в 15-ти верстах от впадения в ту же бухту речки Дооби, где возводилось укрепление Александрийское. 15-го числа разорили аул Татже, а 20-го колонна, в шесть батальонов, с орудиями полевой артиллерии и казаками прошла более 15-ти верст вниз по речке Цегвай и уничтожила все аулы, разбросанные по обоим ее берегам. Так как разгром аулов на равнине вообще производился одним и тем же порядком, то мне вздумалось изобразить картину этих нападений стихами, описав один из них:

Отряд готов, сомкнулися в рядах,
Стрелки рассыпались. Чу! заиграли горны;
Вожди дружины на конях –
И тихо двинулись колонны.
Вдали раскинулся Кавказ,
Громады гор его чернели;
Казалось, в грозный бури час,
Там бездны волн морских взревели,
Всклубились, вспенились,– окаменели…
Там, мнится, ураган себе приют избрал,
С друзьями-вихрями кочуя,
Иль, утомясь, над бездной вод бушуя,
Под пеленой тумана отдыхал.
В горах приметен дождь, а здесь эфир священный
Покрылся тучами, как крыльями орла,
И радуга аркадой разноцветной
Небесный купол подперла.
Идем. Пред нашими стрелками
Черкесы смелые, рассеясь на полях, [54]
На быстрых, как Кавказа лань, конях
Летают горными орлами.
Смотрите! вот несется к нам стрелой,
И дышит мщением черкес неустрашимый…
Падешь, наездник удалой!
Мы сыпнем на тебя град пуль неумолимый;
Решетка ребр твоих костей
Железный штык не переломит;
И мщенья огнь, груди воинственной твоей,
Свинцовой пули не растопит.
О, не безумствуй же, джигит!
Не раз ты зрел в пожарах боя,
Как вашей кровью был покрыт
Штык светлый русского героя.
Не внемлет – прямо к нам летит.
Вот близок дерзкий сын Беллоны,
Поводья он укоротил,
Привстал в седле, к плечу винтовку приложил,–
И пуля свистнула в колонны…
Браздами тронул чуть уздень –
Конь на дыбы, встряхнувши головою,
Полкруга описал – и прежнею тропою
Помчался, как в полях испуганный олень.
Но вот, другой еще быстрей несется;
Конь вороной – змея под седоком,
Густая грива бунчуком
По воздуху, волнуясь, вьется.
Вдруг пуля меткая стрелка
К нему навстречу засвистела,
Песнь гибели ему пропела,–
И мчится конь без седока…
Раздался крик врагов, и эхо заревело,– [55]
Пустили бешеных коней,
И кровью дружною своей
Хотят купить собрата тело;
Летят к погибшему… Вдруг наша цепь легла,
Колонна раздалася,
Картечь из медного жерла
В толпу со свистом понеслася.
В них чувство страха замерло,
Быстрее ринулись исполнить долг священный,
С коней в мгновенье, на седло
Схватили труп окровавленный.
…………………………………………………….
…………………………………………………….
В долине, устланной гирляндами цветов,
Где роза дикая роскошно расцветает,
Ручей, как цепь серебряных оков,
Гремит, сады красиво обтекает;
Где дикий виноград обвил
Черешню, яблоню и сливу, и кизил,–
В долине там аул раскинулся богатый;
Он искони цветет, тревог войны не знал,
И не сверкал пред ним наш русский штык крылатый,
И гром военных бурь еще не грохотал…
Вдруг, крик «ура!» - и дрогнула долина:
Чугунный град запрыгал по кустам,
Имеретинская дружина
Грозою ринулась к врагам…
А там, на дротики казаки,
Как вихрь, как ветер понеслись;
А здесь стрелки в пылу атаки
В аул штыками ворвались… [56]
И плачь, и крик в огне сраженья;
Клубится дым, аул горит,–
Черкес с семействами бежит
В лесах, горах искать спасенья,
А русский – лагерь свой разбил
У саклей обгорелых,
Рыданье вдов и плачь детей осиротелых
Веселой песнью заглушил.

21-го октября небольшая колонна, под начальством генерала Вельяминова, двинулась, вероятно, для осмотра местностей, в ущелье по направлению на юго-запад, которое называли Дерсюе, но текущую по нему речку именовали Джуба. Конечно, и при этой рекогносцировке отряд не оставил за собою ни одной сакли без истребления. На другой день, то есть 22 числа, в полдень отряд дошел до берега моря и стал биваками. Здесь мы имели отдых, дневку. Ни одного выстрела не слышно было в цепи, хотя в это время производилась съемка местности. Погода была великолепная; многие купались в море; в некоторых кружках раздавались песни; вообще отряд имел какой-то праздничный вид. Да и действительно, в это число празднуется день казанской чудотворной иконы пресвятой Богородицы. Притом тогда же по полкам прошел слух, что этот поход последний в экспедицию настоящего года. Здесь я набросал стихотворение:

Под тогой темно-голубой
Стихия мрачная бушует и клокочет,
Из бездн на землю хлынуть хочет
Сребристою волной. [57]
О, не бушуйте вы, эвксинские пучины!
При вас скалы, Кавказа исполины,
В кремнистых панцирях на страже вековой!
Вотще ревете буйный гимн свободы!
Пусть ваш соратник, аквилон,
До громоносных туч подымет воды –
Вы не нарушите Предвечного закон,
Богонаписанный устав природы:
Не сдвинуть вам громады скал,
Не вам залить Эльбрус, чрез тучи бросить вал.
А там, на лоне вод, где парус чуть белеет,
Там море Черное лелеет
На голубой груди своей
Эскадру русских кораблей;–
То их баюкает, качает,
То песню бури им поет,
То бьет волнами, то ласкает,
То славы их путем ведет.
О русский флот благословенный!
Бесстрашным лебедем носись по бездне вод,
И славу передай свою из рода в род;–
Твой зодчий был – Великий, вдохновенный.
О русский флот! я не забыл,
Как ты, приветствуя родных полков знамена,
Свой флаг победный распустил.
(В 1828 году я состоял в отряде полковника Симишина, занявшем 22-го июля, после перестрелки, монастырь св. Константина под Варною для сообщения действующего сухопутного отряда с эскадрою, прибывшей из-под крепости Анапы с 13 и 14 егерскими полками. В монастыре все монахи разбежались, а частью были избиты турками; иконы изуродованы, в изображениях святых глаза проколоты, в церкви колодезь св. Константина, перед царскими вратами, осквернен брошенными в него нечистотами. Авт.) [58]
И стены древнего Одессетона
С бортов своих громил
(Древние географы помещают на том месте, где теперь Варна, город Одессос или Одессетон. Во время осады Варны эскадра адмирала Грейта каждую ночь почти, чрез каждые четверть часа, бросала в крепость бомбы; а 8-го августа эскадра приблизилась к крепости и, проходя мимо стен ее на близком расстоянии судно за судном, делала залпы целым бортом с каждого судна. Мы, пехота, любовались из своих редутов этим маневром и прозвали его церемониальным маршем Грейта. Авт.).
………………………………….
Здесь море, там пожар – аул врага пылает,
И черный дым клубится по горам,
И ветер пеплом саклей их ровняет
Могилы праотцев… А там…
Не два ль орла там на горе высокой?
Не стрелы ль молнии при крыльях их горят?
Не два ль креста могилы одинокой,
Украшенные бронзою, стоят? –
Нет, нет; то два стрелка дружины закубанской.
Где ж взяли крылья? где полеты?
Видали мы хребет балканский,
Видали Альпы мы,– где ж русский не пройдет?

По возвращении в лагерь, на анапской равнине начали готовиться к выступлению на зимние квартиры: больных и раненых частью оставили в анапском госпитале, частью отправили морем, с несколькими тяжестями, в г. Тамань, в фанагорийский госпиталь,– и затем, 6-го ноября, почти налегке, прежним путем выступили к Ольгинскому тет-де-пону, куда и прибыли 10-го числа. Несмотря на то, что мы ожидали от горцев сильных [59] нападений в отмщение за разгром их жилищ, они нас пропустили почти без выстрела, и только имели небольшую перестрелку на речке Тоходуидж. Конечно, этому обязаны мы не великодушию черкесов, но уже наступившим довольно порядочным холодам и туманам, что входило, как говорили, в соображение генерала Вельяминова – оканчивать экспедицию с наступлением холодов, и когда лист в лесах опадет.

При Ольгинском укреплении переправа войск и артиллерии чрез Кубань на единственном пароме задержала нас на два дня, и я в это время, в заключение экспедиции, написал стихотворение:

Исчезла ночь, туман в полях;
Покрыла мгла окрестные долины;
Едва белеет стан дружины;
Дорогой кажется Кубань в своих брегах.
Царь дня, десницею Всевышняго венчанный,
В порфире розовой и в броне золотой,
В венце огня, в короне светозарной,
С востока не вступал на трон свой голубой…
Смотрю на юг сквозь транспарант тумана –
И что ж! вдали виднеет предо мной
Жилище древнее героя великана.
Развалины твердыни вековой;
Там башни серые с огромными зубцами
Кой-где уж треснули, падением грозят;
Мосты подъемные с чугунными цепями
Над рвами безднами весят;
В стенах прорезаны бойницы,
Готовы молнию изрыгнуть на врагов; [60]
И окна узкие с решетками темницы,
Где, мнится, слышен стон закованных рабов.
Красивая Коринфа колоннада
Образовала темный переход;
На ней лежит тяжелый свод,
Как каменистая громада.
Там, мнится, мертво все; могильной тишиной
Твердыни мрачные объяты,–
И разве эхо грома перекаты
Там вторит музыкой стохорной, гробовой…
Туман редеет над полями
И поднимается, волнуясь от земли
Все выше, выше… вот обнялся с облаками –
И вместе в голубом эфире потекли…
Смотрю… Где ж башни, где твердыни?
Я в даль топлю свой жадный взор…
Их нет! и вместо их – картины
Хребта угрюмого кавказских диких гор.

Квартиры нашему 2-му батальону тенгинского полка назначены были в селении Гривенном, верстах в 30-ти от впадения рукава Кубани. Черной Протоки, в Азовское море, где находится ачуевский рыбный завод, принадлежащий черноморскому казачьему войску. Селение расположено по обе стороны этой реки; часть по правому берегу называется собственно Гривенное, а часть по левому берегу – Зарубовка. Верстах в шести от правого берега находится черкесский аул, принадлежавший полковнику Пшекуй-Маукорову, о котором я уже упоминал; этот поистине честный и добрый мусульманин приглашал на свои праздники офицеров нашего батальона. К нему в такое время съезжались [61] также гостить многие казачьи штаб и обер-офицеры; все хвалили его радушие и гостеприимство. На этих праздниках он устраивал у себя в ауле конские скачки и назначал от себя призы деньгами, коровами, баранами и оружием; впрочем, в назначении этих призов нередко участвовали и русские офицеры от себя. Время мы проводили, как обыкновенно проводят военные в деревнях; а как черноморцы сохранили еще все обычаи, привычки, радушие и гостеприимство малороссиян, то, вместе с Пушкиным, можно сказать: а Черноморье?

«Что за край!
Валятся сами в рот галушки.
Вином хоть пару поддавай;
А молодицы-молодушки!»…

Здесь, как и везде, где приходилось нам зимовать, едва возвратились мы из экспедиции, как должны были готовиться вновь к предстоящему походу в будущем году, и потому для нижних чинов не было других занятий, как только починка обуви, одежды, ротного обоза, сушение квашеной капусты, толчение сушеной рыбы и набивка этими продуктами мешков и кулей. Рыбу роты заготовляли, конечно, не красную и не шамаю, приготовляемую на заводах для продажи, а рыбу обыкновенную: судаки, щуки и тому подобную, которую приобретали не покупкою, а работою,– для чего назначали солдат чистить и подготавливать рыбу к сушке и солению на заводах; за что получали половину очищенной и подготовленной ими рыбы. Такое распоряжение ротные командиры считали для артели весьма выгодным. Что же касается фронтовых занятий, то к цельной стрельбе нижние чины приучались во время боевых походов. В остальных военных экзерцициях не предстояло большой надобности, так как наш неприятель не предпринимал противу наших войск никаких правильных движений, а действовал врассыпную из-за кустов, камней, с деревьев, из оврагов, ям и устраиваемых им завалов,– [62] ночью, днем и во всякое время и почти всегда неожиданно. А если и случалось иногда ожидать нападения по известиям лазутчиков, то почти всегда их извещения были ложны.

На зимних квартирах я обыкновенно приводил в порядок мои записки прежнего времени, участвовал в офицерских беседах, иногда в их оргиях, и только не разделял с ними поездок – охотиться на зверя и птицу, к чему я никогда не имел ни малейшего желания.

Праздник Рождества Христова и встречу нового 1837 года мы отпраздновали и провели так же, как и в селении Терноватом; но зима вообще была для нас покойнее,– ни одной тревоги, ни одного неприятельского выстрела – может быть, по случаю удаления места нашей стоянки от Кубани. В половине февраля я получил от родных из Петербурга письмо о смерти нашего незабвенного поэта Александра Сергеевича Пушкина, убитого 29-го января на дуэли Дантесом, племянником бельгийского посланника при петербургском Дворе. Не имея возможности на наших зимних квартирах прочитать или услышать какие-либо подробности об этой горестной для русской литературы потере, я попросил ротного командира отпустить меня в штаб полка, в селение Ивановское. Капитан разрешил мне отправиться и оставаться в штабе до выступления в экспедицию. По приезде моем туда, я совершенно неожиданно на обыкновенном домашнем обеде у полкового адъютанта, подпоручика Александра Алексеевича Баженова, встретил переведенного в наш полк, служившего в лейб-гвардии саперном батальоне, подполковника Константина Карловича Данзаса (Данзас, при штурме Браилова (в 1828 году) в чине штабс-капитана 7-го пионерного батальона, командовал охотниками саперных и пионерных батальонов, в числе которых был мой товарищ, по служению моему в пионерах, прапорщик Ярц; он при этом штурме убит, а Данзас ранен в левую руку. Авт.), бывшего со стороны А. С. Пушкина секундантом [63] при его дуэли с Дантесом. Тут я узнал некоторые подробности об этой дуэли и, между прочим, о стихах, написанных Михаилом Юрьевичем Лермонтовым на смерть Пушкина, за которые будто бы он переведен был из лейб-гвардии гусарского полка тем же поручичьим чином на Кавказ в нижегородский драгунский полк. В этом стихотворении я не нашел ничего особенного, хотя, действительно, там есть строфы, в которых высказаны истины, подобные тем, которые мы находим у Державина в его одах: «Вельможа», «Счастье» и других. Оды Державина в этом роде помещаются и до настоящего времени в издания его сочинений,– почему же современному поэту не говорить всем известной правды о лицах, о которых еще в 1829 году поэт Шатров сказал:

Приявши власть добро творить,
Возможность защищать гонимых,
Без страха правду говорить,
Не зреть на лица подсудимых,–
………………………………….
………………………………….
………………………………….
………………………………….
………………………………….
………………………………….
………………………………….

К празднику Пасхи, которая в этом году была 18-го апреля, я возвратился в свою роту и вместе с нашим батальоном из куреня Гривенного выступил в экспедицию. Я в батальон привез новость о назначении приказом по корпусу, 22-го октября прошлого года, на место генерал-лейтенанта Малиновского командующим дивизией генерал-майора Фезе.