АЛЕКСЕЙ ПЕТРОВИЧ ЕРМОЛОВ. ¹

(Материалы для биографии, его рассказы и переписка).

Собственноручное письмо Толя к А. П. Ермолову.

1812 г.

Вследствие письма вашего ко мне и рапорта к Светлейшему, делает армия ныне движение свое по дороге от Кременского к Вязьме. Конечно бы сделано было сие движение ранее, если бы имели мы известие о неприятеле; но к несчастью получаем мы оные в сутки только один раз и то с ленивым казаком. А как движение армии зависит от движений неприятельских, то сделайте так любезный Алексей Петрович, чтобы устроить почту от авангарда к главной квартире. Впрочем скажу вам, что 21-го армия будет близ Вязьмы, и Светлейший желает, чтобы вы недалеко от нас бы находились.

Где находитесь вы ныне? Государю хотят рапорт писать, но не знают, где вы находитесь.

Карту Смоленской губернии должен я поискать в главной квартире, ибо никто о ней не знает, и тогда пришлю оную к вам.

С истинным почтением и преданности остаюсь навсегда ваш Толь.

Письмо Н. Н. Новосильцова и А. П. Ермолову.

19-го апреля (1-го мая) 1829 г. Варшава.

Сын старого моего друга покойного Александра Михайловича Каховского, а ваш племянник полковник Каховский, прибыв на сих [566] днях в Варшаву, вручил мне ваше письмо. Приятно мне было видеть, что вы вспомнили обо мне, но еще приятнее, что не усумнились в постоянной непоколебимости моих чувствований. Так, Алексей Петрович (минуя церемониальный титул), вы не ошиблись: ни время, ни случай, ни обстоятельства, ничто не может охолодить в сердце моем ни той дружбы, ни того уважения к достоинствам и заслугам, которые когда-либо в нем впечатлелись. Из сего одного вы можете уже легко заключить о готовности моей употребить всевозможное старание к определению, при случае, на просимое место сына покойного Александра Михайловича, вашего племянника, и о том, сколь утешительно было бы для меня удовлетворить в одно время двум чувствованиям и двум обязанностями равно мне милым.

Письма А. А. Вельяминова и Ермолову. ²

1.

22-го июня 1835 г. Ставрополь.

Почтеннейший начальник, Алексей Петрович!

Будучи на водах по делам службы, получил я письмо ваше от 9-го мая, в котором вы уведомляете меня, что государь, говоря с вами о прошлогодней экспедиции моей за Кубань, заметил, что я поздно принялся за работы для устроения крепости, употребив много времени на переписку о недостатках войск и средств; и что первых я желаю излишнее преумножение, тогда как нельзя удовлетворить моих требований по той причине, что в теперешнем состоянии Кавказкий корпус составляет 1/8 всей армии, не считая даже поселенных на линии казаков.

Из этого замечания вижу, во-первых, что государь забыл порядок действий моих за Кубанью, что очень естественно, ибо слишком много у него гораздо важнейших забот, чтобы можно было помнить подобные мелочи; во-вторых, что относительно прибавления [567] войск вероятно объяснил я мысли свои не хорошо, либо переданы они государю не в настоящем виде, а ошибочно. Объясню вам в коротких словах предположение относительно прошлогодней экспедиции и действия мои.

По представлению фельдмаршала ³, государю угодно было построить укрепление при Геленджикской бухте, обратить туда торговлю и проложить прямое сообщение между Геленджиком и Кубанью, чтобы произведения прилегающей части Кавказа, Черномории и Кавказской области могли с удобностию доставляемы быть в Геленджик; а оттуда можно было бы получить то, в чем Кавказский край нуждается. Нет сомнения, что это обещает большую пользу.

В 1831 году занята Геленджикская бухта; в прошедшем году предполагалось осмотреть дорогу от Ольгинского укрепления чрез Кавказский хребет к Геленджику, построить на этой дороге одно или два укрепления, и в то же время действовать против народов, живущих между означенною дорогою и берегом Черного моря, чтобы принудить их к безусловной покорности.

Не мудрено мне было предвидеть, что при наших весьма ограниченных средствах нельзя исполнить этого в один год. Я сказал это Вольховскому при проезде его из Петербурга чрез Ставрополь; но как он объявил мне, что это есть воля государя, то мне оставалось употребить зависящие от меня усилия, чтобы выполнить как возможно больше.

В прошедшем году происходило переформирование корпуса; сверх того для действий за Кубанью некоторые войска должно было провести к Ольгинскому укреплению с нижней части Терека; другие, хотя и из ближайших мест, могли двинуться тогда только, когда на смену их придут войска из Грузии. По этим причинам предположено сосредоточить войска в Ольгинском укреплении в течение августа или даже в сентябре месяце, если обстоятельства воспрепятствуют сделать это ранее. Я успел однако же изворотиться так, что 4-го августа начал решительное движение от Ольгинского укрепления, то есть по крайней мере две недели ранее, нежели ожидать можно было.

Я знал, что на первой половине расстояния от Ольгинского укрепления к Абину есть болота чрезвычайно затруднительный. Необыкновенная засуха 1833 года облегчила мне переход через эти болота; я видел однако-же, что дороги эти потребуют очень больших работ, если не найдем удобнейшей. Как по этой причине, так и потому, что возможность перейти через Кавказ не была [568] подвержена для меня никакому сомнению, я почел за лучшее осмотреть прежде всего не найдется ли между Абином и Кубанью сообщения более удобного, нежели дорога от Ольгинского укрепления к означенной реке. Для этого, устроив на Абине вагенбург, отправился налегке к Великолагерному меновому двору, находящемуся на Кубани, верст около шестидесяти выше Ольгинского укрепления. Дорога эта оказалась в самом деле несравненно удобнее первой; но при обозрении этом встретил я такое сопротивление на каждом шагу, что невозможность отделить что-либо из отряда для действий между Геленджикскою дорогою и берегом Черного моря сделалась совершенно для меня очевидною. Я донес об этом барону Розену ⁴ из лагеря при Великолагерном меновом дворе от 17-го августа. Я возвратился на Абин 21-го августа. Сообразив, что для построения здесь укрепления нужно привезти с Кубани строевые материалы и средства продовольствия как для всего отряда на все время действий, так для войск, которые оставлены будут в новом укреплении; сообразив, что в осеннее время нельзя ожидать сухой погоды и хороших дорог, особливо через болота; сообразив наконец, что движение к Геленджику и обратно требует около трех недель, — я нашел необходимым свезти прежде на Абин продовольствие и материалы, для чего нужно было около полутора месяца, и потом уже идти в Геленджик. Я начал приводить это в исполнение немедленно по прибытии на Абин; а 2-го сентября донес об этом барону Розену. Прежде всего нужно было сделать съемку местоположения, на котором строить укрепление; составить планы как укрепления, так и жилым строениям; назначить линии укреплений; сделать въезд от реки к месту укрепления и приготовить сырого кирпича для внутренних крутостей бруствера, ибо дерну нет. К этим предварительным работам приступил я немедленно по возвращении на Абин от Великолагерного меновога двора: тогда же начал перевозку от Ольгинского укрепления строевых материалов и продовольствия. Для препровождения транспортов нужно было отделять значительную часть войск; один разбитый транспорт остановил бы все действия. В лагере оставалось так мало войск, что для обороны его я принужден был делать засеки. Несмотря на это, приуготовительные работы шли безостановочно. Медленнее всего шла выделка сырого кирпича. На Абине грунт земли глинистый; но глина чрезвычайно жирна и хорошего песку, необходимого для подмеси, не могли мы найти. Вы знаете, что для сырого кирпича необходима также солома. Ее должно было добывать в неприятельских аулах, а Шапсуги при появлении нашем все [569] зажигали. Наконец холодные ветры и несколько морозов в сентябре испортили несколько тысяч кирпича. Несмотря на все затруднения, 17-го сентября начали делать укрепления; и если не приступил я к этой работе прежде, то не оттого, чтобы полагал число войск недостаточным, а единственно оттого, что приготовительные работы не могли быть окончены прежде. Я представлял, что невозможно отделить что-либо из отряда для действий между дорогою к Геленджику и берегом Черного моря; но ни в одной моей бумаге не найдется ни слова о том, чтобы нельзя было исполнить остальных предположений, хотя излишества в средствах и не было. Если же, как предполагает государь, замедлил я по какой-нибудь причине приступить к работам, то укрепление не могло бы построено быть в прошедшем году. Это произошло-бы и в том случае, если бы пошел я в Геленджик, не доставив прежде на Абин как провиант, так и строевые материалы. Расчеты мои оправдались на самом деле.

Здесь мимоходом скажу вам, что принятой мною образ действий подал повод к разным толкам, которые родились в Черногории, откуда распространились кажется и далее. Черноморские паны, не понимая почему я действую так, а не иначе, начали приискивать тому причины. Одни выдумали, что я не хочу, чтобы была дорога от Геленджика к Кубани; другие, что я боюсь идти чрез горы, которые привыкли они почитать неприступными. Весьма быть может, что эти разглашения были причиною предписаний, которые получил я по этому предмету от барона Розена.

Относительно приумножения войск в Кавказском корпусе вот сущность моего мнения.

Вам известно, что государю угодно покорить горцев как возможно скорее; это очень понятно и никогда не было тайною. Многие, кажется, были спрошены о средствах достигнуть этого; в числе прочих и я. По моим расчетам есть возможность обезоружить северные покатости Кавказа в течение пяти лет; но для этого, конечно, необходимо корпус усилить значительно. Кто думает достигнуть этого теперешними средствами, тот очень ошибается. Мы совсем не в том положении на Кавказе, в каком испанцы были в Америке. Если бы кто успел покорить Кавказ в короткое время, без значительного усиления корпуса, перед тем Наполеон был бы карлик. Представляя мнение мое о покорении Кавказа, я объяснял, какой должно принять образ действий и какие нужны для этого средства. Они конечно, значительны; но и предприятие покорить Кавказ в короткое время — весьма значительно. Польстить правительство достигнуть этой цели малыми силами и малыми издержками — значило бы [570] обманывать государя. Могло бы случиться, что, основываясь на моем мнении, предприняли бы действия против горцев, в полной надежде на скорый успех. Что вышло бы из этого? Издержали бы все-таки значительные суммы, потеряли бы много времени и не достигли бы сотой доли того, чего ожидали. Какой совестный человек возьмет на себя вовлекать правительство в подобные предприятия? От государя зависит решить — позволяют ли обстоятельства и, вообще, средства империи отделить на Кавказ столько войск и денег, сколько нужно для скорого покорения горцев.

Из приказаний прошедшего и нынешнего года видно, что Государю угодно ограничиться, может быть до времени, медленным образом действий против горцев. Нет сомнения, что в этом случае не нужны такие большие средства, как для скорого покорения. Необходимо, однако же, чтобы и при медленном завоевании средства были соразмерны с предприятиями. В прошедшем году менее пяти тысяч пехоты было в отряде. Каких успехов можно было бы ожидать, если бы силы эти разделились на две части, из которых одна действовала бы между Геленджикскою дорогою и берегом Черного моря, а другая собственно по Геленджикской дороге? Чрезвычайно было бы счастливо, если бы мы потеряли из этого не более тысячи человек и достигли бы своей цели, то есть прошли бы к Геленджику и построили бы укрепление на Абине. Но этого, без особенного счастья, невозможно было ожидать. Я уже заметил, что один разбитый транспорт остановил бы все наши действия; а что значить разбить транспорта, не имеющий достаточного прикрытия? Здесь вся выгода на стороне горцев, имеющих отменную конницу. От них всегда зависит напасть на слабую часть, а слабых частей в транспорте, худо прикрытом, множество.

Итак, вы видите, что сущность мнения моего состоит в том, что силы должны быть соразмерны с предприятиями. В этом, кажется, ничего нет нового: если сил не так много, чтобы можно было действовать в одно время в разных местах, то в предприятиях необходимо наблюдать постепенность, то есть окончить сперва одно, а потом приниматься за другое. В этом также ничего нет нового. Но принимая все это, многие думают, что превосходство наше перед горцами так велико, что с горстью войск мы можем разгонять большие массы. Вот заблуждение, из которого всегда проистекали ошибочные распоряжения. Повторяю, мы здесь совсем не в том положении, в каком испанцы были в Америке. Мы имеем превосходство над горцами, но оно совсем не так велико, как многие думают. Главное превосходство наше состоит в пехоте, но и это превосходство исчезает в тех случаях, когда обстоятельства [571] вынуждают вести продолжительную перестрелку; тогда выгода на стороне горцев, которые гораздо лучше стреляют и лучше умеют пользоваться местоположением, нежели наши солдаты. Мы имеем артиллерию. Она полезна тем, что держит горцев рассеянными; но в лесистых местах выгода эта теряется; в больших горах и теснинах также; под Гимрами с трудом могли мы поставить два горные орудия, против каменной стены; крутизны гор и теснота мест вообще препятствуют пользоваться артиллериею. О коннице и говорить нечего: тут превосходство решительно на стороне горцев. Изо всего этого следует, что надо осторожно рассчитывать на превосходство наше перед горцами; должно принимать в соображение, в каких действиях превосходство может быть на нашей стороне и в каких на стороне горцев. Ожидаю, что покажется очень странным, когда получат от меня донесения, из которых увидят, что весь отряд будет в нынешнем году прикрывать движения транспортов. В европейских войнах, которые были в наше время, никогда не видели этого. В ответ на это замечание могу указать на потери, которые потерпела от наших партизанов французская армия, во время пребывания ее в Москве, хотя значительных транспортов не имела. У меня, напротив того, транспорты будут растягиваться, по крайней мере, на пятнадцать верст. Сколько нужно войск, чтобы оборонять такое расстояние против отличной конницы, которая с большою быстротою может переноситься с одного места на другое и по произволу нападать там, где слабо или где случится какая-нибудь оплошность, либо неумение офицера? В этом отношении экспедиция нынешнего года будет чрезвычайно затруднительна. Очень счастливо будет, если я избегну больших потерь. Несмотря на это, едва-ли она обратить на себя внимание, потому что в ней не будет ничего блестящего.

Я снова прошусь в отпуск, который для меня необходим. Кажется, теперь нет причины отказать, и потому надеюсь видеться с вами зимою.

P. S. Завтра отправляюсь на Кубань.

2.

10-го января 1838 г., Ставрополь.

Почтеннейший начальник, Алексей Петрович!

Письмо ваше, от 17-го декабря прошедшего года, получил я 3-го января, как подарок на Новый год. В нем много для меня любопытного. [572]

Вы почти угадали мои намерения. В предположениях ваших есть некоторые с ними несходства, но небольшие. Если бы теперь назначили меня в Грузию, на место барона Розена, то нельзя было бы не ехать; но я ни мало не желал и не желаю этого назначения. Здоровье мое слишком слабо, чтобы взять на себя эту должность. По приказаниям, которые получил я от государя, я очень видел, что ему необходимо нужно оставить меня на линии. Конечно, лучше было бы, если бы в этом случае отделили ее от Грузии, но тогда необходимо прибавить сюда войск, о чем слышать не хотят. По всему этому назначение Головина не имеет для меня больших неудобств; всякий другой из названных вами был бы гораздо для меня неприятнее. Вы мало знаете Головина; и государь, который говорил вам о нем, знает его также весьма не коротко. Головин имеет хорошую нравственность, но не всегда основательный образ мыслей. Этот недостаток, соединенный с некоторою неловкостью в обращении с подчиненными и, может быть, с излишнею иногда строгостью, вероятно был причиною ненависти к нему подчиненных, как упомянул государь в своем рассказе. Как бы то ни было, кажется, я мог бы поладить с Головиным; но я не намерен убивать последние годы жизни на Кавказе за одни комплименты. Если я получу что-нибудь существенное, то самые приличие требуют, чтобы я остался еще здесь; обстоятельства решат впоследствии, долго ли продолжится пребывание мое здесь. Но если думают удержать меня в этой должности одними комплиментами, то я уеду отсюда, кажется, скорее, нежели вы предполагаете. По моему расчету, это должно решиться в апреле или в начале мая.

Теперь скажу вам несколько слов о взводимой на меня лени. Это происходит оттого, что непременно хочется во всяком найти что-нибудь дурное. В Грузии желание это относительно ко мне очень явно. Не находя возможности опорочить того, что я сделал, остается утверждать, что я мог бы сделать больше, если бы не был ленив. Сильное расстройство в здоровье, недопускающее прежней деятельности, без сомнения, дает этому обвинению вид правдоподобия. Видя меня почти беспрестанно в делах, в самого Кракова, вы можете судить, принадлежит ли лень к отличительным моим свойствам. Может быть, вы не знаете, что принадлежите к числу людей, чрезвычайно много требующих от служащих при них. Каким же образом мог бы я удовлетворять требованиям вашим в продолжение тринадцати лет, если бы я был так ленив, как хотят меня выказать? Теперь расстройство здоровья, конечно, не допускает той деятельности, как прежде; но этому причиною не лень, а недостаток сил. Вы знаете, что я любил верховую езду, и весь [573] Кавказ изъездил верхом. Теперь для меня трудно проехать шагом десять верст, проскакать не могу ста шагов, не упавши с лошади. Неужели это от лени? Вы знаете, что я по пяти часов сиживал за делами, не вставая со стула. Теперь не могу я высидеть часа, не почувствовав лому в пояснице, в спине и в затылке. Поневоле должен я лечь. Но оставляю ли я для этого дело? Лежа выслушиваю я доклады и даю решения; лежа диктую я бумаги, которые не могут написаны быть удовлетворительно служащими при мне чиновниками. Похоже ли это на лень? Я желал бы знать, кто из министров более меня лично сам пишет и обрабатывает дела.

Государю сказано, что я не люблю гражданской части, не занимаюсь ею, и что она в большом беспорядке. В этом справедливо только то, что я действительно не люблю этой части. Находясь по гражданскому управлению в беспрестанной борьбе против беззаконий и разного рода мерзостей, проделываемых чиновниками, я не вижу в этом ничего приятного. Но это самое заставляет меня еще более заниматься делами гражданскими, чтобы прекращать, по мере возможности, беззаконные покушения чиновников. Что я занимаюсь этою частью, может свидетельствовать, между прочим, переписка моя с министром. Могут также свидетельствовать и последствия распоряжений моих. Вступив в должность, я нашел совершенный, хаос в гражданском управлении; это всем известно. Я дал делам приличный ход и постепенно привел в порядок канцелярское отправление дел по всем присутственным местам. Я остановил неправильные решения уголовных дел. Запущенные дела прежних лет, в числе многих тысяч, приведены к окончанию почти все; из них немного уже остается окончить. Дела настоящего времени оканчиваются без замедления. Недоимки по области большею частью собраны без экзекуций и насильственных мер; и если бы дела казенной палаты не были в величайшем беспорядке, против которого не имею я никаких средств, то по области давно уже не было бы ни одного рубля в недоимке. Неужели все это сделалось само собою, так что с моей стороны не нужно было никаких трудов по гражданскому управлению. Я очень желал бы, чтобы это было так; но кости мои чувствуют совсем противное. И заметьте, что я достиг всего этого безо всякого пособия от правительства. Сколько ни писал я к министру внутренних дел и к барону Розену, ни от кого не добился ни одного чиновника.

Спрошу теперь, на какие беспорядки по гражданскому управлению указывают. Были ли во все время какие-нибудь затруднения оттого, что распоряжения по какому-нибудь предмету сделаны поздно? Нет. Беспорядочно ли канцелярское отправление дел? Я нашел его в [574] совершенном беспорядке; но несмотря на тысячи затруднений, я привел его постепенно в порядок по всей области — в одном только Кизляре я не совсем еще уверен. Если под беспорядками разумеют злоупотребления чиновников, то и в этом отношении давно уже сотой доли не делается того зла, какое прежде. Несмотря на это, можно было бы винить меня, если бы я не взыскивал за такие действия, за которые законы дают возможность подвергать виновных взысканию, или сам подавал бы повод к злоупотреблениям. Но ни одного подобного случая не укажут. Очень желал бы я совершенно искоренить злоупотребления; но для этого необходимо изменить и законодательство, и нравственность людей. Может ли это от меня зависеть?

Судите из этого, основательно ли хотят представить меня ленивым. — Хорошее здоровье дало бы место большей деятельности; но скажу вам откровенно, что едва-ли уделял бы я на дела более времени, нежели при расстроенном здоровье. Так ли поступают со мною, чтобы возбуждать особенное рвение к службе? Семь уже лет нахожусь я здесь. Взгляните, много ли в это время подвинулся я по службе; сравните полученные мною награды с теми, которые даны другим. Панкратьеву за Дагестанскую экспедицию, где кроме вздору и грабежа покорных селений ничего он не сделал, дана Александровская лента, мне за действия в то же время, во всех отношениях успешные, исключая набега на Кизляр, которого без конницы не мог я отвратить, дали Белого Орла: отчего это? Оттого, что Панкратьев наглым образом лгал в своих донесениях, а я описывал дела точно так, как они происходили, не допуская ни малейших прикрас. За истребление Кази-муллы в Гимрах мне дали Александровскую ленту. Эта награда за несколько перед тем месяцев была бы значительна и могла бы польстить; но после Белого Орла, что можно было дать мне меньше? — В 1834 году поручено мне было перейти через хребет Кавказа от Кубани к Геленджику. В успехе этого предприятия чрезвычайно сомневались. Я не только исполнил его, но еще исполнил с потерею очень умеренною. А как в донесениях моих по обыкновению не было ни лжи, ни малейшего хвастовства, то меня и отблагодарили Александровскими брильянтами. Изо всего этого позволительно кажется настоящею наградою почитать одну Александровскую ленту. В Петербурге дали мне 20.000 рублей на путевые издержки. Вы знаете, что стоять эти поездки и жизнь в Петербурге, и потому не удивитесь, что я издержал далеко более. Ездил же я в Петербург не для забавы, а по делам службы. Теперь взгляните, что получил наш Долгорукий и не в такое продолжительное время. В 1826 году, приехал он в Тифлис [575] полковником, тогда как я уже был генерал-майором восемь лет и имел все ордена, которые в этом чине даются. С тех пор он достиг в генерал-лейтенанты и за исключением Александровских брильянтов имеет все те же ордена, какие я. Желаю ему и еще более; он хороший человек и против меня хорош. Но может ли служба его сравнена быть с моею? Если перебирать всех награждаемых таким образом, то подобных Долгорукову найдется не так мало. Посмотрите, что дают графу Витту, который совершенно ни на что не надобен. Здесь есть польский герой генерал-майор Фези. Он едва генерал-майор и приехал сюда уже в Анненской ленте, украшенной майоратом, который если не вдвое, то в полтора раза больше моей аренды, которую получил я уже в генерал лейтенантском чине. Фези принадлежит к числу людей, про которых говорят, что на одних подметках семи царям отслужит. В прошедшем году он послан был в Дагестан, где потерял от изнурения всех лошадей отряда, где от нелепых распоряжений имел весьма значительную потерю в людях; но как в донесениях своих лгал он бесстыдно, то ему дали Владимирскую звезду. Назначенная теперь сюда Крюкова, который покамест известен тем только, что удержал Шавли против поляков, находят нужным поталкивать вперед; я двадцать лет действую на Кавказе постоянно с успехом, меня ведут наравне с теми, которые только что вышли из числа плохих и которые на моем месте не умели бы ступить шагу. И хотят, чтобы я работал свыше сил! Но если признают во мне какие-нибудь способности, то как же не предполагают столько расчетливости, чтобы видеть, что игра не стоить свеч. Может быть считают очень важным, что я получаю здесь значительное содержание, которое действительно гораздо больше, нежели что обыкновенно дают служащим в равных со мною чинах. Но это необходимо по здешнему месту и не мало не прибавляет моего имущества. Без этого содержания не остался бы я здесь ни минуты. Чересчур глупо было бы проживать здесь последнее имение, чтобы под конец жизни остаться без пропитания.

Много написал я вам о себе: должно наконец сказать кой что и о сказанном вам комплименте. — Кажется вы обязаны этим барону Розену, который для оправдания дражайшего зятя в жидовских его по полку злоупотреблениях, давно разглашает, что подобный в полках заведения разрешены во время вашего управлении. Напрасно было бы распространяться, как допущенные вами хозяйственные в полках заведения мало похожи на те злоупотребления, которые найдены у князя Дадиана, вы лучше меня это знаете. И едва-ли подобные найдутся в других полках. В дивизии Фролова, как говорят, значительных [576] беспорядков в полках нет, хотя у него совершенно связаны были руки. Он кажется удален от дивизии безвинно. Васильчиков, писавший о ней, основался на одних слухах. Это говорил проезжавший здесь флигель-адъютант Орлов-Денисов и полковник барон Врангель. Говорить, что Катенин писал уже об этом. Вам не мешает при случае объяснить, что напрасно приписывают вам допущение в полках злоупотреблений.

Насилу дописал, и с большим трудом. — Болезнь моя не прекращается. Не знаю, что из этого выйдет.

Письма Н. Н. Муравьева к А. П. Ермолову.

1.

19 июня 1847 г. с. Скозняково.

На днях был я обрадован получением вашего письма. Если б мне была возможность отвечать в то же время, как я читал строки ваши, то в письме моем выразилось бы все удовольствие, которое вы мне доставили. Я бы мысленно перенесся в уединенный кабинет ваш, где вы удостоивали меня беседы вашей, и слова мои вполне бы изобразили чувства. Но, проходит день, другой — примешься писать тогда, как мысли развлечены другими предметами, и те, которые в голову придут несколько раз, изменяются прежде, чем поверишь их бумаге.

Вы знаете, сколько мне лестно расположение ваше; вы уверены, что я не опасаюсь быть с вами откровенным, вы заметили, может быть, что я со вниманием вслушиваюсь даже в выразительные шутки ваши насчет странностей, коих я не чужд, стараюсь в речах ваших угадать о себе то, чего не услышу от других. При сем изложении чувств моих и признательности я приношу вам еще выражение того беспредельного уважения, которое привык иметь к вам, как к бывшему начальнику моему и наставнику в службе, как лицу, приобретшему подобное же уважение от всех наших соотчичей.

Простите за предисловие или посмейтесь ему — и то и другое готов от вас принять, но для меня была необходимость пред вами выразиться. За сим желал бы я дать письму сему какую-либо степень занимательности для вас; но у нас что, кроме урожаев, до коих вам дела нет? Об этом предмете скажу только, что у меня они хороши и обещают обильную жатву, если не сгубят их ежедневные ливни, сопровождаемые жестокими бурями, а иногда и градом. [577]

Предстоящая зима не представляет для меня ничего приятного, пребывание в Москве будет для меня горькое, и я располагаю провести там только несколько дней, именно потому, что вас так не будет. В беседе вашей забывал я все хлопоты и неудовольствия, осаждавшие меня в течение дня. Теперь этой отрады у меня не будет. Поезжайте за границу; не скажу с вами, что сею поездкою совершите последнюю прогулку в жизни вашей, и теперь же припомню вам сказанные вами слова, перед выездом моим из Москвы: «Не умру, не побывав у тебя в деревне». Вполне одобряю предположено ваше побывать за границею; это придаст вам силы и здоровья — вам следует еще долго жить.

Что скажу о Грузии? Брат Андрей, недавно выехавший оттуда, миновал меня, пробравшись в Москву через Керчь и Киев. Вы вероятно увидите его в Москве и, конечно, извлечете какие-либо занимательные сведения о происходящем там — если не на поприще военном, то по крайней мере на поприще духовном, часто неразлучном с гражданским. Я уже давно слышал о предполагаемой в Дагестане большой экспедиции, но не знал направления оной. Пока там тихо, если не принимать в счет стычек с горцами в Чечне, куда они кажется спускаются с пушками. По газетам видно, что между тем в Грузии занимаются истреблением саранчи, коей урон значителен. Я в сем деле не опытен и не желаю приобресть этой опытности при мирных занятиях моих; и думается, что сила человеческая немощна подавить бедствии такого рода, причем появления оного, как и исчезание — почти тайна. Биться же с саранчою, по мнению моему, все то же, как лечить наружные припадки болезни, не касаясь ее основания. Это удается только с одною лихорадкою.

Как я от войны с горцами попал на расправу с саранчею, того не знаю, но перенесясь опять к первому предмету, скажу мнение свое, что экспедиция в Тилитль и несколько еще подобных — если б они все имели такой же несчастный исход, как экспедиция в Дарго — потрясут наконец не только Шамиля, но и самый дух повинующихся ему народов. Сказывают, что между горцами много калек, лишившихся членов своих в делах против нас. Бедность, стеснение, лишение пастбищных мест, следственно и скота, неотступная настойчивость, с которою мы усиливаемся их покорить, и неистощимое терпение всех и каждого из подвизающихся к тому от старшего до младшего — все это неминуемо доведет их до крайности, и они же выдадут нам Шамиля. Конечно, в сторону дороговизна такого приобретения; но в делах подобного объема не так, как в частных, не каждая трата капитала вскоре возвращается. [578]

О предположенном назначении графа Киселева, вместо князя Воронцова, я слышал прошедшею зимою, еще до отъезда моего в Петербурга, и, кажется, говорил вам о том. В пользу графа Киселева то, что он не опасается наряду с иными окружать себя умными людьми. Впрочем, в избрании сослуживцев или подчиненных своих каждый руководствуется своими собственными видами, от других скрытыми.

Жена поручила мне благодарить вас за воспоминание о ней и свидетельствует вам свое глубочайшее почтение. С моей стороны, при пожелании вам здравья, повторяя начальный выражения письма моего, имею честь пребывать и проч.

2.

30 сентября 1855 г. л. при Чифтлигае.

Порадуйтесь, Клавдий ⁵— кавалер Георгия по представлению генерала Базина и утверждению думы. Говорил я в представляющим, и утверждающим, что никому, кто бы он ни был, не покровительствую в сем деле, и потому крест сей решен без моего покровительства, а по заслуге, сыном вашим оказанной, что вас тем более должно утешать. Сегодня он дежурный и с крестом в петлице.

Теперь о Карсе. Карс не взят, но, сколько нам известно, агонизирует. Я знаю, что вы были того мнения, чтобы не штурмовать, это был и мой первый план действий, но обстоятельства переменились, а потому и план мой изменился. Турки высадились в Батуме в Трапезунте и приступили к разработыванию дорог через Аджару. Мне надобно было поскорее кончить с Карсом, чтобы иметь силы свои свободными для действия, куда бы надобность потребовала. Тут подошло известие о занятии союзниками Севастополя; надобно было хотя сколько-нибудь покрыть сию утрату. Войска давно уже горели нетерпением атаковать крепость. С мнением этим согласовались и начальники их. Штурм по ходу дела был необходим, в чем я и теперь убежден. Условия к успеху, строго взвешенные, гласили в нашу пользу. Дело началось блистательным образом: с самого начала захватили в передовых укреплениях 23 орудия, но, по несчастию, в одно почти время поражены были начальники трех штурмовых колонн (их было четыре), и части их, лишившиеся единства и [579] распоряжения, раз строились. На двух пунктах приступы были отражены, на двух войска удержались, метались вперед, но теряя много людей, не могли среди перекрестных огней одолеть предстоявших препятствий. Видя потерю людей и малый успех от подсылаемых мною подкреплений, которые не удерживали более строя, я приказал отступить. Мы вывезли оттуда 4 орудия, прочие заклепали или сбросили с кручи, и 14 знамен и значков. Пришедши в лагерь, обложили по-прежнему крепость, коей гарнизон ожидал на другой день ухода нашего. Я остался в том же лагере, начал строить землянки и припасать фураж, что озадачивает турок. Теперь дело на терпенье идет. Карские жители поистине бедствуют от голода, но гарнизон еще продовольствуется половинною долею хлеба. Побеги стали снова показываться; боятся нового приступа, голода и холеры, которая в Карсе свирепствует. Многочисленная конница Анатолийской армии в течение лета вся истреблена, орудия без лошадей, люди нуждаются в одежде и обуви, не говоря о продовольствии. Омар-паша из Батума еще не трогался.

Вот и все известия наши. Извините дурное писание мое, переписать письма не имею времени. Я получить письмо ваше, посланное с флигель-адъютантом Чертковым. Трогательно для меня постоянное расположение ваше, когда я его заслужил и когда заслужу!

Больно мне было узнать, что вы опять захворали, но с удовольствием заметил опять твердость почерка вашего, который стал было слабеть в последнюю болезнь вашу.

Мы, с Божьей помощью, надеемся здесь управиться, но более озабочивают меня крымские дела. Достиг я отвлечения сих оттуда, чего домогался, но видно мало дали эти отвлечения помощи нашим. Был бы план действий военных и административных, тогда бы дело могло еще поправиться, если не вдруг, то со временем.

Желаю вам здравия и утешения. Примите уверение глубочайшего уважения: и преданности, с коими в век останусь вашего высокопревосходительства покорным слугою Николай Муравьев.

3.

19 ноября 1859 г. сел. Скозняково.

Постараюсь, хотя не надеюсь, чтобы почерк мой мог быть разобран слабыми глазами вашими. Туда же клонится и мое зрение, ежедневно слабеющее. Вы пишете, что ноги ваши в явном возмущении, [580] со своими я также в беспрерывной борьбе, как почтарь, понуждающий выслуживающую срок лошадь, чтобы она его до станции довезла. Беда, как станет гаснуть сила воли, тогда и разрушатся и телесные силы.

По участию вашему ко мне, вы расспрашивали Бибикова о моем житье, бытье. Мне здесь хорошо и лучшего не желаю. При дурном урожае сего года, без нужды обхожусь оставленным мне казенными содержанием. О questions palpitantes, как вы это дело называете, я ничего не знаю. Брат мой Михайло вовсе перестал писать ко мне, ему и недосуг; а затем кроме пустых толков, ничего не услышишь. Народ не ожидает лучшего, но желает при всем этом перемены. Впрочем, все у вас спокойно, повиновение по-прежнему, стали больше заниматься своими работами, строятся.

Действия на Кавказе имели точно успех блистательный, но чего же и стоит успех сей людьми и деньгами! Больно отзовутся траты сии в России, а может быть останутся и не без влияния в политических сношениях наших с Европейскими державами. Я так далеко стал ныне от высшего круга действий, что деревенский взгляд мой на вещи может быть неоснователен; но суждение мое созвучно с изложенным в письме вашем мнением, что не без выгодно было бы уменьшить количество войск на Кавказе. С этим мнением сопряжено, конечно, много и других мыслей.

Буду ли нынешнею зимою в Москве — не знаю положительно; но кажется мне, что приеду на короткое время. Нельзя мне оставить имение в настоящих обстоятельствах; надобно восстановить все разрушавшееся от десятилетнего отсутствия моего и, пока еще силы есть, сколько возможно упрочить дела свои для предстоящего будущего.

По делу Генерального суда, коего мне не удалось избегнуть, знаю, что один отзыв уже получен, в скором времени ожидают другого, а там и решат дело, от которого считаю себя совсем отрезанным. Хотел бы вовсе забыть о нем.

В политическом мире, одно из занимательнейших событий должно, кажется мне, совершиться около Тангера. Оттуда может возродиться и общая война. Если не ошибаюсь, то император французов ощупал чувствительный нерв Англии, и едва ли не чувствительнее Египта, к коему обратился дядя его. Так — оно, если, как пишут, Тангер заграждает вход в Средиземное море. Обладать ему Средиземным морем будет выгоднее для него, чем носить титул Duc de Solferino, которого он кажется домогается. Все пишут реляции и картины о сей победе. Итальянское дело — чистая загадка, и я думаю, что он прошибся, сам не знает как кончить. Полагаю, что и нас удостоят [581] приглашением на конгресс для решения этого дела, которое еще хуже Затлеровского.

Жена и дети благодарят вас за воспоминания о них и поручают вам свидетельствовать глубочайшее почтение. Письмо ваше читали мы в семейном кругу и радовались твердому почерку руки вашей. Жену вы польстили лестным отзывом о детях. Мы к вам все с искренным участием.

Примите уверение в чувствах неизменной преданности и душевного почтения, с коими имею честь быть, и проч.

4.

23 декабря 1859 г. сед. Скозняково.

Пропустил я три почты после получения письма вашего от 11-го декабря, в надежде узнать что-нибудь нового для сообщения вам, но нет ничего, и потому принимаюсь ныне писать.

Вы меня уведомляете об отправлении фельдмаршалского жезла к кн. Барятинскому. Не знаю вспомните-ли вы, что обстоятельство это в разговорах наших я предсказывал. Такое явление не принадлежит к разряду необыкновенных, и если взглянуть на времена прошедшие, то сколько подобных встречается.

Что касается до присяги, данной Мегмед-Эмином, то, в сущности, не знаю, кто кого надул. Мегмед-Эмин давно уже утратил влияние свое в народе и он верно надеялся, что ему, наподобие Шамиля, отведут губернский город в России на жительство, с богатым содержанием и почестями, но вышло, что его … ⁶ обратно в горы; поэтому должно ожидать, что он после данной присяги будет по крайней мере верно-мирный России.

Теперь как край этот уже покорялся, желательно было бы знать, начнут ли в нем проводить дороги и займут-ли снова берега Черного моря. Результат тогда был бы истинно великий и сколько войск возвратилось бы в Россию!

Неисповедима будущность лица, подвизающегося ныне на поприще щедрот.

С тех пор как переведен с Воронежа бывший тракт Кавказа за Харьков, где ходят ныне и экстра-почты, меня вовсе не посещают более проезжие из того края, и потому не имею ничего нового передать вам о происходящем в той стране.

Жена моя и все семейство благодарят вас за доброе [582] расположение и приветливое воспоминание. Очень бы желал повидаться с Вами, но буду-ли нынешнею зимою в Москве, не знаю. По средствам мог бы сделать сие, хотя и с ущербом для будущего; но меня задерживают здесь занятия всякого рода, которых оставить не могу. Надеюсь, что вы преуспеете в предпринятой вами борьбе с предстоящим нам. Я же чувствую постигшую меня уже старость. Слабеет зрение, временем изменяют ноги и одолевает одышка. Желаю вам здравия и прошу принять уверение в чувствах глубокого почтения и истинной преданности.

Письма Н. Вольфа к А. П. Ермолову.

1.

31 декабря 1858 г. С.-Петербург.

Пользуюсь последними минутами истекающего года, чтобы принести вам, высокочтимый Алексей Петрович, мое искреннейшее и почтительнейшее поздравление с наступающим новым годом и пожелать вам сердечно всех благ земных и продолжения доброго здоровья, о котором Николай Алексеевич ⁷ привез мне наилучшие известия. Он же доставил мне и письмо, которым вам угодно было удостоить меня от 10-го декабря, и которым возгордился я пред всеми моими кавказскими товарищами, как будто бы я заслужил такой высокий знак вашего внимания. Могу разве только обещать вам, твердо обещать, что постараюсь заслужить вашу ко мне доверенность и доказать Николаю Алексеевичу, как все мы, кавказцы, свято храним память нашего отца-командира; тем приятнее мне будет исполнить этот долг, что сын ваш, своими прекрасными качествами, заслужил уже общую любовь и уважение своих начальников и сверстников.

Для меня собственно прошлый год принес не много радостей и поразил меня жестоким ударом, смертью единственного моего друга, барона И. А. Вревского, которого, надеюсь, будет оплакивать не один я, но и весь Кавказ, ибо он был из тех генералов, которые воспитывались в преданиях вашей школы и сохранили дух, внушенный вами Кавказскому корпусу. Он был храбрый и правдивый воин, берег своих солдат, бил горцев не на бумаге, а в бою, и Шамиль три дня праздновал смерть этого рыцаря без страха и упрека. Одержанные им успехи были не из числа таких, которые влекут за собою лишь расстройство всех войск тамошней армии и новые требования огромных сумм и подкреплений из нескольких десятков [583] тысяч свежих войск, т. е. таких побед, которые напоминают старую французскую поговорку: encore une victoire pareille et nous sommes perdus.

Припоминая однако ж, что нельзя встречать новый год такими грустными мыслями, я заключаю письмо повторением душевного моего желания, чтобы вы провели этот год в полном благополучии.

2.

13 февраля 1861 г. С.-Петербург.

Высокочтимый Алексей Петрович!

Письмо, которым вы почтили меня от 23-го января, несказанно меня обрадовало извещением, что здоровье ваше начинает поправляться, что подтвердил и Николай Алексеевич; скоро наступающая весна несомненно подкрепит ваши силы и прекратит ваши страдания, так думают и надеются многочисленные ваши почитатели, т. е. все занимающиеся русскою историею.

За лестное обещание подарить мне портрет ваш мне остается только низко поклониться и уверить вас, что в воспоминаниях не только моих, но и всех посещающих меня кавказцев, он возобновит славное прошедшее. В ожидании его я не утерпел и приобрел старый портрет ваш, хотя не вполне удачный, но довольно верно воспроизводивший черты ваши. Он стоит рядом с портретом князя Цицианова в моей кавказской галерее, и оба они как будто глядят на наши горы и упрекают новейшее поколение придворных полководцев, изнуряющих все силы России, чтобы покорить эти горы, но напрасно. Покорение только на бумаге, а действительно дерутся больше прежнего, убыль людей в десять раз более, нежели 10 лет назад, а денежный расход утроился против 1852 года. Правда, что не все идет на военные действия; например 800.000 руб. ассигновано на возведение монументальной гостиницы на Казбеке, с бильярдами, дилижансами и проч., но без дров, которых там нет.

Последняя экспедиция против шапсугов не удалась; у нас много поморожено людей, а закубанцы, народ дикий и необразованный, не постигли достоинства стратегического концентрического движения, которое должно было отбросить их в море. Они попросту утекли в свои леса и ущелья; вот как умнейшие распоряжения не достигают цели единственно по глупости неприятеля, не уважающего стратегию.

Покорнейше прошу, высокочтимый Алексей Петрович, простить мою излишнюю болтливость и верить чувствам глубочайшего почтения и преданности.

Комментарии

1. См. «Русскую Старину» октябрь 1896 г.

2. Алексей Александрович Вельяминов известный деятель на Кавказе родился в 1785 году, участвовал почти во всех войнах в царствование императора Александра I и в турецкой войне 1828-1829 г.г. В 1831 году он был назначен командующим войсками на Кавказской линии и начальником Кавказской области. Предпринимая целый ряд экспедиций против горцев, он вел их всегда успешно. Мысли его о способах покорения Кавказа, изложенные в многочисленных донесениях, вполне оправдались, когда были приведены на практике князем Барятинским и графом Евдокимовым. — Ред.

3. Князя Варшавского, графа Паскевича-Эриванского.

4. Главнокомандующему на Кавказе. — Ред.

5. Сын А. П. Ермолова.

6. Одного слова нельзя разобрать.

7. Сын A. П. Ермолова.

Текст воспроизведен по изданию: Алексей Петрович Ермолов. (Материалы для биографии, его рассказы и переписка) // Русская старина, № 12. 1896