1829–1876.

V. ¹

Н. Н. Муравьев. — Доклад в бане. — Князь А. И. Барятинский. — В. А. Инсарский. — Деятельность князя. — Пять департаментов. — Н. П. Колюбакин. — Разбойник Кочо. — Прибытие на Кавказ Великого Князя Михаила Николаевича.

1855–1863.

Нигде, как известно, не обходится без разных, более или менее пустых толков, при каждой перемене в высшей правительственной сфере. За Кавказом эти толки распространяются и ростут с необыкновенною быстротой и отличаются невероятными измышлениями и нелепостями. Но, с назначением генерала Муравьева, неумолкаемому хабару (местное выражение для означения слова новость), догадкам и хитросплетениям не было границ. Одни считали его нелюдимым, каким-то пугалом, чуть не людоедом; другие — человеком с закаленным сердцем, лишенным всяких добрых чувств; а иные — просто устарелым, грубым, не обладающим современными взглядами, необходимыми для высшей административной деятельности, хотя нечуждым высшего образования.

И те, и другие, и третьи — ошиблись, как мы увидим [44] далее. Приезд Муравьева, действительно, навел общее смущение, не столько, впрочем, угрюмым его видом и предшествовавшими толками, сколько внезапным событием, а именно, привезенным им печальным известием — о кончине государя императора Николая Павловича.

На другой день по приезде в Тифлис, именно, утром, 1-го марта 1855 года, Муравьев, в личном своем присутствии, на Александровской площади (теперь уже не существующей; на месте ее, по распоряжению князя А. И. Барятинского, разведен прекрасный общественный сад, названный Александровским), приведя к присяге все наличные войска и всех чинов разных ведомств, вместе с городским населением, на верность ныне благополучно царствующему Императору Александру Николаевичу, не замедлил сделать прием у себя, на котором, некоторыми остроумными разговорами и замечаниями, на многих произвел приятное впечатление. Впечатление это еще больше утвердилось, когда после того было распространено в городе письмо генерала Муравьева к Алексею Петровичу Ермолову, хотя также быстро ослабело, вследствие появившегося анонимного возражения, не без достоинства написанного, против замечаний Муравьева ².

Впоследствии стало ясно, что генерал Муравьев несомненно человек способный, суровый только по наружному виду, а в сущности не злой, но характера мнительного, недоверчивого, своеобразного и невыносимо-тяжелого, отчего, во время его управления краем, произошел большой застой в делах и значительное накопление их по всем частям обширной администрации. Обращался он со всеми без раздражения и без изысканных тонкостей, просто, иногда не без острот; кому хотел дать почувствовать какое-нибудь упущение, поступал, по временам, довольно оригинально. Так, например, однажды, по какому-то случаю, остался он недоволен комендантом и полициймейстером. Объявив первому из них, в 9 часов утра, о намерении своем сейчас посетить главную гауптвахту, учтиво поручил находиться там до его прихода; а [45] последнему приказал явиться к нему с рапортом в 9 часов вечера. Все было исполнено в точности; но — что же из этого вышло? Коменданту, продежурившему на гауптвахте до 10-ти часов вечера, т. е. более полусуток, дано было знать, что генерал отменил свое посещение до другого времени; а полициймейстер был позван в русскую парную баню, где Муравьев в то время находился и, во время рапорта, лежа на банном полке, поминутно приказывал поддать пару, так что бедный полициймейстер, полковник Сивериков, будучи в полной форме, вышел оттуда, минут чрез 10, распаренный до костей, измоченный и похожий на мокрую курицу (все это мне известно со слов самого Сиверикова).

В короткое время управления генерала Муравьева ничего не изменилось и ничего ни интересного, ни замечательного не произошло, кроме общей печали о неудавшемся штурме крепости Барса, что всех нас тогда очень занимало и возмущало значительным кровопролитием. Мое положение оставалось в том же виде, как и прежде, до назначения наместником кавказским генерал-фельдмаршала князя Александра Ивановича Барятинского, что последовало в июле месяце 1856 года.

Русский боярин в полном смысле слова, стройный, представительный, остроумный, чрезвычайно симпатичный, деликатный, с широко-тароватою натурою и с прямым характером — вот слабый портрет князя Александра Ивановича Барятинского. Я несказанно обрадовался неожиданному назначению его; не менее меня торжествовало и все Закавказье, которому, как и мне, князь был уже хорошо известен по долговременному пребыванию его там на службе. Будучи в то время в городе Полтаве, в отпуску, я немедленно отправился в Москву, столько же из желания быть свидетелем предстоявшего там торжества царского коронования, сколько и затем, чтобы представиться главному своему начальнику, находившемуся уже в Москве.

Дождавшись здесь удобного случая, я явился к нему, и был принят так любезно, как не мог ожидать. У меня была одна только просьба к нему на счет помещения в учебное заведение детей моих; но, когда князь, между прочим, спросил меня, не имею-ли я еще в чем-нибудь нужды, — то я [46] решился дополнить мою просьбу о содействии перейти мне на службу во внутренние губернии, чтобы избегнуть того без-исходного положения, в котором я находился уже около 9-ти лет, вынося тяжелые труды. Князь оказал мне милость в отношении первой просьбы, что-же касается меня самого, то князь выразил желание, чтобы я возвратился в Закавказье. Ободренный таким благоприятным исходом моих служебных дел, я возвратился в Тифлис, куда месяца чрез два прибыл и князь Александр Иванович. Восторгам и овациям со стороны населения края — не было конца: все ликовало и праздновало его приезд искренно, неподдельно.

Из окружавших князя, во все время управления, упомяну о Василие Антоновиче Инсарском, очень ему преданном, которого все любили за его правдивость, честность и многие другие достоинства. Но, прежде приезда Инсарского, был уже князем избран ближайшим себе помощником, в звании начальника гражданского управления, Алексей Федорович Крузенштерн, когда-то — мой сослуживец, человек очень добрый, образованный и всегда доступный, но, к сожалению, слишком доверчивый и неосторожный в той среде или в той сфере, где нужно было, как говорится, держать ухо остро; это много вредило и ему лично, и самому делу. Однакож, дела не останавливались, хотя сам князь был крайне занят борьбою с горцами и их имамом Шамилем. Поддерживая те же общие идеи, по всем отраслям управления, каким следовал князь Воронцов, князь Барятинский весьма бегло обнимал самые сложные предметы и часто удивлял богатыми и полезными своими соображениями, которые оставалось только разработать, — и выходило дело в шляпе. Таким образом были затронуты и осуществились самые насущные вопросы, например: им создана необходимая земская стража, с целью уничтожения увеличившихся повсеместно разбоев; обеспечена Военно-грузинская дорога удобными, хотя дорого стоившими помещениями для проезжающих; приведены в лучшее состояние станционные дома по всему краю и проезжие дороги, с значительными на это расходами; возведен в Тифлисе прекрасный Александровский сад на обширном пустыре около Александровской площади и частию на самой площади, где выбрасывались всевозможные [47] нечистоты, а теперь представляется для городского населения единственное приятное развлечение и отдохновение.

Все эти меры вызвали безусловно общую признательность князю Барятинскому. Но было бы несправедливо, если бы я стал утверждать, что эта признательность не уменьшилась и тогда, когда неожиданно, как снег на голову, явилось в Тифлисе пять департаментов: судебный, финансовый, общих дел, государственных имуществ и даже контрольный (их тотчас стали называть пятью новорожденными младенцами), с весьма значительными расходами. Нет сомнения, что эти больные младенцы (теперь уже умершие, кроме одного) придуманы были в той среде, о которой сказано выше, с целью вернейшего обеспечения каждым из деятелей собственного служебного положения, как это и случилось в действительности....

Занятый постоянно громадным поступлением в губернское правление дел, я не терял, однакож, надежды на перемену тяжелого своего положения. И действительно, в первой половине 1860 года, Эриванский военный губернатор, генерал-лейтенант Николай Петрович Колюбакин ³ (да будет ему вечная память), пригласил меня занять место вице-губернатора в Эриванской губернии. Он слыл за человека весьма умного, честного, высоко-справедливого и трудолюбивого, но в высшей степени вспыльчивого и раздражительного, иногда до самозабвения (поэтому и назван был немирным). Признаюсь, это несколько беспокоило, меня, особенно после того, как и сам князь Александр Иванович сделал мне вопрос, съумею-ли я сойтись с Колюбакиным при его характере? Тем не менее, отступиться мне не приходилось по всем соображениям, и потому назначение мое состоялось. По прибытии моем в Эривань (это было в мае 1860 года), Николай Петрович Колюбакин принял меня как родного брата, даже приютил в своем огромном помещении. Нужно знать его хорошо, чтобы судить о нем безошибочно: это была натура в высшей степени благородная, даровитая и сознательная даже в собственных уклонениях. При всем своем самолюбии, он никогда не пренебрегал ни [48] хорошими советами, ни разумными мнениями; следовало только уметь вести с ним речь. Пока я не понял его, у него иногда проявлялись вспышки, а потом, кроме полного расположения и доверия, никогда ничего подобного между нами не происходило.

Чтобы дать понятие о том, до какой степени он был сознателен в своих ошибках, расскажу два случая. Однажды супруга его, преумная и премилая особа, сделала ему в обществе какое-то неумышленное замечание; он вспыхнул и наговорил ей много неприятных слов, но потом сам сознал свою опрометчивость.... и как же поступил? Утром, на другой день, лег на голый пол при самом входе в кабинет, а когда явился полициймейстер с рапортом, то он, несмотря на уклонение сего последнего, приказал непременно перепрыгнуть чрез себя, и потом, поднявшись, сказал: «тебя это удивляет, а меня нисколько; я, братец, вчера невинно огорчил свою жену, а так как она не в силах ничего мне сделать, то я сам определил себе такую унизительную меру наказания». Это я говорю как анекдот, по общим рассказам, не ручаясь, впрочем, за его точность. Вот что случилось со мной лично, во время летнего пребывания в Дарачичаге. В одно воскресное утро вздумалось мне зайти в Николаю Петровичу с почтением. Как только отворил я с балкона дверь и вошел в комнату, где находились уже губернский прокурор и человек пять местных жителей, в том числе одна из почетных личностей, Арсен Султан Кегамов, — Николай Петрович тотчас обратился ко мне: «А! кстати, отыщите, пожалуйста, закон и докажите прокурору, что он ошибается, будто бы губернатор не в праве самостоятельно распоряжаться ни опекунами, ни сиротскими имениями», причем передал мне Х-й т. Св. Зак. Не заглядывая в книгу, я отозвался, что такого закона нет, и к этому неосторожно добавил, что и быть не может при существовании специального учреждения. Гром и молния разразились... «Так — я дурак!», закричал он, и пошел, и пошел, и пошел.... пока я не удалился, дав ему заметить мое огорчение. Не прошло и получаса, как он опомнился, сознал себя неправым, сам отыскал меня и, извиняясь, искренно сжал в своих объятиях. С тех пор мы были всегда в самых лучших отношениях, а при выезде его на [49] новое назначение — в Кутаис — генерал-губернатором, я провожал его со слезами на главах, как-бы предчувствуя будущие свои невзгоды. Почти год исправлял я, после него, должность губернатора. В течение этого времени, я обревизовал и направил к порядку все учреждения в губернии; обозрел турецкую и персидскую границы, с целью ознакомления и улучшения существующих там кордонных и таможенных постов; доказал бесполезность и несбыточность проектированной на 50-ти-верстное протяжение Занкской водопроводной канавы, на которую было уже потрачено немало сумм и рабочих рук, почему она и закрыта навсегда; всего же важнее — успел доловить одного знаменитого разбойника из армян. Этот разбойник, страшными грабежами, наводил ужас на всю губернию — одним своим именем: Кочо. Из опасения мщения и кровавых последствий (хотя они редко случались), ему беспрекословно везде, даже в г. Эривани, не только оказывалось потворство, но предоставлялся и самый приют. О поимке его, или об указании места нахождения, никто не допускал даже мысли. Чтобы судить об отчаянных действиях этого разбойника, приведу рассказ об одном из многих его подвигов.

В первой половине 1861 года, на двух почтовых тройках, нагруженных ценными товарами, возвращались из Тифлиса два акулисских армянина, с таким же числом прислуги, вооруженные, как говорится, с ног до головы, кинжалами, шашками и ружьями. Среди дня, не доезжая нескольких верст до Эривани, встретил их, однолично, Кочо и грозно закричал: «стой, я Кочо!». В момент вооруженные руки армян опустились, тройки остановились; Кочо велел повернуть их в сторону, к оврагу. Осмотрев там, без малейшего сопротивления, тюки и взяв у армян только 1,000 червонцев, оказавшихся в особом мешке, он учтиво попрощался и спокойно отправился в дальнейший путь, а обиженные во весь карьер приехали в Эривань, до того испуганные, что с трудом могли объяснить происшествие. Тотчас я отправил конную команду во все стороны для поимки разбойника; но, пока команда его разыскивала, дня чрез три, Кочо, на отличной арабской лошади, появился в самом городе, с такою дерзкою уверенностию в своей безопасности, что часов [50] в 9 утра, на площади; около самой крепости, стал забавлять собравшуюся толпу ловкими прыжками своей лошади. По получении об этом донесения, я в ту же минуту призвал известного своею расторопностью и смелостью полицейского офицера из мусульман (не помню хорошо, кажется — Шериф-бека), с тем чтобы он, под опасением изгнания из службы, непременно в тот же день доставил мне разбойника — живого или мертвого. После небольшого колебания, офицер, взяв приличное число всадников из земской стражи, отправился к указанному месту, но, не найдя уже там Кочо, весьма удачно сообразил, по какой дороге он должен был следовать, переехав через мост на правую сторону реки Занги. Следуя этому соображению и зная хорошо местность, он кратчайшим путем успел перерезать ему дорогу верст за 7 от Эривани, и не ошибся. Как-только, он поставил команду в удобном месте, показался с противоположной стороны и сам Кочо, который, увидев направленную против него силу, стрелой бросился на всадников, сделал выстрел, потом другой и наконец обнажил шашку с намерением рубить направо и налево, — но тут раздался залп, а вслед затем другой, и Кочо, громадною своею массою, повалился с лошади, обагренный потоками крови. Когда, по моему приказанию, труп разбойника был привезен в Эривань, то буквально все население смотрело на него как на чудовище. Всадники и офицер награждены, а мне было сказано неоффициальным путем, что такая мера истребления разбойников не может не быть прискорбна. Я до сих пор не могу объяснить себе этого прискорбия.

Таким образом все шло удовлетворительно до конца 1861 года, когда был назначен военным губернатором генерал-маиор Щербов-Нефидович, человек мягкий, смиренный, но очень слабый, совершенно неопытный, столько же легковерный и мнительный. На него, с целью достижения своих видов, легко влияли многие недобросовестные личности, его окружавшие и к нему пресмыкавшиеся; они завели против меня подпольные интриги, продолжавшиеся до самого назначения и прибытия на Кавказ Его Императорского Высочества Великого Князя Михаила Николаевича, именно до 1863 года, и даже весь 1863-й год, в конце которого я просил о сложении с меня должности [51] вице-губернатора и о причислении в главному управлению наместника, на что и последовало Высочайшее соизволение 19-го января 1864 года; вслед затем отчислен был от должности военного губернатора и Щербов-Нефидович.

VI.

Ю. Ф. Витте. — Барон А. П. Николаи. — Служебная моя деятельность. — Пребывание в г. Шуше. — Преобразования и усовершенствования. — Заключение.

1864–1876.

И так, после четырехлетней, без малого, службы в Эриванской губернии, я получил назначение состоять при главном управлении наместника кавказского — и успокоился, освободившись от всевозможных провинциальных миазм. Здесь очень полюбился мне директор департамента, Юлий Федорович Витте, и как человек с теплою, правдивою душою, и как неутомимый честный и дельный труженик, которому я охотно и с удовольствием помогал, особенно по делам аграрного содержания, до самой его кончины, последовавшей в мае месяце 1868 года. Пост начальника главного управления занимал тогда барон Александр Павлович Николаи, человек чуждый всякого лицеприятия, весьма разумный, опытный, гнавший хорошо край и лиц, служивших под его начальством. Что наиболее всем нравилось в нем — это стойкость в своих мнениях и неуклонная исполнительность данного слова. У него в назначенные дни был свободный доступ каждому; он терпеливо выслушивал всякие просьбы, обдумывал их и поверял, и если скажет: «этого нельзя», или «не могу сделать», то и не повторяй уже домогательства, потому что никакие убеждения на него не подействуют. Если же скажет: «хорошо, можно сделать», то наверное будет сделано и без новых напоминаний.

По приказанию Великого Князя, сначала возложено было на меня составление соображений по делу о беспорядках по расходованию значительных казенных сумм на содержание почтовых станций во время бывшей в 1853–1856 годах турецкой войны; потом поручено председательствование в коммисии по [52] определению границ Самурскаго округа, страны лезгин ⁴ и Нухинского уезда; а наконец последовало назначение председателем в коммисию о рассмотрении личных прав разного звания лиц Шушинского и Нухинского уездов, с обязанностию, в качестве члена, иметь занятие в особой коммисии о рассмотрении поземельных прав ханов, беков, меликов и агаларов мусульманских провинций. Первые два поручения были исполнены своевременно, [53] а последнее, по сложности его и многим затруднениям, продолжалось довольно долго; оно, между прочим, требовало собрания на месте как от самих жителей многочисленных деревень, так и от привиллегированных классов — письменных документов и других справок о принадлежности им, или казне, состоящих в их пользовании земель. С этою целью, я был командирован в уезды: Шушинский, Нухинский, Шемахинский и Ленкоранский. Подобного рода поручения, в среде восточного населения, редко проходят без важных недоразумений в простом народе. Так случилось и здесь. Когда я прибыл в город Шушу ⁵, то во мне нахлынула масса народа, вооруженного кинжалами, с решительным заявлением: — так как им известно, что, с приездом моим, они должны быть свободны от всякой зависимости землевладельцев, то и не будут уже платить багры (доход с произведений) за пользование землями; с своей стороны, при таком же вооружении, явились все ханы, беки и другие собственники, с жалобою, что уклонение жителей от своих обязанностей может повести их к раззорению и к значительным беспорядкам. Возникли общие пререкания, до того прискорбные, что на всякий случай я решился иметь негласно в готовности воинскую команду. Надо было иметь немало терпения, чтобы убедить полудикое население в неосновательности их предположений. Долго разъяснял я, в чем именно суть дела, наконец, с большим трудом, едва успел вразумить и успокоить обе стороны, примирив, вместе с тем, и многочисленную ханскую фамилию, с давнего времени разделившуюся на два враждебные лагеря. Это произвело на них такое приятное впечатление, что они, при выезде моем из Шуши, [54] после данного обеда, вынесли мена на руках до самого экипажа. По окончании же поручения и всего дела, я удостоился лично от Великого Князя самой лестной благодарности, при общем приеме, а вскоре затем, именно 1-го января 1868 года, был определен управляющим государственными имуществами Тифлисской губернии.

Еслибы я заблаговременно мог знать предстоявшее по этой должности значение, то, конечно, устранил бы даже мысль об ней; но я уже взялся за дело, и самолюбие требовало подчиниться выжидательному терпению. При таком соображении начались мои занятия. Со дня вступления моего в должность, я встретил весьма важные неудобства по занятому мною месту: не было ни приличного помещения для канцелярии, ни каталогов для планов, ни инвентарных описаний казенным имуществам, ни сведений о недоимках и взысканиях, ни достаточного числа канцелярских рабочих рук; а дел было слишком много: сравнительно по количеству имуществ столько, сколько находилось в совокупности во всех остальных четырех управлениях, именно: эриванского, елисаветпольского, бакинского и кутаисского; почти ежедневно передавались, и даже на повозках перевозились, из центрального управления накопившиеся там, в хаотическом беспорядке, нерешенные дела и бумаги старого времени, часто такие, которые вовсе не относились к моей обязанности; счетоводство было совершенно запущено. Затруднительность моего положения увеличивалась еще тем, во первых, что, при недостатке рук, редко поступало из центрального управления дело, чтобы не было потребовано мнения, или соображения, тогда как стоило только делопроизводителю заглянуть в самое дело, а потом в Свод Законов, и предмет легко разрешался; но, видно, для труда легче, когда другие укажут сущность дела и статью закона, а это всегда отнимало много времени, особенно при составлении подробных докладов. Во вторых, я не имел никакой самостоятельности, а была двойственная зависимость, с одной стороны — от губернатора, а с другой — от особого учреждения по части государственных имуществ при главном управлении, нередко весьма своенравного, что ставило меня в такое неудобное положение, что иногда я старался, но не мог объяснить себе, кого мне [55] должно слушать. Этого мало: в непосредственном мне подчинении находилось 15 лесничеств, на пространстве одного миллиона десятин лесов; но меня никогда не спрашивали ни при определении лесничих, иногда полуграмотных и неспособных, ни при увольнении их, ни при перемещении от должности, ни при представлении к наградам, ни даже при распределении между ними отчисляемого от общих доходов %, — причем всегда львиная доля доставалась в руки того, кому ни служебное положение, ни размер трудов, ни совесть — не позволяли даже думать о том. Все это, к прискорбию, делалось без всяких соображений, по степени влияния различных случайностей, или кумовства. Вынужденный очевидными неудобствами? а иногда и нарушением чрез это, со стороны подчиненных мне лиц, их обязанностей, — я неоднократно и лично, и чрез губернатора возбуждал вопрос об изменении такого неудобного порядка и об улучшении материальных средств, поощренный в этому вновь объявленною мне благодарностию Великого Князя за значительное увеличение лесных доходов (приказ 26 мая 1872 г., № 21); но это вызвало одно лишь неудовольствие тех, от кого зависело ближайшее ходатайство по сему предмету. Тот из чиновников, N. N., в кому, по его специальности, относилось попечение о культуре и о сбережении лесов, доходивших до значительного упадка, во всю свою многолетнюю службу не создал и не мог создать, по своей отсталости, лени и служебной небрежности, ни одного руководящего правила, или хотя какого-нибудь полезного наставления; он занимался только псовою охотой, сплетнями, чтением пикантных романов, косметических и поварских книжек, обжорством, гаданьем, картежною игрою и забавою на скрипке.

Не без грустного чувства вспомнился мне столь прискорбный факт, составлявший впрочем явление исключительное, и из него, ни в каком случае, не следует выводить заключения — в ущерб общего строя кавказской администрации; напротив, можно и должно отдать полную справедливость тем реформам и улучшениям, по многим отраслям обширного управления, которые последовали со времени начальствования там Августейшего наместника, как это видно будет из следующих указаний. [56]

В Тифлисе, с незапамятных времен, утвердился и существовал обычай, на основании которого всякая промышленность, или ремесленная деятельность, а в некоторых случаях и самая торговля, как например: хлебники, водовозы, каменьщики, башмачники, шорники, портные, зеленьщики, виноторговцы, плотники и даже цирюльники, — составляли отдельные специальные амкарства, в виде цехов, под ведением особого в каждой ассоциации старшины, или амкара, избираемого своим обществом. Эти амкары пользовались огромным значением и влиянием: они устанавливали цены на все предметы потребления по своему произволу; определяли взыскания и штрафы с непослушных членов амкарства; распоряжались общими амкарскими суммами; определяли различные запреты, например: если амкарам не угодно было, по каким-нибудь соображениям, чтобы у такого-то владельца была нанята лавка, или у такого то садовода покупались фрукты и зелень, или чтобы такой-то субъект не пользовался услугами цирюльника или водовоза, — то это буквально, в точности, выполнялось, к крайнему стеснению нуждавшихся, пока не последует разрешение амкара. Бывали даже такие случаи, что когда амкары признавали необходимым оказать кому-нибудь презрение, то тому никто не отвечал на поклон и никто не смел с ним ни о чем разговаривать; а иногда, по одному слову амкаров, закрывались все городские лавки, превращалась всякая торговля, возникали противодействия правительственнным мерам и самые беспорядки, иногда доходившие до кровавых последствий ⁶. Не правда ли — установление дикое, безобразное? Оно, однакож, оставалось неизменным как хроническая язва в здоровом теле, пока Великий Князь не употребил радикальных средств, поставив все амкарства в более благовидные и целесообразные условия, в каковых они и теперь находятся.

Это один из весьма многих примеров полезной [57] деятельности управления Кавказом, со времени начальствования краем Великого Князя. Тем временем, под ближайшим руководством Его Высочества, все, признанное по опыту бесполезным, упразднено, в том числе и департаменты; две из важнейших реформ, именно, крестьянская — о крепостном праве — и судебная, введены без малейшего затруднения; почтовые дороги и телеграфные сообщения доведены до возможно-лучшего положения; часть учебная значительно расширена и поставлена прочно, а при содействии Августейшей Великой Княгини Ольги Феодоровны, и многочисленные женские учебные заведения получили основательное направление; самый жгучий вопрос о личных и поземельных правах разных лиц равномерно получил должное движение; все города, Тифлис в особенности, приняли иной характер, при своем развитии и улучшении. Словом, еслибы хотя последний грузинский царь Георгий явился из загробной жизни, то наверное сказал бы: «Нет, это не Грузия, это не Тифлис! где же наши сакли и дарбазы? где мои тавады и азнауры? ⁷ где наши чадры, прикрывавшие с ног до головы прекрасный пол от нескромных глаз? где те дряблые, с земляными крышами, лавченки, вместо которых представляются огромные магазины и караван-сараи? где, наконец, пустыри и смрадные овраги, на местах которых явились проспекты и скверы, со всякими приспособлениями, даже с патриархальным «Тифлисским Вестником?». «Нет, это Тифлис — не Тифлис», — повторил бы царь....

Закавказье, или, по прежнему названию — Грузия, — великолепный край и по своей богатой природе, и по производительной силе, и по разнообразию народностей. В нем все есть для того, чтобы достигнуть благоприятных результатов; надобно только терпение, знание и неуклонное преследование правды и справедливости.

Излагая мои воспоминания, по крайнему разумению, я не имел в виду касаться исторических и этнографических подробностей закавказских народов, как достаточно разработанных «кавказскою археографическою коммисиею», руководимою ее просвещенным и необыкновенно трудолюбивым [58] председателем ученым ориенталистом Ад. П. Берже, оказавшим громадные заслуги в деле исторического изучения Кавказа; но не могу не сказать в общих выражениях, что эти народы, несмотря на блистательные исключения, заражены множеством религиозных, племенных и сословных предубеждений, которые немало препятствуют скорому и правильному развитию их богатой природы, и что, поэтому, далеко еще не могут стать на ряду народов просвещенных. Как бы то ни было, однакож, у меня навсегда останется приятное воспоминание не только о крае, где я провел лучшие годы моей жизни, но и о некоторых личностях, достойных полного уважения.

5-го июня 1876 г. я оставил службу.

С.-Петербург.

В. А. Дзюбенко.

Комментарии

1. См. «Русскую Старину» изд. 1879 г., том XXV, стр. 637–670.

2. См. «Русскую Старину» изд. 1872 г., т. VI, стр. 542–546.

3. См. «Русскую Старину» изд. 1876 г., т. XVII, стр. 317–342.

4. Лезгины обитают по обеим сторонам Кавказского хребта юго-восточной группы, в местностях чрезвычайной здоровых и плодородных. Они все мусульмане суннитского толка, довольно зажиточны и весьма исполнительны в распоряжениях начальства, когда к ним не проникает пропаганда. У них не существует письменности и, следовательно, никаких формальностей в отношении обязательств. Данное слово имеет важное значение и исполняется неуклонно. Адат, или закон, основанный на древнем обычае, играет важную роль. Лезгин никогда не откажет никому в приюте, ни в гостеприимстве, если кто явится в его жилище. Пока вы находитесь у него, считаетесь его кунаком и охраняетесь хозяином от всяких неприятностей, а когда с ним расстанетесь, то нельзя поручиться ни за какие последствия, даже от самого бывшего кунака. В 1865 году мне случилось быть около самого хребта Кавказских гор, к стороне укрепления Ахты, в лезгинской деревне, кажется — Фий. Собираясь спать, я увидел, что хозяин-лезгин зарядил ружье, надел бурку и сел около входной двери моего незатейливого помещения. На вопрос, чрез переводчика, зачем он беспокоится, когда у меня есть охрана из казаков и полиции: — «Нельзя, ага» (ага значит — господин), — отвечал он, — «ты мой кунак, и я, по адату, отвечаю за тебя пред целым обществом»; — так и просидел всю ночь. Замечательно, как между ними быстро и безапелляционно разбираются дела. Приведу два случая, бывшие при мне. Один лезгин заявил окружному начальнику, что такой-то сосед его занял у него 4 руб. и не возвращает. Позванный должник стал отнекиваться, говоря, что он уже рассчитался с ним не деньгами, а продуктами. Тотчас явился молла, открыл Коран и хотел привести должника в присяге, но последний поколебался, и, вынув деньги, тотчас же заплатил. Вслед затем явился другой лезгин с жалобою, что у него сгорела мельница, и что он подозревает в поджоге ее такого-то односельца своего, как состоящего с ним во вражде. Обвиняемый был призван, не сознался и охотно привял присягу в своей невинности. Тогда жалобщик, считая себя виновным в клевете, сам просил определить ему за это меру наказания, которое было немедленно назначено, и со всею покорностию выполнено трехдневным арестом. Не правда ли — суд скорый и правый? К сожалению, однакож, те же лезгины, но проживая в Ахтах, ознакомившиеся с нашими порядками, далеко отступили от своего природного адата, и есть полная надежда, что не в далеком будущем сделаются такими же сутягами, как и в местностях более или менее цивилизованных на европейский лад. В. Д.

5. Город Шуша, здоровый по климатическим условиям, расположен близь персидской границы, на самой вершине чрезвычайно высокой и крутой горы, имеющей протяжении более 5-ти верст, в крепости, знаменитой по своей защите, в 1827-м году, от нашествия более ста тысяч персов. Шушинский уезд замечателен своими конскими заводами и производством шерстяных ковров и шелковых материй, как-то: канаусов, термаламы и проч., а в некоторых местностях — и самого шелка. Но большинство населения занимается хлебопашеством и скотоводством; последним — в особенности народ кочевой, довольно зажиточный, даже сравнительно-богатый, но крайне невежественный. В. Д.

6. Ссылаюсь на последнее происшествие 1865-го года, о котором было обширное следственное производство, и которое не обошлось без участия войска и без некоторых жертв. В. Д.

7. Тавады названы князьями, а азнауры дворянами. Тави по-грузински значит «голова». В. Д.