1829–1876.

Печатая на страницах «Русской Старины» «Воспоминания В. А. Дзюбенко», мы пополняем пробел в «кавказской литературе» нашего издания. Доныне статьи, до Кавказа относившиеся, касались исключительно тамошней боевой жизни и военной службы; теперь по «Воспоминаниям В. А. Дзюбенко» читатели имеют возможность ознакомиться со службою гражданскою и со всеми изменениями, которым подвергалась административная часть в областях закавказских с 1829-го по 1876-й год, т. е. в течение почти полувека.

Автор «воспоминаний» медленно возвышаясь по ступеням гражданской чиновной иерархии, ограничивается скромною точкою зрения исполнительного подчиненного, довольствуясь тесным кругозором, ограниченным личными его отношениями к начальствующим лицам. Перо автора, изощренное составлением деловых бумаг, чуждо притязаний литературных. Характеристику бывших своих начальников автор очерчивает, основываясь на личных своих отношениях к ним; степени их доброты или благорасположения к автору служат ему мерилом их душевных качеств. С другой стороны, героя Эривани, Дарго, Карса и Гуниба, по их неопытности в гражданских делах, возбуждают в авторе чувство недоумения, и он, не без иронии, приводит случаи промахов военных генералов в совершенно чуждой для них бюрократической сфере.

Анекдоты, приводимые автором, не допускают ни малейшего сомнения в своей правдивости; они многими чертами дополняют характеристику Паскевича, Головина, Воронцова и Муравьева... Некоторые факты в простодушном рассказе автора, без всяких толкований и пояснений, говорят сами за себя. Напоминаем читателям, что «Воспоминания В. А. [638] Дзюбенко» не история; его отзывы о правителях Кавказа, в особенности похвалы, расточаемые некоторым из них — не приговор потомства; но они составляют полезные материал для истории Кавказа — их можно назвать документальными свидетельскими показаниями (pieces justiticatives) для суда истории и потомства.

Согласно правилу — раз и навсегда нами принятому — печатая «воспоминания», мы оставляем во всей неприкосновенности собственные мнения автора, предоставляя, с полнейшим беспристрастием, страницы «Русской Старины» его сослуживцам и современникам для их возражений и опровержений. Ред.

I.

Путевые впечатления от Полтавы до Тифлиса. — Тифлис пятьдесят лет тому назад. — Начало службы. — Ревизия сенаторов кн. Кутайсова и Мечникова. — Холера. — Граф Паскевич Эриванский и турчанка. — Доклад чиновника Пилипейки. — Понюшка табаку из табакерки Ермолова.

1829–1831.

Памятен мне 1829-й год, год приезда моего на Кавказ. У меня с 15 лет начала кружиться голова от различных рассказов о Грузии и о преимуществах тамошней службы, — и вот, едва исполнилось мне 17 лет, как я решился осуществить мечты моего детства. Послав куда-следует просьбу о желании служить за Кавказом, я был вызван туда вместе с другими тремя товарищами. Когда наступило время отъезда, нужно было много мужества, чтобы не тронуться горькими слезами старушки-матери моей, видевшей во мне единственную опору для поддержания расстроенного хозяйства. Мать измышляла все средства для отклонения моего намерения, но, несмотря на все ее убеждения, я всетаки остался непоколебим, и, получив от казны небольшое пособие, 13-го июня 1829 года отправился с товарищами в путь, сначала на обывательских, а потом на почтовых.

Следуя чрез Новомосковск и Ростов, не без некоторых опасений переправились мы на каике чрез реку Дон, тогда в большом разливе от половодья; переехали мы землю войска Донского и, наконец, достигли Кавказской линии. Тут представилась новая, невиданная нами картина: на расстоянии [639] каждых пяти верст казачьи пикеты и беспрестанно встречавшиеся вооруженные всадники; это, как мы узнали после, были, так называемые, казачьи разъезды. Их устраивали на четырех высоких столбах, в виде голубятни, покрытой камышом, где, на самой верхней части, всегда находился часовой для постоянного наблюдения за шайками горцев; остальные же конные казаки, не менее трех человек на каждом пикете, готовы были, при первой опасности, дать сигнал следующим пикетам, выстрелами, или, ночью, посредством особых соломенных маяков. Разъездные команды и дистанционные начальники смущали нас и наводили страх своими рассказами и предупреждениями об угрожавшей опасности со стороны горцев. Под таким тревожным настроением мы добрались до города, или, скорее, до укрепления, Георгиевска, замечательного только по убийственному тогда климату и по кладбищу «коллежских ассесоров» ¹, — а потом к до станицы Екатеринограда. Это был последний пункт, куда мы могли следовать по собственному усмотрению; отсюда же начинался иной порядок движения, то есть — под сильным военным прикрытием, которое называлось «оказией» и назначалось один только раз в неделю. Дождавшись определенного дня, мы, не без тревожного состояния, в числе многих других проезжавших; поступили в распоряжение начальника «оказии», состоявшей из сотни казаков и человек 50-ти регулярного войска, при двух орудиях, — и, таким образом, отправились по живописной, хотя и опаляемой знойным солнцем, кабардинской местности до города Владикавказа. Пространство, кажется, очень невелико, всего верст 100, но мы тащились чуть-ли не трои сутки, изнуренные беспрестанными тревогами и всевозможными неудобствами во время привалов и ночлегов, [640] иногда под открытых небом, почти по необитаемой местности, несмотря на плодородие ее почвы ². Владикавказ, расположенный у Кавказских предгорий, — ныне довольно красивый областной город, значительно обязанный своим устройством генерал-адъютанту графу Лорис-Меликову, — тогда представлял небольшое укрепление с ничтожным количеством л; тек; в нем было незначительное число деревянных или турлучных ³ хижин, построенных, со правую сторону реки Терека, женатыми и отставными нижними чинами, и единственный духан, заменявший собою и гостинницу, и жалкий приют для проезжавших.

Не помню хорошо — по отсутствии-ли тогда почтового сообщения, или вследствие экономических соображений, во избежание значительных расходов — мы приискали вольных извозчиков до Тифлиса, и, дня чрез два, отправились на двух парно-конных, неуклюжих тележках в дальнейший путь. Часа через два по выезде из Владикавказа, нам представилось гигантское ущелье, ведущее в глубину Кавказских гор, куда мы въехали с восторженным удивлением. Достигнув другого ущелья, Дарьяльского, я был невыразимо поражен величием картины: ужасающие возвышенности, с горными потоками по обрывистым стремнинам; громадные каменные обрывы, кучами наваленные на проезжей дороге; отвесные свалы, угрожающие новым падением: — все это, в связи со свистом ветра, бушеванием и рокотом Терека и дождевыми тучами с раскатом грома и молниею, сверкавшей почти у подножия гор, — невольно вызывало чувства благоговения и ужаса.

Начиная от Дарьяла, по всему протяжению Военно-грузинской дороги, обитает осетинская раса отдельными небольшими поселками или аулами. Многие, если не большая часть из этого племени — обращены уже в православие; но, не имея ни лесов, ни удобств для достаточного хлебопашества, ни промысловых [641] или ремесленных занятий, кроме небольшого скотоводства, да иногда перевозки через горы тяжестей, — все они очень бедны, всегда невозмутимы, услужливы и неприхотливы; очень падки до крепких напитков, хотя никогда не напиваются до бесчувствия. В 1836 году случилось мне быть в их аулах, и, признаюсь, я был поражен незатейливостию их обстановки: ничтожная жилая лачужка, сложенная кое-как из булыжного камня, а нередко из древесных горбылей и плетня, без пола и без всяких приспособлений, с круглым отверстием на потолке и единственным чугунным или медным котелком, прикрепленным у самого отверстия в потолочной перекладине и спущенным до самого пола — вот все богатство осетина. Сидя около разведенного огня или около котелка, нагреваемого не дровами, а травяными и различными кореньями, он тут же и спит, никогда не раздеваясь, под охраной одной бурки или войлока, не взирая ни на какие холода или метели, постоянно там свирепствующие.

Миновав эту грозную, живописную и величественную дарьяльскую местность, мы благополучно достигли Казбека, вечно покрытого снегом; потом переехали Крестовую и Гут-гору, и, наконец, с большим трудом и при помощи осетин, спустились, почти по отвесному, весьма длинному и опасному Квишетскому перевалу, у подошвы которого находилось управление горского окружного начальника, составлявшее часть управления закавказской или грузинской территории; затем, дня чрез два, именно 19-го июля 1829 года, около полудня, в самый полуденный зной, мы были уже в Тифлисе, ровно чрез месяц и 6 дней со времени выезда нашего из моей родины — местечка Белик, Полтавской губернии.

Неприветлив и неотраден показался нам Тифлис как по своей азиатской фазиономии, так и по внутреннему его расположению. Здесь было все: и ловкие мошенники, и дерзкие воры, и отчаянные головорезы, и несметное количество духанов, или, вернее сказать, всяких непозволительных притонов, недоставало только самого главного, именно — чистого воздуха, необходимой опрятности; никаких гигиенических условий для того, чтобы пользоваться самыми главными удобствами жизни.

Главное население Тифлиса, простиравшееся тогда до 30-ти [642] тысяч душ ⁴, было сосредоточено да небольшом пространстве, по правому берегу реки Буры, начиная от Мухранского моста (улица) до Петхаина (церковь), или до Бебутовской улицы, а оттуда по прямой линии до Банных ворот (татарская часть города) включительно; в ширину — от Буры до большого Салалакского оврага, тогда очень смрадного (ныне уже закрытого). Теперь это составляет одну из лучших, прохладных, в знойные дни, и здоровых частей города, где живет по-преимуществу туземная и чиновная аристократия. Вне этого пространства находился только дом главноуправлявшего Грузиею, с большим при нем садом. Рядом с ним здание главного штаба, да две-три частные постройки; затем, близь того места, где ныне устроен князем Барятинским Александровский сад, инженерное помещение с какою-то казармою, на местности, называемой Саперною слободкою. Все же остальное пространство, занимаемое ныне Тифлисом, было пустырем, с огромными кладбищами. Они были на месте Александровского сада и Чавчевадзевской гостинницы.

Скученный таким образом город, где помещались как присутственные места, так и все служащие, был переполнен зловонием и миазмами, присущими всем местностям, населенным грязным, неряшливым азиатским людом, хотя и совершающим, по закону Магомета, обычный намаз (омовение), но в сущности никогда не моющимся как следует. Теперь, после 79-ти лет, протекших со времени принятия Грузии под покровительство России, тамошние жители нисколько не стали опрятнее, не усвоили себе ничего лучшего. Грузин, или армянин, часто носит свою чоху (верхняя одежда особого покроя), рубашку и нижнее платье — до взносу, так что иногда случается видеть человека с одним воротником вместо рубашки. Подходить страшно не только к простому туземцу, но иногда и к кому-нибудь выше его стоящему. Даже туземные барыни, франтихи по наружности, разодетые в шелк и бархат, грязны до невероятия. Следствие неряшества — эпидемические болезни самого злокачественного свойства, особенно в среде [643] новоприезжих личностей, — были весьма обыкновенны. Ежедневный наплыв свежих сил из внутренних губерний до того наполнял больничное помещение, существовавшее по левую сторону реки. Куры за немецкою колониею, что оно не могло бы удовлетворять всем потребностям, еслибы не поддерживалось своего рода равновесие, и каждый день не отправлялось из больницы на вечный покой известное количество жертв.

Приехав в Тифлис, мы остановились на окрытом воздухе, близь здания присутственных мест, не зная где приютиться; пришлось тут я переночевать, отдавшись на съедение мошек и других Начисленных насекомых. На другой день, по совету, сведущих лиц, я отправился заявить о себе в квартирную коммисию (квартиры назначались от города). Там, мужчина небольшого роста, сухопарый, желтый как лимон, словом — плюгавый на вид, по фамилии Е....в, из армян, запальчиво обратился ко мне с такими словами, коверкая их на свой лад: «что нада! Какой квартир? нэт квартыра, ступай брат!». «Какой ты мне брат! — сказал я ему, — а квартира должна быть, не оставаться же мне на площади». Такое нелюбезное обхождение этого грубого человека вынудило меня отправиться в полициймейстеру. Тогда занимал эту должность гусарский маиор, или подполковник, Николай Богданович Рейтер, человек чрезвычайно симпатичный. Выслушав мою просьбу, он приказал полицейскому офицеру сказать депутату Е....ву, что если в тот последний же день не назначить нам квартиры, то он поместить всех нас в собственном его, депутата, доме. Это приказание подействовало на Е....ва, и мы немедленно получили билет на занятие одной комнаты в доме князя Палавандова. С каким восторгом прочитали мы билет, где было выражение: «князя». Шутка сказать — в доме князя! вот то-то заживем! — думали мы. Не то оказалось на деле. Какой-то оборвыш из туземцев, в качестве рассыльного, повел нас по довольно шумной улице, где сновал торговый люд, и, не доходя Сионского собора, повернул налево в глухой переулок, откуда спустился почти до реки Куры, и там указал нам не то хлев, не то напросто вырытую под косогором — довольно большую ниш, сырую, темную, смрадную, но, по крайней мере, с наружною дверью; наверху ее было какое-то деревянное строение для [644] духана. С ужасом мы спустились в эту нору. Обстановка ее навела на нас страшное уныние, так что один из нас решился, было, даже возвратиться на родину, а делать нечего, надобно было отпустить извозчиков. Скрепи сердце, перенесли мы в эту берлогу свой незатейливый багаж; купили несколько вязанок сена, уложили его на земляном полу, прикрыли войлоками и тем покончили блистательную меблировку своей квартиры в великолепном княжеском доме. На другой день, рассчитавшись с извозчиками, явились в исполнительную экспедицию, куда и были зачислены на службу. Вскоре по прибытии, я трудно заболел горячкою. В это время, благодаря случаю, нашелся добрый земляк, Яков Григорьевич Ивченко, занимавший в Тифлисе хорошее служебное положение; по ходатайству его, нам была отведена другая квартира, состоявшая из одной комнаты, хотя также незавидная, но, по крайней мере, в лучшей части города. Избавясь от тяжкой болезни, я, при первой возможности, принялся га службу в экспедиции суда и расправы, т. е. в уголовной и гражданской палате, куда был приглашен председателем ее Ильинским на должность столоначальника.

В начале 1830 года прибыли в Тифлис два сенатора: граф Кутайсов и обер-берггауптман Мечников, для ревизии всех присутственных мест края, с значительным штатом и с неменьшим, как водится, предубеждением против чиновников, особенно со стороны ближайших контролирующих лиц. Сильно все переполошилось и засуетилось; наступило время усиленного, изнурительного труда, до того усиленного и усидчивого, что мне нередко приходилось буквально по целым суткам не спать.

С приближением лета 1830 года, когда несовершенно еще была прекращена чума в Ахалцыхском уезде, угрожавшая большими бедствиями всему Закавказью, — показались в Тифлисе признаки эпидемической холеры, принявшей, в июле месяце, ужасающие размеры, так что все присутственные места были закрыты, сенаторы прекратили занятия и сами удалились внутрь России. Выехал также и граф Паскевич-Эриванский, тогда главноуправляющий в крае.

Трудно описать печальное, потрясающее душу положение, [645] происходившее от ежедневных внезапных, бесчисленных жертв, в котором находилось тогда все городское население. Простонародье долго крепилось, тщетно прибегало к различным мерам собственного изобретения, и, в конце концов, точно по уговору, ринулось бежать в разные, более или менее отдаленные, окрестные места. В короткое время Тифлис совершенно опустел; осталось только небольшое число военных, несколько полицейских, человек 10 бедняков-чиновников, в том числе я и мой сотоварищ Щербина, и, кажется, один хлебопек (пурник), задержанный полицией против его желания. Большая часть домов и садов оставались без всякого присмотра. Наше ежедневное и единственное убежище составлял громадный и богатый сад грузинской царевны Феклы, простиравшийся чуть-ли не от той местности, которая против калитки Ботанического сада, до самого Салалакского ущелья. Мы гуляли по садам и распоряжались всеми плодами беспрепятственно; когда же наступала ночь, то вой голодных собак, пронзительный визг кошек, а особенно мрачный, однообразный звук филинов — наводили на нас раздирающее душу уныние.

Не буду распространяться ни о последствиях сенаторской ревизии, доведенной до конца уже после прекращения холеры, ни о тех несчастных семействах, которые, перейдя в другие местности, ради своего спасения от холеры, постигнуты были там еще большим бедствием, и должны были возвратиться на прежнее жительство в город: — считаю, однакож, уместным упомянуть несколькими словами о главноуправлявшем в крае.

Пылкий до раздражительности, всегда энергичный, где неизбежно требовалось личное его участие, граф Иван Федорович Паскевич-Эриванский не любил заниматься и мало занимался гражданскою частию, а всецело посвящал себя военным делам и почти всегда находился в походах против неприятеля. Не мне судить о военных его доблестях ⁵. Упомяну лишь мимоходом об одном забавном происшествии из походной его жизни, слышанном мною от очевидца. [646]

В 1829 году, во время лагерной стоянки наших войск близь Баязета, одной молодой турчанке почему-то очень полюбился солдатский быт; прирученная сынами Марса, она начала часто посещать лагерь и целые дни проводила в обществе солдат, где легко затвердила несколько русских слов нецензурного пошиба, не понимая их значения. Спустя некоторое время, неожиданно приехал в лагерь Паскевич. Все зашевелилось; засуетилась и турчанка. Когда подъехал экипаж главнокомандующего, она, прорвавшись чрез толпу, смело подошла в графу и, протянув руку, громко сказала ломаным языком: «давай деньги!». Граф, всегда щедрый, на этот раз, вероятно, хотел пошутить, вынул из кошелька и дал ей небольшую серебреную монету. «Ах ты….» — отозвалась турчанка, прибавив в этому крепкое непечатное слово, — «такой большой барин, а дал такую маленькую монету, а?...». Граф расхохотался, взял горсть червонцев и высыпал ей в руку. «Вот молодец», — закричала она, и скрылась в толпе.

Это — одно забавное происшествие; а вот другое, иного свойства. В один непрекрасный день, когда граф Паскевич, находясь в Тифлисе, был чем-то очень возмущен, нужно было поднести в подписи его несколько бумаг, весьма экстренного содержания. В канцелярии думали-гадали, что делать, и порешили просить чиновника по особым поручениям Пилйпейко, чтобы он взял на себя труд доложить бумаги графу. Пилипейко, хохол в полном смысле, громадного роста я с обычным малороссийским акцентом, хотя пользовался доверием графа, но, зная настроение его, уклонялся, утверждая, что он не подпишет; наконец, после настоятельных убеждений, взял бумаги и отправился. Войдя в кабинет, с бумагами под-мышкой, и видя, что граф весьма раздражен, он остановился у самых дверей кабинета, с целию, в крайнем случае, дать тягу или, как говорится, стрекача на попятный двор.

— Что тебе надо?! — гневно закричал на него Паскевич.

— Бумага к подпысаныю принис, ваше сиятельство, — выговорил Пилипейко.

Мгновенно подбежал к нему граф, выхватил у него из-под-мышки бумаги, начал раскидывать их по полу, топча [647] ногами и приговаривая: «Вот тебе бумаги, вот тебе бумаги — понимаешь?».

— Понимать-то — понимаю, як-то не понять, — отвечал Пилипейко громко, с невозмутимым спокойствием и раздвинув на обе стороны свои длинные руки: — а хибаж я неправду казав, що не пидпыше, так ни-таки — иды Пилипейку, у тебе дескать пидпыше; от-тоби чортового батько — и пидпысав, та-ще и по-роскидав!!

Эти простые слова как-бы магически подействовали на Паскевича. Он вдруг остыл и сказал уже мягко, без раздражения: «Вот ты располагал, что не подпишу, — давай их сюда!». Пилипейко поспешно собрал бумаги с полу, положил на стол, и граф подписал все, не читая ничего.

Говоря о Паскевиче-Эриванском, я вспомнил, кстати, один, довольно известный, в свое время, случай, происшедший с предместником его Алексеем Петровичем Ермоловым.

Наивный малоросс, довольно пожилых лет, по фамилии, кажется, Волынский, много лет занимавший скромную должность архивариуса уездного суда, не находил возможности ни содержать большую свою семью, ни возвратиться на родину. Ему присоветовали единственный путь — обратиться за помощью к Алексею Петровичу; при этом дано было и наставление, в каких словах он должен был выразить просьбу свою. Он последовал совету, начал зубрить сочиненную просьбу, начинавшуюся словами: «Ваше высокопревосходительство, войдите в мое бедное положение, и т. д.». Затвердив это вступление, он, после долгих колебаний, наконец, решился идти к Ермолову. Алексей Петрович, занимаясь в своем кабинете, куда доступ был свободный для всех служащих, всегда сидел в большом волтеровском кресле, спиной во входной двери, так что стоявшее перед ним зеркало могло отражать всякого входившего в кабинет, и он, заглянув в зеркало, или тотчас, смотря по личности, или чрез несколько времени, оборачивался в вошедшему. Малоросс, подойдя на цыпочках к кабинету и беспрестанно повторяя заученную речь, с замиранием сердца отворил дверь. Ермолов, увидев в зеркале мелкого чиновника, продолжал писать, а тот все стоял и твердил заученные слова. Вдруг Ермолов, с поднятыми на лбу седыми как [648] лунь, но густыми волосами и широкою грозною физиономиею, поворачивается на своем, трескучем кресле, держа в руке открытую табакерку. Как-только малоросс взглянул на него, которого никогда прежде близко не видел, — так все в памяти его перепуталось; а подойдя ближе, только мог выговорить: «Ваше.... Ваш.... прин.... умн...!!!». Когда же последовал вопрос: — что тебе нужно? — то, увидев в руке Ермолова открытую табакерку, выговорил: «ничего, ва-ше вы-со-ко-пре-во-схо-ди-тель-ство, тильки табачку понюхать». Ермолов протянул ему табакерку, и он, взяв дрожащею рукою щепоть табаку, начал осторожно отступать «задним ходом», а потом, отворив дверь, так побежал, что даже не заметил встретившегося ему полициймейстера. Впоследствии, Ермолов, узнав чрез полициймейстера в чем дело, дал этому бедняку средства выехать из Тифлиса, к крайнему его изумлению, потому что он, как сам говорил, ожидал, по меньшей мере, ссылки в Сибирь «за понюшку табаку».

Управление графа Паскевича было непродолжительно. В 1831 году, во время польского восстания, он был назначен главнокомандующим действующею армиею и наместником Царства Польского, где пожалован титулом князя Варшавского, а на место его, в том же году, прибыл генерал-адъютант барон Григорий Владимирович Розен 1-й.

II.

Барон Г. В. Розен. — Дело о подложных документах. — Характеристика и деятельность барона Розена. — Патриарх Иованес и дело о 1,000 червонных. — Усмирение мятежа в Кубанской провинции. — Приезд императора Николая Павловича в Закавказский край. — Барон Ган. — Флигель-адъютант князь Дадиан. — Маиор Ляхов. — Смерть барона Розена.

1831–1838.

К крайнему сожалению, до сих пор немногое известно о времени управления Закавказским краем барона Розена — этого деятеля, замечательного по своему высокому образованию, по обширному уму, но необыкновенной памяти и по своим гуманным принципам.

Вступление барона Григория Владимировича в должность не [649] замедлило ознаменоваться двумя очень важными событиями. Первым был секретный донос — о существовании в Тифлисе шайки делателей фальшивых грузинских царских гранат не только на княжеские (тавадския) звания, но и на различные казенные и частные имения; вторым — открытие противоправительственного заговора.

По обоим делам последовало чрезвычайно много арестов, даже лиц, высоко стоявших по своему положению. Надобно было видеть, как человечно смотрел барон Розен на эти дела, хотя важные по своему значению, но происшедшие от легкомыслия и увлечения участников, особенно последнее из них. Строгим следователем по делу о заговоре был присланный из Петербурга генерал К. В. Чевкин ⁶. Что касается до первого дела, т. е. о фальшивых граматах, то ему нельзя было не дать серьезного характера, сначала следственным порядком, по которому привлечено было в ответственности до 120 человек; в числе их находились: Шароевы, Шадиновы, Шайковы, Гургинбеговы, Маримановы, Абессаломовы и Захарбеговы (все искатели княжеств), — а потом судебным, чрез особую смешанную судную коммисию, под председательством генерал-лейтенанта Байкова. В эту коммисию, 16-го января 1834 года, был командирован я, для усиленных занятий при составлении подробной записки и проекта решетя по этому делу, заключавшему в себе более 20-ти тысяч листов. Труды коммисии увенчались полным успехом: было осуждено к лишению прав и в ссылку не более 4 человек, главных зачинщиков, деятелей и коноводов; остальные приговорены: или к полицейскому надзору, или в одному подозрению, а все открытые документы и печати преданы уничтожению.

Вскоре по решении этого дела, именно в июле 1834 года, меня перевели на службу в канцелярию главноуправлявшего в Грузии. С удовольствием вспоминаю время службы моей в канцелярии главноуправлявшего в Грузии, среди образованной молодежи, как например: граф Ржевусский, князь Лобанов-Ростовский, г. Корсаков и др., под главным и ближайшим начальством самого барона Григория Владимировича. Тогда [650] же, некоторое время, состоял на службе в канцелярии довольно еще юный, но чрезвычайно любезный, обязательный и приятный в обращении, князь Леван Иванович Меликов, ныне генерал-адъютант. Барон Розен был труженик, каких мало. Он читал все сколько-нибудь серьезные входящие и исходящие за его подписью бумаги, много собственноручно писал, просиживая напролет целые ночи; ни одна самая обыкновенная бумага не проходила, чтобы он ее не исправил или не прибавил чего-нибудь дельного, глубоко-осмысленного ⁷; всех чиновников знал не только по фамилиям и их служебным способностям, но даже по почеркам. Несмотря на доброту его сердца, к нему, однако, нелегко было идти с докладом; бывало, душа уходит в пятки, когда предстоит доклад: читаешь, перечитываешь, обдумываешь все стороны дела, а все-таки барон иногда сделает такой вопрос, или выскажет такое замечание, от которого станешь в тупик.

Не могу не привести двух случаев, бывших со мною. Один торговец, из армян, подал барону жалобу на ахалцыхского областного начальника (тогда Ахалцых был областным городом), не пропускавшего в Тифлис купленные просителем в Турции маслины; это было в исходе великого поста, когда названный товар наиболее требуется, и купец мог понести значительные убытки. Взглянув на эту жалобу сочувственно, я тотчас заготовил предписание о немедленном пропуске маслин, и понес бумагу в подписи.

— Вздор ты, братец, написал, — сказал барон.

— Мне кажется, ваше высокопревосходительство, иначе нельзя написать, как в таком смысле, — почтительно отвечал я.

— Говорю тебе, что ты написал эту бумагу на-фуфу, без справки, — заметил барон, а потом, подумав, добавил: — назад тому три года, в январе или феврале.... нет, в январе месяце, была у меня большая переписка по этому предмету с министром Канкриным; дело должно быть у Подорожко, а ведь известно, что все, что попадет в руки Подорожко — и со свечей не отыщется (чиновник он был весьма хороший, [651] но очень беспечный); пойди, посмотри у него опись, отыщи дело, и оно тебе покажет, как следует поступить.

Действительно, по указанию баронов времени, без затруднения я отыскал дело в шкафу Подорожко, и разрешение дано было не в пользу жалобщика, по важным причинам.

Молодой, лет 25-ти, армянин, как оказалось, большой пройдоха, составил, от имени одного из епископов в Индии (?), к армянскому патриарху в Эчмиадзине подложное письмо, в котором, назвав подателя своим родным племянником, просил выдать ему на счет епископа 1,000 червонцев, если тот будет нуждаться. Патриарх, — кажется, Иованес (это было в 1837 году), — прочитав письмо, немедленно удовлетворил просьбу, но с тем вместе сообщил о выдаче денег в Индию епископу. Пройдоха-армянин отправился в Тифлис, и, как водится, закутил на деньги, легко ему доставшиеся; а между тем последовал от епископа ответ, что у него племянника никогда не было, и что письма к патриарху он не писал. Тогда патриарх, сознавая свою опрометчивость, формально обратился к барону Розену с просьбой о поступлении с виновных по законам. Барон призвал меня и, отдавая письмо патриарха, приказал тотчас заготовить бумаги, как следует по закону. Чтобы не замедлить дела составлением подробного предписания, я приготовил его на имя тифлисского полициймейстера, с препровождением подлинного письма патриарха и с поручением арестовать обвиняемого, допросить и отправить, за караулом, к начальнику Армянской области для суждения — по месту сделанного преступления. День был субботний; приношу к подписи.

— Что ты написал? — спросил барон.

Читаю бумагу.

— Ты направляешь дело так, что, пока его розыщут, да соберутся отправлять, — он пронюхает и улизнет или теперь же, или, пожалуй, с дороги; — тогда ищи ветра в поле. Напиши не полициймейстеру, а губернатору — и секретно, чтобы тотчас отыскать армянина и посадить его в тюрьму, и тут же, т. е. в Тифлисе, предать суду; для этого послать губернатору копию с патриаршей бумаги.

Возник спор юридический; я прочитал статью закона, где ясно говорится, что всякое преступление должно быть судимо и [652] наказуемо там, где оно учинено. Разгневался барон сильно и, доказывая, что еще неизвестно, где именно сделан армянином подлог: в Эриванской области, или в Тифлисской губернии, где патриарх также иногда пребывает, — приказал сию минуту исполнить все, без рассуждений.

Заготовить и переписать предписание губернатору было нетрудно, но писать тогда же вопию в пять листов — оказалось физически невозможным, так как была уже ночь под воскресение, когда ни одного писаря нельзя было отыскать. Что делать? Я решился отложить переписку до утра, и, прийдя рано утром, отправился к барону с одним предписанием. Подписав его, он спросил: «а копия готова?» — Готова, — отвечал я не без страха. «Так-ли?.. Ну, хорошо, отправить сейчас и мне доложить», — сказал он. Сердце у меня замерло; прибежав в канцелярию и не найдя ни одного писаря, стаи я сам переписывать, и в четверть часа вопия была готова, но как готова? Разумеется, с значительными пропусками, и, следовательно, вышла такая вопия, из которой ничего нельзя было понять; я рассчитывал, что на другой день будет написана и послана другая копия. Занеся отпуск в исходящую и разносную книги, и запечатав конверт, я отправил его по адресу, а сам пошел и доложил об исполнении приказания. «Хорошо», — сказал барон, а между тем, усомнясь в возможности так скоро написать вопию с 5-ти листов, послал особого чиновника, именно Михаила Васильевича Дмитревского, принести ему разносную книгу; книга была принесена; он удивился и, позвав меня, ласково сказал: «Ну, счастлив ты, а я имел твердое намерение посадить тебя под арест, за то что ты отложил мое приказание до другого дня; теперь ты загладил свою вину; я погорячился, не сердись на меня, старика».

Время управления барона Розена было не Бог-весть как велико — всего с небольшим 6 лет. В такой короткий срок много-ли можно было сделать там, где между туземным населением не существовало ни симпатии к русскому народу, ни стремления к образованию, — где преобладало полное невежество и совершенное отсутствие понимания русской речи и где, наконец, главнейшая доля забот правителя края уделялась мерам к устранению постоянных внутренних и внешних [653] неурядиц, особенно при упорной, кровопролитной борьбе с горскими племенами?

При всем том барон создал в Тифлисе громадное каменное помещение, поместив в нем губернскую гимназию, вместо существовавшего тогда ничтожного пансиона, куда туземцы неохотно отдавали детей своих, даже за денежное вознаграждение, которое иногда производилось им от правительства, с целью приохотить к учению. Он же открыл правильное почтовое сообщение на некоторых главнейших трактах края, с устройством станционных помещений и троичной езды, о чем, до того времени, никто за Кавказом не имел даже понятия, а вся казенная корреспонденция, как и служебные командировки, производилась посредством верховых казачьих лошадей, и не иначе как при вооруженном прикрытии.

Между тем, нельзя было не видеть, каких усиленных забот стоило ему преследовать два весьма важные вопроса: один о разъяснении поземельных прав ахчевых и тапных владельцев Ахалцыхской провинции; а другой — о приведении в надлежащую точность чрезвычайно запутанных поземельных доходов, упадавших на часть казны натурою, с мулькодарских и тиульных имений Эриванской области. По первому вопросу хотя были приняты самые энергические меры, но окончательного решения, но сложности и неясности предмета, весьма долго не могло состояться в смысле: что должно разуметь под словами ахчи и тапы ⁸. Что же касается второго вопроса, то он увенчался полным успехом: посредством составления подробной облагательной табели и значительного увеличения доходов казны, без малейшего неудовольствия со стороны земледельческого населения и даже частных собственников ⁹. [654]

В 1836 году, неожиданно вспыхнул в Кубинской провинции бунт, угрожавший принять значительные размеры по всей окраине. Уверенный, как начальник опытный, что брожение возникло не из злой води, а по легкомыслию и невежеству некоторых личностей высшего сословия, барон был крайне опечален их положением. Недолго думая, он решился употребить одно нравственное свое влияние и достиг полного успеха подавить беспорядок не только в короткое время, но и без особенных потрясений.

В мусульманских провинциях были конфискованы в казну значительные недвижимые имения удалившихся га границу изменников, а оставшиеся здесь семейства беглецов находились до того в жалком положении, что были лишены всякой возможности к существованию. Вследствие убедительного представления своего, барон успел исходатайствовать высочайшее соизволение на возвращение, в большинстве случаев, не только имений, но и полученных с них одною доходов.

Во все время его управления, канцелярия у него была очень небольшая; расходов на нее производилось весьма немного; наград никогда никаких не существовало, за весьма редкими исключениями (помню, что двум чиновникам, и то за поход с бароном, во время войны с горцами, именно: Козаченко и Крылову, были пожалованы ордена Станислава 3-й степени; это были такие редкие награды, которым чуть не все тифлисские чиновники завидовали); но движение дел было быстрое: все кипело, остановки в делах, — по крайней мере, серьезных — не было; народ заметно стал привыкать к порядкам и к возможному ознакомлению с различными улучшениями как в отношении промышленности, так и сельского хозяйства, — словом, был спокоен и доволен, по крайней мере, до известной степени. [655]

В 1837 году получено было известие о путешествии государи императора Николая Павловича по Закавказскому краю. В начале октября того года барон Розен встретил его величество на берегу Черного моря, в укреплении Редут-Кале, куда в то время был чрезвычайно трудный, почти непроезжий, колесный путь. Оттуда государь, в сопровождении барона, изволил прибыть, чрез Ахалцых и Эривань, в Тифлис, не выразив нигде неудовольствия, несмотря на трудность пути, постоянное дождливое время, невылазную грязь и неизбежные остановки. В самый приезд государя, находился в Тифлисе член государственного совета, барон Ган, с большим штатом чинов, для составления проекта преобразования всего гражданского управления за Кавказом. Неизвестно, вследствие-ли служебных пререканий, или частных столкновений, происшедших с самолюбивым бароном Ганом, или по особому какому случаю, — на другой день приезда государя в Тифлис, его величеству сделалось известным о существовании важных злоупотреблений в Эриванском полку, которым, к несчастию, командовал зять барона Розена, флигель-адъютант полковник князь Дадьян. Вследствие сего, по высочайшему повелению, тогда же был командирован в штаб-квартиру полка, расположенную в урочище Манглис, — состоявший при его величестве флигель-адъютант князь Васильчиков, для ближайшего удостоверения, на месте, в справедливости дошедших до государя слухов. Произведенное князем Васильчиковым в однодневный срок дознание оказалось не в пользу командира полка. Никто ничего не знал, и даже никому в голову не приходило о каких бы то ни было угрожающих потрясениях; пронесся только слух, что на Александровской площади назначен большой царский смотр войскам. Народ повалил туда массами; пошел и я. Часов в 9 утра государь приехал на сборный пункт, сидя в коляске рядом с бароном Розеном, как-будто бы грустный, чем-то недовольный. По окончании смотра, его величество изволил выразить одобрение только начальнику артиллерии, генералу Козлянинову, а потом, когда последовал вызов штаб и обер-офицеров на середину, государь, быстро взглянув на все стороны и увидев Дадьяна, сказал строго несколько слов, не дошедших до моего слуха. Вслед затем, возвысив голос, [656] громко произнес: «снять с него аксельбанты, как с недостойного носить звание моего флигель-адъютанта». Исполнение немедленно последовало чрез тифлисского военного губернатора, Михаила Григорьевича Брайко, видимо растерявшегося. Взяв из рук Брайко аксельбанты, государь произнес: «В Бобруйск! преступных наказываю, а достойных награждаю. Барон Розен ¹⁰, — обратился его величество к сыну Григория Владимировича: — жалую тебя моим флигель-адъютантом» — и передал ему аксельбанты. Старик Розен, пораженный неожиданностью, грустный, печальный, подошел к государю и поцеловал его руку. Затем, его величество, в том же экипаже, вместе с Розеном, изволил отправиться для обозрения различных учреждений. Вечером того же дня, государь император изволил принять от дворянства и купечества бал, где оставался, однакож, 1 1/2 часа, пройдя с двумя или тремя дамами польский.

Возвращаясь с бала, государь в передней сделал полициймейстеру маиору Ляхову какой-то вопрос; тот, изнуренный почти трех-суточными заботами, без сна, с раскрасневшимися глазами, не понял хорошо слов императора, и доложил что-то невпопад; из этого последовало заключение, что он не трезв, и на другой день отдан был приказ об исключении его из службы. Впоследствии дело разъяснилось, и Ляхову восстановлены все служебные его права. На другой день государь изволил выехать из Тифлиса, в сопровождении барона Розена.

При выезде из города, на спуске с Верейской возвышенности, на крутом повороте, над большим оврагом, по неопытности кучера, лошади круто повернули, отчего опрокинулся экипаж, хотя, благодаря Бога, без всяких последствий, но и не без угрожавшей опасности, сильно испугавшей всех сопровождавших императора. На этом месте поставлен прекрасный памятник из гранитного камня, с большим наверху крестом и с надписью на граните: «живый в помощи вышняго» и т. д. [657]

Тяжело было положение барона Розена по отбытии из края государя императора. Зять его отправлен в Бобруйск; все его семейство в невыразимом горе ¹¹; сам он, расстроенный до глубины души, едва держался на ногах. Дадьяна судили. Суд нашел его виновным и приговорил к тяжкому наказанию; государь, впрочем, значительно смягчил приговор, по уважению к службе барона, и именно — отменил ссылку на поселение.

Дадьян не прав — судя по приговору; но составляет-ли он исключение? Едвали можно с уверенностию сказать утвердительно; тогда подобные порядки входили в плоть и кровь полковых командиров и даже всяких командиров. Во всяком случае, барон Григорий Владимирович, при его честной натуре, никогда не мог помыслить о каком бы то ни было потворстве, не совмещавшемся с его понятиями; за это можно поручиться всем, что есть святого. В непродолжительном времени его служебная карьера расстроилась; одновременно расстроилось и его здоровье. Назначенный, в звании полного генерала и генерал-адъютанта, не более как сенатором, он не перенес душевного потрясения, был поражои параличем — и умер.

III.

Е. А. Головин. — Обвал Арарата. — А. Ф. Десимон. — П. П. Тимофеев. — Казнь татарина. — Новые штаты. — Назначение А. И. Нейдгардта. — Его любовь к опрятности. — Неопытный генерал и ловкий делец.

1838–1845.

На место барона назначен был генерал от инфантерии Евгений Александрович Головин, человек довольно уже пожилой. Он прибыл в Тифлис 19-го марта 1838 года. Угрюмый, недоступный, всегда как-будто недоспавший и недовольный, притом же строгий педант, — он наводил на подчиненных только страх и неприятное чувство.

Первое время его управления осуществилось весьма печальным событием, происшедшим летом 1840 года. В самый [658] зной, около 5-ти часов пополудни, внезапно и, конечно, неожиданно, так как никаких атмосферных явлений не замечалось, — последовал в Тифлисе такой сильный, подземный толчок, с шумом и колебанием почвы, что я невольно пошатнулся и едва удержал равновесие. Стоявший на столе стакан чаю опрокинулся; каменный, довольно ветхий дом, в котором была моя квартира, затрещал так, как-будто угрожал разрушением. Испуганный столь необыкновенным происшествием, я выскочил на улицу, где стекался уже народ со всего околотка в большом смятении. Все молились, колокола звонили, женщины и дети голосили, ожидая какого-то страшного бедствия, и долго никто не возвращался в свои жилища. К счастию, ни удара, ни колебания не повторилось, и кончилось все одним страхом. Впоследствии оказалось, что за 280 верст от Тифлиса, именно в Эриванской губернии, с довольно возвышенной местности Арарата, рухнула громадная масса каменной отвесной скалы, под которою, с незапамятных времен, было расположено большое, весьма зажиточное армянское селение Ахуры. Все это селение, в числе 1,000 душ, с бывшим там монастырем и многочисленными монахами, сделалось жертвою ужасной катастрофы, отголосок которой отравился даже в Тифлисе. В 1862 году, чрез 22 года после происшествия, случилось мне быть на этой страшной могиле, на которой, из огромных валунов, образовалась целая гора, не оставившая и малейших следов того, чтобы там могло когда-либо существовать селение.

Нерадостна была эта кровавая весть для генерала Головина, человека нечуждого некоторых предрассудков. Тем не менее, он сделал все возможное, чтобы облегчить, по крайней мере, положение тех деревень, которые, по близкому своему нахождению от места происшествия, более или менее потерпели бедствие. У него ближайшим доверенным лицом был Андрей Францович Десимон, которого все любили и уважали за его деликатное, простое обращение и готовность помогать всякому — словом и делом. Но единственным докладчиком и влиятельным лицом по всем гражданским делам был директор канцелярии Павел Петрович Тимофеев, вышедший из мелкоты, чуть-ли не из кутейников, человек не без смысла, [659] хотя без всякого образования, но практически понимавший суть всякого дела.

Мне случилось только один раз, по поручению директора, быть с докладом у генерала Головина. В городе Эривани один молодой татарин занял у другого, такого же возраста, мусульманина несколько рублей, и уклонялся от платежа. Кредитор, потерявший терпение, встретив должника днем на площади и не рассуждая долго, самовольно, с насилием, снял с него какое-то верхнее платье, в обеспечение удовлетворения своей претензии. Этому поступку, по жалобе обиженного, был дан характер грабежа; возникло военно-судное производство, поступившее с сентенциею судной коммисии на конфирмацию главноуправлявшего. Я наложил обстоятельно сущность дела и, приготовив конфирмацию, переписанную набело, в которой был оставлен пробел для определения наказания собственною рукою главноуправлявшего, — поднес в подписи, полагая, что он назначит за самоуправство наказание розгами — не более. Головин, выслушав все, веял перо и, не говоря ни слова, поморщившись — написал: «Повесить». Изумленный таким определением наказания, я счел долгом доложить, что, по существующим законам, за подобные преступления смертная казнь не полагается. «Не ваше дело рассуждать», — строго отозвался он, — «извольте исполнить беспрекословно; я знаю, что делаю». Татарин был повешен, к большому смущению местного населения, по доходившим слухам. Может быть, генерал Головин имел свои основания, чтобы навести страх, так как подобные казни повторялись довольно часто и в других местностях, особенно в разбойничьем Казахском участке; тем не менее, взгляды его не достигали своей цели, ибо разбойники нисколько не уменьшались, а нередко появлялись даже значительными организованными шайками.

В то время, когда генерал Головин вступил в управление краем, барон Ган там не находился. Вскоре по приезде его туда, приступлено было в общему преобразованию гражданского управления. Выработанный по последнему случаю проект штатов, с возвышенными окладами и довольно значительными изменениями административных разделений, их порядков и обязанностей лиц служащих, — высочайше утвержден 10-го апреля 1840 года. [660]

Со введением новых штатов, был я назначен ассесором учреждавшейся тогда палаты государственных имуществ, которая открыта в исходе декабря того же 1840 года. Нас всех назначенных членов палаты приводили в присяге в присутствии главноуправлявшего Головина. Недолго оставался я ассесором: скоро был утвержден советником хозяйственного отделения, куда последовал такой наплыв из равных учреждений неоконченных дел старого времени, что я поставлен был в невозможность избегнуть застоя, при ограниченных канцелярских средствах. Между тем барон Ган выехал; без него, вследствие оказавшихся повсеместно беспорядков, особенно на далеких окраинах, как, например, в Гурии, Елисуйском владении и Закатальском округе, — последовали существенные преобразования: некоторые гражданские должности обращены были по-прежнему в управление военное; все попечители государственных имуществ, с их помощниками и канцеляриями, упразднены; права самой палаты государственных имуществ, особенно по защите интересов казны, так ограничены, что она сделалась не более как передаточною инстанциею; так продолжалось до приезда осенью 1842 года военного министра, князя Александра Ивановича Чернышева и статс-секретаря Позена. С прибытием их, по особому высочайшему уполномочию, состоялись новые изменения в порядке управления: директор Тимофеев был сменен, а вскоре затем, именно в начале 1843 года, назначен и на место Головина генерал от инфантерии, генерал-адъютант Александр Иванович Нейдгардт, принявший управление далеко не в цветущем состоянии.

Болезненный, в высшей степени раздражительный, нетерпеливо-беспокойный, но строго во всем правдивый и крайне бережливый в расходах, Нейдгардт, с одной стороны, неуклонно стремился дать быстрое движение делам по всем частям управления, а с другой — главнейшее внимание обращал на чистоту и опрятность не только в учебных заведениях, но и во всех присутственных местах. Нельзя не отдать полной справедливости постоянным его заботам, хотя они, по своей непрактичности, не достигали и не могли достигнуть желаемой [661] цели, потому что еженедельные, чуть не ежедневные требования подробных ведомостей о движении делопроизводства — бесполезно отнимали много времени и много лучших сил, необходимых для более серьезных занятий.

Во всех заведениях первым у него делом было заглянуть в кухонную обстановку. Однажды заметил он в гимназической кухне нарезанные куски хлеба для раздачи к обеду воспитанникам. Последовал вопрос: «сколько полагается каждому лицу хлеба?». — Фунт с чем-то, — отвечал эконом-немец. «Свесить», — приказал Нейдгардт. Свесили: не оказалось против нормы 5-ти золотников. «На гауптвахту», — закричал он. — Помилуйте, это немного, ваше высокопревосходительство!

«Ну, так немного и посидишь, — только два дня».

В то время, когда, за отсутствием управляющего палатою, я исправлял его должность, неожиданно прибыл в присутствие генерал Нейдгардт. Обогрев внимательно комнаты и потолки, он, в присутственной камере, остановил взгляд на зерцале и спросил: «это что такое?».

— Зерцало, — отвечал я.

— Нет, вот это что такое? — сказал он, указывая на стекло, покрывавшее одну сторону зерцала: под стеклом оказалась околевшая муха, с раздвинутыми посередине стекла крылушками.

— Муха, ваше высокопревосходительство.... — отозвался я, несколько сконфузившись.

— То-то муха, — а вот пойдите в любую казарму и посмотрите, найдется-ли что-нибудь подобное, хотя там находятся солдаты, а здесь советники. — Потом, взглянув на некоторые поземельные планы, тем и кончил обозрение, выразив, однакож, неудовольствие, очень меня тревожившее.

При Нейдгардте состоял директором канцелярии Сергей Федорович Васильковский и особо начальник гражданского управления, генерал-лейтенант Г.... Первый, как человек с образованием, хотя по природе довольно грубоватый и упрямый, был большим тружеником. Главнейшие достоинства последнего составляли: высокий стан и генеральские эполеты.

Не могу не привести одного случая с генералом Г.... [662] Разнесся слух, что он недоволен действиями палаты государственных имуществ и намерен произвесть строгую ревизию этого учреждения. Нам — чиновникам — было известно, что он не понимает гражданских порядков, и потому в голову никому не приходило особенно приготовляться, да, признаюсь — мы и не думали, чтобы ревизия могла состояться. Однако, он явился в палату.

— Какие тут у вас есть дела? — спрашивает у одного из чиновников.

— Всякие есть, ваше превосходительство; вот — неволите видеть, все шкафы переполнены делами; какое прикажете вам подать?

— Подайте мне какое-нибудь, — приказал он.

Чиновнику, с которым он говорил, как-раз попалось под руку громадное дело, составлявшее, в течение целого года, пустую, текущую канцелярскую переписку. Чиновник поднес дело и доложил:

— Вот все какие у нас дела.

— В чем же оно заключается?

— Здесь очень много предметов, — отвечал чиновник, и давай высчитывать все, что только приходило ему на мысль и что даже не входило в круг обязанностей палаты, например: и содержание почтовых станций, и высылка беглых имеретинцев, и конфискация изменнических имений, и проч., и проч.

— Да, нехорошо, нехорошо, что такие важные дела залеживаются; надеюсь, что они все будут кончены в скорейшем времени, — отозвался он и, после обозрения помещения, вышел.

Чрез неделю; встретив чиновника, представлявшего ему дела в палате, генерал Г.... спросил его:

— Ну, в каком положении теперь ваши дела?

Тот почтительно и без малейшей запинки отвечал:

— С тех пор, как ваше превосходительство неволили произвесть строгую ревизию и сделали важные указания, смело можно сказать, дела пошли как нельзя лучше.

Ему это очень понравилось, и он удостоил чиновника даже пожатия руки.

Так все шло за Кавказом, без определенной мысли, без [663] всякой системы, при отсутствии самых необходимых служебных познаний, и в сущности не выходило ничего, кроме траты денег и бесполезного истребления бумаги, — до назначения наместником кавказским князя Воронцова.

IV.

Князь М. С. Воронцов. — Командировка в Ново-Баязетский уезд. — С. В. Сафонов. — Новое назначение. — Деятельность князя М. С. Воронцова. — Кавказское общество сельского хозяйства. — Кавказские агрономы. — Посев шелковичных червей. — Дело Копьева. — Опасное рукопожатие. — Генерал З....ий. — М. П. Щербинин, — Увольнение князя М. С. Воронцова.

1845–1855.

Нет сомнения, что князь Михаил Семенович Воронцов, но своей служебной деятельности и по своей громадной популярности, займет в истории не одну страницу. Скажу только то, что лично мне известно за время его управления Кавказом.

Как теперь помню, 25-е марта 1845 года, день прибытия в Тифлис князя Воронцова, вместе с супругою его Елисаветою Ксавериевною. Торжество было полное: весь город, с амкарами, национальною музыкою и амкарскими значками, — встретил их далеко за городскою чертою. В самом городе, кроме великолепной иллюминация, все лавки и магазины были убраны дорогими коврами и материями, — словом, восторгам не было конца.

На другой день после приезда князя Воронцова, был назначен у него прием военных и гражданских чинов. Довольно большой зал в доме, занимаемом наместником, был переполнен явившимися на прием, так что с трудом можно было увидеть князя. Высокий стан, покрытая сединами голова, умное, как-будто улыбающееся лицо, ласковые симпатичные манеры — произвели на всех отрадное впечатление, на меня в особенности. Ну, думалось мне, если и теперь не пойдут здесь дела хорошо, то, значит, грузинский царь правду сказал, что «пока не отыщется место, где кем-то зарыта свиная голова, — никакие силы не в состоянии установить за Кавказом порядок управления».

Пока князь Михаил Семенович всматривался в дела и [664] знакомился с порядками управления, мне дано было экстренное поручение отправиться в Александропольский уезд для раскрытия злоупотребления, состоявшего в несвоевременном снабжении магазинов провиантом, отчего, по случаю наступившего зимнего времени, неудобного для транспортировки, войска поставлены были в большое затруднение. Не прошло нескольких месяцев по исполнении этого поручения, как неожиданно получил я предписание, за подписью самого князя: немедленно произвесть строжайшее следствие в Ново-Баязетском уезде, Эриванской губернии, над участковым заседателем Тархановым (из армян) о беспримерном будто-бы его лихоимстве, как жаловалось все общество Гокчинского участка.

Ново-Баязетский уезд, расположенный в местности, весьма суровой в зимнее время, населен, большею частию, армянами, выходцами из персидского города Адербейджана, не имеющими никакого понятия об удобствах жизни; они занимают плодородные земли, много продают хлеба и других произведение, но живут грязно, скупо, скаредно, отказывая себе в самых необходимых насущных потребностях, и всегда стараются приобретать деньги звонкою монетою и — чем новее, т. е. блестящее, монета, тем охотнее, даже платят за нее с возвышением нарицательной цены. Скопленные деньги они закапывают в землю и, в свободное время, в кругу своей полунагой семьи, забавляются как развлечением — устройством из скопленных золотых и серебреных монет различных пирамид, а потом опять прячут в избранные хранилища. Мне рассказывал один из них же, уже несколько обрусевший армянин, что в Баязетском уезде зарыто в земле денег более миллиона рублей.

Отправившись в Ново-Баязетский уезд, более 4-х месяцев трудился я над порученным мне казусным делом, при всевозможных лишениях и неудобствах, среди полудикого населения, обитающего в подземельях вместе с домашними животными. Накопилось большое производство и не без успеха по некоторым важных пунктам. Удостоенный личной благодарности князя за этот труд, я радовался, что мог заслужить такое вникание. Вышло, однакож, не так, как мне воображалось: Тарханов, над которым производимо было следствие, [665] оказался родственником армянского патриарха Нарсеса, лица сильного. Ничего не зная, я неосторожно правдиво доложил князю Михаилу Семеновичу о результатах дела. К несчастию, при этом находился назначенный уже на место Васильковского, директором канцелярии наместника, Степан Васильевич Сафонов, которому почему-то очень не понравился мой откровенный доклад. Когда, по приказанию князя Михаила Семеновича, была составлена мною подробная записка и принесена, вместе с делом, к Сафонову, то он принял меня очень нелюбезно, чтобы не сказать — грубо.

— Что вам угодно? — спросил он меня повелительным, надменным тоном, и как бы недовольный.

«Мне, лично от вас, ничего не угодно, — отвечал я, едва сдерживая себя: — угодно только исполнить известное вам приказание князя» — и тут же положил ему на стол все дело с запиской.

Сафонов, схватив это дело, сердито бросил его на окно.

После этого случая, стало меня преследовать какое-то недоброе предчувствие, которое не замедлило осуществиться: 27-го сентября 1847 года, прочитал я приказ о переводе меня, без моего ведома, из палаты государственных имуществ, советником в грузино-имеретинское, ныне тифлисское, губернское правление, где было большое накопление и запущение дел, требовавших особенной деятельности. Делать было нечего, волей-неволей приходилось покориться своей участи. Я утешился только тем, что в то время в Тифлисе занимал должность военного губернатора генерал-маиор Сергей Николаевич Ермолов, человек прямой и честный. Скоро он обратил на меня внимание, и я стал пользоваться полным его доверием. К сожалению, Сергей Николаевич, при всех своих достоинствах, не обладал достаточным современным тактом, и скоро потерпел крушение: он был переведен внутрь России, кажется, в Витебскую губернию.

Между тем, князь Михаил Семенович, облеченный большою властью, стал твердою ногою на ту почву, которая повсеместно требовала радикальной обработки: он обратил внимание на чистоту и опрятность городов; на возвышение и улучшение положения некоторых лучших княжеских родов, дав [666] им материальную поддержку и приличное значение; устроил в Тифлисе замечательное театральное здание и тротуары с значительными посадками деревьев, закрыл смрадную и вредную Салалакскую канаву, простиравшуюся в Центре города до Мухранского моста; исходатайствовал учреждение закавказского «приказа общественного призрения», в видах предоставления возможности землевладельцам освободиться от раззорения их ростовщиками ¹²; создал по левую сторону реки Куры, на грязной местности; где была деревня Куки, — особое, довольно красивое пригородье, с весьма ценными постройками, тянущееся теперь почти на двух-верстное пространство; закрыл палата государственных имуществ, с возложением обязанностей их на губернские правления; образовал из Грузино-Имеретинской и Каспийской губерний — четыре губернии, именно: Тифлисскую, Эриванскую, Шемахинскую (ныне Бакинскую) и Кутаисскую; неослабно преследовал мысль о народном образовании, об улучшении садоводства, огородничества и, вообще, сельского хозяйства, для чего постоянно и, большею частью, на собственные деньги выписывал прививки облагороженных дерев и семена. Наконец, заметив, что отрасль эта развивается медленно, по непонятливости, лени и равнодушию населении, сформировал «общество сельского хозяйства». Общество это, возникшее не само собой, как это обыкновенно делается, когда в данной местности интеллигентные хозяева чувствуют потребность сходиться для обмена мыслей, — явилось, к сожалению, учреждением, так сказать, искусственным. Князь Воронцов это хорошо понимал; но он хотел, создавая сельско-хозяйственное общество, во главе которого, на первое время, стал сам, как президент, — вызвать в местных хозяевах жизнь и деятельность. Он думал, что сельско-хозяйственные улучшения за Кавказом привьются так же скоро, как они привились в Новороссийском [667] крае, благодаря «обществу сельского хозяйства Южной Россия», тоже им созданному; но вышло иначе: «кавказское общество сельского хозяйства», просуществовав много лет, не успело почтя ничего сделать ни при нем, ни после него, с таким непонятливым населением страны.

Для характеристики восточного человека приведу два случая. Князь Воронцов приказал устроить при «кавказском обществе сельского хозяйства» — «семенное депо», из которого хозяева могли получать, за самую умеренную плату, разные сельско-хозяйственные семена, с наставлением, как их разводить. В заседаниях «общества», собиравшихся, первое время после открытия оного, во дворце наместника, — он, с неподдельным любопытством и вниманием, расспрашивал землевладельцев о ходе их хозяйств, об урожаях, о результат разведения разных растений, семена которых были выписываемы часто по указанию князя. В то время все домогались быть принятыми в члены этого общества, но не ради дела, или любви к делу — нет! Самое дело было на последнем плане. Поступление в члены сельско-хозяйственного общества удовлетворяло, некоторым образом, мишурному тщеславию и чванству грузин и армян, — чванству, присущему восточным человекам — бывать во дворце наместника, говорить с ним и потом рассказывать с важностию в своем кружке, что я-де-был у наместника в заседании. Нужно было хоть однажды видеть, как, бывало, после заседания у князя Воронцова, члены «общества сельского хозяйства» из туземцев выходят на подъезд его дома и там стараются оставаться как можно долее, в виду проходящей, по Головинскому проспекту публики, чтобы показать себя и порисоваться.

Однажды в заседании князь Воронцов спросил, не обращаясь особенно ни в кому, а в виде общего вопроса, — как удалась цветная капуста, семена которой были розданы членам общества «бесплатно». Глубокое молчание. Но вот встает один из присутствовавших, князь Д. Д. О.... и говорит, что никуда не годится это растение; что он развел, было, ее у себя, но потом стравил буйволами, потому что она в пищу человеку не пригодна. Удивленный князь Воронцов расспрашивает о подробностях и получает в ответ, что капуста эта «совсем [668] некруглая, как надо быть, а больная, туда-сюда пошел». Это значит, что цветная капуста, как непохожая на кочанную, никуда не годится, по тогдашним понятиям местного населения, и ее нашли пригодною только для кормления буйволов.

Князь А.... купил в «семенном депо» «общества сельского хозяйства» пуд семян кормовой травы — люцерны (ионжа, по-местному) и в то же время фунт яичек шелковичного червя. Расспросив в депо, как сеять ионжу и как обращаться с яичками для лучшего сбережения их до временя наступления выкормки, он отдал покупки своему старосте, рассказав по-своему, как и что делать. Когда наступило лето, землевладелец полюбопытствовал узнать у старосты о результатах посева ионжи и выкормки шелковичных червей. Каково же было его удивление, когда он узнал, что староста распорядился яички шелковичного червя посеять, а семена ионжи хотел оживить и кормить их шелковичным листом, — но ничего, разумеется, не вышло из этого. Староста решил, что нововведение господина его никуда не годится.

При всех, однако же, затруднениях, князь Воронцов не уклонялся от своей задачи. Всегда невозмутимый, проницательный, деятельный, он был доступен, ласков, внимателен ко всему, а если замечал или открывал какие-нибудь уклонения от порядка, то хладнокровно налагал на виновного всесильную свою руку, несмотря ни на какое лицо. Так, был случай с одним полковым командиром, именно с полковником Копьевым ¹³, который провел у князя вечер с танцами, в полном весельи, и, откланиваясь, удостоился даже пожатия руки хозяина; а когда пришел в свою квартиру, то был арестован и посажен на гауптвахту, с назначением над ним следствия (мне неизвестны в подробности основания этого дела, но общая молва утверждала, что тут играла роль интрига, съумевшая ловко ввести князя в ошибку — относительно Кошева, пользовавшегося общим уважением). Лица, служившие в Тифлисе во время наместничества князя Воронцова, встречали его иногда довольно поздно вечером, одного, прогуливавшегося инкогнито по городу. Во время этих прогулов, он во всему [669] прислушивался, а на другой день, неожиданно, являлось какое-нибудь полезное распоряжение. Чуть-ли не таким же путем открыл он в Тифлисе большую шайку воров и мошенников, промышлявших безнаказанно, под покровительством и при участии одного из полицейских чиновников. Его и уважали, и боялись, — особенно боялись те, которые удостоивались пожатия руки, имея в виду пример на Копьеве. Однажды, во время поездки по краю, случилось князю быть в каком-то отдаленном укреплении, где находился большой военный госпиталь. Обозрев госпиталь во всей подробности, он нашел его в хорошем состоянии и, обратясь к смотрителю, выразил ему благодарность, а с тем вместе, протянул ему руку; тот, испугавшись до крайности и пряча свою руку, пал на колена, прося помиловать его, как бедного человека, обремененного большим семейством. Князь едва-заметно улыбнулся, спросив: — в чем же он просит помилования, когда все у него в порядке?

«Говорят, ваше сиятельство, что когда вы подадите кому-нибудь руку, то это значит — пропал человек», — отозвался бедняк, со слезами на глазах.

— Нет, нет, — сказал князь, — я вами доволен и искренно благодарю, а в доказательство поздравляю с будущею наградою.

Тогда только испуганный смотритель пришел в нормальное положение.

Князь Воронцов, при всех многосложных заботах своих по обширному управлению, никогда не пренебрегал теми случайностями, которые выдавались в служебном мире личными заслугами и способностями. Таким образом было остановлено и постоянно поддерживалось благосклонное его внимание на одном из областных начальников, именно генерале З....м, человеке хотя несколько оригинальном, но деятельном и нелишенном природного остроумия, особенно на малороссийском наречии. З....ий вполне чувствовал расположение в себе князя, и, действительно, был предан ему до обожания, по крайней мере, наружно; но сам, как начальник двуличный, не менее капризный и лукавый, не пользовался ни любовью, ни искренним уважением со стороны своих подчиненных.

К удовольствию большинства служивших при князе [670] Воронцове, место Сафонова занял Михаил Павлович Щербинин, человек доступный, весьма разумный, высокообразованный, трудолюбивый, чрезвычайно вежливый и добрый. Я никогда не был к нему близок и, может быть, во всю мою службу, встречался с ним не более трех раз и то на самое короткое время; но было бы несправедливо не помянуть его добрым словом. Со вступлением его в должность, дела по управлению пошли быстрее, направление их стало благотворнее, без натяжек, без криводушия и без всяких измышлений.

Такое положение дел было непродолжительно. Князь Воронцов стал заметно слабеть здоровьем; он уехал на продолжительное время в отпуск; управление краем временно было поручено генералу Реаду; М. П. Щербинин переведен сенатором. В начале 1855 года сделалось известным, что князь М. С. Воронцов покидает край навсегда. Наместником кавказским назначен генерал от инфантерии Николай Никоколаевич Муравьев 1-й.

Петербург.

(Окончание в следующей книге).

Комментарии

1. В былое время стремились на службу на Кавказ из внутренних губерний титулярные советники, привлекаемые соблазнительною льготою получить за приезд вожделенный чин коллежского ассесора, который тогда служащим внутри России давался не иначе как по экзамену. Ехали на Кавказ, большею частию, люди нетрезвой жизни, или испытавшие какое-либо горе или несчастие, а из молодежи, по преимуществу, сорванцы отчаянные. Бывало, такой субъект получит двойные прогоны и, не в зачет, полъгодового оклада жалованья, всю дорогу кутить, и, очень естественно, многие, при такой безобразной жизни, приехав в жаркий климат, заболевали и умирали. В. Д.

2. Теперь там проходит железная дорога, и раскинуто по дороге и в стороне от нее несколько больших русских селений, находящихся в цветущем положении.

3. Турлук — особый способ постройки хат, на манер малороссийских мазанок. В. Д.

4. Теперь около 62-х тысяч душ. В. Д.

5. См. о нем: «Русская Старина», изд. 1872 г., т. VI, стр. 501–537; изд. 1874 г., т. XI, стр. 99–114. В. Д.

6. См. «Русская Старина», изд. 1877 г., т. XIX, стр. 1–22. В. Д.

7. В этом легко убедиться из архивных дел главного управления с 1831 по 1838 год. В. Д.

8. Сколько мне известно, при турецком правительстве слово ахча разумелось как денежная единица. Ахча есть медная монета, составляющая 1/20 часть русской копейки; 10 ахчей составляют одну турецкую монету, под названием: «пара»; 40 пар составляют «куруш», а куруш заключает в себе 5 рублей серебром. В. Д.

9. При персидском правительстве тиульное право составляло пожизненное получение с известной деревни той части произведений земли, которая должна поступать в казну — кажется, 7/30. Право это, по усмотрению начальства, могло быть совершенно прекращено за смертию получателя, и могло также, по особой милости, переходить к наследникам, но не иначе как пожизненно. Мулькодарское же право имеет значение потомственного пользования произведениями с урожая, в количестве 4/30. Но могут-ли мулькодары быть собственниками и в особенности распорядителями самой земли — это остается вопросом, даже при существовании высочайшего рескрипта 6-го декабря 1846 года, по смыслу которого — права утверждены только за темп, которые, в известное время, обладали землями; а такими обладателями едва ли можно считать тех, которые были только получателями мульки, чрез посредство своих серкеров. В. Д.

10. В толпе послышалось, будто государь закричал: «розог» и, что барон начал целовать руки и просить о помилования. Повсеместным толкам, по этому нелепому искажению, между простолюдинами, не было конца. В. Д.

11. В числе членов этого семейства находилась молоденькая, умненькая, бойкая, лет 12-ти девочка, по имени Пашенька, впоследствии известная игуменья Митрофания. В. Д.

12. Впрочем, ожидания князя, в этом отношении, не достигли цела, потому что все земле- и садо- владельцы, соблазнившись небольшими процентами, бросились занимать из «приказа» значительные суммы, под залог своих пений, употребляя занятые деньги, большею частию, непроизводительно, и в настоящее время дошли до полной неоплатности, за весьма немногими исключениями; а «приказ» поставлен в затруднение вследствие высокой оценки пений и по неявке желающих покупателей. В. Д.

13. См. «Русская Старина», изд. 1878 г., т. VII, стр. 533–548.