ДВА ИМАНА

ИЛИ ИСТРЕБЛЕНИЕ ДОМА АВАРСКОГО

(Историческое повествование о Кавказе).

Во время короткого шествия правительницы, вся толпа любопытных, состоящая разумеется из одних мужчин, — иначе быть не может в мусульманских странах, — преклоняла голову, прикладывая правую руку к околышку шапки, и говорила в полголоса: «салам алекум Кистемана-Беке» (Беке, титул ханских жен). Все эти люди любили правительницу, которую большая часть из них в первый раз видела или воображала, что видит. Каким это образом? спросите вы. Вот вам объяснение: Умахан, покойный муж Кистеманы, умел окружать себя людьми мудрыми, благонамеренными и преданными родине своей, он был бич и каратель корыстолюбцев, обогащающихся притеснениями, искателей почестей посредством гнусных происков. Изгнав и удалив из Аварии всех иноплеменников, он любил и ценил беков своей земли, которые помогали ему управлять народом, будучи с малолетства приучены почитать своих предков и их деяния. Молодые беки росли с своим поколением, и почерпая сведения из преданий старины, постоянно, собственным опытом, роднились с нуждами, потребностями и чувствами соотчичей; таким образом любовь и взаимное движение было составом уз, связывающих все сословия в Аварии. Кистемана, умная и благородная женщина, придерживалась правил мужа, и слепо следовала правительственному направлению, им данному; она до того опасалась чужестранцев, что даже своих родных выпроваживала скорее из Хунзака, сама же никогда их не приглашала; по этому самому народная гордость Аварцев оставалась признательна, что ее не оскорбляют зависимостью от пришлецов и насильников. Аварцы тем более ценили свое [359] положение, что видели ежедневно примеры противного в соседственных ханствах, где искатели приключений, желая обогатиться трудами чуждого им племени, захватывали бразды правления и, угнетая народ, заставляли его терпеть бедность и роптать. Аварцы сравнивали своих соседей с собою, и, разумеется, любовь и благодарность были справедливым возмездием мудрой Кистемане. Строгия, но справедливыя казни обеспечивали общественное спокойствие. К довершению всего, все допускаемые до правительницы превозносили ея ум, доброту, внимательность, справедливость и твердость духа, без мстительности и самоуправства. Все это заставляло даже тех, которые не видывали Кистеманы, любить ее с благоговением и благодарностью, теперь же приветствовать.

Вдова вошла в Кунакскую, и все присутствующие с благоговением встали. Когда она дошла до Ханского седалища, тогда Эеренди сделал ей знак вступить на место, освященное властию. Сняв туфли, она обернулась к собранию; Эеренди просил ее сбросить чадру, ибо, говорил он, тут все люди, перед которыми всякая женщина, по заповеди пророка, должна раскрыться; потом пригласил ее сесть — и все собрание село (у азиатцев женщина тогда только может сесть, когда все мужчины сядут). Кистемана также уселась на бархатный ковер, сложив ноги под себя и облокотясь на парчовыя подушки. Спустив чадру, она показала присутствующим свое прекрасное лицо, еще в полном цвете молодости: необыкновенный ум играл в ея выражении; а роскошная шея краснела под тягостью драгоценных камней и жемчугов. Ея женщины стали по обеим сторонам ханского седалища.

Маститый Эеренди, славившейся даром слова, в предлинной речи, растянутой всеми цветами алегории азиатского красноречия, высказал правительнице цель депутации и от имени всего народа просил ее выбрать одного из двух предлагаемых женихов. В заключение объявил, что его грешными, беззвучными устами говорили все присутствующее, которые в знак подтверждения важно опустили головы, прикладывая правую руку к сердцу. Умная и хитрая Кистемана с достоинством, смело отвечала следующим образом:

«Достойный Эеренде и почтенные, мудрые Аварцы! да продлит Аллах дни ваши и да сохранит достоинства всех и каждого! Аваpские Ханы всегда считали свой народ своим семейством, — и я, представительница юной нашей владетельницы, не могу иначе видеть себя как посреди одного большего семейства, называемого Аварским. [360]

Среди своих первым условием должно быть чистосердечие. Зачем же вы не скажете мне прямо и просто свое желание? Зачем скрывать истину от родной своей? Зачем вынуждать меня ее переводить? Я вкратце изложу вам настоящее. Авария не довольна своей правительницей, а так как она мать юной ханши, вы опасаетесь найти слишком сильное сопротивление во мне, чтобы уступить бразды правления другому; по этому вы хотите выдать меня замуж, чтобы муж мой был вместе и правителем! Но скажите, можете ли вы поручиться, что он со временем не соделается Ханом? А Паху-Беке, последняя отрасль целого ряда доблестных ваших князей, отцов Аварского народа, не будет изгнана? Вы забыли, что новое Ханское поколение не будет иметь богатейшего наследства Аварского дома — преданий о любви народной, о добродетелях и преданности к Отечеству Великих Ханов, дедов и прадедов Паху-Беке! Вы забыли, что в этом наследии таится залог блага подвластных и отечества!... Пускай народ требует от меня всего, что нужно ему для счастья своего, я сочту себя счастливою пожертвовать жизнью для него, с радостию сложу с себя власть и звание правительницы, если он не доволен, несчастлив моим правлением; но я слишком предана, слишком привязана к Аварскому народу, чтобы согласиться лишить Паху-Беке ея отцовского наследия, а соотчичей — вернейшего залога их грядущего благоденствия.

Кистемана умолкла. Она приняла на себя вид сильного душевного беспокойства, глубокой тоски, но непоколебимой твердости.

Не смотря на все старания сохранить должную степенность, весь сонм слушателей, к концу ея речи, оказывал признаки возрастающего негодования и нетерпения. Сам Эеренди провел неоднократно дряхлою рукою по длинной бороде своей так крепко, что если б другой ему это сделал, он сказал бы, что его выдрали за бороду.

Лишь только Кистемана замолчала, как со всех сторон послышались слова: «Эеренди! Уверь Кистеману Беке, что нам правительницы лучше быть не может; весь народ ее благословляет и готов лечь за нее и за право Паху-Беке; один враг отечеству может покуситься на права юной Ханши! Изъясни нашу просьбу, желание народа!»

Словоохотный старик не заставил себе повторить; он начал новую длинную речь, в которой исчислил все доблести покойных Ханов и уверял в привязанности народа к их памяти и поколению, в преданности его Паху-Беке, перебрал все редкие качества [361] Кистеманы, выхвалял ея мудрое правление, говорил о любви и преданности к ней всего народа, который желает лишь устроить и упрочить ея счастие. Даже и замужем она должна оставаться правительницею, а муж ея будет только первым ея телохранителем; другой владетельной особы они не примут, покуда Ханша жива; но если б Аллах в премудрости своей и ниспослал смерть на Паху-Беке, то и тогда они не захотят другого владетеля, кроме Кистеманы, которая примет звание Ханши. Эеренди кончил речь словами: «во всем сказанном мною клянусь перед Аллахом четом и нечетом, утренним и вечерним намазом, мечем своим!» Все присутствующие в восторге повторили клятву.

Кистемана, слушавшая слова почтенного старца с видом смущения и застенчивости, внутренне торжествовала. Она нагнула миловидную свою головку в знак признательности за клятву — и слеза благодарности к зрителям, а по истине — слеза из запаса женского лукавства, выкатилась из черных длинных ея рестниц и пробежала по щеке, как пелегрина Зосима (пелегрина, превосходнейшая в свете жемчужина, принадлежавшая московскому жителю, Греку Зосиму) перекатывалась по светло-розовому атласу.

Эеренди, оправясь от треволнения чувств, продолжал опять, украшая речь всевозможным и невозможным красноречием, и дошел еще раз до предложения одного из двух известных женихов…

Положение вдовы становилось затруднительно: она должна была решиться, и решиться тотчас. Хотя ея выбор был уже сделан; но она постигла, что оба предлагаемые жениха имели своих сообщников и клевретов; следственно назвав Султан-Ахмет-Хана, она ставила против себя всех приверженцев Сурхая. Однако внезапное вдохновение, мгновенный, безотчетный изворот лукавого женского ума, вывели ее из затруднения.

Все зрители ожидали решительного ответа. Недобранныя четки остановились в руках. Царствовшая глубокая тишина прерывалась лишь одним биением благородных сердец стариков. Одно сердце не билось сильнее обыкновенного — это сердце Кистеманы.

Правительница помолчала немного, потом опустив голову, с достоинством, но голосом тихим и грустным, внятно произнесла: «слабая горлица, оставшаяся одинокою, предназначена насытить льва (лев у азиатцев в большом уважении и употребляется как алегория всех добродетелей мужских; змея также презираема, как и везде) [362] или змия, она предпочитает могучего!» Едва выговорила, как Эеренди и за ним весь сонм вскричали: «счастливый Султан-Ахмет-Хан! Поздравляем тебя, Кистемана-Беке, с твоим выбором; да иначе тебе и немогло внушить твое благородное сердце!»

Вдова в удивлении подняла голову и как будто испуганная сказала: «Я никого не назвала!» Эеренди в недоумении, с некоторым негодованием спросил: кого-же она разумеет под названием льва? «Вы все пришли» отвечала Кистемана «от имени народа просить меня выбрать в мужья одного из двух соперников. Как тот, так и другой мне совершенно неизвестны; достоинства их должны быть равны, когда вы ставите их ровно в своем предложении. Стремясь во всем возможном предугадывать всегда нужды и исполнять желания Аварцев, которые для меня милее всего на свете, я в настоящем случае покоряюсь вашему стремлению. Полная доверенности к вам и к каждому из вас, достойные мужи! я представила вам выбор, будучи уверена, что вы это сделаете лучше чем я сама. Вы назвали Султан Ахмет-Хана, да будет так! Чрез три дня совершится наш брак.» После этого Кистемана почтительно поклонилась всему собранию, встала, одна из женщин подала ей чадру, и она, с восторгом в душе, пошла обратно к себе.

Дело решено. Султан-Ахмет-Хан будет мужем правительницы и признан старшинами и людьми почетными львом, а Сурхай остался змием. Кому станет он мстить за такое оскорбление? Целому народу, которого депутаты нанесли ему этот позор и своим необдуманным восторгом разрушили все его надежды, его партии, составленную ценою сокровищ, им расточенных. Нет, не так думал Сурхай и не то обяснила ему мать! Вся вина на Кистемане, на нее должны обрушиться его вражда и месть! Но слова правительницы безвредны, к ним нельзя и придраться — тем хуже для нее! Под видом преданности и покорности, в ея семье будет скрываться лютый враг, поклявшийся ей мстить, мстить беспощадно: если не удастся ей, так ея поколению, всему, дорогому ея сердцу!

Здесь встречается странное сближениe. В конце прошлого столетия, королева Мария Антония оскорбляет во Франции распутного Герцога Орлеанского, и скрижали истории осквернены бедствиями Мадам Вато и омерзительными делами гражданина Эгалите. Среди кавказских дебрей, в Аварском ханстве, прекрасная Ханша, мудрая правительница, оскорбляет Аварского чанку — и наступает кровавый Аварский эпизод. Не служит ли это доказательством, что везде пороки и страсти человеческие одинаковы? [363]

Брак совершился в назначенный день.

Султан-Ахмет-Хан, покорный своему предназначению и воинским склонностям, в честных и успешных набегах скоро приобрел себе славное имя в горах.

Умная и хитрая Кистемана, верная предначертанной себе цели, несмотря на любовь и преданность к ней мужа, несмотря на страстныя чувства, которыя сама к нему питала, немедленно по достижении Паху-Беке лет замужества, убедила и вынудила Султан-Ахмет-Хана развестись с собою и взять за себя дочь ея.

Развод и новый брак наконец совершились, и бразды правления перешли в руки мужа юной Паху-Беке. Кистемана осталась в Хунзакском Ханском дворе; чем сильнее страдали ея чувства, тем более она старалась заглушить их в нежно-страстной любви к дочери; но ни любовь эта, ни глубокое уважение к ней зятя и всего народа, благословлявшего ее, не могли исцелить глубоких ран, нанесенных ея чувствам. Она потухла искренно и всенародно обласкиваемая; даже и Сурхай жалел ее, однако не отчаивался смертию Кистеманы. Он жалел, потому что все его старания отмстить ей остались тщетны — случай не допустил его удовлетворить своей ненависти; а не отчаивался, потому что еще оставались Паху-Беке и Султан-Ахмет-Хан, которых покойная правительница любила с самоотвержением, всей силою благородного ея сердца.

Впрочем, не завидна была доля Сурхая: после рокового выбора мужа Кистеманою, почти все купленные его приверженцы раскрыли глаза и мало по малу от него отстали, а имя змеи осталось ему навсегда в народе. Так часто в свете, самыя пресловутыя имена, достигшие до этой степени по безотчетной силе молвы, вдруг одним счастливым словом ниспровергаются и предаются уже навсегда заслуженной брани и хуле. Сверх того, истощив большую часть своего наследства, Сурхай не мог более покупать себе хвалы и приверженцев ценою сокровищ. Оставленный всеми, этот чанка искал в пьянстве и распутстве развлечения чувствам злобы и кары, всюду его преследующей столь же тяжко, сколько и совесть преступника, а потому служил соотчичам предметом соблазна, омерзения и посмеяния. Не станем описывать Султан-Ахмет-Хана; кто пожелает с ним познакомится, тот может прочесть прекрасную повесть Амалат-Бека.

Но пользуясь неограниченным правом воздавать справедливое мертвым, постараемся доказать истинныя причины его коварных [364] измен России, столь несогласных, повидимому, с его врожденной храбростью — добродетелью, служащей несомненным доказательством благородной и высокой души.

Во первых, должно вспомнить, что лишь нравственное положение, называемое европейским современным просвещением, делает ум человеческий способным понимать в одно время различные понятия и покорять противоречие чувств разсудку. Человек же не переделанный в горниле просвещения, односторонен в своих понятиях, убеждениях и поступках — таков был и Султан-Ахмет-Хан. Рожденный воином, проведший всю жизнь в боях, заслуживший уважение и любовь соотчичей посредством воинских подвигов, он был только воин, более ничего, и путеводим одними воинскими правилами; следственно, он не изменял им, когда под видом покорности России, старался лишь усыпить ея бдение для того, чтобы внезапно напасть на ея пределы и одержать выгоды в сущности ничтожныя, но ласкавшие его самолюбие и поддерживавшие воинскую его славу во мнении народном. Он называл это военною хитростию.

Во вторых, в те годы русские частные начальники, справедливо не доверяясь ханам, старались всеми мерами противоставить им соперников, которые, увлекаясь лестными надеждами, клеветали на своих владетелей, делали на них всевозможные изветы и тем возставляли Русских против них. Это случилось и в Аварии, где пал выбор на Сурхая, чтобы противопоставить его Султан-Ахмет-Хану. Само собою разумеется, что чанка, кроме многих представлявшихся существенных выгод, будучи заклятый враг хану и его семейству, не упустил случая отмстить ему.

Султан-Ахмет-Хан, видев награды, которые Pycские с свойственною им щедростию расточали на Сурхая; сравнивал свои достоинства с его пороками, и тем терялась в его глазах цена милостей, им самим получаемых. Скоро потом он стал сильно оскорбляться отличиями, жалуемыми Сурхаю, который тогда уже снял всякую личину и явно оказывал хану беспредельную ненависть, столь долго скрываемую непримиримую вражду. Хотя Султан-Ахмет-Хану легко было приказать убить чанку, но проливая потоки крови в битвах, ему никогда и на ум не приходило гнусное убийство. С другой стороны народ был доволен управлением обожаемого хана и не видя никаких залогов благополучия в пороках Сурхая, состоявшего под особым покровительством гяуров, проливал с ожесточением свою кровь за Султан-Ахмет-Хана противу Русских. [365]

Не объясняет ли это причину столь долгой войны Аварии с Россиею, которой благодетельное покровительство ей было со всех сторон выгодно? Как защитница ханов и существующих прав, Россия никогда не требовала от Аварии ни налогов, ни пожертвований, между тем как давала ханам чины, жалованье, подарки, и всегда оказывали этой земле свое могучее покровительство.

Наконец Сурхай достиг своего. За измены и набеги Султан-Ахмет-Хан был отрешен Русскими от ханского достоинства, а Сурхай назначен правителем Аварии до совершеннолетия юного Нусал-Хана, старшего сына Султан-Ахмет-Хана.

Изгнанный хан бежал от своих приверженцев в горы, чтобы не навлечь, говорил он, на свое отечество бедствий, кровопролития и разорения. Он знал, что многие положили бы за него свои головы, но он берег этих людей как последнюю надежду Аварии. Султан-Ахмет-Хан вскоре после того погиб без вести, что часто случается на Кавказе. Сурхай, в Хунзаке, первый узнал о его смерти и объявил о том народу!...

Однако чанка недолго управлял Авариею. Ненависть народа, личные пороки и лихоимство, а пуще всего коварство, делавшее его неблагонадежным, убедили кавказское высшее начальство отрешить Сурхая и поручить бразды правления Паху-Беке во имя малолетнего сына ея Нусал-Хана.

У Паху-Беке, по смерти мужа ея, Султан-Ахмет-Хана, осталось трое сыновей: Нусал — наследный хан, Умахан и Булач, и одна дочь — Султанета, возлюбленная Амалат-Бека, как мы видим из повести Марлинского.

Султанета была второй женой Абу-Мусейлим-Хана, шамхала тарковского, валия дагестанского, владетеля буйнакского и пр., по удалении им первой жены, утратившей свою молодость и прелести в его объятиях и после рождения ею сына. Как шамхальша Султанета не была безгласна: в ней замечались многия черты ума и твердости духа ея бабки Кистеманы; но необузданная ревнивость, самовластие и корыстолюбие — страсти совершенно ее поработившие, удалили от нея сердце шамхала; к тому же оспа в совершеннолетии и выросший зоб изменили прежнюю красоту ея лица. Чувственный шамхал помышлял уже о новом браке, когда представился случай, благоприятствовавший его видам. Предприимчивый хан мехтулинский сватал за брата своего прекрасную собою и неизъяснимой доброты [366] вдову Кигели Кафыркумыкскую; Абу-Мусейлим-Хан украл ее и женился на ней. Вскоре после того, оставив при себе сына и двух дочерей Султанеты, прогнал мать их в 1842 году.

Султанета проживает ныне недалеко от Дербента, где проводит грустные дни, оплакивая утраченную красоту, величие и отнятых детей, истощается в бесполезной ревности и ненависти к счастливой и кроткой Кигели-Беке Кафыркумыкской.

Паху-Беке управляла Авариею счастливо и спокойно, умела заслужить народную любовь, но коротки были для нея дни счастия! Родилось мюридство, и Газы-Мулла взволновал все умы, проповедуя всеобщее возстание мусульман. Умная Паху-Беке постигла, что религия служит лишь предлогом честолюбцу, который стремится стать на обломках владетельных домов. Она спешила объявить себя против нововведения и обмана, народ последовал ея примеру. Правительница хотела изгнать из Аварии Сурхая, который, она знала, имел тайныя сношения с мятежниками, но тщетны были ея старания: обманутое русское начальство, видя в этом вредныя замыслы Паху-Беке, требовало чтобы Сурхай оставался в Хунзаке и даже имело с ним постоянную переписку о делах Дагестана.

В начале 1832-года, Газы-Мулла, привлеченный баснословными рассказами о сокровищах Аварского владетельного дома, под предлогом карать упорствующих в вероотступничестве, пошел с своими полчищами на Аварию и наконец обложил самый Хунзак.

Несмотря на слепое доверие и любовь Аварцев к правительнице, Газы-Мулла нашел среди их много последователей. С одной стороны им представляли имана, как мужа угодного Аллаху, творящего чудеса, муршата истины; сам же он разжигает рвение народа призывом к священной войне, доказывал кораном, что они обязаны идти на козаввет и возбуждал фанатизм повторяя своим ратям 52-е стихи IX главы Корана: «из двух достославных жребиев нас ожидает один — либо победа, либо мученический венец!» С другой стороны гнусный Сурхай, тайными кознями подстрекал народ покинуть своих ханов и следовать за возмутителем. Странно покажется, что всеми презираемый этот человек находил последователей коварным своим советам! Но когда поразмыслишь, тогда найдешь это довольно обыкновенным и даже естественным: возмем примером сатану — всякой постигает его и трепещет при мысли о наущении злого духа; многие верят в его [367] существование, а очень, очень мало тех, которые ему не повинуются и не усердно служат!

Но возвратимся к нашему предмету. Газы-Мулла осаждал Хунзак. Паху-Беке, убедясь, что ея ратники защищаются не горячо, будто нехотя, поняла что это происходит от недоумения совестей — за кого им сражаться, чтобы быть угодну Аллаху, и постигая всю опасность, грозившую как ея семейству, так и всей Аварии, она немедленно повелевает защитникам Хунзака выступить за стены и разсеять полчища мятежника, но ея воины остановились! Они не отказываются от ея повеления; но не исполняют его. Паху-Беке схватывает топор и выбегает за стены осажденного местечка, несется на неприятельския толпы и кричит своему народу: «смотрите, робкие Аварцы, как старуха защищает местопребывание ваших ханов! Кровь вашей ханши, вдовы Султан-Ахмет-Хана да ляжет на ваши же неподобныя головы!» Ратники, пристыженные мужеством Паху-Беке, бегут в бой, опереживают ее, ударяют на неприятельские толпы — и мюриды опрокинуты, обращены в бегство. Прокламация русского Сардаря всюду провозглашала примерный поступок Аварской вдовствующей ханши.

Вскоре после этого Нусал-Хан достиг совершеннолетия и женился на Гебет-Беке, родной сестре Абу-Мусейлим-Хана, шахмала Тарковского, мужа Султанеты. После брака своего, он утвержден русским Сардарем Аварским ханом и введен в управление ханства под руководством матери его Паху-Беке, которая назначена его пестуном и советницей.

Управление Нусал-Хана было некоторое время довольно спокойно; но когда Гамзат последовал Газы-Мулле, тогда русский Сардарь требовал от юного хана и от Паху-Беке выдачи подвластного им мятежника, как было выше сказано. Напрасно мать и сын клялись, что не в состоянии этого исполнить, хотя оно совершенно согласно с их собственными выгодами. Сардарь, обманутый ближайшим военным начальством, который вверился наущениям злонамеренного Сурхая, не верил клятвам Аварского владетеля и видел в отказе лишь доказательство его соучастия в мятеже, воздуваемом Гамзатом. Чанка старался всеми мерами поддерживать эти подозрения и был наконец виновником, что русское начальство остановило выдачу пенсиона и жалованья, которое получали от правительства Паху-Беке и Нусал-Хан.

Дела Аварии принимали день от дня грознейший вид. Юный хан и мать его писали к Сардарю и просили вспомоществования [368] русских войск, призывали шахмала тарковского, Ахмет-Хана мехтулинского и хана казыкумыкского на помощь себе против общего врага их — Гамзата. Но Сардарь, который не верил грозившей опасности Аварии, требовал прибытия Нусал-Хана в Тифлис; другие же владетели Дагестанские — жалуясь на претерпенныя ими поражения, отвечали, что, будучи вынуждены заботиться о самих себе, они не могут подать никакой помощи своим соседям.

По обычаям Кавказа, владетелю удалиться из своих владений во время грозящей опасности есть позор, особенно когда хану восемнадцать лет, как было тогда Нусалу. Притом же самое положение Аварии не дозволяло ему оставить народ, потрясенный сомнением и колеблющийся решить, чье дело правое — своих ханов или имана? В подобных обстоятельствах отъезд владетеля к гяурам служил бы поводом к злонамеренным толкам и наверное решил бы все недоумения в пользу Гамзата, — и Аварцы конечно передались бы без всякого отлагательства на сторону мюридов. Все это не укрылось от ума Паху-Беке, а чтобы угодить с одной стороны Сардарю, а с другой предупредить зло, она отправила в Тифлис Умахана, второго сына своего, шестнадцатилетнего юношу с описанием опасного положения Аварии и прося убедительно немедленно прислать русское войско на помощь. Сама же зарыла большую часть семейных сокровищ в землю, остальную отправила для хранения к зятю своему шамхалу Тарковскому и дочери — Султанеты.

Умахан был принят в Тифлисе очень неблагосклонно за то, что приехал он, а не владетель. Вскоре его отпустили назад в Хунзак с ничтожными подарками и многими наставлениями, как Аварский Хан и мать его должны себя вести, чтобы доказать свою верность России, снабдили его письмами к Нусал-Хану, Паху-Беке и Сурхаю, в которых повторялись те же постановления и требования выдачи мятежного Гамзата.

VIII.

По возвращении Умахана из Тифлиса в Хунзак, двадцатипятидневное заточение Гамзата кончилось, а зловещее знамя Имана развивалось по прежнему на крыше его Хутокской сакли. [369]

Народ опять стекался отовсюду, благоговея перед справедливостью и святостью своего учителя, который доказал, что в благочестивой строгости своей он сам себя не щадит. Умный и закоренелый враг Гамзата, Эракли-Магома, и этот на время умолк, предвидя, что всякое его слово против Имана, теперь лишь повредит ему самому.

Между тем злоба Сурхая не дремала: с одной стороны, его гонцы отвозили к ближайшему русскому начальнику изветы на хана и на его мать; с другой, он убеждал Гамзата спешить воцарением истинного учения в Хунзаке и призывал его карать все поколение Аварских ханов за вероотступничество, за то, что они, из личных видов, просят помощи гяуров против правоверных Аварцев. В народе Сурхай тайно распространял слухи, что ханы подкуплены гяурами и живут в короткой с ними связи, что они хотят уступить им своих подвластных, которых Русские будут брать в солдаты, как они делают уже с Казанскими татарами, и прочие нелепости. Он доказывал все это недавнею поездкою Умахана в Тифлис и уверял, что из угождения гяурам, Паху-Беке и сын ея призывали Аварцев на войну против праведного Гамзата и тем жертвовали как здесь, так и в вечности своими соотчичами, ибо пророк в Премудрой Книге глаголет, что тот, кто падет на поле брани против поборников истинного учения, наследует ад.

Наконец, в половине июля 1834 года, рати Имана ринулись из Хутона — жерла всех воинских сборов Гамзата — и осадили Хунзак, тесно и крепко обложив местечко. Уже семь дней древнее место пребывание Аварских Ханов было осаждено: неприятель истреблял поспевшие хлеба и тем лишал несчастных Аварцев надежды на годовое пропитание, с таким трудом добываемое на искуственных уступах их гор.

Паху-Беке с отчаянием видела бедствия своего народа, тщетно поджидая помощи из Дагестана. Она замечала, что дух осажденных с каждым днем упадал, голод становился ощутителен, между тем доходили даже всюду зловещия слухи распространяемые Сурхаем. Соболезнуя о стольких бедствиях, угнетающих Аварцев, она решилась послать людей почетных и верных усовестить Гамзата.

Иман притворился будто внимает посланцам и обещал им войти в переговоры с мудрою Паху-Беке, говорит, что его требования ограничатся одним возстановлением истинной веры и [370] требует Булача, меньшего брата Аварского Хана как залог, что на переговорах не будет измены.

Нежная мать со слезами обнимает прекрасного (замечательно на Кавказе то, что породы ханов, беков и узденей необыкновенно породисты: с первого взгляда их можно узнать по правильности лица и благовидности. Не обязаны ли они этим кинжалу, карающему за малейшее подозрение, внушенное ревностию?) десятилетняго Булача и немедленно отправляет его заложником к Иману, который отсылает ребенка в Хуток.

Посланцы, отвезшие оманата, получили дорогие подарки от Гамзата и возвратились к Нусал-Хану с уверением, что Иман не забывает своего подданства Аварским ханам и благоговеет в душе к их потомку. Но будучи теперь облечен Аллахом в высокое звание, он не может быть уже подвластным, а предлагает юному хану свой союз и начальство над всеми полчищами собираемыми под Иманское знамя. Гамзат велел также сказать, что он ожидает самого владетеля с ответом, имея переговорить с ним еще о других предметах, касающихся до Аварии.

Благородный юноша закипел негодованием, бешенством за дерзкие предложения гнусного чанки его Ханства. В изступлении он вскричал, что этот разбойник [так называл он Гамзата] не удостоится союза даже с его трупом.

Паху-Беке, предусмотрительная, согбенная под бременем собственных и народных бедствий, тщетно старалась укротить пылкость сына, напрасно умоляла его, для блага всей Аварии, согласиться ехать к мятежнику и выслушать все его предложения с благоразумием. Видя, что ея убеждения ни к чему не ведут, старуха прибегнула к последнему средству, сказала, что она понимает хитрость юного хана: под притворным гневом его скрывается страх предстать пред Гамзатом.

Едва произнесла Паху-Беке, как юный хан выскочил из комнаты, велел оседлать коня, вооружился и взяв с собою Умахана и восемь надежнейших нукеров, отправился в неприятельский стан.

Шатер Гамзата был раскинут на кургане, в шести стах шагах от Хунзака, перед ним развивалось знамя Имана — хоругвь мюридства. Караул из 40 самых надежных и отчаянных изуверов нового учения, в неутомимом бдении, стерег его день и ночь. [371]

Хан со свитой своей поехал прямо к шатру, слез с лошади, спутники его сделали тоже, и вошел в шатер, который нашел пустым. В числе караульных было много Аварцев из Хутокского селения: они тотчас узнали приезжих. Шамиль, будущий преемник Гамзата, Мурат-Бек и Чонан-Бек — оба племянники Имана, Магома Гаджи Ява Оглы — молочный брат Нусал-Хана (молочный брат или сестра считается на Кавказе наравне с самым близким кровным родством) и Дебересул Магома Ирганайской — первый мюрид Гамзата, окружали ставку: все эти люди отличались изступленным своим фанатизмом.

Нусал-Хан слышал из шатра как Деберсеул-Магома Ирганайской нагло говорил брату его Умахану, оставшемуся извне с нукерами, что по шариату, за ослушание противу Имана, должно наказать Аварского Хана и его брата сорока одним ударом палок; в след за этим раздался выстрел пистолета, пылкий юноша отвечал дерзкому мюриду, повергнув его мертвого на землю. Нусал-Хан выбегает из шатра и в то же мгновение Магома-Гаджи-Ява-Оглы, питавший кровавую месть к молочному брату за смерть двух своих братьев, казненных за измену, раскраивает Хану, ударом шашки, левую щеку с частию челюсти, а Мурат-Бек кинжалом закалывает Умахана, между тем как Чонан-Бек доканчивает раненого. Юный Хан, поддерживая одною рукою отвалившуюся щеку, другою опрокидывает ружейным выстрелом Чонан-Бека смертельно раненого, потом выхватывает пистолет и убивает на повал Мурат-Бека; наконец обнажает шашку и с помощью своих нукеров, красивый и стройный юноша, одаренный необычайною силой, изрубает на смерть весь караул Имана. Выбежавшие из стана толпы, обятыя паническим страхом при этой отчаянной сече, стоят вдали и не дерзают принять участие в этом побоище. В Хунзаке все уже зашевелилось, собирались бежать на помощь юному герою — Нусан-Хану, который, изрубив всех окружающих, в изступлении бросается на толпу зрителей, она отступает, удаляется и наконец обращается в бегство. Но тут послышался голос Шамиля, остававшегося у шатра с Магмед Гаджи-Ява-Оглы, который говорил: «Бегите, бегите скорее за веретенами, женоподобные трусы! авось ими удастся вам заколоть безбородого (в Азии, покуда мужчины не имеют бороды, они уподобляются женщинам) юношу. Срамники! Стреляйте же в него из ружей, разве не видите, что у него только шашка!» Магома-Гаджи-Ява-Оглы услышал голос, обличающий его товарищей в позорной [372] трусости, о жадном влечении мести, он подбегает к Нусал-Хану сзади и застреливает его. — Тело Нусала, Умахана и восьми нукеров немедленно растерзаны, поруганы, посрамлены толпою, желающей отмстить на трупах свое бегство и свой позор.

Среди трупов мюридов, один еще шевелится — это Чонан-Бек; он требует скорее своего отца; Имаш-Алий подходит и нагибается к сыну, который умирающим голосом говорит ему: «Отец! я совершил сейчас тяжкий грех; ты один можешь спасти меня от справедливой и неумолимой кары Аллаха! Я поднял руку на безвредного Умахана, ты сегодня лишаешься обеих своих сыновей от руки Аварского Хана; по шериату тебе принадлежит его меньшой брат, а мой молочный — это Булач. Возьми его, да заменит он тебе и матери моей, его кормилице, двух ваших сыновей! Всякие ласки ваши Булачу будут служить облегчением моим замогильным мучениям; поклянись, что исполнишь мое завещание!» Отец дал клятву, и Чонан-Бек испустил дух. На другой же день Булач заменил его место в родительском доме Хутоха.

После этой ужасной сечи, Гамзат, притворившись полным негодования за убийство Аварских Князей, вошел торжественно, без сопротивления, в Хунзак и занял Ханский дворец. Паху-Беке, Гебет-Беке и Сурхай были арестованы, и обе ханши выведены из двора Аварских Князей.

Хитрый Гамзат, чтобы угодить народу, который втайне оплакивал своих Ханов, казался глубоко огорченный кровавыми происшествиями, им самим подготовленными, чтобы сгладить себе все пути и удовлетворить вполне своему честолюбию.

На следующий день по занятии Хунзака, Гамзат собрал свои полчища, все духовенство, старейшин и людей почетных и торжественно принял название Имана-Азама, в силу завещания Газы-Муллы. Потом в речи полной лицемерия изъяснил в жарких выражениях печаль свою о убиении Аварского Хана, сообщил свое намерение жениться на вдове Нусала, как скоро она разрешится от бремени, прежде же было невозможно, ибо оно запрещалось Кораном. Иман просил все собраниe помочь ему принести утешение несчастной Паху-Беке, лишившейся столь ужасно своих двух сыновей и послал тотчас за нею двух мюридов из самых надежных; других отправил за Сурхаем. [373]

Гебет-Беке была вне всякой опасности: во первых, беременность, в которой она осталась после Нусала, ограждала ее от злобы правоверных; во вторых, она была сестра сильного в Дагестанах князя, Шамхала Тарковского. Гамзат, опасаясь ея брата, не смел покушаться на жизнь и свободу юной вдовы; при том Иман Азам, женившись на ней, имел в виду беспрепятственно преступить последнюю ступень ведущую к ханскому достоинству, хотя власть его была в сущности уже признана. Будущий же сын Гебет-Беке не затруднял Гамзата; он знал, что жизнь не прочна и что есть много средств избавиться от лишняго ребенка. Все эти причины заставляли его окружать Гебет-Беке всевозможным вниманием. Нельзя было разлучить и с свекровкою, а между тем страшились влияния твердого духа и ума старухи на неопытную вдову; внешних заступников Паху-Беке не имела; любовь народа, испуганного недавними ужасами и мнимою властию Имана Азама, не представляла теперь никакого опасения. Посланные Гамзата пришли звать старуху к Иману. Паху-Беке, от всех бедствий перенесенных ею столь внезапно, впавшая в какое-то безчувственное оцепенение, пошла, сама не зная куда и зачем. Ее повели мимо кручи, сравненной нами с Тарпейскою скалой; тут один из мюридов сорвал без сопротивления чадру с старухи, другой в тоже мгновение ударом шашки снял с нея голову, и, бросив ее вместе с трупом в Аварский Койсу, изуверы пришли объявить, что, проходя мимо реки, вдовствующая ханша бросилась в нее и погибла. Все собрание не могло удержаться от изъявления сильной печали; Гамзат не отстал от других: все видели, как он скорбел о плачевной участи несчастной ханши. Но вскоре это чувство было прервано приходом Сурхая. Разврат совершенно изменил прежнюю благовидность чанки: его лицо опухло от чрезмерного пьянства, глаза потускли, щеки и нос побагровели, все вместе делало его вид столь же отвратительным, сколько дела его внушали омерзения и презрения.

Гамзат спросил Сурхая, зачем он желал предстать пред ним.

«Иман Азам!» отвечал трепещущий чанка: «по правам наследства, я теперь Хан Аварский! Прошу тебя именем Аллаха вразумить меня, как управлять народом; в залог моей верности возьми аманатом мою мать — никого ближе не имею — и вместе с тем предоставляю тебе все сокровища Аварского владетельного дома!» [374]

Гамзат окинул взором все собрание и увидев во взгляде всех сильное негодование, произведенное словами Сурхая, не скрывая своего гнева, ему молвил:

«Презренный чанка! Какие твои права? Ты забываешь Булача Аварского и детище храброго Нусал-Хана, скрывающееся еще в чреве матери? Забываешь самую вдову? Или твои права основаны на твоей преступной жизни, на твоем распутстве, постыдном перед людьми, на изменах твоим ханам и родственникам, на гнусных ковах, внушенных дерзким честолюбием, на ненависти к твоим братьям — противной Аллаху, или они основаны на дружбе твоей с гяурами, спиноедами? Нет, Сурхай! Такая жизнь, по шериату, дает тебе право не на ханство Аварское, а на другое!»

После этого Иман открыл коран, пробежал в полголоса, невнятно, несколько стихов, потом обратясь к Мюридам, приведшим чанку, громко и торжественно сказал им: «Именем Аллаха, Всесправедливого, да будет прославлено Имя Его! — приказываю немедленно отрубить голову Сурхаю, Аварскому чанке, а мать его Шах-Беке предать справедливой мести народа!» Едва кончил Иман, как Мюриды схватили Сурхая, вывели его и за порогом ханского покоя исполнили смертный приговор, произнесенный над ним; потом те же Мюриды спешили принять на себя обязанность народной кары и умертвили Шах-Беке. Оба эти трупа бросили в Аварский Койсу, с той же самой скалы, откуда за полчаса перед тем кинули обезглавленное тело Паху-Беке. Быть может эти три тела, увлеченыя потоком реки в Каспий, легли купно в глубине лона морского! И смерть соединила тех, которые не могли быть союзниками на земле!

IX.

Все жители Хунзака, обоих полов, собирались к Гебет-Беке, по туземному обычаю разделить с ней горе в утратах, ее постигших. Все подходили к порогу вдовы с восклицаниями горести. [375]

Переступив за порог, женщины рвали на себе косы, мужчины свои бороды; все раздирали в кровь щеки и лбы ногтями, при воплях отчаяния и сильных рыданиях.

Лишь два молочные брата Умахана — Осман и Аджи-Мурат, известные нелицемерною своей привязанностью к покойному юному хану, одни не шли к злосчастной вдове. Оскорбленная таким поведением, столь противным обыкновениям их страны, Гебек-Беке посылает спросить причину этого непонятного поступка.

«Скажи Ханше,» отвечал Осман посланцу в неизъяснимой скорби — «что брат и я — мы стыдимся (у кавказцев стыд есть выражение самого сильного, глубокого ощущения) видеть, стыдимся и показаться соотчичам, покуда по обычаям святой старины, кровь возлюбленных наших ханов не отмщена.»

Эти слова разошлись тотчас по всему Хунзаку, дошли до Гамзата и возбудили в нем подозрения. Иман поручает немедленно надзор за Османом и Аджи-Муратом их двоюродному брату Магоме-Гаджи-Ява-Оглы.

Прошли два месяца. Гамзат все это время только измышлял, как укорениться на ханстве Аварии. Тщетно умолял он брата своего, Имат-Алия, выдать Булача под предлогом возвратить ему наследство предков; Имат-Алий, зная что у него просят питомца на заклание, решительно отказался от исполнения этой просьбы. Между тем закоренелый враг Гамзата, Эракли Магома пробудился от минутного летаргического сна: не теряя времени, он всюду разсылал в горы гонцов, которые провозглашали Имана похитителем Аварского ханства и его сокровищ, обличали его в дерзостном властолюбии, в безбожном ханоубийстве и представляли всем горным жителям, что они отвечают перед Аллахом за дни Булача. Эти все обстоятельства убедили Гамзата в невозможности уничтожить последняго из Аварских Ханов, — и он, отложив это намерение до удобнейшего времени, решился всеми мерами привязать к себе Аварцев, приучив их мало по малу к своей власти.

Иман видел необходимость изгладить из одной памяти недавния убийства. Заглушить эти воспоминания в тревожной боевой жизни было бы совершенно согласно с нравами этих людей; но как это сделать? На призыв Гамзата, Аварцы не подымутся на брань; на прежних союзников он не может более полагаться, после [376] наущений Эракли Магомы, который предал Имана всеобщему порицанию и ненависти. Гамзат прибегнул к единственному остававшемуся средству: он занял Аварцев молитвою и старался раздуть в них, как можно сильнее, религиозный фанатизм.

Таким образом Иман силился утвердиться во власти, приобретенной им гнусною изменой и постыдным рядом убийств, когда в первых числах Сентября, в вечеру, Магома Гаджи-Ява-Оглы пришел известить его, что Аджи-Мурат с братом решились убить Гамзата и сами ему сознались в том, приглашая и его участвовать в заговоре, но когда намерены они совершить преступление — еще не решено. Хотя Магома-Гаджи-Ява-Оглы говорил тихо, но некоторые слова его долетели до слуха Калиш-Бека Аварского, стоявшего за окном кунакской Гамзата и присланного тайно от Эракли Магомы в Хунзак с тем, чтобы попытать: нельзя ли возбудить Хунзакцев к возстанию и свергнуть иго, положенное на них Иманом.

На следующий день была джюнга. Все правоверные должны были собраться в мечеть на молитву. Первою мерой предосторожности, взятою Гамзатом, было запретить под опасением смертной казни, являться кому бы то ни было в мечеть вооруженным! (У кавказцев кинжал есть необходимость и не включается в число вооружения).

Калиш-Бек, простояв немного под окном Гамзата, спешит к своему приятелю Аджи-Мурату и находит его за трапезой в семейном кругу, состоявшем из отца его, дряхлого старика и Османа, брата Аджи-Мурата, старшего его двумя годами. Приятель Калиш-Бека был юноша лет 20, статный и средняго роста: в строгом выражении лица его, покрытого теперь бледностию от заточения, на которое он себя присудил со дня смерти Нусал-Хана, заметна была глубокая скорбь. Оба брата были чрезвычайно сходны между собою как чертами, так и выражением лица. По приглашению хозяев Калиш-Бек сел за трапезу, после которой они совершили омовение и тогда гость тихо рассказал Аджи-Мурату причину его посещения. Он договаривал еще последния слова, когда кто-то постучался у наружной двери; ее отперли и Магома-Гаджи-Ява-Оглы вошел. Сказав салам олекум он прибавил: «братья! я к вам пришел шаушом (десятником) передать приказание Имана, чтобы завтра никто не смел, под опасением смертной казни, являться в мечеть вооруженный. Прощайте, уже поздно! а многим еше надо тоже объявить. Аджи-Мурат, проведи меня.» Когда оба вышли вместе, шауш [377] сказал двоюродному брату своему: «послушай, Аджи Мурат! Не должно откладывать убийство чанки: видишь, он уже запрещает носить храбрым Аварцам оружие, хочет сделать из нас баб; все очень недовольны этим повелением. Решайся же скорей, право я теряю терпение!»

— Как же ты хочешь меня торопить — отвечал Аджи Мурат: вот уже два месяца, как я не выхожу из дому? теперь, когда выйду, все внимание будет обращено на меня, и, разумеется, ничто не удастся; но погоди немного, если допустит Аллах, успеем выполнить свое намерение!

Магома Гаджи-Ява-Оглы стремглав побежал известить Гамзата, что его жизнь еще не в опасности; а Аджи Мурат заперев крепко дверь не велел никого более впускать. Вошед в комнату, где оставались отец и брат с гостем Аджи-Мурат рассказал им свой разговор с шаушем и передал отцу, сказанное ему Комет-Беком. Старик погрузился в глубокое и грустное размышление, даже слеза блеснула в его тусклых очах. Но вдруг глаза просияли, лицо озарилось вдохновением и старик торжественно произнес: «Сыновья! опасность вам грозящая затмила было мой рассудок, и в самом деле, как мог я думать, что совершив убийство, вы уцелели бы? Нет сомнений, что окружающие Имана вас в тоже мгновение растерзают. Нет, дети! не станем заблуждаться: как прежде, так и теперь — вы обречены на жертву! Но ожидающия вас гонения злобного Гамзата, да соделают мудрее и решительнее, да ускорят исполнение вашего замысла! Вы это должны для себя, чтобы не томиться в ежечасных опасениях! для чести и блага и родины своей! Какой позор покроет в грядущем Аварию, если посреди ея сынов не найдется ни одного, кто б отмстил за кровь ханов, изменнически пролитую! Какой срам ляжет на родину нашу, если не найдется никто, кто б подвигнулся на священную комлу (кровомщение)! Подумайте! что будет с Аварцами, если этот злодей ханоубийца, утвердится на всегда на ханском седалище! Какие неисчисленныя бедствия станут терзать Аварию! Откладывать нечего: спасения на земле вам нет! Заклинаю вас, завтра же кончить все, покуда Гамзат не успел принять всех мер предосторожности! После завтра, быть может, уже будет поздно, и вы погибнете без пользы для себя, без пользы для родины святой! И ужас вашей казни оцепенит всех замышляющих отмстить за кровь князей! Тебе спасибо, Калиш-Бек, за извещение; но в настоящее время, благоразумие не позволяет вверяться никому; по этому ты не оставишь моего дома до [378] тех пор, покуда дети мои не совершат убийства, возложенного на них долгом и честию.»

Бледное лицо Аджи Мурата покрылось слабым румянцем. Взглянув на брата, он прочел во взоре его чувства, волновавшие юношу и с жаром отвечал: «Отец! мудры слова твои и свято исполнена будет воля твоя! Давно уже это цель брата и моя; но когда нас не станет, ты останешся одинокий: кто предаст тебя, дряхлого старца, земле — последнее убежище каждого, когда смертный час твой настанет? Калиш-Бек! ты давний друг мне: успокой меня и брата — поклянись нам призреть отца, когда нас не будет!»

— Само собою разумеется — отвечал спокойно гость, нисколько не изменив вида своего: — но если ты хочешь клятвы, даю ее тебе; только в таком случае даю, когда вам обоим удастся убить Гамзата, иначе я даю торжественный обет или отмстить за своих ханов и за тебя, (на Кавказе, всякий человек предпринимающий что либо, избирает себе товарища: оба обязываются взаимною клятвой помогать друг другy и мстить один за другого. На войне, если один убит, другой должен вынести из боя его труп, когда же он этого не выполнит, то подвергается всеобщему презрению и негодованию. На него смотрят как на пленника) или сам погибнуть.

Старик в избытке чувств встал и обнял гостя. После того все разошлись спать, положив, что отец должен обдумать, каким образом исполнить убийство, или по выражению его — справедливый приговор Аллаха. Молодые люди заснули спокойно, обреченные на неизбежную смерть; но они не страшились ея, не опасаясь гласности дела, доведшего их до плахи. Они покупали благодарность соотчичей, признательность потомства жизнию, которую с восторгом жертвовали на славное по их убеждению, и справедливое дело!

Не то было с Гамзатом. Всю ночь валялся на постели он томимый бессонницей; тщетно искал он спокойствия от мыслей и не находил: открытие заговора против его жизни пробудили властолюбца от упоения величия. Какие противоречия должны были сталкиваться в его уме! Какие страшные вопросы он должен был себе делать! Найдет ли он защиту и прибежище от злоумышленников в любви народной, в преданности своих приверженцев и окружающих? Поклонники ли они его добродетелей или власти, достигнутой посредством стольких злодейств? Но какие же его добродетели? Когда и в чем он их явил? А власть, с какою целью он ее стяжал [379] и поддерживал столь многими казнями и гонениями? Или мудрым управлением, он основал благосостояние народа, соделал его лучше и нравственнее? Нет! но он заверил, что наставляет его на стезю спасения. Хорошо — если народ поверит этому; а как он постигнет, что ты, Иман Азам, проповедывал то, что сам не исполняешь и чему сам не веришь! что ты употребляешь веру, как средство достигнуть власти, которую в свою очередь употребляешь не для блага ближняго, но чтобы обогатиться и насытить свое алчное властолюбие, удовлетворить гнусным влечениям души твоей! Куда денутся тогда, святой муж! призраки твоего величия, твоего благочестия, твоей мудрости. Скрыты ли еще довольно твои каверзы в ряду преступлений, тобою внушенных, чтобы достичь теперяшняго твоего положения? Верит ли народ, что ты не участник в пролитой крови!

Скажи, Гамзат, когда и где нанесется тебе смертный удар? Укажи, какую часть тела постигнет смертоносная рана? Ужасна твоя ночь, Гамзат! Но не заблуждайся, ты никого не обманываешь, кроме самого себя, все тебя видят, знают, понимают. Гнусность, пороки, низость твоего нрава всем известны!

Первые лучи солнца едва осветили Хунзак. Осман, Аджи-Мурат и Калиш-Бек уже сидели вместе в кунакской, где накануне произнесен был смертный приговор Гамзату. Наконец и старик, согбенный летами, вошел туда же: он нес в руке тяжелый узел. После взаимного мусульманского приветствия, предал сыновьям все придуманное им в ночь для исполнения угодного Аллаху дела, потом развязал узел, вынул из него блестящую кольчугу и сказал :

«Вот родовой панцырь нашей семьи: много острых лезвеев и метких пуль на нем останавливалось — один он только и есть в нашем роде! Один из вас, сыновья мои, должен сегодня его надеть. Ты, Осман, старший в роде после меня; по законам наследства, панцырь принадлежит тебе. Надень его, и да защитит он тебя от вражеских ударов, как уже много раз служил он твоим предкам!»

— Не мудры слова твои, отец! — отвечал Осман. — Я жил на свете больше брата; я старший, следственно после тебя, мне хранить дни Аджи-Мурата. Отдай панцырь брату пускай он наденет его тотчас. — [380]

«Нет! по справедливости законов, панцырь принадлежит Осману и я его не надену сказал твердым голосом Аджи-Мурат. — Тем более что брат объявил уже мне, — по праву старшинства ему должно нанести первый удар Гамзату, и он не уступит мне этого права, а так как первый удар все решит, то и панцырь мне не нужен.»

— Отец и старший брат повелевают тебе облечься в кольчугу — возразил старик — не ослушайся старших, возьми и надень сейчас панцырь; да спасет он нынешний день твою жизнь! Смотри, не попирай власти поставленной Богом над тобою в тот день, когда ты готовишь руку на исполнение приговора Великого Аллаха!

Аджи-Мурат покорился. Молча он снял с себя черкеску и облекся в кольчугу. (Кавказцы носят выше рубашки бешмет, стеганный на вате, а сверх всего черкеску из туземного сукна. Когда же они в панцире, то этот надевается на бешмет под черкескою. Панцырьники никогда не снимают кольчуги, даже и дома, вероятно, чтобы не отвыкнуть от ея тягости.)

Полдень приближался. Уже муэдзин на минарете Хунзакской ханской мечети, протяженым голосом, сзывал правоверных к Азан-намазу (полуденная молитва). Духовенство и народ шли к мечети: все лица были строги и постны, как раскол, которому они приобщались.

Хунзакская ханская мечеть находилась на площади, неподалеку от ворот ханского двора. Это длинное и узкое строение из дикого камня, поросшего мхом. Темныя стены, закоптелыя временем, и бурьян, растущий на плоской крыше, свидетельствуют о ея древности. Мечеть разделяется на две узкия, длинныя галлереи посредством двух вальяжных столбов, поддерживающих грубые своды потолка. В южной стене прислонен возвышенный амвон для проповедника и вечно теплятся три лампады, прикрепленныя к потолку. Окон весьма мало и те сделаны бойницами, так что пропускают очень немного света. Стены выштукатурены глиною и покрыты красною краской под лаком, и во всех направлениях написаны черными и золотыми буквами стихи из Корана. Одна дверь в северной стене служит общим входом.

Народ наполнял мечеть, благочестиво преклонив колено. Впереди были Осман и Аджи Мурат, на лицах их, покрытых [381] необычайной бледностию, выражалось чувство совершенной покорности предопределению. По обыкновению, принятому многими в этой стране, они имели на плечах бурки, что очень способствует скрытию оружия, когда в том случается надобность.

В толпе пробежал шопот: «Иман-Азам идет!» И в след за тем дверь мечети распахнулась настежь, благовидный и стройный Гамзат вошел: он был в белой черкеске опушенной черною тесьмой; под черкескою, на бешмете его проглядывал пояс, на котором висел кинжал: голова Имана была обернута красною чалмой! Он шел, окруженный по обычаю Аварских ханов, как шла некогда Кистемана-Бека из терема в кунакскую, принимать народную депутацию. Подойдя ко входу, стража Гамзата остановилась, а он переступил за порог и продолжал идти к южной стороне, потупив взор с притворным благочестием. Народ в глубоком молчании оставался на коленях.

Осман один встал и громко сказал собранию: «Разве не видите что идет великий муж? Вставайте же!» Все безмолвно встали.

Гамзат, вероятно занятый доносом, ему накануне сделанным, уподоблялся приговоренному, идущему на казнь, который по свойственному человеку чувству, делается крайне суеверен и во всякой безделице видит благое предзнаменование, толкуя все в свою пользу, и до самой последней минуты, с слепою верою, ласкает себя надеждою, что казнь его будет отменена, хотя бы неким чудом давно истекших веков. Услышав голос Османа, Иман невольно содрогнулся и поднял глаза на говорящего: но услышав смысл слов, он с выражением ласковой благодарности опустил взор и продолжал идти к своему месту.

Впереди всех был постлан длинный и узкий ковер. Там, сняв черкеску, Иман остался в бешмете и сел на ковер, разувшись, он стал совершать предмолитвенное омовение (магометанская молитва совершается с босыми ногами; перед молитвою правоверные обязаны умыть себе лицо, руки, ноги и выполоскать рот) в поданном ему тазе. Осман, который до нельзя откладывал свое намерение, тут подошел к нему и твердым голосом, громко сказал: «Гамзат! мы любили своих ханов и были ими счастливы: ты изменнически их умертвил! ...» В это мгновение, он выхватил пистолет из под бурки; раздался выстрел, и властолюбец сначала тихо опустился, потом вдруг своды повторили удар тела его об пол. [382]

Предсмертные движения повели члены, и Иман Азам был уже безжизненным трупом.

Со всех сторон засверкали кинжалы, Осман падает от бесчисленных ударов; но крепкие, острые базалаи тупятся о панцырь Аджи-Мурата, который напрасно спешит на выручку брата. Мюриды воспользовались первым оцепенением народа и хотели растерзать обоих юношей, но громкий голос Аджи-Мурата пробудил Аварцев. «Братья, Аварцы!» — кричит он им: «проснитесь! Смерть и гибель дерзким мюридам!» — Смерть и гибель мюридам! — повторили сотни голосов. Мюриды в числе 40 человек бросились опрометью из мечети, вбежали в ханский двор и заперлись в одном из многочисленных домов.

Жители Хунзака окружили дом, где скрылись враги, управлявшие ими до этого времени силою наглости и предприимчивости. Туда прибежал Калиш-Бек: обняв Аджи-Мурата, который всем распоряжался, он оглядывается и видит около себя Магому Гаджи-Ява-Оглы, успевшего в суматохе сорвать с головы своей чалму. Родство с Османом и Аджи-Муратом делало его неприкосновенным: но Калиш-Бек, горя негодованием при виде такой наглости, обличает перед народом Гамзатова шауша, напоминает его удар Нусал-Хану, и гнусный Магома Гаджи-Ява-Оглы падает под ударами кинжалов озлобленной толпы.

Хунзакцы, видя невозможность вытеснить мюридов из их убежища, зажигают дом. Пламя распространяется и часть ханского двора весело горит. Ожесточенный народ схватывает Магому-Гаджи-Ява-Оглы, которого вся жизнь заключается теперь в чувствительности многочисленных ран, и бросает его в огонь. Шауш, возвращенный пламенем к жизненности, испускает страшные вопли, клянет Гамзата и умирает полусожженный. Все стало безмолвно: лишь трескотня распространяющегося огня слышится; но вдруг, внутри горящего дома, мюриды отчаянным напевом запели предсмертную молитву. Еще мгновение и полусгоревшая дверь открывается: из среды пламени и густого черного дыма, выбегают мюриды с засученными рукавами; зверское отчаяние горит в их очах; с обнаженными кинжалами в руках — последняя их надежда — они с остервенением кидаются на Хунзакцев и ужасное побоище начинается. На минуту все слилось в хаос, трупы валятся, кровь течет, глаз не может поймать никакого предмета; наконец не стало более врагов! Озлобленный народ присоединяет к 40 убитым мюридам труп [383] Гамзата, разрубает их на мелкие части и раскидывает по всем улицам Хунзака. Но Шамиль и несколько спасшихся мюридов не дождались этого зрелища; они бежали из Хунзака и вскоре оставили самую Аварию.

X.

Когда все утихло в Хунзаке, Аджи Myрат принял на себя временное управление Авариею и защиту ханской вдовы, Гебет-Беке, о чем он немедленно известил всех Дагестанских владетелей и просил русского Сардаря назначить правителя.

Шамиль же, скрывшийся в Унцукуле — главной деревне Койсубулинского общества, под кров Эракли-Магомы, родственника покойного дяди своего Газы-Муллы, нашел в гонителе Гамзата — покровителя и ревностного защитника своих прав. По завещанию первого Имана, он провозгласил себя наследником Гамзата и Иманом. Первым его делом было послать за Иман-Алием, приемным отцом Булача Аварского. Когда этот прибыл на приглашение, Шамиль, выбрав несколько мюридов из самых известных изуверов, послал их тайно, в деревню Карачи, куда незадолго перед тем Иман-Алий переехал на житье с женою и юным Булачем.

Мюриды прибыли в деревню ночью и спрятались до следующего дня, когда случай помог им подстеречь последняго потомка Аварских Ханов, который играл с соседними детьми на улице. Они подошли к нему, схватили и увлекли в овраг, неподалеку от деревни, где и объявили, что хотят его убить. Напрасно невинный младенец молил о помиловании, плакал, рыдал, упрекал мюридов в истреблении его семейства, обещал богатый выкуп от оставшегося ближайшего его родственника, Асман-Хана Казыкумыкского, но все было тщетно. Изверги говорили младенцу, что на нем мстят за кровь Гамзата и своих единомышленников; они придумывали терзания, чтобы мучить невинную свою жертву. Сначала перерезали Булачу кинжалом верхнюю кожу горла, потом под [384] предлогом, что кинжал туп, повторили это другой раз. Более получаса продолжались истязания, ребенок замер под ножем и тогда злодеи сняли с него голову. Эракли-Магома, который благоприятствовал Шамилю, молчал, притворяясь, будто ничего не знает о гнусном убийстве Булача.

И так не оставалось более ни единого князя Аварского на земле.

По совершении этого злодеяния, выходящего из ряда обыкновенных преступлений, Шамиль созвал, сколько оставалось, мюридов и пошел на Хунзак с намерением возвратить себе принадлежавшее его предместнику; но главной целью его было овладеть вдовою Ханшею; однако покушение это не состоялось. Воинственный Аджи-Мурат, как этот раз, так и позднее, вынудил Шамиля удалиться без успеха от Хунзака.

Тем временем русское правительство вняло просьбам Аджи-Мурата и прислало войско, чтобы защитить вдову ханскую и спасти Аварию. Русский отряд вступил в эту страну, взял с боя деревню Хутох — гнездо всех ков и смут, срыл ее и вошел в Хунзак, назначив правителем ближайшего родственника Аварского дома Ахмет-Хана Мехтулинского, который должен был управлять именем вдовы Гебет-Беке.

Вскоре ханша разрешилась от бремени сыном, к общей радости Аварцев, и таким образом потухший род Аварских князей опять воскрес. Радость была так велика, что в горах Дагестана импровизаторы воспевали мать, скрывавшую в своей утробе надежду целого народа от кровожадных злодеев.

Жаль, что истина помрачает славный характер Аджи Мурата, проблеснувший столь примерной преданностию к законной власти, отвагою и бескорыстием, почти равняющимися с нашим незабвенным Сусаниным — гордостью России! — Увы! теперь Аджи-Мурат сделался мюридом и союзником Шамиля! Что понудило его изменить своим прежним убеждениям — неизвестно; но каковы бы ни были тому причины — его поступок непростителен и перевешивает все предыдущия доблестныя дела!

Единственный хан Аварский, последний потомок владетельного дома Аварии, находится ныне в пажеском корпусе, где воспитывается под благодетельной сенью нашего Правительства, заменившего ему попечительных родителей. [385]

Ему посвящается этот истинный рассказ о всех бедствиях его дома, взятый из народных преданий и повествований стариков. Пускай мужает он! — и все ужасы, постигшие его род, преисполненный замечательных, великих и мудрых нравов, наконец самое спасение, которым он обязан Правительству, да соделают его достойным и верным слугою России!

Конец.

Текст воспроизведен по изданию: Два имана или истребление дома Аварского (Историческое повествование о Кавказе) // Русский архив, № 2. 1915