ДВА ИМАНА

ИЛИ ИСТРЕБЛЕНИЕ ДОМА АВАРСКОГО

(Историческое повествование о Кавказе).

V.

В Чечне, деревни выдали русских пленных, представители аманатов заплатили подати в штрафы за участие в последнем мятеже, одним словом — покорились, следственно, главному отряду там делать уже было нечего, он переступил в северный Дагестан. Депутаты богатых Салатовцев (горных дворян) встречали Сардаря с покорностию; главное их селение, надменный и богатый Чиркей, ключ горной торговли и промышленности, выслал к отряду своего кадия и старейшин с явствами и садовыми плодами. Замечательнейший из их представителей по уму, хитрости, богатству своему и многочисленности семейства, стало быть, и силе, был Джемал Мирзин. Любопытно было видеть важность и торжественные виды этих депутатов вольных деревень, с бородами выкрашенными оранжевою краскою. За всех говорил с азиятскою напыщенностию, с красноречием, наполненным аллегорий — Джемал Мирзин, человек лет за пятьдесят, высокий и толстый мужчина, принимавший прежде и после этого живое участие в делах Северного Дагестана. Он постоянно держался одной системы — сохранять в то же время влияние свое на единоземцев и получать денежные награды с Русских, которые не скоро постигли этого типа кавказских племен, и долго принимали его притворство за чистосердие. На все требования русского начальства, старейшины отвечали, что сами собою ничего не могут [232] решить, а передадут волю русского правительства своим обществам. После чего они собирали народ и получив полномочие принять все условия Русских, возвратились к Сардарю, были им обласканы и щедро награждены; однако это не убедило их покинуть обыкновенного мужества. До самой смерти Имана, не зная, какой оборот примут воинские дела, они старались разными ложными уверениями поддерживать благосклонность Русских и вместе с тем продолжали тайные дружелюбные сношения с мюридами, чтобы иметь возможность сблизится с победителем, кто бы он ни был. Впрочем такому двуличию служили некоторым извинением самые учреждения их обществ, ибо посреди этих горных племян политическая неограниченная власть ни на ком не сосредоточивается; племена: Салатовское, Гумбетовское, Койсубулинское и Андийское не имеют над собою владетельных князей, а управляются избираемыми кадиями; следственно временные правители должны быть всегда готовы отдать отчет народу в своих поступках.

Кадий делает суд и расправу в своем селении, разбирает тяжбы, определяет наказания по шариату (закону, извлеченному из Корана.) Все повинуются ему безусловно, покуда суд его признает правильным и согласен с господствующим духом общества; но при малейшем отступлении, народ собирается и большинством голосов кадия отрешают, отняв у него трость — признак власти, которую передают другому с общего согласия. Требования же как соседственных племен, так и русского правительства, он не имеет права исполнять без предварительного согласия народа, который он в таких случаях сзывает посредством двух или трех, так называемых казаков, людей нанятых деревнею для рассылок по делам общественным. Звание кадия не наследственно: горцы до того привязаны к своей свободе, что при выборе на это достоинство, они избегают членов сильных и многочисленных семейств, опасаясь облечь властию человека, у которого после затруднительно будет отнять ее. Кадий, однако, всегда ищет дружбы старших членов уважаемых семейств, потому что их влияние может его поддержать. Случается, что он выбирается из соседственной деревни и никто не отказывается от этого почетного звания. В последнее время Иманы старались ставить на эти места своих приверженцев в те селения, в которых имели стяжание, но их усилия редко венчались успехом, а потому Иманы начали убеждением и разными хитростями привлекать на свою сторону поставленных обществами кадиев — это почти всегда им удавалось. Оно было очень важно для ускорения [233] мюридства, потому что кадию, сверх временной власти, присвоено управление школою селения, стало быть, он имеет сильное влияние на умы юношества. Горец же, умеющий читать и писать, всегда пользуется полным доверием соотчичей, толкуя по своему Коран, который читает народу.

Неприкосновенность кадия священна, покуда он облечен властию. Газы-Мулла, поправ ее в минуту отчаяния, удалил от себя многих приверженцев. Когда горные племена отлагались от него, убежденные силою русского оружия, он возвратился в Гимры — последнее убежище утраченной власти; к нему явилось много старейшин из дальних горных обществ предложить помощь своих земляков, надеясь на недоступность их жилищ. Между тем Гимрийский кадий, Дагутул-Магома, узнав о приближении русских войск и не надеясь отстоять свое селение, предложил народу, на сходке, покориться и выгнать Мюридов. Газы-Мулла, поняв все отчаяние такого мгновения, обличает кадия в измене, доказывает что он муртат, открывает Коран, подводит смертный приговор за таковое преступление и велит снять голову Дагутул-Магоме. Казнь немедленно выполняется телохранителями Имана, набранными из русских беглецов, с убеждением, что крайность и личные выгоды вынудят их оставаться ему неизменно верными. Они-то содержат караул Имана и служат палачами, исполняющими его приговоры. Ревностные мюриды и вообще гимрийцы, привыкшие перед властью Газы-Муллы, нашли его решение справедливым, но гости старейшины безмолвно оставили место, сделавшееся лобным, и возвратились в свои селения с твердым намерением не подавать помощи самовластному извергу, поправшему власть, освященную веками посреди вольных племен!

Покамест это происходило в Гимрах, русское войско приблизилось к селению, преступая в первый раз за пределы Дагестанских гор. Каждый помышлял про себя об опасности такого предприятия, однако, доверие к Алексею Александровичу Вельяминову, начальствовавшему над отрядом, успокоивало все сомнения. Всякую пядь земли, по которой спускались, надо было разрабатывать, прокладывать тропы в самых скалах, хоть для горной артиллерии, взрывая их порохом. Наконец после трудов, равняющихся с усилиями войск Аннибала, которые прокладывали себе путь чрез Альпы, отряд достиг, по извилистой дороге, до ключа, лежавшего на полдороге от подошвы горы. Но что значат эти труды в сравнении с теми, которые ожидали войска в следующее годы, по мере того, как они [234] проникали далее в эту горную страну? — От ключа спуск становился сноснее, грунт земли удобнее, а дорога делалась широка. У самой подошвы горы, между двумя исполинскими скалами, упирающимися в подоблачную страну, виднелось узкое ущелье, ведущее к Гимрам. Вход в ущелье был защищен высокою, толстою каменною стеной, в которой пестрило множество ружейных бойниц, за первою стеной, в некотором расстоянии находилась другая еще крепче с башнями; далее, третья превосходила крепостию обороны две передовые; наконец лежали и Гимры — богатое селение, в то время еще девственное от русских отрядов; за селением, по берегу аварского Койсу, стлались роскошные Гимрийские сады, славящиеся своими плодами.

Войско остановилось у ключа на ночлег; расставили цепь и секреты; назначили резервы в случае ночного нападения; огней нигде не было, потому что в этом горном краю дров уже нет. Изнуренные солдаты и офицеры, изгрызши свои сухари, ложились отдыхать там, где стояли, и скоро засыпали сном беспечных кавказских воинов; многие отдыхали в последний раз! Все предвещало страшное кровопролитие: орлы слетались со всех сторон; чекалки, чуя близкую битву, сбегались стадами, нагло подходили к цепным часовым и оглашали воздух зловещим воем. Изредка слышались в цепи ружейные выстрелы для того только, чтобы удалить хищных зверей; а сигналы и оклики часовых свидетельствовали, что охранная стража бдительно стережет отдыхающих.

Гимрийцы, отправив семейства со всем имуществом за аварский Койсу, которого бешеные воды ручались за непроходимость, как скоро мост сломается — искали во сне и отдыхе, новых сил для предстоявшего боя. Ужасный бой для Гимрийцев! Им должна была решиться их участь, он грозил их собственности, наследию детей, основанию мюридства, стоившего им уже стольких жертв и утрат; он должен был лишить их, быть может, самобытности, независимости, столь драгоценных для горцев!

Все спят, один Газы-Мулла сидит перед костром в башне ближайшей стены к селению; на коленях у него развернут Коран; он то благочестиво читает в нем, то творит с благоговением молитву, перебирая свои четки (перебирать четки есть общее обыкновение всех благочестивых мусульман на Кавказе); ничего земного, суетного, гордого [235] не тревожит его мыслей; он знает, он убеждается, что пережил свое счастие; он покинут всеми племенами: одни лишь Гимрийцы и горсть ревностных мюридов еще борятся за введенный им раскол; но при первой удаче русского войска, и этот последний останок его власти рассыпется в прах, и последние верные его последователи покинут своего Имана — таков уже характер горных кавказских племен! На счет жены и сокровищ своих он спокоен — они в Игалях, неприступном селении, далеко в горах, у искреннего его друга и зятя по первой жене, Эракли-Магомы, эфендия балакинского, человека ученого, благочестивого и сильного. Иман устроил все земное и теперь предпочитает смерть унижению неудачи. Он решился умереть на Гимрийских завалах и готовится к этой торжественной минуте. Кара-Иса вошел к нему и объявляет, что полуночные петухи поют в деревне; Иман слушает и убеждается, что роковой день для него наступил; он одобряет верного слугу, который не проспал нужного мгновения и посылает за Гамзат-Искендером и племянником своим Шамилем.

Вскоре пришел к нему стройный, смуглый горец, лет около сорока, величавой и благородной осанки: в зверском взгляде его изображалась кровожадная душа, которой злодейские влечения ничто не остановит; большие черные глаза под нахмуренными густыми черными бровями, сверкали предприимчивостью и наглою храбростию — то был Гамзат. За ним вошел Шамиль, высокий и красивый мужчина, с приятным лицом, обложенным небольшою остроконечною белокурою бородой: его наружность изобличала смирение, добродушие, застенчивость и глубокий ум. Оба были в полном вооружении, с белыми чалмами, знаками мюридства, обернутыми вокруг меха их черкеских шапок. После обыкновенного приветствия, Газы-Мулла сказал им: «Мюриды! я вас призвал, чтобы объявить Волю Аллаха — да будет она свята! Ныне последний день жизни моей. Азраил (Азраил — ангел смерти) посетил меня. Тебя, Гамзат, Аллах назначает моим преемником; нынешний же день ты примешь название Муршата, Имана. Когда тебя не станет, Шамиль тебе наследует. Вы оба изберете двух наследников Шамилю: по моему шариату каждый Иман должен при жизни назначить себе от двух до трех преемников, чтобы в случае смерти одного, другой его тотчас заменял. После ирты-назама, я объявляю эту волю Аллаха всем Мюридам. Теперь, Гамзат-Искендер Хусохский, слушай, что я тебе завещаю: покинь [236] области, смежные с Русскими, действуй на них лишь убеждениями и письмами — там борьба не равна; мирюды слишком еще малочисленны и слабы, чтобы бороться с сильным врагом. Но обрати коззавет на жителей внутренних горных областей, где неприступность вертепов оградит тебя от преследований гяуров. Обращай их силою убеждения и меча к таригату, шариату и мюридству; обличай владетелей перед народом в отступничестве и разврате: открой перед ним пьянство Сулиман Мирзы Суйнакского, Сурха-Хана, чанки Аварского и прочих; объяви народу, что все правоверные равны перед Аллахом, что десятину платить не следует никому; казни, истребляй, разоряй вероотступников, предоставляй их имущества мюридам; твоим мудрым советником будет Шамиль: обрати все усилия на Авариюда, пусть будет истреблен дом Аварских Ханов! Они все муршаты, сообщники гяуров! Когда ты это исполнишь и войдешь победителем в Хунзак, тогда ты примешь название Имана Азама (наместника Пророка). Но повторяю, покуда ты не покоришь своему учению горные общества и ими не усилишься, не помышляй о русских областях; кинь набеги в эти страны; ты должен выполнить мое завещание для собственного величия, для пользы нашего учения, для славы Аллаха; поклянись мне в том на этом Коране»

Гамзат дал клятву.

«Теперь иди, Гамзат!» продолжал Газы-Мулла: «осмотри часовых на завалах и узнай, не слышно ли чего в русском стане?»

Когда Иман остался наедине с Шамилем, краткое молчание воцарилось между ими; потом Газы-Мулла, как будто собрав свои мысли, начал говорить голосом тихим, полным грусти, обдумывая слова: «Сегодня я погибну... прощай, Шамиль — Гамзата ждут завоевания; тебе он оставит несравненно более учеников, чем сам получает; мюридство сделается тогда известнее и уже пустит корни. Ты призван к труднейшей обязанности: тебе предстоит управлять народами, учреждать новый порядок, хотя владычество двух Иманов приучит уже племена покоряться их власти; но горцы своевольны и не легко обуздываемы, они гордятся своей свободой. Порабощением вере ты должен приучить их к безусловному повиновению: суди и наказывай их проступки по шариату: (Коран заключает в себе Священное писание, законы церковные и общественные: эти последние мусульмане называют шариатом. В магометанской религии есть много толкований этого шариата; ныне самый уважаемый Дагестанцами шариат истолкован и издан Газы-Муллою) [237] это единственные средства покорить их твоей державе. Казни именем Корана и лишь тогда, когда поработишь их вере, начни покорять земной власти Иманов, но для успеха необходимо разжигать в них фанатизм и не давать охлаждаться религиозному чувству. Управляя многочисленными племенами, ты должен будешь в то же время вести и коззавет с Русскими, но это будет довольно легко: опыт в военных делах тебя научит; притом ты будешь иметь возможность собирать полчища; удачи станут утешать твои народы от неудач, неизбежных в войне. — Самое затруднительное для тебя будет выбор лиц, посредством которых должно управлять племенами, соделавшимися слишком уже многочисленными, чтобы ты мог один ими править. Выбор этих Наибов чрезвычайно труден: личные достоинства каждого должны быть строго рассмотрены и оценены. С одной стороны, ты должен беспрестанно остерегаться, чтобы кто нибудь из них не похитил твоей власти и удалив тебя, не сделался повелителем твоих послушников: с другой — тебе предстоит вечная борьба с ними, чтобы отыскивать и покровительствовать способным людям, которых личная выгода Наибов будет истреблять, чернить перед тобою, одним словом — затирать для того, чтоб ты, будучи недоволен своими правителями и не имея кем сменить, терпел их из крайности на своих местах. Наибы станут служит тебе честно и с пользою твоему делу только в таком случае, когда ты будешь иметь в виду по нескольку человек, чтоб их заменить; иначе не ожидай от них ничего: они станут служить не тебе, а соблюдать лишь твои собственные виды и при первом удобном случае тебе изменят, при первой неудаче твоей обратятся против тебя — таковы все люди, льстецы счастия, непримиримые враги в бедствии! Уклоняйся от мести — это гнусное чувство слабых; в сильных же, оно есть доказательство низости душевной, и внушает презрение, ненависть в современниках, а в потомстве служит позором. Могучий карает, казнит, — и все благоговеют перед его приговорами; но казнь совершилась, и все кончено, все забыто, жертвы более не преследуй, иначе ты сам ее возвышаешь во мнении народном. Чем могучее гонитель, тем благороднее, тем священнее делается его жертва перед людьми. Но полное забвение после кары соделывает сильного еще сильнее любовью и благоговением к нему повинующихся, он велик и в потомстве. Одни слабые, бесприютные ищут в мести защиты от притеснений и оскорблений себе подобных — это единственное их орудие. Одинокий, простой чеченец — ревностный блюститель канлы, ищет жертву кровомщения по отдаленным тропам, в дремучих [238] лесах; но владетель Тарковской повелевает убить виновного и приговор его немедленно выполняется перед благоговеющим народом. Не будь злопамятен, мстителен, — и ты будешь любим, почитаем как сильный и могучий Иман, а потомство будет благоговеть пред именем твоим. Лесть — обман, правда — груба: твой льстец тебя презирает в душе, но ищет в тебе, стало быть, ты ему нужен; вид лести вселяет в толпе уважение к окруженному льстецами. Правда тебя обвиняет, спорит с тобою. Кто говорит правду, хоть тебе предан, но не боится тебя, ты над ним не имеешь власти, если же он станет говорить суровую правду и на сонмищах, это умаляет к тебе народное уважение, между тем правда необходима. Поощряй лесть; но презирай льстецов, ни в чем не доверяйся им, но берегись и оскорблять. Мужей правды держи далеко от себя, приучай их говорить истину не по собственному влечению, но по твоему требованию, почитай их и имей к ним слепое доверие, ибо они люди чести. Ласкай и привязывай к себе любимых твоими обществами, покуда они тебе преданы; но, коль скоро ты убедишься, что они не доброжелательствуют твоему делу, свергай их одним мгновением, внезапно, — и тогда удивленный народ, без своего любимца, будет еще пуще благоговеть перед властию твоей. Суди по шариату и суд твой будет справедлив. Да внушает, хранит и крепит тебя Аллах! Помни мое завещание, будь верен и покорен Гамзату. Теперь, ступай Шамиль, к Ирты-намазу, собери народ в мечети, я же отдохну, чтобы предстать перед ним бодрствующим и не иметь расстроенного вида от бессонной ночи. Я объявлю народу, что сегодня умираю, что Гамзат мой преемник, а ты будешь его наследником. Никто не должен видеть во мне ничего другого, кроме непоколебимого спокойствия; иначе скажут, что Иман страшится предстать перед судом Аллаха — да будет свято Имя Его! — что Муршат боится правосудия Всеведущего и Премудрого, — подобные толки могут поколебать их веру в наше учение»

В русском лагере, покуда войска отдыхали, начальники были заняты распросами у лазутчиков, прибывавших с известиями от-всюду из за Аварского Койсу. Все единогласно утверждали, что защитники Гимр хотят драться до последней крайности, что Газы-Мулла с своими мюридами находится в Гимрах и поклялся на Коране живым не покидать завалы. Никто не показывался до этого времени, чтобы сохранить силы и порох для решительного боя; горные общества ожидали Гимрийского штурма, чтобы покорится победителю. Когда распросы эти кончались, тогда призывали [239] проводников, от которых требовали самых подробных пояснений местности и всех, незаметных даже троп. После всего приступили к распределению порядка в войсках для приступа.

Начало рассветать. Густой туман покрывал весь лагерь, который оставался на прежнем месте; русские солдаты вставали, умывались и обратясь к востоку, творили благочестивую молитву; потом вытирали и осматривали ружья. Частных начальников призвали к генералу Вельяминову; он отдал каждому из них ясно и подробно приказание, что делать и куда идти.

С рассветом Газы-Мулла идет в мечеть, где после ирты-намаза входит на амвон и в краткой речи объявляет о близкой своей кончине, о назначении Гамзата его преемником, которому должен будет наследовать Шамиль и требует от народа обещания не отступать от шариата. Короткая и сильная речь Имана воспламеняет дух слушателей. Они постигли всю торжественность предстоящего дня и не страшатся его; вера в Предопределение лишь поощряет в них мужество и разжигает воинское рвение. Иман кончает речь словами: «Гамзат! веди своих в передовой завал: Шамиль с неотлучными моими мюридами будет в среднем при мне; и вы, гимрийцы, защищайте третий! Потом назначает кому с кем идти на утесы, обрамляющие ущелье; приказывает не терять выстрелов и не жертвовать собою понапрасну; за каждым завалом повелевает муллам читать молитвы, а когда начнется битва, тогда, чтобы громче их напевы стихов из Премудрой книги раздавались по завалам и напоминали защитникам о коззавете, за который они сражаются, о вечном блаженстве, ожидающем храбрых, об аде и позоре грозящим трусам. Отданные приказания немедленно исполняются.

Русские воины стояли между тем в рядах вольно и беспечно опершись на свои штыки; впереди батальонов собравшиеся в кучки офицеры разговаривали между собой о предстоявшем сражении; иные, менее опытные, предполагали, что неприятель покинул деревню и завалы; старые офицеры оспаривали это мнение, утверждая, что враги не показываются потому, что намерены защищаться отчаянно. Два молодые прапорщика — один, приятель адъютанта походного штаба, другой — друг переводчика, рассказывали словоохотно вести, пойманные ими на лету и старались убедить в них молодежь. Перед этою группой, стояла немного далее другая — это были начальники [240] колонн, которые, пользуясь отсрочкой боя, совещались между собой о лучшем образе исполнить полученные ими повеления.

Наконец туман упал и солнце ясное проглянуло. Русские колонны двинулись, и обреченные на смерть весело пошли вперед под боевую музыку. Неприятель все не показывался за завалами, покуда батальоны не подошли близко; но тут залп вражеских ружей поверг многих на землю — упали кавказские солдаты без стона, не изменяя своего вида! За ружейным залпом услышались священные песни мулл и защитники Правоверия показали над стеной свои головы, обернутые белыми чалмами. Батальоны пристановились, отступили несколько шагов. «Вперед!» — закричали повелительные голоса батальонных командиров и колонна пошла. «Ружье на перевес, ура!» — скомандовал опытный старый кавказец, колонный начальник, поймавший то самое мгновение, когда войско готово лишь взять свой победоносный полет, либо опять отступить — и тогда уже не скоро можно его двинуть вперед: таков нравственный дух этого тела, называемого колонною. Барабаны всюду забили колонный марш и победоносное войско, среди потоков крови, стало на первую стену. Все умолкло; лишь звуки шашек ударявшихся о штыки извещали о рукопашном истреблении. Второй завал защищался еще мужественнее: туда присоединился Гамзат с уцелевшими защитниками первого, но и тут русские штыки восторжествовали. В роковую минуту, когда первые гренадеры вскочили на завал, Газы-Мулла вскричал: «Гамзат, Шамиль, спасайтесь во имя Правоверия, для спасения мюридства!» Первый исполнил это невредимо, второй, отступая, получил три глубокие раны штыком в ногу: но судьба, которая имела свои виды в грядущем, спасла его — он скрылся. Наконец третий завал и самые Гимры были заняты, когда вдруг, нежданно, бой отчаянный возобновился в среднем завале. Несколько отставших солдат, шныряя всюду в надежде на какую либо добычу, сунулись было в башню; но там сидели семь духовных мужей и в полголоса пели отходные мусульманские молитвы. Лишь только завидели врагов, они кинулись на них; магометане вытеснили христиан из башни и в самозабвенном бешенстве выбежали за ними; к солдатам присоединились товарищи; после упорного и неравного боя правоверные погибли, отдав дорого, очень дорого свою жизнь.

Наконец неприятельские действия прекратились, батальоны победителей отдыхали в прекрасных Гимрийских садах, убирали своих раненых, хоронили убитых. Старшины со всех концов нагорного Дагестана спешили поздравить с победою, только что [241] приехавшего в Гимры Сардаря и принесли ему безусловную покорность своих обществ. Лазутчики, разосланные по полумирной, полувраждебной стране, чтобы собрать сведения об Имане и его скопище, возвратились и единогласно рассказывали, что Гамзата и Шамиля раненого видели с небольшим числом мюридов, ехавших по направлению к Аварии; об Имане никто ничего не знал, по занятии Гимр никто его не видел. Мирные туземцы, служившие в русском отряде и знавшие Газы-Муллу, были посланы осмотреть мусульманские трупы. Вскоре несколько человек возвратились к Сардару с торжествующими лицами и поздравили его со смертию Газы-Муллы, который лежал убитый с шестью единоверцами посреди русских трупов у башни второго завала. Покуда посылали из лагеря за телом Имана, эти мирные разослали гонцов в горные общества с письмами следующего содержания: «Любезные братья правоверные! Спешим известить вас, что Иман Газы-Мулла погиб под Гимрами. Нет уже сомнения, что его учение было истинное, ибо этот праведный муж не мог проповедывать лжи и обмана: а что он действительно был святой, то доказывает его найденный труп: правою рукой, благословляет Бога (всею рукою провести от лица по бороде есть магометанский благочестивый знак, который значит благословлять Бога), а указательным пальцем левой руки указывает на небеса. Кайтесь, правоверные, и молитесь Аллаху! Живите по шариату Газы-Муллы, ибо Аллах дал в смерти Имана знаменование, что он был истинный Муршат и великий праведник. Истина бо есть лучше лжи! а он был наставник истины!» На обороте были приложены внизу печати тех, которые посылали письма, как это всегда водится между мусульманских племен.

В лагере все смотрели на исколотый штыками труп Газы-Муллы, которого руки окостенели в том положении, какое описывали горцы. Русские дивились фанатизму этого замечательного гения: при последнем издыхании его тело повиновалось более нравственной силе, чем физическим предсмертным страданиям; он противуестественно не хватался руками за раны, виновные в его смерти, а положением рук своих свидетельствовал силу духа и веры своей. Старшины горных обществ с благоговением взирали на этот труп; те, которые сомневались еще в истине его учения, слепо ему поверили. Возвратясь в свои селения, они рассказывали на сонмах ими виденное, и старики-семьянины, приходя домой, требовали себе белое полотно, которыми обвязывали шапки в виде чалмы; объявляли [242] женщинам, чтобы они, под опасением строгого наказания отныне не осмеливались показывать свои лица мужчинам, исключая отцов, мужей, братьев, дядей, а перед другими закрывались бы чадрами (покрывалами); призывали своих сыновей, приказывали им надеть тоже чалмы, жить целомудренно и воздержно; выкидывали табак и чеснок, ломали трубки и запрещали многоженство, которое было противно мюридству, по шариату Газы-Муллы.

В то самое время, когда Русские радовались, что пресекли в корне самое враждебное для них учение магометанства славным Гимрийским делом, и предавались обманчивым надеждам на будущее спокойствие, тогда кровь Газы-Муллы укореняла в горных племенах введенный и развитый им раскол.

Смотря на труд этого гения, сделавшегося еще могучее после смерти, чем при жизни, гордость свойственная человеку находила поневоле красноречивые доводы опровергать истину: что в природе смерть человека не важнее падения осеннего листа, смерти эфемерного насекомого или былинки, унесенной потоком в глубь морскую: ибо наша гордость, наше самолюбие страдают от убеждения, что вся наша суета, завоевания, великие деяния, в природе ничтожнее падения дождя или создания громов. Если углубиться в этом помышлении и разобрать его, то не глупо ли искать убеждения в вымышленном величии наших тленных дел, когда мы имеем в себе более, чем вся природа в совокупности, зародыш бессмертного духа — частицы самого Бога-Создателя?

VI.

Итак Газы-Муллы не стало, но смерть первого Имана упрочила его учение! Однако Русские, заблужденные обманчивым спокойствием в горах и известием, что Гамзат и Шамиль находятся в селении Хутох, одни без мюридов, вообразили, что Кавказ усмирен, и войска направились к своим штаб-квартирам. Это спокойствие продолжалось месяца четыре, покуда природные кавказцы отдыхали от минувших кровопролитий, от утрат, причиненных боями, и занимались обеспечением своей будущности. Между тем мюриды [243] стекались мало по малу в Хутох, Аварскую деревню, где родился Гамзат и которою он должен был владеть по праву, предоставленному ему завещанием Газы-Муллы.

Отец нового Имана был владетельным беком этой деревни, но в пылу молодости полюбил простую поселянку, отдал себя в полную ее власть и в последствии времени женился на ней. От этого брака родился Гамзат, который по обычаям горцев не мог быть беком, а был Чанка, следовательно не имел наследственных прав своего отца. Само собою разумеется, что владетельный дом Аварский стремился поддерживать ленные обыкновения своей страны, а потому желал бы изгнать Гамзата из родимого селения, но силою убеждения достигнуть цели было невозможно, потому что вся деревня наполнена была старыми слугами его отца; притом Гамзат умел заслужить общую любовь, посредством родственников матери своей, пользовавшейся большим уважением по уму, и наконец тут находились товарищи его юношества — его сподвижники в славном набеге на Кахетию; а пуще всего селение было заражено духовным учением Газы-Муллы. Народ сравнивал строгую жизнь Гамзата с распутною, безбожною жизнью — прочих Дагестанских владетелей, — и это увлекало его на сторону чанки. Стало быть Аварские властелины не могли удалить из Хутоха нового Имана изгнанием: они хорошо знали, что их приказания будут тщетны. Прибегнуть к оружию тоже казалось опасно: во первых чанка не подавал к этому причин; во вторых, нельзя было ручаться за успех: самое местоположение селения благоприятствовало обороне; а жители, вероятно, взяли бы сторону своего любимца; притом мюриды при первом известии об опасности грозящей Гамзату, стеклись бы со всех сторон к нему на помощь. Все ожидали, чтобы обстоятельства положили развязку этому стечению противоположных видов и стремлений. Система выжидательная, всегда внушенная робостью, не долго продолжалась, но не владетели Аварские положили ей конец. Они проводили дни свои в Хунзаке среди неги, роскоши и лени и тем заглушали совесть, если она была у них, что поставили себя в столь сомнительное положение относительно к подвластному; но гордость, упрямство и злоба не допускали их исправить свои ошибки и смириться перед обстоятельствами. Между тем, в двенадцати верстах от Хунзака, в деревне Хутох, Гамзат день и ночь искал в молитве, посте и смирении убеждения и силы, чтобы привлечь к себе народ. Успехи его были быстры. Едва опомнились горные племена от ряда поражений, встреченных ими в прошлогодней [244] экспедиции, как они стали собираться толпами к Гамзату, которого набожность и благочестие молва всюду разносила. Наконец наступил день для Гамзата, когда он мог снять личину, им дотоле носимую. Враг всех обычаев и постановлений, провозглашавших его чанкою и отнимавших у него все преимущества отца, он ненавидел также дом Аварский, который поддерживал эти ленные учреждения и старался тайными происками, разглашениями, толкованиями уронить его во мнении народном. Гамзат презирал семейство Аварских ханов, у которых не доставало духа, думал он, действовать явно и которые, подобно ворам, вели тихомолком, украдкою заговоры против него.

Из Дагестана и Тавлии (горной страны) народ стекался к мечети Хутохской деревни. Гамзат является к азан-намазу (полуденная молитва). Уцелевшие мюриды, защитники Гимр, обнародывают завещание покойного учителя и провозглашают Гамзата Иманом, наследником Газы-Муллы; народ вторит им и приемлет над собою властелина. После этого чанка идет на плоскую крышу мечети и, полный благоговения, творит молитву; правоверные набожно следуют его примеру. Молитва кончена, и Гамзат, обратясь к народу, обличает перед ним владетелей Аварских, Тарковских и Казыкумыкских в пороках, разврате, богоотступничестве; обвиняет их в несправедливом сборе десятин (десятинный сбор повсюду существует у кавказских магометан) и неправильном присвоении земель и всех угодий; говорит, что все принадлежит одному Аллаху, ниспосылающему и богатые жатвы, и урожай, и голод, и засухи, что лишь тот, кто силен даровать или лишать, есть истинный владыка всего; люди же все одинаково родятся и умирают, следовательно все равны перед Аллахом, даровавшим книгу премудрости, где написаны все законы духовные и житейские: в ней-то должны правоверные почерпать свои правила, ею управляться и ей без изъятия повиноваться; потом доказывает что Дагестанцы вероотступники, потому что они допускают Сюнну (сюнна, истолкование Корана, считаемое изуверами ложным), которая, льстя страстям и наклонностям народа, потворствует порокам их владетелей, расточающих труды подвластных в распутстве. В заключение всего Гамзат объявляет что не на гяуров поведет он козаввет, но на муртатов-мусульман. Разумеется, эта речь воспламенила всех слушателей и скоро разнеслась по горам. Дагестанские владетели затрепетали, а Русские узнали тогда только, что борьба еще не кончена. [245]

Сардар требовал немедленно от владетельного князя Аварии и его опекунши, родной матери, выдачи подвластного им мятежника. Они тщетно уверяли, что не могут исполнить этого, ибо Гамзат совершенно вышел из их повиновения; но Сардар не внимал никаким отговоркам, и лишь подкреплял свои требования угрозами. Опекунша решилась посредством убийства избавиться чанки, грозного уже по себе, но еще опаснейшего по негодованию Сардаря, которое он на нее навлекал.

Семь человек хунзакских жителей отправлены ею в Хутох к Аварцу, именем Казаневу, тайному приверженцу владетельного дома; они объявляют, что присланы Ханшею убить Имана. Сакля (дом) Казанева находилась на улице, ведущей от Гамзатова дома к мечети. Заговорщики согласились выстрелить в Имана из окна в то время, когда он пойдет молиться. Настала Джюон-га; Гамзат отправился в мечеть, сопутствуемый толпою правоверных, окруженный своими мюридами, рядом с ним несли Коран. В то время в доме Казанева, убийцы осмотрели ружья, насыпали на полки свежего пороху и приготовились совершить преступление... Но они были кавказцы! Когда нет серьезных дел, всякий вздор становится важным вопросом: между ними возник спор, кому первому стать к окну и стрелять? Каждый требовал этого права себе, а когда люди заспорят; известно, что всякий прав — права каждого самые сильные! Между тем Гамзат, прошед невредимо роковую черту, останавливается, говорит, что в этом доме сидят восемь убийц, которые решились его умертвить и требует, чтобы их вывели. Народ тотчас хлынул в саклю и застает заговорщиков с обнаженными кинжалами: каждый доказывал, что ему одному следует право застрелить Имана. Их вывели на суд к Гамзату; отпереться было невозможно; они громко кляли судьбу, которая не допустила их совершить кровавое предприятие.

Иман открывает Коран и читает стих, который перетолковывает, что Казанев должен быть предан смертной казни. Едва произнес он приговор как двое мюридов схватывают присужденного за руки, а третий пистолетом в упор простреливает ему сердце, потом перерубает кинжалом поясницу (обыкновение Дагестанцев перерубать поясницу казненным, вероятно, происходит от необходимости в горной части этого края, не имеющем других дорог кроме узких троп, навьючивать труп на седло, чтобы отвести домой или к родственникам). Остальным семи Аварцам, тоже по истолкованию Корана, прорезывают ноздри и [246] заключают в тюрьму. Паху-Беке, Аварская Ханша и опекунша владетельного Хана, узнав об этом, отправляется с верными Нукерами (телохранителями) к Хутоху, не въезжая в деревню вызывает Гамзата, выговаривает ему казни, которые он чинит в Аварии, требует арестованных своих подвластных, и получив их, возвращается в Хунзак.

После этой казни, власть Имана проявилась, народ доказал свою готовность принять его иго; один только мюрид Эракли-Магома, Эфенди Балаканский, дерзнул оспаривать Гамзатовы права и увлек за собою деревни Балаках, Цатанину, Моксох и многолюдный, сильный Унцукуль. Эти деревни не признавали власти Гамзата и отказали ему в своей помощи. Какие были намерения Эракли-Магомы — неизвестно; но, если он не успел потрясти совершенно владычества Имана, то сильно его ослабил, дав повод стольким деревням отказать ему в воинском соучастии. Что же до Гамзата, то он выказал свою недальновидность, презрев расположением Эракли; он должен был или подавить его, или привлечь на свою сторону, но новый Иман не заботился ни о том, ни о другом. В таком положении находились Дагестанские дела при наступлении 1834 года.

Имея целью приковать к себе и увлечь горцев военною славой и победами, столь гибельными всегда для человечества, Гамзат водрузил знамя на крыше своей сакли и объявил новый козаввет. На этот призыв к брани толпы народа из всех горных стран стекались к Иману. Целые полчища ринулись в самое сердце гор, направляясь к Андалальцам; но эти кавказские великаны, изящнейшая порода людей на земном шаре, укрепясь в неприступных скалах, отражают хищные толпы. Гамзат отступает с потерею, и налетает на Акушу, но и тут встречает ту же участь. В исступлении он идет на Цудакаринцев, где первые воинские покушения Имана венчаются совершенным поражением и вынуждают его вернуться в свою деревню. Между тем вражда Эракли-Магомы не дремала: он рассылал повсюду гонцов с письмами, наущающими победителей действовать единодушно и достиг наконец до того, что вольные общества Андалальцев, Акатинцев и Цудакаринцев объявили вергое (вергое, непримиримая брань) Гамзату.

Иман, по возвращении своем в Хутох, распускает полчища, а деревню укрепляет, и предается опять молитве. Мгновенная тишина [247] воцаряется вновь в горах и Дагестанские властелины засыпают в настоящем, не помышляя вовсе о будущем.

Гамзат, дав время первым слухам о его неудачах остыть в горах и пользуясь весною, открывшею свободное сообщение повсюду, стал сзывать своих последователей на новые военные дела. Роковое знамя развивалось опять по произволу весеннего, животворного ветра, будто играя этим знаком сильных страстей, ненасытной вражды и непомерного властолюбия. Собранные скопища идут на Акушу и ханство Мехтулинское. Кадий Акушипский и Ахмет Хан Мехтулинский, люди воинственные, постигают, что борьбой с Гамзатом, они защищают свои права, свою собственность и самую жизнь, приглашают на общее дело Абу Мусейлим Хана, Шахмала Тарковского, Валия Дагестанского, владетеля Буйнакского, и встречают врагов у селения Ханства Мехтулинского, но все их усилия остаются тщетны: Иман разбивает их на голову и мюридство воскресает в горах. Слух о победе Гамзата быстро разносится и, как водится среди жителей Кавказа, с неимоверными преувеличениями. Ожидание напрягает все умы; еще победа — и все горные общества принесут Иману покорную выю. Гамзат постигает свое положение и ведет опять свои полчища на небольшое Цудохоринское общество; но победитель трех надменных Дагестанских властелинов встречает сильное сопротивление в горсти вольных людей. Цудохоринцы с остервенением отстаивают каждую свою скалу неприступных теснин кавказского станового кряжа. Сначала Иман остановлен; но он в исступлении гонит толпы свои на пролом и разбитый, осрамленный, беглецом является в свое селение, где и скрывает свой позор. Туда же ежедневно стекаются за ним остатки разбитых его полчищ. Эракли между тем не теряет времени: он рассылает всюду известия о разбитии Гамзата, доказывает, что это лишь справедливая кара Великого Аллаха, которая тяготеет на Имане за то, что он возгордился первою победой и не хотел отнести ее могучей деснице Премудрого; провозглашает его недостойным звания Имана и хочет, чтобы Шамиль был немедленно призван в это звание, как родственник и любимый ученик Газы-Муллы.

Гамзат не заблуждается на счет своего невыгодного положения; он понимает, что неудачи войны лишили его доверия горных племен, а вражда Эракли-Магомы порождает опасное негодование. Зная нравы, легкомыслие, кичливость и суеверие Дагестанцев, ему остается или отказаться совсем от надежды на власть, или попрать [248] недоброжелательство, обезоружить его до новых побед — и это без отлагательства. Вздумано и решено.

Была Джюнга. Иман впервые после поражения своего является перед народом и собравшимися остатками рассеянных полчищ. Толпы встречают его с глухим ропотом; на всех лицах изображается строгость и негодование, но Гамзат не обращает на это внимание; он идет в мечеть с видом глубокого благочестия. Молитва кончилась. Иман раскрывает Коран и прочитывает стих, потом умолкает и погружается в глубокое размышление. Наконец обводит болезненный взгляд кругом себя и, полный смирения, перетолковывает прочтенный стих так: «Правоверные! Аллах в премудрости своей — да будет Имя Его свято! — допустил величайшего Пророка впасть в искушение, и он возгордился; ибо шайтан (сатана) бодрствует всегда, особливо сторожит праведного; грешник же сам служит злому духу! — Так искусился и я: Аллах даровал мне победу над муртатами и я возгордился, признал себя за великого и мудрого человека. Велик и мудр лишь единый Аллах! Да будет прославлено Имя Его! чтобы наказать меня за такой помысл, Премудрый ниспослал мне поражение. Я преступник перед Аллахом, и да шариат Премудрой книги приговорит меня к заслуженному наказанию!»

Сказав это, Иман опять помолился и раскрыв Коран, прочел еще стих, который растолковал, что он, Гамзат, должен быть наказан 101 ударом палок и заключен на 25 дней. При возражении одного из его приверженцов, что он принимает на себя это наказание, Иман вознегодовал и сказал, что люди перед Аллахом все равны в своих преступлениях, Ханы столько же ничтожны перед Всемогущим, сколько и простолюдины, что лишь благочестие и святость отличают смертных перед Ним. После этого Гамзат заставил себя наказать палками, считая сам удары и потом спустился на 25 дней в заточение (в Дагестане и во всех вольных обществах, тюрьму заменяет яма в виде колодца с отвесными стенами, около 2-х саженей глубины и 2-х саженей ширины и длины. Ее запирают широкою и толстою каменною плитою, пищу же спускают заточенному лишь самую необходимую для поддержания жизни).

Покуда хитрый и коварный Гамзат сидит заключенный, займемся Аварским владетельным домом. [249]

VII.

На Кавказе не только происхождение знатнейших фамилий, но и самых народов и племен покрыты глубокою тьмою, что представляет дивное поприще для ученых споров. Предоставив розыскателям старины корпеть над происхождением Аварского народа и его владетельного дома, мы возьмем этот народ в настоящем его виде и скажем, что он обитает теснины Кавказского станового хребта, к Каспийскому морю, исповедует магометанскую веру, придерживаясь шиитского раскола, говорит наречием лезгинским, которого звуки не сходны ни с одним существующим языком как на востоке, так и на западе, ни даже на Кавказе. Аварцы имеют беков или второстепенных князей, но управляются владетельным князем на подобие ленной системы, разукрашенной всем азиатским самовластием, и платят ему десятину со всех произведений. Живут они в саклях, выстроенных из дикого камня, с плоскими крышами. Хлебопашество Аварцев являет истинно гигантские труды: издали вы видите самые высокие горы, представляющие от подошвы до вершины ряд ступеней, образованных из высоких каменных стен, набитых землею. Вблизи вы видите, что это сложные уступы, на которых засевается хлеб или разводятся сады; тропы их проведены над ужасными безднами. Все вместе не служит ли доказательством, что эти горцы далеко не так дики, как мы их воображаем? Тропы в Аварии ни что иное как воздушные галереи из плитняка, настланного на жерди, поддерживаемые кольями, вбитыми в отвесную скалу, и это на протяжении нескольких верст, промеж плитняка сквозит бездонная пропасть.

Аварцы, народ предприимчивый и воинственный, как все вообще горцы; но они невелики ростом и вовсе некрасивой породы. Этот народ и все Дагестанцы вообще прежде гордились тем, что никогда не подымали рук на своих Ханов; они почитали верхом гнусности и безчестия запятнать себя кровью властелинов — высокое чувство, вероятно, непонятное иным народам, называющимися просвещенными!

Главное место Аварии — Хунзак, которого население довольно многолюдно; тут находится Ханский двор, обнесенный с трех [250] сторон крепкою стеной; четвертая образуется высокою отвесною скалой — Тарпейская скала Аварии — которой подошву омывает Аварский Кой-су, более похожий на бешеный многоводный поток, чем на реку. Ныне Ханский двор обращен в русскую цитадель, а строения его в казармы и лазарет гарнизона.

Когда и как заложен Хунзак — не знаю и не стану над этим умствовать; только русский отряд в первый раз проник туда в 1834 году, а в 1837 это место было занято гарнизоном.

Происхождение Аварского владетельного дома покрыто также неизвестностию; достоверно только то, что в 1801 году, по смерти Грузинского Царя Георгия ХШ, когда русские войска вступили в Грузию, Омар, Хан Аварский с толпой из 18000 человек, перевалил чрез становой хребет Кавказа и на южном его скате раззорил и грабил прелестную Кахетию, богатейшую из трех провинций, составляющих собственно Грузию, т. е. часть древней Иверии. Но русское войско, подоспевшее на помощь Кахетинцам, сразилось с Аварцами при реке Иоре, разбило их и принудило оставить Кахетию. По вступлении наших отрядов в Грузию, первым Ханом Аварским был Умахан; сын Омара, также гроза Кахетии, которую он не раз опустошал. От Омара начинается для нас известность владетельного дома Аварии, который приобрел бессмертие славными подвигами, воинскими делами некоторых из членов своих, и заслуживает особенное внимание по кровавому крещению бедствий его постигших.

Умахан был женат на Кистемане, княжне Казыкумыкской. По обычаям горцев, ближайший наследник, если холост, женится на вдове умершего владетеля. По смерти Умахана, Кистемана доставалась Гебеку, брату покойного Хана. Он желал ее всею силою Азиатской страсти; но был ненавистен ей; а пуще всего она опасалась за дочь свою и Умахана, которая должна была лишиться надежды на Аварское ханство, если Гебек, женившись на Кистемане, имел бы сына. Внушенная чувством ненависти, а еще более материнскою любовью к Паху-Беке, Кистемана откладывала брак под разными предлогами, между тем темными происками искала случая избавиться Гебека посредством убийства. Наконец ее желание сбылось: во мраке тайны, он пал жертвою кинжала холопа (у Аварцев и вообще на Кавказе холопами называются пленные и их потомство) покойного Умахана. Кистемана осталась правительницею Аварии за [251] малолетством дочери своей, Ханши Паху-Беке. Она была еще молода и прекрасна собою, и высоким необыкновенным умом своим постигла, что она не в состоянии будет управиться с буйными Аварцами, привыкшими к могучей воле целого ряда героев, своих Ханов. Юность, красота, мужество и предприимчивость Султан-Ахмет-Хана, с которым Амалат Бек нас уже познакомил, обратили на себя внимание Кистеманы.

Султан-Ахмет-Хан был родной племянник Умахана, по брату, и не имел никаких прав на Аварское ханство; к тому-ж он был слишком горд и чувствовал все достоинства, которыми наделила его природа, чтобы искать темными происками и каверзами присвоить себе право на владетельный сан.

После Умахана остался другой племянник, по имени Сурхай, имевший еще менее прав на Ханское достоинство, потому что отец его хотя и был Аварским князем, но мать была взята в простом семействе, стало быть, как чанка, он лишился всех преимуществ отцовских.

Но неограниченное честолюбие Сурхая опиралось на правило, что все меры прекрасны когда приводят к желаемой цели; к тому-ж хитрый и коварный этот человек, которого односторонний ум был способен изобрести лишь гнусные и преступные козни, ненавидел в душе общественный порядок своего отечества, присуждающий его к униженному положению чанки. Питая вражду ко всем учреждениям своей земли, он кипел местию, но местью гнусной, темной, постыдной, местью кота, который за труд, что поймал мышенка, хочет им позабавиться и, принимая на себя вид, играет с ним и холит его, а сам незаметно запускает в него когти до тех пор, пока природное стремление, врожденная наклонность возьмет свое и кот богатырски смелет в своих челюстях череп несчастного мышенка. Зрители тогда ласкают и хвалят кота за великодушие, а потом за силу — жалкие зрители! Они не постигают, что могущество кота заключается в слабости мышенка, а кот остается все-таки кот, гнусное и вредное животное, гордое и кровожадное с слабейшими, ласковое и низкое с сильнейшими. Но возвратимся к своему предмету.

Таков был Сурхай, его ум не простирался далее; зато мать его Шах-Беке была столько же умна, сколько зла; злоба ее еще усиливалась при настоящих обстоятельствах от унижения сына. Желание вывести его из этого положения внушило ей мысль женить [252] Сурхая на правительнице; это представляло ему самое легкое средство достигнуть власти, к которой он так сильно стремился. Сурхай нашел предложение матери совершенно сходным с его честолюбивыми видами, но сознался, что не может придумать способов достичь этой цели. Шах-Беке взялась отстранить все препоны с тем только, чтобы сын ее не щадил своего состояния на приобретение общественного расположения, на которое ни рождение, ни природные качества не давали ему прав. Наследство Сурхая после отца было значительно: все члены Аварского дома были богаты и владели несметными сокровищами, приобретенными в далеких странах, когда герои-предки их грабили беспощадно в своих воинских поисках; сверх того они получали богатые подарки от Грузинских Царей, которые покупали таким образом то военное воспомоществование, то конец опустошениям своих пределов. Дары Персидских шахов были также непоследними украшениями сокровищниц, хранившихся в неприступном Хунзаке, куда стопа победителя никогда еще не вступала.

Происки и внушения Шах-Беке, дивно поддерживаемые красноречием подарков, расточаемых щедрою рукой и с большим умением, составили в Аварии многочисленную партию, тем сильнейшую, что она состояла из Аварских жен, а как бы женский пол ни был порабощен общественными законами, все-таки женщины найдут средства взять свое: если же они не достигнут дальней цели, то отмстят, и отмстят ужасно.

Когда в какой либо стране рождается партия, она всегда порождает другую, себе противную, иначе партии не может существовать: так случилось и в Аварии. Подкупленные хвалы и любовь Сурхаем пробудили любовь и уважение к добродетелям и блестящим дарованиям Султан-Ахмет-Хана; но если партия его была многочисленна, не менее того, она была слаба, потому что состояла из людей храбрых, безкорыстных, достойных, а подобные люди самонадеянны, самосознательны в своих достоинствах и идут к цели путем прямым, между тем, как противники их находят все средства годными, доступными: поэтому честному человеку труднее жить на свете, ибо не всякому удается далеко уйти, чем бездельнику, который тем или другим способом непременно достигает цели, им себе предначертанной.

Но обе партии имели точку, на которой сходились — это привязанность и уважение к мудрой правительнице. После смерти Умахана, [253] в самый год ее правления, урожай был необыкновенно хорош, и народ, как все азиатцы, видел в этом залог благоволения Аллаха к Кистеване. Обе партии желали, чтобы ее выбор пал на любимца: с начала это были только разговоры, потом прения, и наконец вышло общественное мнение, которое не дозволяло ни отказа, ни отлагательства.

Кистевану предупредили, что чрез несколько дней к ней соберется Аварское духовенство, с старшинами и людьми почетными умолять ее от имени всего народа взять себе мужа, и будут предлагать Султан-Ахмет-Хана или Сурхая. Хотя правительница сама уже несколько раз с приятностию о том помышляла, однако эта весть сильно ее поразила. Таков женский нрав! Самая мудрая и самая твердая женщина не чужда противоречий, обыкновенно управляющих их поступками и чувствами — эти противоречия происходят от свойственных им нерешительности и робости, когда приходит час исполнения даже самых пламенных их желаний. Кастевана, внушенная своим женским нравом, в порыве нежных, материнских чувств к Паху-Беке, ежедневно разцветавшей душою и сердцем, обреклась было на вдовство, чтобы не иметь других детей, которые, побужденные честолюбием, могли быть в последствии виновниками смут и горестей среди правительственных забот, для милой, страстно любимой его дочери. Но теперь делать было нечего. Она поняла, что на Султан-Ахмет-Хана можно положиться, а на Сурхая никогда нельзя, знала, что первый ведет строгую, спартанскую жизнь, между тем, как второй расточителен и распутен подобно афинянину; притом женский инстинкт и воображение заставляли ее лицеприятствовать одному более, чем другому. Оба искателя ее руки были в цвете молодости и несколькими годами моложе ее. Сурхай хотя и был пригож собою, однако носил на себе отпечаток своего гнусного нрава, что делало из него совершенную противоположность благородному и мужественному Султан-Ахмет-Хану.

Наконец день приема депутации наступил. Представители Аварского народа должны были предстать перед правительницей и предложить ей выбор мужа из двух соперников. Когда мы вспомним, что Сурхай был предложен ковом Аварских жен, что он был пригож, расточителен и богат, что наконец женщине предстояло решить этот вопрос, важный для целого народа — тогда легко отгадать, что Сурхай будет предпочтен; но на этот раз мы ошибемся и встретим редкое исключение из общего порядка вещей и женского сердца. [254]

Накануне рокового дня по требованию правительницы Султан-Ахмет-Хан явился к ней. Кистемана, выслав всех присутствующих, спросила, разделяет ли он желания народа, который на следующий день ей будут предлагаться? Короткое «разделяю» было его ответом.

«Если так, Султан!» — твердо сказала Кистемана и глаза ее заблестели дивным огнем, черты лица озарились и приняли вид вдохновения — она была чудно хороша. «Так знай же, что я на свете одну люблю, и одну буду любить! Для одной цели живу и желаю жить — это Паху-Беке. Сделавшись моим мужем, ты будешь муж правительницы, но не правитель и не владетель. Если Аллах дарует нам детей, они никакого права на ханство не будут иметь; одна наследница — это дочь моя! Но знаю, что ковы и заговоры могут низложить самые справедливые права; ты один может быть опасен для Паху-Беке. Не стану грозить тебе своей властию, кинжалом, убийцами, которыми владею; для подтверждения моих слов могла бы напомнить об участи Гебека.... но нет, ты слишком благороден чтобы с тобою говорить подобным языком! Я требую от тебя только слова, что всегда и во всем ты будешь ревностный и добросовестный защитник Паху-Беке и ее прав»

Султан-Ахмет-Хан, под видом суровости, старался скрыть треволнение пылких чувств азиатца, взволнованных высоким духом Кистеманы, ее сильной любовью к дочери и лестью речей; наконец инстинкт человека в нем не дремал при виде и прелестей изящного создания, сидевшего перед ним на бархатных коврах с роскошно поджатыми ножками, которых кончики плутовски выглядывали из под шелковых тканей ее одежды; кончики лукаво манившие желание видеть более... и все это без сознания самой женщины, которая будучи под влиянием своего высокого духа вовсе не помышляла о теле, не чувствовала своей плоти. Немного погодя Султан-Ахмет-Хан нахмурил брови и смотря на нее исподлобья сказал твердым голосом: «Даю тебе, Ханша, слово, которого от меня желаешь!»

Черты правительницы просияли неизъяснимою радостию, под влиянием этого чувства она возразила: «узнаю в тебе чистую, благородную кровь князей Аварских! Но требую еще одного и последнего обещания: ты будешь покровителем Паху-Беке? чтобы более связать тебя с этою обязанностью и вознаградить за твои добродетели, я хочу от тебя обета, что когда дочь моя достигнет возраста [255] замужества, ты со мною разведешься и женишься на ней. Она обещает быть красавицей, умна и добронравна; кажется, с моей стороны не жестоко требовать, чтоб ты с такою женой принял и Ханское достоинство?»

— Этого не будет! — отвечал Султан-Ахмет-Хан.

«Увы! горька моя участь...» — сказала Кистемана в глубокой тоске. «Сурхай верно согласится; надо себя преодолеть и его выбрать в мужья»

Султан-Ахмет-Хан дрогнул. Ревность, буйная ревность, известила его о страсти, которой он в себе и не подозревал. Внушением ее, у него сорвалось с языка: «Время придет, увидим!»

Умная Кистемана, пользуясь благоприятной минутой, быстро спросила: «Согласен ли ты, князь, жениться на Паху-Беке? Отвечай»

Юноша нехотя и глухо отвечал: «Да!»

Лицо правительницы блеснуло опять радостию: она была прелестна как сама надежда, ее волновавшая. Вдова с жаром прибавила: «Дай же мне в этом слово, благородный муж!»

Султан-Ахмет-Хан вскочил с места и почти выбегая, полный смуты, сказал: — Даю слово, когда придет время, рассмотреть: возможно ли будет мне исполнить твое требование и женится на Паху-Беке. —

Кистемана оставшись одна, улыбнулась лукаво, улыбкою женщины, довольной собою, что выхитрила свою волю, и молвила про себя: «О, храбрый и благородный Султан! Хотя сам не знаешь, но ты дал мне слово жениться на Паху-Беке, а исполнить его — я в том даю тебе слово, слово мое, слово женщины!» Потом в тоске душевной, она захотела видеть дочь, для счастия и величия которой только что призывала все фаланги женских соблазнов: она приказала привести ее к себе.

Милый, прекрасный ребенок вбежал, бросился на колени матери и стал играть ее черными, тоненькими и многочисленными косами, роскошно стлавшимися по лебяжьей груди вдовы. Кистемана еще под влиянием душевного волнения в истоме чувств, крепко обняла дитя и сказала: “Милая Паху-Беке! я счастлива теперь, цель моей жизни, моих желаний достигнута! Я устроила твою будущность! Цвети, милое создание!...» и поцеловав ее прибавила: «завтра я [256] буду говорить, что желания и счастие управляемого мною народа есть одна цель моей жизни, моих забот и помышлений, потребность моего сердца — и все это будет ложь: да простит меня Аллах!» Разумеется, ребенок не понимал этого говора страстей; иначе и мать, вероятно, не решилась бы на такую откровенность с дочерью; по крайней мере, основываясь на так называемом нашем просвещении, это полагать должно.

На следующий день в кунакской (приемной комнате) Хунзакского двора собралась народная депутация, впереди которой шел маститый Эфенди (первосвященник), со всем духовенством. Когда все были в сборе, тогда дали знать правительнице, соблюдая во всем самый строгий, азиатский этикет. Хотя она сидела спокойно, совсем уже готовая, чтобы выйти при первом известии; но старухи Аварского двора ее остановили, заметив, что для большей важности, она должна заставить себя ждать. Кистемана язвительно улыбнулась, однако последовала совету, постигая и ценя всю его мудрость.

Вокруг кунакской толпился многочисленный народ, который везде одинаков и всегда привлекаем зрелищами или происшествиями, выходящими из обыкновенной колеи. Эти толпы, пришедшие ныне зреть, как правительница пройдет в кунакскую, чрез несколько дней, с тою же безчувственностию, соберутся на брачные празднества, смотреть как Ахтинский пеклеван (акробат), одетый пальясом, будет плясать на канате, на котором после, в доказательство своего артистского искусства, будет резать, соблюдая все правила, предписанные Кораном, 23 баранов, потребных для кухни новобрачных (кавказские акробаты (пеклеваны) действительно это делают: самые искусные из них в Ахтинском племяни). Но, виноват, последнее зрелище для него несравненно приятнее, ибо оно кровавое, а что может быть для толпы благовиднее, благоуханнее крови!!

В кунакской, по двум продольным стенам и одной поперечной, примыкавшей к наружному выходу, сидела многочисленная депутация на коврах, поджав под себя ноги, с неподражаемою важностию мусульман.

Кунакская была длинная комната без всяких украшений; потолок ее поддерживался двумя вальяжными дубовыми столбами, побуревшими от древности и находящимися по средине. Два большие окна без рам освещали этот покой; на ночь и в ненастье створчатые [257] крепкие дубовые ставни снутра замыкали эти отверстия; наконец камин и одна дверь довершала принадлежность кунакской. У поперечной стены, никем не занятой, стояло высокое, вальяжное кресло, без дна, с квадратную сажень объема, из дубового дерева, закопченное временем. На нем резчик и токарь истощили все свое искусство, ценимое в ту пору очень высоко, но грубое и аляповатое для глаз современника, привыкшего к иным размерам и изображениям. Это было седалище Аварских ханов, освященное властию веков.

На полу, посреди бездонного кресла, были настланы в несколько рядов тюфяки, покрытые богатым, шелковым ковром, на котором с трех сторон были положены мягкие, пуховые, круглые и четвероугольные подушки в парчевых наволоках. Это место было теперь приготовлено для Кистеманы; хотя сан правительницы не давал ей права на него, но звание вдовы владельного хана, а еще более любовь народа, предназначила ей единогласно сесть на ханское седалище в этот торжественный день — самая высокая почесть, известная и постигаемая Аварцами!

Когда прошло время, необходимое для сохранения важности, дверь терема отворилась и открылось шествие в кунакскую. Впереди шел статный аварец, с зверским взглядом: он нес на плече секиру-азиатский жезл, признак власти; за ним следовал так называемый казак (казак или оруженосец у Дагестанских властелинов есть крепостной человек хана, который носит его оружие — эти люди из самых приближенных к владетелю. Жители Кавказа имеют всегда ружья в чехлах за плечами: перед одними ханами обнаженное и заряженное ружье хана несет или везет казак на правом плече, держа приклад в руке), богато одетый и несший на правом плече заряженное ханское ружье, тщательно вычищенное и разукрашенное золотом и драгоценными камнями; шагах в четырех шла Кистемана, закрытая с головы до ног белою перкалевою чадрой (чадра, огромная простыня, в которую все магометанки и придерживающиеся старины Армянки и Грузинки совершенно обертываются до самих глаз, когда выходят из дому), которую она поддерживала руками вокруг лица: прекрасные, большие, черные глаза, обрамленные ослепительной белизны покрывалом, проглядывали одни наружу и потому самому казались еще чернее, и блестящее! Обутые в распещреные шерстяные персидские карпетки, ее крошечные ножки скрывались в туфлях на высоких каблуках (в Дагестане женщины носят маленькие туфли на одном каблуке). Она шла медленно, важно, переваливаясь с боку на бок, по милости неловкой обуви. [258]

За нею шагах в двух были четыре почетные женщины в одинаковом с нею одеянии; только они не скрывали своих лиц в чардах, потому что, пережив года старости, их седина и морщины не могли более соблазнять пылкость правоверных, которые, вероятно, не только не всматривались в безобразные лица старых азияток, но скорее отворачивались; одна из них даже не имела вовсе чарды, потому что была старая вдова. С обеих сторон Кистеманы шло по три вооруженных нокюра (нокюр — товарищ. У азиятцев в походах никто не называется начальником или подчиненным: все нокюры или товарищи), державшие в руках заряженные ружья на перевес с возведенными курками, сзади находилось шесть человек с обнаженными шашками.