ДРОЗДОВ И. И.

ЗАПИСКИ КАВКАЗЦА

ГЛАВА III.

Прибытие в батарею. — Командир батареи капитан Баумгартен. — Приезд на Кавказ генерала Муравьева. — Смотр батареи. — Кончина императора Николая I-го. — Выступление батареи в Грузию. — Перевал через Кавказский хребет. — Тифлис. — Стоянка в Кумиссах. — Выступление в Александрополь. — Выступление па урочище Омер-Ага. — Штурм Карса 17 Сентября 1855 г. — Возвращение отряда генерала Базина на урочище Овер-Ага. — Прибытие мое в стан Владикарс. — Экзамен. — Я в бараке Муравьева.

Не стану описывать встречи моей с родителями после семилетней разлуки. Родители радовались, сестры и брат прыгали и визжали от восторга. Старшая сестра была просватана за Любомирского, и потому в комнатах происходило, что называется, столпотворение Вавилонское. Кроили, примеряли, шили, смеялись, бегали; но героем дня был все-таки я и, конечно, важничал и своим дипломом, и столичною опытностью.

Пятигорск показался мне и маленьким, и до того молчаливым, что становилось грустно: как будто граждане вымерли, или заснули по манию какого нибудь волшебника, да так и не просыпаются.

На следующий день зашел к нам приехавший из Эссентуков командир батареи, старый Кавказский офицер с Георгием за Даргинскую экспедицию, капитан Алексей Егорович Баумгартен. Он разрешил мне отпуск на месяц.

Доверчивый и простодушный Баумгартен был оригинал большой руки. Живя по пословице день да ночь, сутки прочь, Алексей Егорович то заглядывал в далекое будущее и умственным взором своим прозревал мглу столетий, то забывал о завтрашнем дне. Женился он в таком восторженном состоянии, что, только на следующий день, увидев свою новобрачную супругу, пришел не заключению, что ему подсунули вместо младшей сестры, в которую он был влюблен всеми силами офицерской пламенной души, старшую её сестрицу, которую он также пылко ненавидел. « И вот, будемте откровенны, я се горя закутил, и меня лишь через неделю [245] отыскали в каком-то трактире в Петербурге. Пришлось поневоле сойтись с супругой; но я как-то и до сих пор не верю, что я женат. Хотя есть и доказательство несчастной моей женитьбы, сын и дочь: я же все думаю, что это кошмар. Не пейте, юноша, Шампанского, а в особенности в семейных домах: иначе женят вас пожалуй на кухарке». Так говорил он грустным голосом, а я в душе смеялся. Порядок, или правильнее беспорядок, в его доме был изумительный. Это была какая-то казарма, в которую начальство не заглядывало, дежурный и дневальный бражничали. За обеденным столом, то вилок, то ложек нет. Съестное припахивало конюшней. Хозяйка дома, у которой в должности куафёра состояла конный Фейерверкер Надеев, расчесывавший сначала хвосты и гривы батарейным лошадям, а потом кудри капитанше, выходила в гостиную часов в 12-ть, не ранее. Капитан сердился и бранился, дети кричали. Сумбур и грязь были невообразимые. Выражаясь словами Грибоедова, Баумгартен был оригинал, брюзглив, но без малейшей злобы. Про него ходило множество анекдотов: то едет он поздравить начальника Кавказской артиллерии генерала Бриммера с бриллиантовым пером па папаху, высочайше пожалованным ему за отличие в делах с горцами; то вместо осетра привозит Бриммеру же девку-казачку, уложенную в передке тарантаса без ведома Баумгартена. «А вот, ваше превосходительство, извольте посмотреть, какого осетра привез я вам, говорит Алексей Егорович, выскакивая из тарантаса и подходя к Бриммеру, случайно бывшему на крыльце. Бриммер улыбается; но мгновенно улыбка заменяется взором исполненным гнева и угрозы, когда вместо осетра вытаскивают хорошенькую, но дрожащую от испуга казачку. Картина! Генерал с поднятыми кулаками бросается на Баумгартена. Ошеломленный капитан с недоумением смотрит на осетра, превратившегося в казачку. В глубине сцены показывается старушка-генеральша, ехидно улыбающаяся. «Да что вы? Да как вы! говорит генерал, захлебываясь от гнева. Да знаете ли вы, что я вас туда загоню, куда ворон костей не заносил?» Баумгартен безмолвствует. Выручает из беды ямщик, сообщающий, что впереди осетра он засунул казачку, просившую довезти ее до ближайшей и именно этой станицы, и при сем вытаскивающий настоящего осетра. Осетр великолепен, и еще жив. Генерал успокоился.

Служба в батарее была беспечальная и бесхитростная. Конных учений и практической стрельбы не производилось. Пятигорск под боком, а там и клуб, и барышни, и потому мы чаще бывали в [246] городе и реже в батарее. Баумгартен загрустил вследствие крайне неблагодарной справочной цены на овес, и потому приказал кормить лошадей одним сеном, справедливо рассуждая, что весна все таки будет, и лошади нагуляют себе тело на подножном корму. Лошади, с досады, обросла такой густой и длинной шерстью, что мальчишки - казачата, глядя на них во время водопоя в речке Бугуште, говорили: Васька, а Васька! Глянь-ка, казенных ведьмедей погнали пить воду.

Но вот, как раскаты далекого грома, донеслись до нас слухи о назначении главнокомандующим на Кавказ генерал-адъютанта Муравьева. Начались усиленные ученья и усиленное кормление лошадей, сначала сечкой с отрубями, а потом и овсом. Наступил 1855 год. В начале Февраля проездом через Эссентуки Муравьев осмотрел батарею. Солдаты дело свое знали, лошади блестели (лошадей вымазали постным маслом для блеска). Главнокомандующий остался доволен и поздравил батарею с походом в Грузию. Стали готовиться к походу.

Ночевал главнокомандующий в Пятигорске, где в день его приезда он был встречен и местными, и приезжими властями, ожидавшими его в зале благородного собрания. На правом фланге представлявшихся стоял Ставропольский губернатор генерал-лейтенант Волоцкой, знаменитый расформированием двух рот Апшеранского полка, которым он ранее командовал, и усмирением бунта крестьян в селении Масловом-Куте. Имение это принадлежало некоему Калантарову. Управляющему этим имением захотелось полакомиться карасями. Вожделение это явилось у него в Сочельник 24 Декабря. Погода стояла зимняя. Пруд замерз: «Ну, братцы, айда в воду! Потешьте его милость рыбкой». — «Не желаем». «Не желаете?» — «Нет не желаем: и мокро, и холодно». — «Степка, валяй за становым!»... Полетело донесение в Ставрополь, откуда для укрощения бунта крестьян, генерал - лейтенанта Волоцкой привел с собой батальон пехоты, сотню казаков и дивизион артиллерии батареи Москалева. Крестьяне встретили его превосходительство стоя на коленях и с хлебом-солью. «Выдать зачинщиков!» — «Да мы все зачинщики, выслушай нас, отец родной», просили плачущие крестьяне. — «Знать ничего не хочу, давайте зачинщиков». — «Нет у нас зачинщиков». — «А, нет: так бить их!» Пехота и казаки позамешкались исполнить грозное приказание, а этим временем воспользовавшись, толпа в несколько тысяч крестьян различных» возрастов и полов успела скрыться за церковною оградою. Через [247] церковную ограду бросали несколько картечных гранат. В тесно скученной толпе опустошение было произведено страшное. На поле битвы осталось около 400 душ раненых и убитых мужчин, женщин и детей. Бунт усмирен. Крестьяне раскаялись. Волоцкой отправился в Ставрополь. На следствие (накануне приезда Муравьева), приезжал генерал Реад, и по следствию оказалось, что с крестьянами иначе и нельзя было поступить.

И так на правом фланге представляющихся новому наместнику стоял г.-л. Волоцкой. Муравьев подошел к нему первому и, остановившись перед ним, устремил на него вопросительный взор. Но тут случилось нечто непонятное. Отважный и решительный Волоцкой забыл свою фамилию. «Волоцкой, Волоцкой, Волоцкой», шепчет ему стоявший сзади полицеймейстер майор Полнобоков. Волоцкой молчит. Наместник ожидает, и на губах его змеится саркастическая улыбка. Полнобоков волнуется и наконец не выдерживает и громогласно восклицает: «Ставропольский губернатор генерал-лейтенант Волоцкой!». Наместник идет далее и доходить до левого фланга, где, с хлебом-солью на подносе в дрожащих руках, находился городской голова. Голова, приготовивший на сей случай приличную речь, позабыл не только речь, но даже и то, где он и что он. Он видел перед собою что-то ужасное и трепетал. «Кто ты такой?» спросил наместник, обращаясь к нему. «Я то?» — «Ну, да!» — «Запамятовал, ваша светлость» — «Ну, вспомни». — «Я, голова Дураков», отчаянно крикнул голова. Невольная улыбка всех присутствующих еще более смутила голову и раздражила наместника. Выведите вон этого нахала, сказал Муравьев; но в это мгновение подбежал к нему майор Полнобоков и доложил, что это действительно городской голова, и что по странному стечению обстоятельств фамилия его Дураков, и что он даже подал прошение о замене его фамилии другой более приличной и необидной для Пятигорских граждан.

Кстати о Полнобокове. Года через четыре я встретил, по дороге между Ставрополем и Пятигорском, партию арестантов, между которыми находился и Полнобоков. Я остановился, выскочил из телеги и подбежал к Полнобокову. — «Что это с вами, Александр Иванович?» — «Да вот как видите, путешествую на казенный счет в Сибирь». — «За что?» — «А вот за что. Помните вы гувернантку у генерала Вагнера?» — «Помню. Что же, вы убили, что ли ее?» — «Нет, только женился; по оказалось, что первая моя жена жива, и вот меня судили, и сослали в Сибирь. Из Сибири удеру в Турцию, ибо [248] только там и можно жить порядочным и чувствительным людям». Я вскочил на телегу и поскакал далее, размышляя на тему о браках и расторжении их. Например, Полнобоков гуляет в Сибирь только потому, что первая его жена, женщина самого отвратительного характера и поведения, судя по словам Полнобокова, бросила его и исчезала без вести некоторое время, а затем, выждав вторичной женитьбы мужа, предъявила свои права, и храброго майора сослали в Сибирь. Но к делу.

Познакомившись с властями, Муравьев поехал к двум ротам линейного батальона, ученьем которых остался крайне не доволен, ибо построения производились не с той отчетливостью, к которой глаз главнокомандующего привык в России. Отсюда он поехал в госпиталь, где тоже остался недоволен и отрешил генерала Принца от должности коменданта. Напугав всех в Пятигорске, главнокомандующий отправился в Георгиевск. Вслед за ним поехал и командир линейного батальона полковник Монаенко, две роты которого были расположены в Георгиевске. Осмотром этих рот Муравьев остался тоже недоволен. Участь Монаенки висела на волоске, который не замедлил оборваться. Его потребовали в кабинет к главнокомандующему. Муравьев сидел за письменным столом. Монаенко пришлось стоять спиною к жарко-пылавшему камину. Старик, взволнованный и распеканциями на смотрах в Пятигорске, и здесь, не зная куда деться от жара пылавшего в камине, едва держался на ногах. «Полковник Монаенко! Вам следует быть кашеваром, а не командиром батальона. Батальон ваш ни к чёрту не годится; да и не мудрено, когда командир пьянствует. Посмотрите, он и теперь пьян, еле на ногах стоит! Подайте в отставку». Монаенко, упал как подкошенный на пол. «Вынесите вот этого пьяницу!» Не мешает сказать, что старый и заслуженный Василий Ильич Монаенко кроме поды никаких иных напитков не употреблял.

Из Георгиевска главнокомандующий проехал далее, всех сокрушая и всех осыпая сарказмами. Из крепости Грозной он написал письмо к А. П. Ермолову, в котором, иронизируя над качествами Кавказской армии, осыпал сарказмами начальников её и горько сожалел о сибаритизме, которому они предавались: например, начальник левого Фланга барон Врангель, имея перед глазами землянку вашу, живет во дворце и утопает в роскоши! Но в то время, когда Ермолов строил крепость Грозную, я землянка, в [249] которой жил он, была дворцом, а по истечении тридцати лет Грозная обстроилась, и в землянках помещались разве кузницы

Иронизируя и относясь с негодованием ко всему и ко всему, генерал Муравьев позабыл, что он приехал быть вождем той армии, которая всегда и всюду славно и победоносно проявляла себя. Подвиги оказанные в Баядуре, Башкадыкларе и Курюкдаре, еще ярко блистали на штыках этой единственной и неподражаемой армии. Среди армии, в рядах которой Муравьев, как полководец, должен был приобрести любовь для предстоявших подвигов (ибо война была в разгаре, и в Севастополе дела наши ухудшались) главнокомандующий поселил неудовольствие к себе и скрытую ненависть. На все есть свое время, и ранее чем уничтожать, следовало приглядеться, приласкать и, пользуясь тем материалом, который оказался под руками, уметь привлечь, а не оттолкнуть от себя отдельных начальников армии, которые еще так недавно стяжали славу в битвах и с горцами, и с Турками. Армия не губернское правление, в котором, без ущерба делу, можно заменять новых чиновников другими; да и здесь осторожный начальник сначала подумает, а потом ужо и начнет сокрушать. Не время было иронизировать и писать письмо Ермолову об изнеженности и сибаритизме Кавказцев. Эти сибариты умели одерживать славные победы, и в ту по истине тяжелую для России годину лишь они радовали императора Николая своими блестящими победами.

Размолвка главнокомандующего с начальником штаба армии, князем Барятинским, боевым, талантливым и весьма популярным генералом, была крупною ошибкою. Устранение такого помощника было равносильно поражению еще до встречи с неприятелем. Не князь Василий Осипович Бебутов, не бравший оружия в руки с 1828 года, выиграл сражения под Башкадыкларом и Курюкдаром, а руководил обоими сражениями начальник штаба князь Александр Иванович Барятинский. Отъезд князя Барятинского произвел крайне дурное впечатление на Кавказцев. Таланты генерала Муравьева, как искусного предводителя войск на маневрах, и его научное образование могли очаровывать в России на плац-парадах, а на Кавказе и прапорщики знали разницу между маневрами и действительным боем.

Приунывших Кавказцев как громом поразило известие о кончине императора Николая. Мы узнали об этой тяжкой, несвоевременной утрате 25 Февраля, от курьера, везшего это горестное известие в Тифлис.

Распоряжение о принесении присяги императору Александру Николаевичу застигло нас на походе батареи в Грузию. В станиц

Ново-Павловской мы присягнули и отправились далее, где нас ожидали подвиги и слава.

Погода была теплая и сухая, и мы подошли к станции Казбек, как бы совершая прогулку. Во Владикавказе, вследствие полученного известия о том, что на Крестовой горе и в Байдарском ущелье дорога завалена снеговым обвалом, маршрут батареи был изменен, и мы от станции Казбек свернули на лево по Черной речке через деревню Цно и Буслачир. На ночлегах в этих двух Осетинских деревушках нас едва не съели блохи. Неопрятность Осетин, не знающих ни бани, ни чистого белья, по истине изумительна. Сакли у них сложены из плоского плитняка, как попало, лишь бы стены не развалились. Огонь раскладывался по середине этой обширной сакли на земляном полу, и дым едва выходил в небольшое отверстие в крыше. Мириады блох осыпали непривычного к ним путника; глаза выедал дым, стлавшийся по сакле. Прибавьте к этому специфическую вонь от обывателей и скотов!

Еще до рассвета батарея выступила из деревни Буслачир и вскоре подошла к водоразделу Кавказского хребта. Поднимались мы зигзагами по глубоким коридорам, вырубленным в снегу. Подъемы не особенно круты, но тем не менее в помощь нам местный участковый пристав, капитан Куликов, пригнал две или три сотни Осетин. В местах трудных Осетины очень много кричали и очень мало помогали, при чем производили лишь беспорядок; а потому командир батареи с половины подъема заблагорассудил прогнать их, и батарея, хотя и не без труда, но к пяти часам вечера поднялась на вершину перевала, и вот перед глазами нашими, облитая яркими лучами южного солнца, открылась, в зелени и цветах, красавица Грузия.

Спустившись по зигзагам южного склона в Гудакамарское ущелье, мы расположились на ночлег в палатках па берегу Арагвы, близ госпиталя.

Добродушные Грузины, не скупясь, угощали нас и хорошим Кахетинским, и вкусными шашлыками из молодых барашков. Путь наш до Тифлиса был каким-то бесконечным праздником. Солдатики шли весело, быстро сходились с Грузинами, и мы не заметили, как подошли к этой древней столице Грузинского царства.

Верстах в двух или трех от города, батарея остановилась, я нам приказано было почиститься и принарядиться перед вступлением в город; а один из офицеров батареи послан вперед в коменданту доложить о прибытии батареи и узнать вместе с этим, где ей остановиться. Возвратившийся офицер передал приказание вступать в Тифлис по Толовинскому проспекту и иметь в виду, что, проходя мимо дворца главнокомандующего, мы, может быть, будем встречены его высокопревосходительством. Для ночлега же нам было указано место по другую сторону города, на Александропольской дороге.

По команде: «Справа в одно орудие! Ящики за орудия!» батарея спустилась на Верийский мост и, поднявшись на гору (с которой в 1837 году лошади, не сдержав тяжелой коляски императора Николая Павловича, понесли и опрокинули экипаж на повороте в мосту, при чем Государь так счастливо упал, что даже не ушибся, и на месте этом воздвигнут был памятник), батарея вступила в предместья города, направо и налево покрытые виноградными садами, и лишь с того места, где ныне находится кадетский корпус, начинался Головинский проспект. По обыкновению батарею провожала толпа любопытных, ежеминутно увеличивающаяся. Навстречу к нам выехали комендант генерал Рот и полицеймейстер, при помощи которых толпу зевак с правой стороны перегнали на левую, чтобы открыть батарею при прохождении её мимо дворца главнокомандующего, который смотрел на нас стоя у открытого окна, и, должно быть, остался доволен внешним видом батареи, ибо замечаний ни-каких не последовало.

Продолжая движение по проспекту, мы пересекли Эриванскую площадь, спустились па Армянский базар и затем выбрались за город, где и расположились лагерем. На отдых нам было дано три дня.

В 1855 году Тифлис и по внешности, и по складу жизни был еще вполне Азиатский город, самую оживленную часть которого составлял Армянский базар. Здесь на улицах и варили, и пекли, и шили, и одевались, и раздевались, и ковали лошадей. Шум и гвалт были невообразимые. В кривых, грязных и вонючих переулках копошилась такая толпа народу, что пройти, или в особенности проехать, можно было с трудом. Лавчонки с красным и мелочным товаром, сушеными и свежими фруктами и зеленью, с бурдюками Кахетинского вина и настоящего Турецкого табаку, который тут же [252] и крошили, и складывали в большие деревянные и глиняные чашки, не отличались опрятностью, но за то щеголяли изумительною дешевизною. Например, фунт самого лучшего табаку, которого ныне л за 10 р. но купишь, продавался по 60 коп. Тунга, т. е. пять бутылок хорошего Кахетинского вина, стоила 25 к. В мануфактурных лавках, преимущественно с Персидскими и Шемахинскими изделиями ковры и шелковые материи тоже были очень дешевы. Ковер в пять аршин длины и три аршина ширины продавался за 20-25 р., не дороже. Самый лучший канаус стоил 20 коп. аршин.

Лучшими частями города были Эриванская площадь и незначительная часть Головинского проспекта, на которых попадались дома Европейской архитектуры. Сололаки представляли из себя аул, утонувший в садах и виноградниках. В Куках была Немецкая колония с двумя рядами маленьких домиков. Пески и Авлабар составляли тоже большой аул. На Навтлуге были госпиталь и немногие домики врачей и служащих чиновников. Вот и весь Тифлис 1855 года; но за то жизнь била в нем ключом. По улицам взад и вперед сновала толпа в самых разнообразных костюмах: то в чухах с откидными рукавами и ярких шелковым, бешметах, перетянутых серебряными или золотыми широкими поясами; то чиновники в Фуражках и соломенных шляпах, закрытых белой кисеей; то офицеры в папахах. Все это кричало, пело, бежало. В воздухе стон стоял. Изредка показывались, как привидения, и Грузинки, закутанные в белые чадры, из-за которых виднелись сверкающая очи, любопытно оглядывавшие мужчин не в национальных костюмах. Кстати о Грузинках. Нигде женщина не пользовалась таким уважением и свободою, как в Грузии. Говорят, будто причиною этого недостаток женщин, которых толпами уводили и продавали их Персию и Турцию; но я думаю, причину этой свободы и уважения искать в самой женщине-Грузинке, в добродушии и любезности Грузин. Грузинка также мила в общежитии, как заботлива в семье и хозяйстве.

Роскошная природа, вечная песня и музыка превращают жизнь в Грузии в какой-то бесконечный праздник. Грузины и едят, и пьют, и дома строят под неумолкаемую песню. До вас доносятся то звуки зурны, то песня Грузина, забравшегося на крышу сакли, то бубен, под звуки которого пляшет, тоже на крыше сакли, стройная красавица-Грузинка, на которую не грех заглядеться. Веселье общее, при обилии вина, ни одного пьяного, ни одной грязной сцены. «Счастливый, пышный край земли!». [253]

После тех пыток и мучений, которые перенесла многострадальная Грузия от Лезгин, Турок и Персов, не трех было и побаловать этих милых, добродушных Грузин; но князь Воронцов слишком баловал их, и немудрено, что Грузины на милости правительства смотрели, как на нечто обязательное. Напротив, Муравьев отнесся к ним слишком сурово и даже грубо, не скупясь на насмешки и называя их «голопятыми».

Князь Давид Александрович Чавчавадзе, бывший адъютант князя Воронцова, рассказывал мне про случай встречи его с Муравьевым. «Приехав из Цинондалы, я отправился во дворец главнокомандующего, чтобы явиться к его высокопревосходительству. В то время я недавно пожалован был чином полковника и званием «флигель-адъютанта. Приемный зал был полон генералов, штаб и обер-офицеров и гражданских чиновников. После недолгого ожидания, главнокомандующий вышел к нам из внутренних покоев.

Когда очередь дошла до меня, то Муравьев, остановившись возле меня и оглядев с головы до ног, произнес: «А, вот и вы надели красные штаны! И, должно быть, важничаете очень; у меня тоже красные штаны, а я же вот не важничаю». — «У меня, ваше высокопревосходительство, пока еще только красные лампасы, и до красных штанов я еще доживу, вероятно, не скоро, и потому и важничать мне нечем». Наместник презрительно улыбнулся и отошел от меня. Немилость его за ответ мой выразилась в том, что он лишил меня возможности быть в действующих войсках».

Князь Эристов, прозванный в Грузии батушкой Эристовым, вследствие привычки его в разговорах прибавляет слово «батушка», желая повидаться с бывшим подчиненным и боевым товарищем, не взирая на свои весьма преклонные лета, выехал из имения своего Атэш, близ города Гори, в Тифлис. Далее я буду передавать словами князя. «Ну, вот, батушка, приехал я в Тифлис. Остановился у одного из родственников, отдохнул и на следующий день, нарядившись в мундир, поехал во дворец главнокомандующего. Вот, думаю, Николай Николаевич обрадуется! Ведь было время, в походе из одной чашки щи хлебали. Вошел я в зал. Меня встретил дежурный адъютант. «Как прикажете доложить о вас?» — «Доложите, что батушка Эристов очень желает видеть его». Адъютант пошел в кабинет и вскоре вернулся с ответом, что его высокопревосходительство просить подождать. Обидело это меня старика; но думаю, может быть, важное дело есть. Подожду. Сижу и думаю. Вот [254] я генерал-от-инфантерии приехал с визитом к генералу же от- инфантерии, который когда-то был моим подчиненным, и я этого подчиненного не заставлял ждать себя в передней, хотя и был в то время генерал-лейтенантом, а он только полковником. Но делать нечего, сижу и жду; жду и думаю. Когда-то я был грозою Персиан,  передо мною гнули спины и ханы, и даже наследник Персидского престола, а вот теперь и адъютант Муравьёва как то покровительственно глядит на меня. Я вспыхнул и встал, чтоб уйти, не ожидая счастья видеть очи Николая Николаевича; но в эту минуту в зал вошел главнокомандующий, подошел ко мне и, хотя сухо, но вежливо поздоровавшись со мною, пригласил меня в кабинет. «Ну, что, князь, как поживаете? Не с просьбой ли? Меня осаждают просьбами», сказал главнокомандующий. А у меня и просьбы-то никакой не было. Я просто хотел повидаться с старым боевым товарищем; но при слове «просьба» я вспомнил племянника моего капитана князя Орбелиани и решился попросить Муравьева ваять его к себе адъютантом или хотя ординарцем. На это главнокомандующий отрезал мне следующее: «Я, ваше сиятельство, приближаю к себе людей дела, а не искателей служебной карьеры, и потому племянника вашего принять в свой штаб не могу». Я встал, поклонился и вышел, как оплеванный. Коли хотите, Муравьев прав; но таких просителей, как князь Эристов, которого с ним связывали многолетние боевые воспоминания, во всей России был только я один, и батюшка Эристов».

Сухость и суровость Муравьева имели последствия самые плачевные. Его не любили и в армии, и в населении, и не в этом ли надо искать одну из причин, в числе прочих, неудачного штурма Карса?

Сокращая государственные расходы, Муравьев лишил офицеров действующей армии рационных денег, помогавших им справляться с всегда дорогою походною жизнью. Жалованье в то время отпускали прапорщику 210 р. год, с незначительною прибавкою по чинам выше до штаб-офицерского чина. Между тем, в это же время высылались из действующей армии десятки и сотни тысяч в банки и приказы общественного призрения интендантскими чиновниками и и подрядчиками. Маркитанты буквально грабили офицеров солдат, Армяне принимали ассигнации наши за две трети и даже половину стоимости их. Изнанка войны всегда некрасива, но иногда она подкрашивается блеском побед, чего в 1855 году впрочем [255] было на обоих театрах военных действий. В Севастополе войска наши геройски умирали, и только. В Азиатской Турции приготовлялись умирать, но с уверенностью победить, ибо Кавказцы под начальством своих генералов привыкли к победам.

Войска рвались в бой, а их заставили блокировать Карс с Мая месяца и до половины Сентября. Турки, в виду бездействия всегда грозных для них Русских солдат, окапывались и приготовлялись к обороне, на что они имели полную свободу вследствие того, что мы не производили осадных работ. Поиски значительными отрядами за Саганлуг и в другие местности были весьма эффектны, но бесполезны. Ежели главнокомандующий опасался риска, то незачем было и переходить границу? Можно было ограничиться оборонительною войною, чтобы сохранить Закавказье.

Нерешительность главнокомандующего деморализуете дух армии. Муравьев бесспорно был и высокой чести, и многостороннего образования человек; он мог быть хорошим военным министром, по не главнокомандующим и наместником. Прекрасный теоретик, он не знал ни жизни, ни солдата. Австрийские генералы выигрывали сражения в проектах и планах военных действий, а в действительных боях их били. Диспозиция Муравьева для штурма Карса была составлена по правилам военного искусства, преподаваемого в книгах и, не взирая на это, нас крепко поколотили Турки.

Как я уже сказал выше, батарее был дан трехдневный отдых в Тифлисе. Быть в Тифлисе и не быть в тех знаменитых банях который подстрекали любопытство мое при чтении ««Путешествие в Эрзерум» Пушкина, значило бы тоже, что быть в Риме и не видеть папы. Из бани я отправился к деду и бабушке, имевшим тогда в Тифлисе собственный дом. Радости стариков не было предела. Трехдневное пребывание мое у них было сплошным баловством. Дед, Николай Матвеевич, много рассказывал мне о А. П. Ермолове и его начальнически-добрых и приветливых отношениях к подчиненным. У него, говорил дедушка, дом с утра и до вечера был открыт для званых и незваных, и в этом был большой смысл, ибо таким образом главнокомандующий мог лично определять свойства своих гостей, служивших под его начальством, а не по рекомендациям.

Получив благословение стариков, а от дедушки золотой перстень, украшенный большой бирюзой, пожалованный ему [256] А. П. Ермоловым, я отправился догонять батарею, выступившую по направлению к селению Кумиссы, где на произведен был смотр начальником артиллерии Кавказской армии, ген.-лейтенантом Бриммером. Бриммер был назначен командиром корпуса, сосредоточенного в Александрополе для наступления к Карсу.

В начале Июня батарея выступила сначала на Белый Ключ, потом в Манглис, где собрана была вся резервная дивизия Кавказской армии под начальством ген.-лейтенанта Базина, и откуда нас направили в Александрополь, представлявший из себя картину шумного военного города. По улицам сновали офицеры и солдаты полков Кавказской армии и 18-й и 13-й дивизий, прибывших из России. Лавки и гостиницы предприимчивых Жидов, Немцев и Армян были постоянно битком набиты посетителями. Для развлечения приезжих офицеров явился и цирк, под управлением Лоббе, и в нем прехорошенькая и грациозная наездница Anastasie, ради прелестных глазок которой Шампанское лилось рекою и в самом цирке, и в квартире Лоббе, катавшегося по этой причине, как сыр в масле. Перепадало немало полуимпериалов для поощрения труппы Лоббе, а в особенности таланта девицы Anastasie, которую к 1358 году в Майкопе я знал уже под именем Матильды.

Стоянка в Александрополе до Сентября месяца была не то, что скучна, а просто надоело жить два месяца на одном и том же месте. Правда, время разнообразилось то гулом орудийных выстрелов из Карса, то известиями с театра войны о рекогносцировках и удачных поисках маленьких наших отрядов в неприятельский стороны, при чем отряд Ковалевского разбил небольшой же отрад Али-паши. В этой стычке особенно отличился командир казачьей сотни есаул Сердюков, взявший собственноручно в плен пашу.

Пашу этого отправили в Россию, и в проезд его через Александрополь мне пришлось видеть его. По внешности он нисколько не отличался от продавцов сушеных фруктов или Кахетинского, с тою разницею, что маркитанты-Армяне носили чохи и папахи на голове, а Али-паша одет был в короткий однобортный на крючках казакин темно-синего сукна, на голове имел малиновую феску с медной бляхой на тулье и с большой синей шелковой кистью, спускавшейся ниже уха из под бляхи.

В гостиницах и лавках торговцы обдирали посетителей немилосердно. Цены на все предметы были удвоенный, утроенные и [257] даже учетверенные. Между лавками посещался в особенности часто чайный магазин какого-то Еврея; но публика привлекалась туда не столько желанием купить фунт или два чая, сколько красавицею-женой хозяина магазина, заглядываясь на которую, покупатели забывали о сдаче, и потому магазин торговал на славу. После сдачи Карса впредь до заключения мира с Турками, корпусом командовал знаменитый генерал Х; он пленился Еврейкою до того, что пригласил ее быть хозяйкою его холостой квартиры, на что супруг-Еврей и согласился, вероятно, не за чечевичную похлебку.

Сообщение Александрополя с корпусом, находившимся под Карсом на протяжении 70 верст, было ежедневное. Транспорты пустых арб и повозок, под прикрытием батальона пехоты, взвода орудий и сотни казаков, доходили до половины расстояние между Карсом и Александрополем и, встретившись с такою же колонною, но с нагруженными повозками и арбами, обменивались между собою и предпринимали обратное движение. В одну из таких оказий я имел случай познакомиться с зятем Муравьева, полковником Корсаковым, и капитаном генерального штаба Прохоровыми. При расположении колонны на ночлег, невдалеке от моей палатки под арбою, расположились ночевать штаб-офицер в адъютантской форме и обер-офицер генерального штаба. Небо заволоклось тучами, начал накрапывать дождь, обещавший в скором времени обратиться в ливень. Перспектива провести ночь под дождем на открытом воздухе не особенно соблазнительна, а потому я, не долго думая, подошел к Корсакову и Прохорову и попросить их поместиться у меня в палатке. Просьба моя, разумеется была исполнена весьма охотно, и мы не расставались до обмена колонн. С Корсаковым я встретился еще раз после штурма Карса у ставки главнокомандующего, а Прохорову вскоре на рекогносцировке укреплений Карса оторвало голову Турецким ядром.

На пути, колонне приходилось проходить по местам, ознаменованным славными победами в сражениях Башкадыкларском я Курюкдаринскон, где на каждого нашего воина приходилось по пяти в более Турецких солдат. Поля сражений были густо усеяны могилами, беспорядочно сложенными из камней, на поверхности земли; из под этих груд камня высовывались скелеты то рук, то ног, то голов. В юном воображении моем рисовались картины сражений, происходивших на этих славных полях. Знамена развевались, кавалерия скакала в атаки, пехота разрывала густые колонны [258] Турок, гул пушечных выстрелов, крики «алла» и Русское победное «ура», оглашали пространство на далекое, далекое расстояние. Эффектно! А тут же груды камня, между которыми видны скелеты!

Два месяца стоянки батареи в Александрополе прошли для меня не в одних удовольствиях и развлечениях. По представлению командира батареи и по желанию моему быть произведенным в офицеры полевой артиллерии, назначена была комиссия из артиллерийских офицеров, под председательством командира летучего парка, капитана Хабалова, для предварительного мне экзамена из артиллерийских наук. По выдержении экзамена в этих комиссиях в то время юнкера отсылались на казенный счет в Петербург для окончательного экзамена в ученом комитете. Я уже сдал этой комиссии экзамены из военной истории, артиллерии и полевой фортификации; оставалась математика, когда последовало распоряжение батарее выступить из Александрополя в местность Омер-Ага, где был расположен летучий отряд генерал-лейтенанта Базина. «Ну, вот и отлично, Иван Иванович, сказал мне батарейный командир: «вы можете быть произведены офицером в артиллерию за отличие в делах против Турок, чему в продолжение этой войны было несколько примеров, а потому советую вами» экзамена не продолжать. К чему вам одному сидеть в Александрополе?!»

2-го Сентября второй дивизион нашей батареи выступил, из Александрополя. Третьим взводом командовал подпоручик Михаил Иванович Мамацев, а четвертым я, за болезнью поручика Соболева, нечаянно упавшего в пустую яму для обжигания кирпичей и сломавшего себе ребра.

Я забыл сказать, что первый дивизион нашей батареи, под начальством штабс-капитана Булычова и двух взводных офицеров, подпоручика Алехина и прапорщика Кильдюшевского, из Маглиса командирован был в состав Ахалцихского отряда.

5-го мы прибыли в отряд генерала Базина. Отряд этот состоял из Грузинского резервного батальона, двух батальонов Белостокского пехотного полка, Донского казачьего полка и дивизиона легкой батареи 13-й артиллерийской бригады.

8-го ночью, отряд выступил неизвестно куда, т. е., по крайней мере, никто из нас не знал о цели выступления. Мы шли форсированным маршем и останавливались только для варки пищи в глубоких ущельях. Только на третий день, когда мы поднялись на [259] весьма высокую гору, и вдали обрисовались высоты, увенчанные укреплениями, мы узнали, что идем к Карсу. 11-го, в 12 час. дня, мы прибыли на позицию Меликёй, где был расположен кавалерийский отряд г.-майора Бакланова, находившийся в общей системе отрядов, блокировавших Карс. Наш отряд и Бакланова, соединявшись, составили силу довольно грозную, под начальством Базина. В составе этого отряда находились 3 батальона пехоты, не менее 2400 штыков, Тверской драгунский полк, два Донских казачьих полка, один сводный линейный казачий полк, Донская легкая батарея и сводная легкая батарея. Не взирая на страшную усталость от трудного горного похода и трех бессонных ночей, мы, вооружившись подзорными трубками и биноклями, стали рассматривать укрепления большого и малого Карадагов, находившихся верстах в семи от нашей позиции, и так как склоны высот, на которых расположены неприятельские укрепления, были обращены в нашу сторону, то в бинокли можно было отлично рассматривать профили укреплений и Турецкие лагери гарнизонов этих укреплений.

Прибытие нашего отряда видимо заинтересовало Турок, судя по беготне их в укреплениях брустверов. Но так как всему бывает конец, то и нам надоело смотреть на Турок; да кстати уже были разбиты палатки, приготовлены постели и самовары, а потому, слегка закусив и напившись чаю, мы залегли спать.

Военные силы, находившиеся с распоряжении главнокомандующего Кавказской армией в 1855 году, состояли из полков дивизий: гренадерской 20-й, 21-й, 13-й, 18-й и 19-й бригады (пяти батальонного состава каждый полк) или из 22-х полков, численностью в 110 батальонов; 16 батальонов резервной дивизии; 16 батальонов, снятых из укреплений Черноморской береговой линии; саперного и гренадёрского стрелкового батальонов; Нижегородского и Тверского драгунских полков; 20 полков Кавказского линейного войска и 10 Донского; 10 Черноморских пеших пластунских батальонов; 6 бригад артиллерии полевой, легкой и батарейной, следов. 156 батальонов пехоты, по 800 штыков в каждом батальоне; а всего в общей сложности пехоты, кавалерии и артиллерии было свыше 160.000 человек. Незначительная часть этих войск находилась в распоряжении Донского атамана Хомутова, остальные расположены были следующим образом. В Черномории, на правом и левом флангах и в центре Северного Кавказа, находились небольшие отряды и гарнизоны в крепостях и укреплениях в оборонительном порядке, что впрочем не мешало делать наступления или набеги в [260] пределы горцев. В Закавказье находились отряды на Лезгинской кордонной линии и в Дагестане с Востока Запад охранялся отрядами в Мингрелии и Ахалцихе. На Юге под Карсом расположен был действующий корпус численностью не свыше 30.000 человек, и наконец Эриванский отряд. Тыл действующего корпуса обеспечен был сильною крепостью в Александрополе.

Шамиль не предпринимал ничего в течете 1854 и 1855 годов, кроме мелких, незначительных набегов, после которых горцы возвращались во свояси, крепко побитые и казаками, и отрядами нашими. Закавказские магометане Елисаветпольской, Бакинской и Эриванской губерний были способны лишь к мелким кражам рогатого скота и лошадей и частным убийствам, и по вполне мирным наклонностям их они не способны были к значительному вооруженному восстанию. В виду всего вышеизложенного, главнокомандующий, во главе тридцатитысячного корпуса, сосредоточенного под Карсом занимал положение грозное и вполне обеспеченное. Между тем действия его были вялы, нерешительны и ограничивались или рекогносцировками передовых укреплений Карса, или поисками в окрестностях.

16-го Сентября в 8 час. вечера, мы по обыкновению собрались ужинать в палатке батарейного командира. Помню как сейчас, подано было любимое наше блюдо, вареный картофель в мундирах и сливочное масло к нему. Разговоры, как и во всякой военной компании, были на темы преимущественно военные.

Но вот внезапно явился к нам в палатку адъютант генерала Базина, передавший командиру батареи приказание пожаловать к начальнику отряда. Не придавая особенного значения такому приглашению, мы продолжали ужинать, а Баумгартен отправился к генералу. Не прошло и получаса, как возвратившийся Алексей Егорович объявил, что на утро в 5 час. назначен штурм Карса и, по диспозиции главнокомандующего, нашему отряду предназначено штурмовать и взять укрепление Чахмахской высоты.

Ежели едешь или идешь куда нибудь, то нужно знать путь к намеченной цели, и очевидно генерал Бакланов был хорошо знаком с этим правилом; ибо он несколько раз по ночам, в сопровождении Армянина-проводника, выбежавшего из Карса, подползал к укреплениям на Чахмахской, Шорахской и Карадагских высотах, и расположение укреплений этих и подходов к ним [261] были ему известны так же хорошо, как углы его палатки. Хорошо было бы поступать так и другим, чтобы не бить лбом в стены.

Выступление отряда с позиции Меликёй назначено было в 11час. ночи. Отряд начал готовиться к предстоящему смертному бою.

Солдатики умывались, надевали чистое белье и портянки. Приказания все передавались шепотом; фельдфебеля делали перекличку и расчёты ротам. Передав распоряжение командира батареи моему взводу, т. е. приказав амуничить лошадей, осмотрев зарядные ящики и передки и проследив за исполнением этого приказания, я пошел бродить по лагерю. Оставался еще час до выступления. Отправители военного ремесла, несомненно, должны свыкнуться с мыслью о смерти; но, как хотите, умирать, да еще в восемнадцать лет, не хочется.

Как бы ни была тяжела жизнь, но, готовясь быть убитым, находишь ее прекрасной. Такие, или в роде этих мысли, резко обозначались на лицах и солдат, и офицеров. Офицеры вели речь обычную, стараясь скрыть, что происходило у каждого в душе; солдаты же были проще, и душевная тревога каждого из них успокаивались молитвами, которые они шептали про себя. Я зашел в палатку батарейного командира и застал его надевающим чистое белье. В палатке же, вытянувшись в струнку, стоял батарейный фельдфебель, рабой усач, Ерохин, внимательно выслушивавший последние распоряжения батарейного командира. «А вы надели чистое белье?» — « Я, Алексей Егорович, как бы предчувствуя штурм, только сегодня менял белье». — «Ну, то-то! Штурм великое дело, и к нему надо приготовляться так же, как и к причастию». Слова батарейного командира в виду того душевного состояния, в котором я находился, подействовали на меня крайне неприятно. Зачем готовиться к смерти и говорить о ней, когда и без того каждый занять мыслью о том, убьют или искалечат его завтра? Я вышел вон из палатки и пошел к себе. Здесь я застал сцену совершенно противоположную. Сожитель мой, подпоручик Мамацев занят был учетом колотого сахара, который он всыпал в жестянку, рекомендуя вестовому своему Мальчевскому, плуту и лакомке, не заглядывать в эту жестянку, во избежание немедленной расправы. Сцена эта как будто успокоила меня, а затем раздавшийся вблизи палатки возглас командира Грузинского резервного батальона, полковника Травина, во все горло произнёсшего, должно быть, адъютанту: «Передайте ротным командирам по секрету, что отряд выступает в 11 час ночи на штурм Карса», окончательно развеселил меня.

В 11 часов отряд был готов, построился и, имея кавалерию впереди, выступил с позиции. Нам надобно было обойти большой я малый Карадаги с правой стороны и, вступив в лощину между Шорахскими и Чахмахскими высотами, подняться на последнюю из них и взять укрепления Чахмаха. Уверенность, что Карс будет взят, была так сильна, что мы, например, взяв необходимое для солдат и для себя на обед, не забыли захватить с собою спирта для солдат и шампанского для офицеров. Ночь была светлая, морозная, хотя и не было снега. Как известно, Армянская плоская возвышенность составляет самую большую выпуклость на земном шаре, а потому холода наступают там ранее, чем на какой либо из плоскостей. Сохраняя возможную тишину при движений такой массы коней и людей, да вдобавок еще и 16-ти орудий которые, наткнувшись на камень по дороге, нет, нет да и звякнут или громыхнут, мы спустились в глубокий овраг, чтобы ожидать у словленного сигнала из главного отряда для единовременного наступления колони на штурм. Условленным сигналом должны были быть три ракеты. В овраге этом мы стояли часа два. Не трудно предположить, о чем думал каждый из нас в продолжение этой двухчасовой стоянки.

По рядам пехоты, поднявшейся на ноги, пробежал шепот. Это вызывали охотников. Время тянулось томительно долго. Когда же, на конец, покажутся эти сигнальные ракеты, как знав смертного приговора, подписанного для многих и многих этими огненными линиями? Когда, наконец, покажется оно, это таинственное и страшное оно, которое безжалостно уничтожит в мне то, что есть во мне человеческое, и оставит лишь нечто гадкое, годное в пищу шакалам червям, да воронам?

Взоры всех невольно устремлялись к небу; и вот, наконец, взвилась первая ракета. Войска встали. Затем вторая и, наконец, третья, после которой по команде, произнесенной вполголоса: «С Богом! Марш!» мы начали подниматься из оврага. Еще было темно, когда отряд наш втянулся в лощину между Чахмахон и Шорахом. Тишина была изумительная. Но вот на гребне Шорахской высоты, который обрисовывался справа, блеснула молния, и затем раздался гул пушечного выстрела. К нему вскоре присоединились другие выстрелы, и вершина горы как бы загоралась сплошными огнями направо и налево от центрального выстрела.

Мы в это время подошли только к подъему на Чахмах. Судя по огню, несвоевременно открытому на Шорахе, можно было [263] сказать, что штурм будет неудачен; ибо наступление колонны Ковалевского произведено было ранее штурма Чахмахских высот куда отряд наш должен быть отвлечь силы Турок, сосредоточенны» на Шорахе.

Круто повернув правым плечом и выслав вперед охотников, отряд наш начал подниматься на гору. Подъем был длинный, крутой я каменистый, ибо шли мы не по дороге. Едва начал брезжиться света, как мы поднялись на площадь Чахмахской высоты, Отряд шел в следующим порядке: впереди была цепь из охотников; сзади охотников, в близком расстоянии от них, шла пехота в батальонных колоннах; сзади пехоты, в близком же расстоянии, развернув фронта, шла наша сводная батарея, под командой Баумгартена; сзади нашей батареи двигалась кавалерия с конной батареей, саженях в 500 от нас. Рассвело. Впереди видны длинные очертания цепных укреплений, одевавших высоту. Видны даже часовые, прохаживающиеся взад и вперед за брустверами. Светло уже совсем. Отряд наш должен быть виден, как на ладони; но Турки все молчат. Остается не более ста саженей.

Но вот, наконец, грянул залп Турецких орудий, осыпавших вас картечью. Охотники, а вслед за ними и пехота, крикнув «ура», бросились бегом на фланг укрепления. Не прошло нескольких минут, как пехота, ворвавшаяся в укрепление, скрылась от нас. Вот мчится адъютант начальника отряда и, подскакав к батарейному командиру, требует как можно скорее батарею вперед. «Прислуга, на орудие садись! Справа в одно орудие! Ящики за орудие! В каррьер! Марш, марш!» И не прошло мгновения, как мы влетели в ворота укрепления. Нам открылась такая картина: с левой стороны у нас оказался большой Турецкий лагерь; впереди бежала толпа Турок, одетых, полуодетых и в одном белье. Орудия наши были заряжены картечью.

Развернувши фронт батареи на всем скаку, мы снялись передков и сделали залп из восьми орудий в спины бегущим Туркам. Толпа ошалевших Турок, не оборачиваясь назад, продолжала бежать, оставляя за собою груды человеческих тел. Пока мы снова зарядили орудия, Турки успели отбежать шагов двести. С посаженною прислугою на орудиях мы поскакали догонять их. Тела раненых и убитых Турок мешали лошадям; но и он, как видно проникнутые общим одушевлением, скакал, не разбирая, по чем они скачут, по земле или по человеческим телам. И я [264] помню, что колесом одного из моих орудий раздавило грудь молодому человеку в офицерском сюртуке, блондину лет 25 не более, должно быть Англичанину. Он лежал навзничь, и не забыть мне того умоляющего взора который он бросил на меня. Но не время было предаваться чувствительности. Догнав Турок, мы сделали опять залп картечью, и снова те же груды тел. Картина боя была весьма оживленная. Пехота наша кричит ура! адъютанты и ординарцы со знаменами, отбитыми у Турок, мчатся мимо нас к резервам чтобы передать эти славные трофеи на сохранение.

Далее преследовать Турок, скрывшихся налево в отвесный овраг мы не могли и потому остановились на позиции против редута Вели-паша-Табия, находившегося от нас саженях в 400 за довольно отлогой балкой. Редут этот, бастионной формы, имел профиль долговременного укрепления. В нашу сторону из глубоких его амбразур глядели крепостные орудия. Охотники наши были уже под стенами этого, редута, когда последовало распоряжение начальника отряда вернуться назад. И до сих пор я не умею объяснить себе, почему Турки из Вели-паша-Табия не преследовали огнем наших охотников. Батарея, как я уже и говорил, остановилась на позиции. Зарядив орудия ядрами и картечными гранатами, мы ожидали артиллерийского боя. Пехоту всю заложили во рвах. Утро было дивное. Небо ярко-синее, как бирюза. Ветер не шелохнул. Вправо, верстах в пяти от нас, гремела страшная канонада на Шорахе. Гром орудийных выстрелов перемежался трескотнею пехотного огня. Выло уже 7 часов утра. Штурм в главном пункте очевидно не удался. Атака 3 часа времени в одном пункте длится лишь тогда, если обороняющийся сильнее наступающего. О том, что было на Шорахе я скажу далее, а теперь обращаюсь к нашему отряду. Батарея стоит на позиции. Орудия наведены в амбразуры редута Вели-паши-Табия. Паша молчит. «Что же, господа, кому-нибудь первому надо начинать! Сделаем салют Туркам. Пальба орудиями по огню! Первое! Пли!» Раздались очередные выстрелы; офицеры с биноклями отскочили в сторону, чтобы наблюдать за результатами пальбы. Прицел взять был чрезвычайно удачно, ибо вслед за выстрелами раздался громовой удар в Турецком редуте; и видно было, как взлетели на воздух какие-то предметы, должно быть, от взорванного ящика или от порохового погребка. С этого мгновения начался артиллерийский бой.

Сначала неприятельские ядра и бомбы перелетали через вас; но затем Турки пристрелялись и начали преусердно вырывать из строя [265] орудийную прислугу. Положение артиллеристов во время боя на позиции крайне неприятное. Стоишь и изображаешь из себя живую мишень. Все одушевление исчезает. Стоишь или ходишь по батарее, ежеминутно ожидая участи соседей-солдат, падающих то с оторванной головой, то с оторванной ногой или рукой, или с вырванным животом, как, например, у орудийного фейерверкера Сапова, у которого ядром в то время, когда я с ним разговаривал, вырвало живот, и содержимым желудка и кишок обдало меня с головы до ног. Мне в первый раз пришлось умываться и обмываться не водой, а песком. Бой артиллерийский продолжался с семи часов утра до часа дня, до тех пор, пока адъютант главнокомандующего, капитан Клавдий Алексеевич Ермолов, не прибыл с приказанием главнокомандующего отступать. В батарее осталось по одному номеру прислуги на каждое орудие, по две орудийных лошади и по одной лошади на ящик, так что когда приказано было надевать орудия на передки, то уцелевшая прислуга перебегала от орудия к орудию, чтобы поднимать их.

Отступление наше совершено было и в порядке, и с трофеями: мы вывезли из Чахмахских укреплений 13 полевых орудий на лошадях, присланных из кавалерии Бакланова, и пять Турецких батальонных знамен.

По диспозиции для штурма Карса назначено было четыре колонны. Главная и самая сильная, под начальством г. лейтенанта Ковалевского, должна была штурмовать Шорах; другая, слабая, под начальством г.-лейтенанта Базина, предназначалась на Чахмак. Две слабых колонны назначены были для демонстраций против Карадагов и Турецкого лагеря. Колоннами этими командовали генералы граф Нирод и Майдель.

Из всех военных наступлений можно признать несомненную пользу обходных колонн; что же касается демонстративных, то еще Суворов сказал, что демонстрация забава для детей и Австрийских генералов. И в самом деле, эти chasse en avant et en arriere слабых демонстрирующих колонн обмануть никого не могут; между тем колонны эти, присоединенные, ну например вот хоть на штурме Карса, к колонне Базина, составляли бы силу грозную с значением решающим участь боя. Но в ту эпоху различных диверсий, маршей и контрмаршей ошибка вытекала изо всей системы военного образования. К 10 часам утра бой на Шорахе, постепенно стихая, совсем прекратился. Один из участников штурма Шорахских высот 17-го Сентября, майор Невтонов, бывший в то время юнкером Грузинского гренадерского полка, рассказывал мне следующее. «Отряд наш под начальством г.-лейтенанта Ковалевского выступил из лагеря ночью. Шорах недалеко от места расположения главных сил блокадного корпуса. Ночь была светлая, а потому вполне скрытное движение колонны нашей можно было произвести не прямо, а балками и оврагами. Колонновожатый сбился с дороги, и мы начали плутать направо и налево, сами не зная, куда идем. Батальоны Кавказских полков, знакомые с ночными движениями, сохраняли должную тишину; что же касается батальонов 13-й и 18-й дивизий, то в них и полгали, и курили, и даже один солдат по неосторожности выстрелил. Мы, Кавказцы, хорошо понимали, что вся эта сумятица к добру не приведет. Наконец, после долгих блужданий, мы поднялись на гору, и к крайнему нашему неудовольствию, вместо какого- либо из флангов укреплений, мы напали на пункт самого сильного обстрела центральных батарей. Было еще темно, когда Турки, уже заметившие наше наступление, открыли по нас сильнейший огонь. Мы наступали тремя линиями с очень большими промежутками между ними. Не из края на страшный артиллерийский огонь, первая линия, осыпаемая градом ядер, картечных гранат, а затем и картечью, смело двигалась вперед. Охотники, а затем и батальоны первой линии, значительно убавленные в составе своем, все-таки ворвались в укрепления. Внутри укреплений бой начался самый ожесточенный, и на каждого из наших солдат приходилось не менее трех-четырех Турок. Разбросавшись командами в 10, 20 и 30 человек, мы прижались к внутренней стороне бруствера и отбивались штыками от сильно наседавших на нас Турок, к которым ежеминутно прибывали свежие силы; а наших резервов нет, как нет. Патроны мы все израсходовали. Приказывал нам инстинкт самосохранение, ибо начальство было все перебито. Генерал Ковалевский в самом начале штурма был смертельно ранен. Фланги укреплений находились в руках Турок, а потому подходившие резервы встречались страшным орудийным огнем. По странному стечению обстоятельств или, если хотите, распоряжению, резервы подходили к нам побатальонно, с значительными промежутками времени. Пока батальон успевал ворваться в центр к нам, он терял одну треть людей на марше и вступал в дело в сильно уменьшенном составе людей. Не взирая на малочисленность резервов, при всяком появлении их, Турки пятились назад. Мы дрались, ругали Муравьева; но [267] мужество наше не падало, и ежели бы нам прислали резерв сразу батальонов в 6 или 7, то нет сомнения, Турки были бы смяты. Много было подвигов единичной храбрости и нижних чинов, и офицеров; во что же значили эти подвиги для несомненно проигранного сражения? Таким образом, в сущности, взяв укрепления Шорахских высот, мы не только не смяли Турок, но и не в состоянии были удержать за собою, не потому, чтобы в колонне было мало войск, а потому, что в каждую данную минуту мы чуть не целой Турецкой армии противопоставляли лишь один батальон. «Что же это Муравьев! На убой что ли посылает нас?» громко кричали солдаты. «Эдак ведь и он сам, пожалуй, попадет к Туркам на шашлык! Срамота, братцы, да и только».

Бойня эта, по непонятным соображениям главнокомандующего, длилась с 5 и до 10 час. утра. Внутренность укреплений и наружная площадь были сплошь покрыты телами наших раненых и убитых солдат и офицеров. В 10 час. приказано отступать. Спрашивается, для чего же мы наступали, да еще в таком странном порядке! Такова суть дела, и приписать его лишь одной сметливости и талантам генерала Вилиамса, руководившего действиями Турецких войск, при обороне Карса, было бы крайне несправедливо. Вина этого несчастного штурма всецело падает на Муравьева.

В описании штурма Чахмахских высот, я остановился на приказании отступать нашему отряду, переданному нам капитаном Ермоловым.

Проклятий на долю Муравьева и у нас посыпалось немало; но приказано отступать, следовательно и будем отступать. Батарея стояла еще на позиции, когда из-за редута Вели-паша-Табия начали показываться стройные колонны Турецких батальонов. Перед головным батальоном, на сером красивом коне, гарцевал или командир полка или батальонный командир, в сопровождении штаба. Батальон рассыпал стрелков в цепь, и Турки начали наступление. Батальоны наши, до сих пор скрытые от артиллерийского огня во рвах, поднялись и выстроились навстречу Туркам. Подпустив Турок на довольно близкое расстояние, наши пошли против них. Была тут и стрельба, и хороший рукопашный бой; но отступать все-таки надо было. Батарея наша, за неимением ни одного снаряда ни в ящиках, ни в передках (ибо под конец мы стреляли даже светящими ядрами), отступила ранее пехоты. Грустно было отступать побежденными, имея в руках пять неприятельских знамен и 13 неприятельских орудий; но все-таки же отступили. Сзади нас раздавалась трескотня ружейного огня. Это было отступление нашей пехоты и, сколько мне известно, не взирая на огромные массы Турецких батальонов, отступление это совершалось в таком же строгом порядке, как на ученьи. Батарея вышла из огня; по впечатление шестичасового упорного артиллерийского боя были так сильно, что не верилось прекращению его и тому, что мы остались целы и невредимы в этой бесполезной бойне. Но удовольствие, которое, по крайней мере, я испытывал, выйдя из сферы огня, продолжалась недолго. В третьем взводе Мамацева не оказалось запасного лафета, а потому меня, как младшего, в сопровождении сотня казак он, послали отыскивать таковой. Пришлось снова попасть под неприятельские выстрелы. Пехота отступила уже. Отступала кавалерия, и что меня очень удивило, из четырех полков кавалерий шел лишь один казачий полк, лениво перестреливаясь с увязавшимся за ним Турецким батальоном; но вскоре в довольно глубокой балке, мимо которой происходило отступление казаков, я увидел скрытую массу кавалерии, очевидно поставленной в засаду. Я с сотнею был в Полуверсте расстояния от действующих лиц. Турецкий батальон, продолжая чрезвычайно настойчиво преследовать казаков, миновал место засады. В это мгновение полк за полком вылетели из засады в тыл Туркам, и от батальона не осталось буквально ни одного человека. Оставив Туркам, сидевшим в крепости, лишь воспоминание об изрубленном батальоне, Бакланов начал быстро отступать, изредка сопровождаемый безвредными выстрелами одного орудия, не заклепанного нами. Вскоре кавалерия, спустившись с высоты, скрылась, и я с моею сотнею остался один, продолжая разыскивать лафет, который, наконец, к общему удовольствию, показался вдали. Поскакав по направлению к нему и обругав ездовых за то, что они отбились от батареи я направился к спуску, до которого мне версты три расстояния пришлось ехать шагом, ибо на лафете сидело два пехотных солдата, тяжело раненых. Таким образом я смело могу сказать, что после штурма Чахмахских высот я отступил последним.

Бакланов с кавалерией отдыхал у подножия горы. Заметив мое наступление, Бакланов выслал две сотни казаков, и я видел, как казаки на скаку вынимали винтовки из чехлов. «О, черт возьми! Не убили Турки, так укокошат свои же. Трубач, труби! Вышлете фланкеров навстречу!» Сотенный командир хорунжий (не помню его Фамилии) поскакал навстречу.

Дело объяснилось, и я благополучно присоединился к кавалерии. Доложив генералу о причине моего позднего отступления, я было хотел продолжать путь мой; но Бакланов пригласил меня отдохнуть и закусить у него, чем Бог послал.

Мы прибыли на позицию Меликёй часам к 5 пополудни.

Последствия этого штурма были весьма печальны. Потеря наша простиралась до 8 тысяч раненых и убитых, что составляло более, чем четвертую часть блокадного корпуса. Вследствие большой убыли офицеров, батальонами и ротами, разбитыми и потерявшими более половины людей, командовали обер-офицеры, юнкера и фельдфебеля. Транспорты с ранеными ежедневно отправлялись в Александрополь, жители которого, за недостатком мест в госпитале, поневоле должны были уступить для помещения раненых свои дома. Ропот граждан был невообразимый. У Армян носы вытянулись до самой земли.

Муравьев упал духом. Войска ругали его нещадно. Впрочем блокада продолжалась. Сомнение Муравьева в том, что Закавказье останется в наших руках, было так сильно, что послано было в Тифлис секретное распоряжение всем присутственным местам быть готовым к переезду за Кавказский хребет, о чем, вспоминая эту печальную кампанию 1855 года, мне говорил свиты его величества генерал князь Давид Александрович Чавчавадзе. Главнокомандующий очень боялся армии Омера-паши; но в сущности бояться Омера-паши до того, чтобы сжечь продовольственный магазин на Ингуре и отступить в Кутаис, отряду князя Багратиона-Мухранского не было надобности: ибо Омер-паша, потеряв много людей от лихорадок и в сражениях с отрядом князя Мухранского, в довершение всего завязав Мингрельских болотах, а потому и двигаться на Тифлис не мог.

С позиции Меликёй отряд наш отправился на прежнюю свою позицию Омер-Ага, прибыв на которую, мы занялись постройкою землянок и бараков на зиму. Препровождение времени нашего было прескучное: днем офицеры ездили охотиться на черно-бурых лисиц, зайцев, диких коз и горных курочек. Вечером пулька в преферанс и неизбежная рюмка водки под припев: «Ехал чижик в лодочке в адмиральском чине». Многие напрактиковались до того, что пили и по десятой, под припев: «едет адмиральша в ялике и пальчиком кивает плавно:

Не выпить ли нам по десятой?
Славно!

Прибывший из Ахалциха подпоручик нашей батареи Кильдюшевский, однажды ночью, сильно подкутив, возымел намерение проверить ночную цепь. Солдатам почему-то показалось, что это флигель-адъютанта. По цепи, окружающей наш отряд, быстро пронеслось известие, что Флигель-адъютант ревизует отряд. Наскучив переходить от звена к звену в цепи, Кильдюшевский свернул в середину лагеря и попал к коновязям Донского казачьего полка. Худые лошадки с голодухи объедали друг у друга гривы и хвосты. Флигель адъютант, который, кстати сказать, был в меховом халате и в артиллерийской офицерской фуражке, не мог перенести такого зрелища. «Послать ко мне полкового командира! Я ему покажу, где раки зимуют!» Явился полковой командир, «Что это вы, милостивый государь! Лошадок-то кормите хвостами и гривами? Хороша будет атака на таких селедках! Я вас под суд отдам милостивый государь! Завтра явиться ко мне!» С этим словом Кильдюшевский повернулся и ушел к себе в палатку.

На следующее утро, часов в семь, я услышал в соседней палатке командира первой роты Грузинского резервного батальона, капитана Магнуса, следующий разговор. «Что это вы, полковник, в парадной Форме?» — «Ночью со мною беда случилась. Ко мне на коновязь пришел флигель-адъютант нашумел, накричал, обещался предать меня суду и приказал явиться к нему сегодня утром; одно мне странно показалось, что он был в халате и, кажется пьян. Магнус, знавший уже о ночных похождениях Кильдюшевского, объявил полковнику, что никакого флигель-адъютанта в отряде нет, а передрягу эту произвел не в меру кутнувший подпоручик Кильдюшевский. Взбешенный полковник пошел с жалобой к генералу Базину. Базин лично отправился па коновязь Донского полка и, убедившись в том, что лошадки-то действительно худы, посоветовал полковнику покормить их, а жалобу на Кильдюшенского прекратить. Вернувшись со смотра, генерал потребовал к себе Кильдюшевского и сделал ему отеческое внушение и предостережение не принимать на себя непринадлежащие звания. «Да я, ваше превосходительство, и не думал величать себя флигель-адъютантом; я просто разругал его за дурное содержание лошадей».

Тоска и уныние до того овладели всеми, что один из ротных командиров Грузинского батальона допился до погребения заживо. Однажды ночью весь отряд пробужден был необычайным зрелищем. По середине лагеря, мимо барака начальника отряда шла процессия солдат и юнкеров в шинелях, свернутых на подобие [267] священнических риз с факелами и бутылками в руках. За процессией этой несли гроб, в котором лежал поручик Аристов. Процессия замывалась хором песенников в вывороченных полушубках, распевавших самый шутовские песни. Шествие от времени до времени останавливалось, Аристов приподнимался, выпивал несколько глотков водки и снова ложился Разумеется, дежурный по отряду немедленно разогнал всю эту процессию; а на другой день начальник отряда, он же и начальник резервной дивизии, отрешил Аристова от командования ротой.

В конце Сентября, по повелению главнокомандующего, юнкера вашего отряда, представленные в офицеры, потребованы были в главный отряд на экзамен к его высокопревосходительству. После пятидневного путешествия юнкера, а в том числе и я, прибыли ночью в стан Владикарс. На следующий день в 5 час. утра я явился к командиру гренадерской артиллерийской бригады, полковнику Десажэ, и так как он спал еще, то пакеты, бывшие у меня от батарейного командира, я передал в бригадном штабе старшему писарю под расписку и отправился к ставке главнокомандующего, куда уже собрались спутники мои юнкера.

Местность, на которой расположена была ставка главнокомандующего, изображала из себя квадрат, две стороны которого заняты были бараками главнокомандующего, а две другие — бараками корпусного командира. Мы ходили из угла в угол в этом квадрате, не зная, где нам приютиться и к кому явиться с заявлением о нашем прибытии. Было холодно, а потому, чтобы хоть немного погреться, мы наудачу вошли в один из бараков. Это была кухня главнокомандующего. Повар оказался весьма любезный джентльмен в белом переднике и колпаке и на просьбу нашу, дозволить обогреться, изъявил милостивое согласие. Кухня была большая, просторная, а потому мы не мешали его артистическим занятиям. Покуривая папиросы и болтая о всяком вздоре, мы пробыли на кухне часов до 9. В 9 часов на кухню вошел адъютант, громко называя мою фамилию. «Я! Что прикажете?» — «Я вас ищу по всему отряду. Идите поскорее к начальнику артиллерии!» Выбежав из кухни, я увидел начальника артиллерии (он же и корпусный командир) генерал-лейтенанта Бриммера, прохаживающегося около своего барака. Подойдя к нему и проговорив обычную фразу являющихся, я с любопытством ожидал того, зачем я ему понадобился. «Вы представлены в офицеры полевой артиллерии?» — «Точно так, ваше [272] превосходительство» — «Вы уже сдали часть экзаменов в Александрополе?» — «Да, ваше пр-ство». — «Вас сюда потребовали на экзамен; но вам этого экзамена держать не нужно». — «Слушаю, ваше пр-ство». Генерал повернулся и ушел к себе в барак, а я присоединился к группе юнкеров, вышедших из кухни.

Вскоре из барака главнокомандующего вышел адъютант, который приказал нам построиться в шеренгу, сделал перекличку по списку и подведя к бараку главнокомандующего и выровняв нас, стал на правом фланге. Минут через 10 вышел из барака сам главнокомандующий, плотный и довольно высокого роста мужчина, сутулый и с нахмуренными бровями. Покуривая сигару, он обошел фланг и затем, возвратившись в барак, приказал вести нас в штабную столовую, куда нас и повел тот же адъютант. Приди в столовую, поручик Корсаков усадил нас по шести человек по обеим сторонам обеденного стола и приступил к экзамену. Экзамен того времени для производства в офицеры ограничивался программой уездного училища. Я сидел рядом с поручиком Корсаковым. Помня приказание начальника артиллерии, я доложил поручику, что мне экзамена не полагается и что мне об этом приказал доложить экзаменатору начальник артиллерии. « А я вас все-таки буду экзаменовать». Экзамен начался. В половине экзамена в барак вошел генерал Бриммер. «А где здесь юнкер Дроздов?» — «Здесь!> отвечал я. «Ему не следует экзаменоваться», сказал Бриммер, обращаясь к поручику Корсакову. — «Я исполняю волю главнокомандующего». — А, ну, это другое дело». И произнеся эти слова, генерал вышел вон из барака. Как ни обидно было самолюбию моему экзаменоваться у офицера, познания которого были ежели не меньше, то во всяком случае не больше моих, но я отвечал ему на его вопросы о главных реках и городах России и писал под диктовку стихотворение «Воздушный корабль.» Наконец экзамен окончился, и юнкеров по очереди стали требовать в барак главнокомандующего. А, вот наконец он, тот настоящей экзамен, который Муравьев лично производил Только к 7 час. вечера очередь дошла до меня. Я пошел к бараку главнокомандующего. У дверей барака на открытом воздухе стоял дежурный штаб-офицер полковник Корсаков в куртке и башлыке. Ah, bonjours! Le general vous attend! Entrez! Я поклонился полковнику и вошел в переднюю узенькую комнату с дверью направо. Отворив дверь, я вошел в барак. Квадратная комната, аршин 10 в длину и столько же в ширину и аршина 4 высоты, была обтянута гвардейским [272] палаточным холстом с широкими красными полосами по белому полю. Направо от входа было два небольших окна. Вдоль двух стен стояло две железных кровати, накрытых байковыми одеялами. Посреди комнаты стоял пюпитр; за пюпитром кресло, на котором сидел главнокомандующий в больших круглых серебряных очках углубившийся в рассматривание какой-то толстой книги. За креслом стоял экзаменатор мой, адъютант, поручик Корсаков. Войдя в комнату, я было хотеть продолжать идти до пюпитра, но был остановлен мимикой поручика Корсакова, который, низко поклонившись, знаками показал мне сделать тоже. Я поклонился в пояс, выпрямился и ожидал дальнейших распоряжений. Карсаков мимикой же пригласил меня идти. Медленно ступая по полу, я дошел до половины раз стояния между дверью и пюпитром и по данному знаку остановился и снова сделал поясной поклон. Затем, по знаку же Корсакова, я продолжал движение до пюпитра и сделал третий поклон. В это время Муравьев, подняв очки на лоб и откинувшись на спинку кресла, устремил на меня строго вопросительный взгляд. Поручик Корсаков губами показал мне знак говорить. «Резервной батареи Кавказской гренадерской артиллерийской бригады юнкер Дроздов», отчеканил я резво и с некоторым ожесточением, ибо церемониал поклонов меня сильно возмутить. «А! Лентяй, тупоумец, выгнанный вон из училища. Куда же деваться, как не в военную службу? Она, матушка родимая, всякую сволочь приютит и накормит». — «Я, ваше высокопревосходительство, не выгнан из училища, а окончил курс с правом на чин 12-го класса и, поступив в военную службу, не искать в ней приюта.» — «Мальчишка! Да знаешь ли ты, с кем говоришь?!.. — «Знаю, ваше высокопревосходительство,» отвечал я со слезами на глазах.

Такое грубое приветствие меня крепко обидело. Муравьев, должно быть, сообразив, что он беспричинно нанес мне оскорбление, уже смягченным тоном спросил меня: «Где ты учился?» — «В Лазаревском институте восточных языков и окончил курс с правом на чин 12-го класса.» «Вот как! Что же, знаешь ты Персидский язык?» «Могу читать и писать.» — «Продекламируй мне что-нибудь из Гюлистана Саади.» Я продекламировал несколько стихов. «Конечно и Арабский язык знаешь?» — «Знаю.» «Коран читал?» «Читал». «Скажи мне несколько начальных строчек Корана». Я сказал. «Выговор хорош. Покажи, как ты пишешь?» При этом он оторвал клочок бумаги и дал мне его с карандашом. Я написал несколько Персидских фраз и подал бумагу главнокомандующему,

почерк хорош. Тебе следовало бы поступить на службу в иностранное отделение штаба» — «Я предпочитаю строй». — «Что ты делал на Чахмахе?» — ««Командовал взводом орудий». — «Страшно было?» — «Да, страшно». — «За ящик не прятался?» — «Нет не прятался» — «Кто твой отец? Я сказал. Затем посыпались вопросы о сестрах, братьях, дядях, тетках. Я отвечал. Наконец, экзамен очевидно кончился. Муравьев надел очки и, нагнувшись над пюпитром, снова занялся просматриванием толстой книги. Я было хотел повернуться кругом с тем, чтобы выйти вон из комнаты; но поручик Корсаков, заметив это, начал пятиться назад, показывая этим мне, что и я должен также пятиться до двери. После троекратных поклонов, пятясь назад, я спиною отворил дверь и вышел вон.

Вероятно, за мой резкий ответ его высокопревосходительство вычеркнул меня из наградного списка, и за штурм Карса я, наравне с прочими нижними чинами, награжден лишь рублем серебром.

Этим я заканчиваю мои юношеские воспоминания. Впереди предстоит еще много писать из моих воспоминаний о службе на Кавказе.

Подполковник И. И. Дроздов.

Текст воспроизведен по изданию: Записки кавказца // Русский архив, № 10. 1896