ГРАФ ДИБИЧ НА КАВКАЗЕ В 1827 ГОДУ.

13 февраля 1827 г. прибыл в Ставрополь начальник главного штаба его величества генерал-адъютант Дибич. На другой день мы получили приказание в 9-ть часов утра собраться в занятую им квартиру. Собрались. В зале по старшинству я стал на правом фланге к дверям его кабинета; первый, подле меня — подполковник Кашкарев, потом казачий полковник Луковкин, и так далее. Гражданине чиновники, советники, вице-губернатор, председатель правления и наконец сам областной начальник, генерал Эммануель с огромным рапортом составляли левый фланг к кабинету, а все вместе образовали обширный круг.

Я с удовольствием ожидал появления бывшего своего начальника. Генерал Дибич меня знал, когда я служил в свите его величества и занимал должность корпусного обер-квартирмейстера в Киеве: он приезжал туда, не раз изъявлял мне свое благоволение за военные рекогносцировки, за составление топографической карты с статистикою и описанием дорог по киевской и черниговской губерниям! Но он мог быть не доволен мною за то, что я, изнуренный службою, в 1819 году вышел в отставку и уже предпочел после артиллерию квартирмейстерской части. Будучи в отставке, я имел случай встретиться с генералом Дибичем в Курске в 1822 году во время проезда через город покойного государя. — Генерал пригласил меня опять на службу по квартирмейстерской части, но я решительно сказал, что эта служба меня изнурила: от беспрерывной работы, езды, черчения и письма у меня два года сряду была нервная горячка, а притом содержание так скудно, что жалованья едва доставало мне на мундир [175] а потому, если укреплюсь здоровьем, то охотнее опять пойду в артиллерию, где я начал военную службу. — На это он отвечал мне тогда довольно снисходительно: — «Во всякой службе много трудов. Я сам начал службу из одного жалованья и продолжаю ее теперь. Если вы не можете служить в свите, то я не знаю, отчего эта возможность является в артиллерии. Впрочем, всякий должен избирать себе службу по своим способностям». Из этих слов я мог тогда заметить, что ему не нравился мой ответ и теперь, через четыре года, надеялся увидеть, но крайней мере, благосклонный, прием от старого начальника. Но я жестоко ошибся.

Покуда каждый из нас, при всеобщей тишине, предавался собственным мечтаниям, через залу проходили в кабинета и выходили назад: правитель канцелярии Дибича г. Ващенко, адъютанта граф Кушелев и наконец деньщик, приготовлявший платье. Вскоре потом г. Ващенко позвал генерала Эммануеля в кабинета. Наконец, после переговоров за дверьми, увидели мы вышедшего к нам в генерал-адъютантском мундире начальника главного штаба: малого роста, плотный человек, он отличался необыкновенно большою головою, которая от продолжительного пути не была убрана. Физиономия его резко впечатлелась в моей памяти: лицо полное, красное, с маленькими быстрыми глазами, и тонкие губы с сатирическою улыбкою.

Он весьма холодно спросил меня, как незнакомого: — «Здесь ли ваша рота»?

— «Здесь только четыре орудия, а восемь на Кубани».

Потом генерал, увидя Кошкарева, сказал ему что-то на ухо — и тот поклонился. Между тем Эммануель представлял ему каждого чиновника, называя по фамилии. Он с некоторыми кое-что говорил, при чем заметил управляющему коммисариатскою коммисиею, что здешние сукна очень нехороши, потом обратясь, к Кошкареву, пожал ему руку и обещал какую-то милость.

Всем гражданским чиновникам приказано было удалиться, а военным остаться, и тогда началась другая церемония. Стали представляться ординарцы и вестовые. Мои артиллеристы, первые рослые молодцы, в новых мундирах — не понравились: не чисто одеты и худо выправлены. После того стали представляться армейские, в старых, истертых мундирах и с неровным, трепетным шагом. Мы думали тута услышать целую бурю, но они не удостоились слова, кроме угрозы на бровях. Приказано было явиться учебной команде, приготовленной здесь для образца в одежде к экзерциции и для нового шагу.

В ожидании ее, генерал Дибич спросил у Эммануеля: видел он упряжь артиллерийскую? Потом, обратясь ко мне, спросил:

— «Почему вы, будучи 21 бригады командуете 22 бригадою?»

— «Настоящий командир, полковник Коцарев, сначала [176] командовал отрядами, потом рапортуется больным и меня против назначения удерживают здесь четвертый год для командования бригадою».

— «Артиллерия всегда была лучшею частию армии во всех отношениях, а здесь я вижу противное»...

— «После вступления моего в командование, я стараюсь, сколько могу, довести все до возможного совершенства; но прежде этого не могло быть по той причине, что с давнего времени артиллерия находилась здесь беспрерывно в походах за Кубанью и в Кабарде так что некогда было заниматься ни обмундированием людей, ни выправкою».

— «В заграничной с французами кампании войска были всегда хорошо одеты».

— «Тогда в продолжение мира и перемирия имели время приготовиться».

— «Что вы мне говорите! — вскричал генерал. — В тысяча восемьсот двенадцатом и тринадцатом годах мы все это заслужили» — проведя рукою быстро по орденам своим, — «а в пятнадцатом году представляли всей Европе войска. Вам не было времени вычистить мундиры? — Дурно, сударь, дурно! И если вы стали делать отговорки, тем хуже. Я буду свидетельствовать Государю, чтобы вас отрешить от командования».

Я молчал и смотрел в землю, удивляясь, отчего вдруг такая выходка против одного меня.

Пришла образцовая команда, десять солдата с офицером, вытянутые струночкою и так плотно обшитые, что нельзя нигде ущипнуть. Они стали делать ружейные приемы по новому, без команды только по молчаливому счету. Потом стали учебным шагом маршировать, вытягивая стрелкою ноги, чего у нас на Кавказе еще не видано — и ту залу, где недавно бегали красивые ножки милых дам, топтали с громким стуком солдатские ножищи.

После этой репетиции, которая несколько развеселила начальника штаба, он слегка раскланялся со всеми и отправился с Эммануелем осматривать госпиталь и коммисариатское депо. Я с горя поехал домой обедать, но при последнем блюде посланный от Эммануеля ординарец, позвал меня к генеральскому обеду.

Я поехал и в зале у генерала увидел стол, накрытый на двадцать кувертов. Это первый обед, который давал Эммануель со времени своего приезда сюда.

Между тем собрались в залу все главные чиновники, военные и гражданские; в том числе два приезжих адъютанта. Когда вошел генерал Дибич, сели за стол.

Блюд было много и хорошо приготовленных; но я, пообедавши дома, не имел запасного желудка для второго, церемониального обеда. Сидевши на конце стола с дежурным штаб офицером, как [177] нарочно против Дибича, я заводил было речь с соседом, но он боялся говорить, также как и многие другие, а потому мне оставалось только, сидя за столом, смотреть на всех и слушать.

Генерал Дибич с ближайшими к себе заводил речь о разных предметах: хотел, чтобы к мирным народам за Кубань послать инженер-топографов для съемки их страны. Никто не представлял ему о невозможности такого предприятия. Он говорил Эммануелю, что его 22-я дивизия останется на кавказской линии в непременных квартирах, а 21-я дивизия расположится на границе Персии и Турции, от Имеретии по Эриванской области и до Шуши. «Если зашалят турки, — говорил он генералу, — то вы пойдете к Анапу, возьмете его и соединитесь далее с войсками из Грузии!» — Довольный этим, Эммануель отвечал, что по известию, им полученному, шапсуги поссорились с анапским пашею за то, что он некоторых князей и старшин выбил по пятам палками и приказал им с наложенною на них податью явиться к себе в определенный срок. Они явились в числе шестисот человек и прогнали в крепость турецкий гарнизон, высланный к ним навстречу; потом прислали депутатов в Черноморию к генералу Сысоеву с предложением, что они желают перейдти под покровительство России. — Но этому, и другим обстоятельствам, присутствующие за столом заключили, что недалеко война с Турками.

Наконец Дибич, обратясь ко мне, спросил: — «Бывает ли у вас практическое ученье?»

— «Всегда!» — отвечал я, разумея действительную практику против черкесов, — «потому что часто случается действовать по неприятелям, и черкесы столько уважают нашу артиллерию, что не осмеливаются даже по три и по четыре человека съезжаться вместе на известном расстоянии»...

— «Может быть потому, что они боятся, а не потому, чтобы цельно стреляли»...

— «Они потому и боятся, что цельно в них стреляют из душек; о чем могут засвидетельствовать все бывшие за Кубанью».

— «Начальство об этом лучше знает!» — сказал он, покраснев и засверкав глазами. Потом спросил у Эммануеля: можно ли видеть артиллерию? и приказал, чтобы к завтрашнему отъезду его приготовить два орудия и мишень для удостоверения в цельной стрельбе. Глазами он, казалось, говорил мне: «Я тебя доконаю!» Но я спокойно с поклоном отвечал: «Все будет приготовлено».

После обеда генерал Дибич взял чашку с кофе, стал со всеми но порядку говорить о разных предметах, и, проходя мимо меня сказал: — «подполковник! генерал свидетельствует о вашем усердии; я надеюсь, что у вас все будет исправно». [178]

Мое честолюбие было затронуто, во мне не было терпения промолчать и я имел дурачество сказать ему: — «Ваше превосходительство меня знаете, я служил под вашим начальством, всегда старался быть достойным внимания моих начальников, всегда служил с усердием и мой долг не изменять чести нигде».

Это опять его вспылило; он отвечал: — «И я с честию служу двадцать пять лет государю; привык всегда быть одинаковым против неприятеля под картечью и в учебном шаге. Так должно каждому служить. Я люблю тех, кто исполняет свой долг не на словах, а на деле. Так я привык говорить, как солдат и как фельдмаршал!..»

К чему все это? думал я. Видно что-нибудь тут скрывается для меня непонятное, но, не зная никакой вины за собою, я спокойно выдерживал бурю. Замечательнее всего в ответе его было то, что он уже тогда почтил себя фельдмаршалом!

Дибич уехал на другой день, не сделав, по неизвестной мне причине, смотра приготовленным орудиям и стрельбе в мишень.

После его отъезда генерал Эммануель сказал мне с свойственным ему добродушием: «Зачем вы так много говорите? Это первая особа при государе. Он может вас сделать несчастным».

— «Меня вызывали к этому, а я люблю говорить правду и не думаю, чтобы за правду сделали меня несчастным. Точно, я ему говорил смело, как человеку умному, который хочет все знать; только не ожидал, чтобы он так горячо принял меня».

— «Знаю, что вы не виноваты, не успели еще всего сделать, и надо бы сказать: будем стараться! а не говорить о походах и о прежней службе. Это лишнее. У нас самих еще все неисправно: и город худой, и госпиталь не хорош; но мы — будем стараться, вот и только. Теперь приготовьте свои пушки и покажитесь еще раз ему на возвратном пути».

Я благодарил почтенного генерала за совет и ушел домой с грустью и досадою.

На другой день рано по утру генерал Дибич уехал в Тифлис, а я в Палагеяду, где распорядился о приготовлении двух пушек для смотра и стрельбы в мишень.

Председатель Юзефович по знакомству своему с правителем дел начальника главного штаба, узнал, что он отправился в Тифлис сделать большие перемены: определить план кампании против персиян, чтобы авангардом командовал генерал Бенкендорф, а всеми войсками генерал-адъютант Паскевич. Ермолову будет предложено заняться гражданскою частию, или вовсе удалиться. Дибич намерен также исследовать о недостатке продовольствия в армии и о причине большой смертности, которой подвергнулись пришедшие вновь войска Это была для нас роковая комета переворотов. [179]

Действительно, не прошло и двух месяцев, как грозные последствия прибытия генерала Дибича в Грузии обнаружились.

Апреля 5-го мы получили печальное известие, что главнокомандующий генерал Ермолов сменен. Он сам дал знать об этом в приказе по войскам 29 марта весьма коротко: что воля государя императора через начальника главного штаба ему объявлена, чтобы он сдал командование всех войск и здешнего края генерал-адъютанту Паскевичу и сам уехал в Россию.

Трогательно было прощание войск с любимым генералом. Когда после молебствия в Тифлисе марта 29 полки стали выходить из города в поход на персидскую границу и генерал Ермолов в последний раз с сокрушенным сердцем провожал их, многие солдаты его корпуса, особенно ширванцы, кричали: — «Отец! С кем идем?» — «Со мной ребята! Я с вами буду делить труды и славу неразлучно», — говорил он. — «С тобой рады умереть!» Еще до этого Ермолов имел разные встречи с солдатами, которые, догадываясь о его удалении, говорили ему почти такими словами: — Зачем ты нас оставляешь? Мы привыкли с тобою томиться под зноем, дрожать на холоде, с тобою сносить голод и жажду, с тобою летать орлами в неприступных ущельях гор, с тобою презирать смерть и стяжать славу! Одно имя твое заменяло тысячу нас и покоряло непокорных. Ты был нам товарищ, друг, отец! В десять лет голова твоя побелела от забот, лицо омрачилось думою... Ты идешь от нас, когда присутствие твое нам необходимо! — Прощаясь с офицерами, Ермолов сказал со слезами на глазах: — «Да, братцы! жаль мне, что я не ваш!» При таком одушевлении войск, Ермолову стоило только сделать один шаг в Персию; чтобы стать в истории наряду с Суворовым и Румянцевым. Но он плел лавры не для себя!

Должно признаться однако, что Алексей Петрович не имел людей, которые столь же бескорыстно, как он, разделяли бы с ним труды многосложного управления Кавказским краем. Он не мог сам везде успевать и все знать, а потому должен был иногда, по необходимости, терпеть чиновников, у которых совесть была с грехом пополам.

Как бы то ни было, еще ни одна перемена корпусного командира на Кавказе не сделала такого сильного потрясения в умах друзей и врагов его, как Ермолова. Друзьями его были все честные, правдивые, трудящиеся и бескорыстные люди, а врагами были люди с нечистою совестью. В обращении его не было обыкновенной середины; он первых любил по-братски, а вторых гнал, как врагов отечества; многие из последних умели прикидываться первыми и могли обманывать его.

Мая 4-го генерал Дибич, возвращаясь в Петербурга, прибыл снова в Ставрополь почти неожиданно в полдень, так что к нему стали [180] собираться для представления по одиночке. Я приехал в то время, как он пил кофе. Лицо его было красное, загорелое и под правым глазом синета, видно от ушиба. Он приехал на казачьей лошади верхом, потому что коляска на курьерских пристала в дороге. При нем вроде адъютанта находился какой-то горбатый офицер (Чевкин). Около него стояли в почтительном молчании генералы: Эммануель, Турчанинов, Антропов, Сысоев, Розен. Дибич был в дорожном сюртуке. При входе моем он кинул на меня косвенный взгляд; в его лице я видел спокойствие, вероятно от удовлетворения тайного желания. Он ни с кем не заводил пылкой речи, скоро откланялся генералам, пошел в кабинет и велел принести себе карту расположения войск на кавказской линии. Там составил он новое размещение для пришедших из Крыма третьих баталионов 20-й дивизии, которым назначил идти через Георгиевск в Кабарду, а женатые роты оставлял на линии в прежних местах. В продолжение его кабинетных занятий я уехал домой, чтобы снова не иметь с ним несчастной встречи; но майор Повало-Швейковский сказывал мне, что на этот раз Дибич был доволен моими ординарцами, при чем говорил, что в кавказском корпусе отменятся кивера и будут впредь меховые шапки, наподобие грузинских, — вероятно, по предположению Ермолова.

Управляющий ставропольской комиссариатской комиссии не исполнил какого-то предписания генерала Эммануеля, сделанного но воле Дибича, отзываясь, что он от своего начальства не получал на то разрешения. Тогда Дибич сказал ему: — «Так у вас здесь нет начальства? Вы меня не почитаете за начальника? Так вы не знаете, что после государя я первый ваш начальник? Скорее я прощу незнание дисциплины прапорщику, нежели полковнику, и это вам покажу!» вскоре после того, несчастный управляющий был отрешен, посажен в Владикавказскую крепость и предан суду.

Это была последняя вспышка генерала Дибича на Кавказе.

Текст воспроизведен по изданию: Граф Дибич на Кавказе в 1827 году // Древняя и новая Россия, № 9. 1880