ХАН-ГИРЕЙ, СУЛТАН>

ЧЕРКЕССКИЕ ПРЕДАНИЯ

I.

Жанинцы язычники, поклонявшиеся божествам предков, нетерпеливо ждали заката солнца; они готовились совершить один из годичных языческих обрядов. Наконец солнце закатилось; последние лучи его, ярким румянцем одевшие тихо блуждающие по синему своду неба тучи, потухли; настала ночь. Земля утонула во мраке; на небе там и здесь загорелись таинственные факелы, но в домах язычников все еще было темно и не видно огней.

«Где наш старик? Пора бы нам Созереса (По-осетински: Хоари-алдар. Сходство языческих поверьев черкесских и осетинских показалось мне замечательным, и потому помещаю здесь и осетинские названия языческих черкесских божеств. Соч.) на молитву призвать; верно уж народ начал молебствие», сказала пожилая хозяйка в одном из языческих семейств. «Куда же ушел батюшка?» спрашивали дети отсутствующего хозяина, но никто не [293] знал, куда ушел он и где был теперь. «Не хорошо, что он стал больше уважать муллу, нежели святых покровителей предков», сказала хозяйка, и вздохнула. «У соседей не видать еще огней; авось и батюшка прийдет скоро», сказал один из сыновей. «Хорошо, если прийдет, но боюсь, не прийдет», отвечала, печально качая головою, мать. Между тем возвратился и хозяин.

Он был угрюм, и какая-то беспокойная задумчивость отражалась в его взорах. «Народ хлопочет совершить молитву, а мы сидим, не зная что делать! В году много времени на грешные дела, так можно было бы один вечер отдать и Созересу», проговорила хозяйка.» — «Народ! безумный народ! разве мы опоздали? Ну, пойдем, старуха; притащим бездушного урода, которому ты хочешь поклониться», отвечал грубо хозяин и вышел. Молча последовала за ним хозяйка. Они подошли к хлебному амбару, и хозяин вошел туда. «Старуха! лови Созереса, чтобы его голова не расшиблась!» сказал хозяин, бросив оттуда отрубок дерева с семью сучьями. Этого-то идола называли Созересом; он, по мнению Жанинцев, покровительствовал земледелие.

«Созерес! не прогневайся на нас за грешную речь его!» шептала хозяйка, с благоговением поднимая идола. «Что ты ворчишь там, старуха? Не хлопочи о моей речи, а лучше подумай о себе!» говорил муж идолопоклонницы, сходя по лестнице. Он вырубил огня, подал жене; она зажгла семь восковых свеч, и прилепила их к семи сучьям Созереса. Во всех окрестных дворах то же самое происходило в ту пору, и тысячи огней засверкали вокруг жилищ язычников: одни поднимались на холмы, другие спускались в овраги, и движение [294] иллюминованных идолов, с которыми шаг за шагом подвигались вперед язычники, имело какой-то торжественный вид. Хозяйка шла с открытою головою; муж, к ужасу ее, не снимал косматой шапки, и порою, когда тревожная дума, видимо тяготившая его душу, оставляла угрюмое чело, презрительная улыбка была вызываема на его уста суеверными словами набожной идолопоклонницы. Двери распахнулись; все семейство отступника старшины встретило идола с глубоким благоговением, и сам он, движимый привычкою многих лет и необходимостью не смущать своего семейства, снял с себя шапку. Идола поставили на разложенных посреди хижины подушках; все семейство, от мала до велика, взявшись за руки, в виде русского хоровода, окружило его.

«О Созерес! благодарим тебя за урожай нынешнего лета. Созерес! молим тебя и в будущем даровать нам богатую жатву. Созерес! молим тебя охранять наши хлеба от кражи, наши амбары от пожара!» произносила нескладными стихами, но с величайшим благоговением хозяйка, и каждый раз при остановке все кричали: «аминь!» и обходили идола. Кончилось молебствие. Созереса вынесли без всякой церемонии и заткнули под потолок хлебного амбара. Тут открылось пиршество. Хозяйка, с младшими детьми, ушла в кухню, и вскоре возвратилась с кушаньями и напитками; языческое семейство занялось изобильным ужином. К концу ужина хозяина не было уже в его семействе; он тихомолком ушел из дома. Это огорчило всех.

«Мало ли простых дней в году, но нет таки, и в день божий пойдут толковать о мирских делах! Прежде и в большой пост (пятницу) и в маленький пост (среду) добрые люди боялись всуе [295] сказать слово, но за то и было времечко-то благодатное — дети рождались здоровые, румяные; падежа не было на скот; урожай бывал всякое лето такой, что не знали, куда и девать хлеба!.. А теперь, о Созерес! о Ахин! что будет с нами! Соседка наша полюбила веру Татар, и перестала было праздновать мерьем, день грома; на прошлой неделе она послала дочь свою за телятами. День был красный, но вдруг тучи сдвинулись, молния заиграла и грянула гроза; дождя не было, и бедную девушку схватил гром; один ее башмачок остался на земле. Грешная мать раскаялась, все праздники празднует; над башмачком дочери навзрыд плачет, да видно уже нет пользы; у нее и телята-то все подохли!» говорила суеверная хозяйка; дети слушали ее со страхом. Почти так же толковали в тот вечер во всех домах язычников, в знакомом нам ауле Князя-старшины Жанинского Поколения, когда старшины, кончив поспешно молитву Созересу, ушли из домов своих к ужасу домочадцев.

Кстати сказать здесь несколько подробностей о религиозных заблуждениях Черкесов во времена их язычества. Они верили многобожию, и подобно другим народам, во времена грубого заблуждения ума человеческого, воздавали божеские почести веществам тленным, хотя грубые заблуждения не совсем затемняли в них рассудок человека, стремящийся к верованию в творца неба и земли. Во времена язычества предков нынешних Черкесов, главнейшие роли в их мифологии занимали следующие божества:

Бог лесов (Мезитх) (По-осетински Афсати.), по их мнению, [296] располагал жизнью зверей, и потому обращались к нему с мольбою об успехе на ловле. В поверьях своих Черкесы представляли его ездящим на золотощетинистой свинье, и по его повелению олени сходились на лугах, где какие-то девы доили их. Видно, он любил сливки. В семье богов занимал первое место бог наездничества (Зейкутх) (Вас-керги.), который должен был покровительствовать любимое ремесло Черкесов. Хотя мифологические предания не осуществляют в формах этого Марса, но нет сомнения, что он, как многие воины в горском краю был на руку нечист; после удачного набега, оставляли ему в заповеданных рощах лучшую добычу из оружия или посуды, чему служит доказательством и поныне находящиеся в некоторых священных местах вещи, покрытые ржавчиною. Овцеводство имело божеством какого-то Емиша (Фар-вара.). Однако ж из преданий об нем видно, что между язычниками были и такие вольнодумцы, которые охотно издевались над своими божествами; по крайней мере, предания заставляют его разыгрывать совсем не божеские роли. Несмотря на плодовитость воображения язычников, изобретавших богов для покровительства всех предметов, у них не было божества для покровительства лошадей, из чего видно, что в старину лошадей они не знали. По крайней мере, одно забавное предание заставляет нас так думать. Рассказывают, что жители равнин, неизвестно каких, напали однажды на горцев Черкесов, которые, устроив удачною засаду, разбили наголову неприятеля. Сей случай [297] доставил, им в добычу много лошадей, но победители не знали, при дележе добычи, как поступить с такими странными животными, и наконец решились три белые лошади отдавать за одну вороную, две серые за одну гнедую, в том предположении, что белые лошади стары, а вороные, напротив, молоды. По тому верно у них не было ни белых коз, ни других белых домашних животных, а между тем в собственной породе своей находили они множество упрямых стариков, доживших до седин, и такое дивное обстоятельство ввело их в заблуждение при дележе. Как бы то ни было, а один из стариков, обрадовавшись добыче, которая могла облегчать дряхлые его ноги, поспешно сел на доставшуюся ему лошадь, к несчастию своему, лицом к заду, и схватил ее за хвост, который показался ему самою удобною частью лошади для управления ею; едва лошадь побежала рысью, он слетел долой и перешиб себе ногу. «Если эти четвероногие журавли зайдут в наши горы, то мы погибли», сказал глубокомысленный старшина, и тогда составили совет, что делать с четвероногими журавлями. Ареопаг приговорил — зарезать всех лошадей. Добрые времена! Теперь не один Черкес проведет любого Цыгана, и каждый славно умеет ездить верхом, хоть на чорте.

Самое любопытное божество был Ахин, покровитель рогатого скота. Я слышал рассказ очевидца празднества, отправляемого в честь его. Впрочем, Ахин не коренное божество Черкесов; по-крайней мере, часть Абхазии более имеет права на его благосклонность, как видно из того обстоятельства, что он избрал себе там постоянных поклонников и служителей. В Абхазии есть общество Ардкоадь, в котором находится род, или семейство Цсбе, [298] состоявшее, назад тому около двадцати пяти лет, из семи или восьми дворов. Это семейство ознаменовано особенным благоволением Ахина. Из стада его избирает он себе жертву, именно корову, еще не телившуюся. Когда наступит время осенью, по соображению, надобно думать, около Покрова, отправления Ахинова празднества, корова, избранная им, разными движениями и ревом дает разуметь хозяевам, что она удостоена чести быть принесенною в жертву божеству. Тут все семейство собирается к Ахиновой корове, моют ее молоком, и после обычной молитвы, выпроваживают из двора. Хозяин стада, из коего Ахин выбрал себе жертву, отправляется вместе с нею в путь, имея с собою тхие (вареное тесто, род освященной булки). Коровы не гонят, а она сама идет к месту жертвоприношения, хотя это место очень далеко отстоит, почему и называют ее обыкновенно самошествующею коровою Ахина (Ахин итчем лерук). Она идет чрез места, называемые Цзужи и Чеккофи, потом Хмишь-тчей, а потом переходит реку Сфеши и вступает в Убыхское Поколение Сшаше. Здесь Ахинова корова останавливается у двора рода Чземух; отдохнув, она снова вступает в путь, сопровождаемая крепостным человеком старшины Чземух, так же с тхием, и сверх того с черною козою. Путь самошествующей жертвы лежит через общество Ордане, где старшина из рода Зейфш принимает ее; отсюда также присоединяется человек с тхием и козою. Потом проходит жертва через общество Десчен. Тут старшины разных кланов присоединяются с тхиями и козами к свите самошествующей, и идут к месту жертвоприношения, называемому Ахин-итхачех, которое находится на вершине реки Шахе, и состоит из купы вековых [299] огромных дерев, на которых висят разные оружия, покрытые ржавчиною.

В старину почтение окрестных жителей к сему священному месту доходило до обожания: убийца, преследуемый кровоместниками, спасался скрывшись под тенью Ахиновых дерев. Около сих священных дерев живут с незапамятных времен Берзековой фамилии отделение Бабуков. Шествие Ахиновой коровы представляет любопытное зрелище с приближением к месту жертвоприношения: пестрые толпы народа идут, с открытыми головами, в праздничных одеждах, и гонят множество черных коз. Ахинова корова, подойдя к священным деревам, сама ложится под их тенью, и остается в течение наступающей ночи на одном месте. Народ, ее сопровождавший, также здесь ночует, соблюдая некоторого рода пост — не едят и не пьют до следующего дня. Поутру, по произнесении с величайшим благоговением молитвы, самошествующую корову лишают возможности далее шествовать, или просто приносят в жертву божеству Ахину. Следующее слова в молитве, при том произносимой, особенно замечательны:

Я Оббе! я Ахин!

Атчен-бe ясни

Стчен-бe ясни!

(Сии слова убыхские. Это доказывает, что Ахын божество собственно не черкесское, однако ж в Абедзахском Племени и до сих пор божатся Ахином, следовательно, там народ чтил его наравне с своими богами. Сверх того сие обстоятельство показывает происхождение Абедзахов.)

Слово в слово переводя, значит:

О Боже! о Ахин!

Если и пойду — даруй мне!

Если и придут — даруй мне! [300]

Т. е. когда пойдут на войну и когда прийдут неприятели, в том и в другом случае, даруй, чтобы добыча досталась нам.

Один из странных обрядов жертвоприношения Ахину есть тот, что зарезанную жертву несколько раз переносят с места на место: там, где зарежут, не сдирают кожи, где снимут кожу не раздробляют тела на части, и т. д. Под священными деревьями есть огромный ковш, полный белым вином; в день жертвоприношения, которое совершается через каждые три года раз, старшины пьют, при произнесении молебственных слов пред закопанием жертвы, этого вина по чарке. Тут находится и вековой котел, огромный, поставленный каким-то Едиком, как видно из преданий. В нем варят мясо Ахиновой жертвы. В одно время режут и пригнанных черных коз. По приготовлении козлиного мяса начинают пиршество — пьют, едят, поют и пляшут. Замечательно, что пляшут снявши с себя шапки. Мясо Ахиновой жертвы разделяют по частям между посетителями и участниками жертвоприношения, носят его по домам, и дают по куску (тейхх) каждому домочадцу, и даже младенцам кладут его в рот. Кожу, голову и ноги Ахиновой коровы зарывают в землю, на месте жертвоприношения.

Верить ли, что корова, Ахином избранная предузнает его волю и идет сама к месту жертвоприношения? Верить ли, что иногда, по случаю разлития горных речек и ручьев, сопутствующие Ахиновой жертве принуждены обходить разливы вод, выбирать тропинки, лежащие по вершинам речек и ручьев, а корова бросается в реки, и переплывая их без сопровождения людей, достигает без них места [301] жертвоприношения? Очевидец, рассказывавший мне неоднократно обряды жертвоприношения, не показывал и тени мысли, чтобы суеверие могло преувеличить истину и выдумать несбыточные чудеса, но мы с трудом можем верить в чудеса преданий старины. Однако ж благоволите выслушать, а я вам расскажу в нескольких словах, о начале обряда самошествующей Ахиновой коровы, шествие которой я имел честь вам описать.

На жителей окрестностей Ахиновой рощи неожиданно напало многочисленное сборище неприязненных племен, и много людей захватило в плен. Неприятель, никем не преследуемый в его отступлении, спокойно перешел через вершину Ауш, и там расположился отдыхать. Добыча радовала неприятеля, и он предался разным увеселениям, пению и пляске. В упоении успеха, исступленные победители заставили плясать и пленниц своих. Одна из несчастных, беременная, напрасно умоляла оставить ее в покое. «О, Ахин! по неволе пляшу!» говорила она, рыдая. Между тем толпы неприятелей начали проваливаться сквозь землю. — Тут один из них, принадлежавший к роду Цсбе, закричал в отчаянии: «О Ахин! если возвратишь меня домой, чрез каждые три года буду пригонять к твоей роще корову на жертву!» — Он был спасен. Ахин принял его усердие; чему лучшим доказательством служит чудное обстоятельство, что корова сама приходит к Ахиновой роще в продолжение нескольких веков. Однако ж, из рассказа видно, что Ахина и прежде чтили; следовательно, он, после описанного события, стал только особенно покровителем скотоводства. Место, где [302] погибли победители, называется и поныне местом складки пуль (щехетлип) (Проходящие и теперь оставляют там по одной свинцовой пуле. На вершине Кубани есть (по крайней мере, была не так давно) гробница, где лежало негниющее тело покойника. Посещавшие сию гробницу обыкновенно бросали на тело тряпку, в которую завертывали пулю. Любопытно бы узнать причину такого обыкновения.).

Ахин и его товарищи, боги времен язычества горцев, как ни были могущественны, но народ, не довольствуясь ими, чтил еще каких-то людей сверхъестественных. Кузнецы обожали Лепса, который делал сабли, рассекавшие целые горы железа. Очевидно, он был сын или ученик Вулкана. В песне, ему посвященной, которую обыкновенно поют при раненых, его умоляют о скором выздоровлении больного. В семействе Шумноковых хранится древняя сабля, которую приписывают оружейнику полубогу; она была взята черноморскими казаками при разорении аулов Шумноковых, и впоследствии возвращена владельцам одним весьма известным в свое время и могущественным на своей родине человеком. Помню церемонию, которая происходила по сему случаю. Человек двести подвластных и соприсяжников Шумноковых приехали в аул, и один за другим, подходя, прикладывались, по обычаю, к поле верхней одежды виновника возвращения родового достояния, тогда весьма сильной фамилии Шумноковых. Об этой сабле есть много преданий, которые, может быть, я опишу когда-нибудь.

Весьма любопытны предания о Саусруке, самом замечательном воине сверхъестественном. В честь его, один раз в году Черкесы Приготовляли [303] пиршество. Кушанья и напитки относили ему на ночь в гостиную, а для его саврасой лошади приготовляли в конюшне овес и сено. Разумеется, Саусрук не приезжал: ведь он был один, так ему нельзя посетить в одну ночь всех почитателей своих; но случайно приехавший гость заменял его. Из песни, посвященной ему, видно, что он владел чарами и был лукав; замечательно также, что в песне, посвященной одному его современнику, упоминается о стране Урис, т. е. России. Подобных лиц было очень много, и они, как видно из преданий, не чуждались приятностей гарема, а много делали любовных проказ, чего нельзя сказать относительно черкесских богов. Впрочем, были у Черкесов и богини; по крайней мере, ворожеи обращались с мольбами к каким-то трем божественным сестрицам (тха-шерейпх-шерейпхут). Были и русалки (псхокоашь) (По-осетински Дон-Беттр.); их представляли прекраснейшими девицами.

Но пора нам возвратиться к старшинам язычникам, которые, оставив свои пирующие семейства, безмолвно скрылись во мраке ночи. В окрестностях высокой горы, вершина которой была усеяна густыми рощицами, встречались люди, по два и по три вместе, молча входили в чащу леса, покрывавшего подножие горы, и там исчезали. Никто не нарушал мертвого безмолвия. Только птицы, спугнутые с гнезд своих шорохом шагов пришельцев, окликались в воздухе. Луна, изредка выплывая из-под угрюмых туч, бросала бледные свои лучи на дикие скалы, и снова скрывалась, будто страшась показать кроткий лик свой злоумышленникам. Среди обширной на горе поляны угрюмо возвышалась дикая [304] скала. Под нею была глубокая пещера, где, говорили суеверные жители окрестностей, собираются ведьмы и пляшут вокруг пылающих костров. В самом деле, теперь там пылал огонь, но сходились не ведьмы, а люди. Скоро в пещере собралось человеке сто старшин, с пасмурными лицами, но со взорами полными любопытства. Они молчали. В толпе стоял воин, в бурке и в башлыке, с лицом закрытым. В пещеру вошел человек пожилых лет, и старшины с почтением окружили его; то был воспитатель нашей героини. «Старшины!» сказал он, «я созвал вас сюда по желанию моей воспитанницы. Вы были свидетелями, когда сняла она с себя траур по брате, погибшем за нас. Вы видели, когда она снова надела траур. Последняя потеря ее была общая наша потеря, и мы вместе с нею оплакали отца Жанинского Поколения. У нас есть семейства, друзья — для нас на земле есть еще радости, а она с отцом похоронила все радости в гробе... Но, забывая горесть свою, она занимается нашею судьбою. Пусть сама Княжна говорит с вами: она здесь.» Воспитатель вышел из пещеры и скоро возвратился вместе с Княжною, и еще с одною особою под покрывалом. При появлении Княжны, старшины почтительно расступились.

«Старшины! годы, когда мои ровесницы утешаются забавами и надеждами юности, провела я в слезах — сказала Княжна. Смерть моего брата убила бедную мать мою — она умерла с горя. Прошло некоторое время; попечения отца не закрыли ран моего сердца, не успокоили меня, но любя его, я еще любила жизнь, и не хотела его пережить. Наконец смерть и с ним разлучила меня, несчастную сироту!» [305]

Грустные воспоминания стеснили грудь Княжны; она замолчала. Печально смотрела на нее старшины.

— «Провидению угодно было, чтоб я перенесла эти несчастия; оно закрыло мне путь в могилу, и я укрепилась», продолжала Княжна твердым голосом, хотя и видно было, что ее твердость дело усилия, и что ее сердце обливалось кровью. «Старшины! вы видели, с какою твердостью поднялась я на ноги под ударами бедствий — жизнь моя не мне, а родине принадлежит отныне: так угодно было тем, кому я обязана жизнью — таково их завещание, их последняя воля! Круглая сирота на земле, брошенная волею родителей, как ветвь ниспровергнутого ураганами дуба, в волны народных тревог и среди бурь суровой судьбы, я снова привязалась к жизни, сделавшейся отныне моею обязанностью, и буду счастлива, если ценою страданий достигну исполнения воли моих родителей, и в смертный час не перестававших помышлять о судьбе вашей!..» Она замолчала.

Между тем, один из старшин выступил вперед и сказал: «Жанинский Народ никогда не забудет благодеяний отца твоего, Княжна, и признательность свою к его памяти докажет преданностью к его дому; пока ты жива, Княжна, Жанинский Народ не будет ни в чьих распоряжениях, кроме твоей власти: это его желание, его воля, которые высказал я потому только, что мои лета дают мне право говорить за других.» Все старшины единодушно подтвердили слова своего представителя.

«Я не сомневалась в вашей признательности в памяти моего отца, который и любил вас, не менее своих детей; не сомневаюсь, старшины, и в вашей преданности к его дому, и первою целью моей [306] жизни будет ваше благо», сказала Княжна с чувством. Она продолжала: «Отец мой, старшины, видел, что земля наша истощилась от бедствий продолжительной войны с Татарами, и желал на старости лет заключить мир с Ханом, и умереть в спокойные дни родины, но не мог того сделать, он знал, что мир с Татарами опаснее для нас войны, и вел с ними кровавую войну, пока был жив... Он умер, и Жанинцы — не народ, а князья и дворяне, обрадовались предложению мира Ханом, который, испытав напрасно наше мужество, не устыдился прибегнуть к коварству, и вместо тяжкой дани, прежде с гордостью требуемой, уничиженно просил по одной ложке с двора — и Жанинцы, храбрые, но не хитрые, вдались в обман, не постигли цель ничтожной, смешной дани, и заключили мир. На князей и дворян посыпались щедрые дары Хана; они думали: «не мы Магмет-Гирею, а он платит нам дань», но тут скрывалось ужасное. Бахчисарай, где из костей наших отцов и братий Татары соорудили столбы, наполнился толпами наших князей и дворян; одни искали помощи и защиты Магмет-Гирея, других золото его привлекало туда, а он между тем не дремал: посредством ничтожной дани вызнал он число наших дворов, следственно узнал и сколько воинов мы можем выставить, а посредством мирных связей вызнал нашу землю, наши способы, нашел у нас продажные души и — купил их. Князь Канлы предался всею душою Татарам. Жанинцы приняли на постой к себе ханских сейменов (Так называли Черкесы крымских солдат. Из преданий видно, что сеймены, во время владычества ханов над черкесскими племенами, вели себя у них чрезмерно грубо и жестоко; до сих пор людей грубых, строптивых Черкесы называют сейменами. О дани по ложке от двора и доныне сохранились предания.). Джембулата не было [307] на родине — тяжкая рана удерживала его за горами, а прочих князей Канлы согласил на постыдное дело: Жанинцы уступили свои домы сейменам и — вот первая жертва нашей покорности Татарам!» Княжна указала рукою на особу под покрывалом. «Сбрось, моя милая, с себя покрывало», сказала Княжна — «истерзанное твое лицо, твои бедствия, наше унижение в твоем несчастии, пусть выскажут Жанинцам, чем должны они омыть оскорбление, нанесенное в твоем лице их семействам!» Черное покрывало слетело с молодой женщины, и изувеченное ее лицо, изорванное платье, вырванные локоны волос ужаснули старшин, с негодованием узнавших, что она, по несчастью, понравилась начальнику татарской конницы, квартировавшей в одном из аулов Жанинского Поколения; услышав от нее отказ, злодей велел своему солдату бить ее, под предлогом, что она неохотно насыпает овес в торбы его лошадей; бесчеловечное приказание было исполнено с зверскою свирепостью, и бедная женщина просила покровительства Княжны.

— «Старшины! ужас семейных бедствий, меня постигших, отнимал у меня силы приступить к исполнению намерений, которые завещали мне мои родители, и я молчала; но несчастье этой женщины возвратило мне силы, и я поспешила созвать вас, высказать вам мои опасения; будущее готовит нам оковы неволи, если мы сохраним мир с Татарами...»

— «Смерть Татарам!» раздались многие голоса в толпе раздраженных старшин. Один из них [308] выступил вперед, и сказал громко: «Кровь Татар, оскорбивших наши семейства в лице несчастной (он указал рукою на молодую женщину), только кровь их может омыть наш стыд!» — «Идем на мщение, перережем Татар, от нашего хлеба разжиревших!» — «Солнце глаз Божий, и оно не должно осветить нашего стыда; омоем его в мраке ночи кровью оскорбителей!..» — Так кричали другие. Негодование кипело в сердцах гордых Жанинцев. Они ни минуты не хотели медлить, и положили разослать во все аулы гонцов, чтобы каждый хозяин убил своего постояльца Татарина. Но в ту минуту, когда старшины хотели разойтись, незнакомец, молча стоявший в толпе, воскликнул твердым голосом: «Остановитесь! Вы хотите быть убийцами гостей своих! Тайное убийство достойно людей презренных. В наших жилах течет кровь прославленных предков!» Старшины изумилась, — то был Джембулат. «Он!» вскрикнула Княжна, и тихо склонилась голова ее на плечо воспитателя. Старшины почтительно окружили знаменитого Князя.

II.

Народ, не имеющий письмен, не имеет и своей истории: об нем пишут другие. Он знает только, что его предки жили; таков обыкновенный порядок в мире — знает, что они и действовали: свидетельства их деяний доходят до позднего поколения. В чем же проявляются сии свидетельства? Разумеется, в остатках произведений рук, в оружии, [309] утварях, зданиях и других вещественных памятниках былого, и в произведениях поэзии, в песнях, сказаниях, вымыслах, изустных преданиях, сохранившихся в памяти потомства. Земли племен, известных всему миру под названием Черкесов (Народ, известный под именем Черкесов, сам себя называет Адиге. Его составляют племена: Кабардинское (Большая и Малая Кабарда), Бейсленевское, Мохошское, Тчемргойское, Хапшкойское, Хамышейское, Черченеевское (Бжедухи), Абедзахское, Шапсухское и Натхоноадьское. Жанинское, Хехотчское и Вененское почти уже не существуют.), бедны остатками первого рода; однако ж бедность сия не может ли послужить богатым предметом не совсем пустых соображений для изыскателя переворотов в судьбе кавказских народов? По крайней мере, Народ Черкесский, хотя он был чужд всякой гражданской образованности, отличаясь природным умом и воинственным характером, предохранял в течение многих веков свою самобытность. Чужеземное в старину влияние, оставившее в других частях Кавказа памятники своего владычества, не оставило здесь глубоких следов ни безопасной своей власти, ни морального влияния, даже религия, Магометом основанная, вкоренилась в Черкесской Земле не влиянием военного мужества другого народа, но следствием посторонних, косвенных обстоятельств, которых должны мы искать только в умственных его качествах. Земли Черкесского Народа бедны остатками искусства, но как он за то богат изустными произведениями поэзии! Поэзия — жизнь, душа, память бытия древних Черкесов, живая летопись событий в их земле! Она управляла их умом и воображением в домашнем быту, на съездах народных, в увеселениях, в печали, встречала их рождение, [310] сопровождала от колыбели до могилы их жизнь, и передавала потомству их дела.

Под словом поэзии разумею те высокие песни Черкесов, где сохранились идеи о защите слабых, уважение ко всему высокому и прекрасному и к самому себе, мысль о том что потомство скажет, словом — все благородные порывы души возвышенной, даже и пагубные страсти, увлекавшие Черкеса к кровопролитиям, разбоям, но бывшие следствием не жажды добычи, а жажды дурно понятой славы. Сии идеи не заключались в одних словах — нет! они осуществлялись на деле: их внушала, им давала всемогущую силу небесная власть поэзии. Все народы знают поэзию: дикий обитатель пустыни и человек, утопающий в роскоши городов, поют радости и горе; везде в человеческой семье, более или менее, живет поэзия — она часть человека. Но следствия ее влияния не одинаковы, даже чрезвычайно различны, и может быть, нигде различие не является столь резко, столь могущественно, столь общественно, как оно являлось у древних Черкесов. И как явны благодетельные и пагубные следствия внушений поэзий и доныне в племенах Черкесских, хотя на древних теперь они не похожи, и различия между нынешними Черкесами и их предками весьма резки.

Не думаю, чтобы и песни Тасса имели столь могущественные последствия для Италии — говоря сравнительно — как старинные песни Черкесов на самое позднее их потомство. Доказательства тому — и какие еще доказательства! — найдете в каждом племени, даже нынешнем состоянии Черкесов. [311]

Что скажет иностранец, незнающий черкесского языка и обычаев, если увидит владельца, в минуту раздражения? Тут вся ученая его начитанность вспыхнет рассказом о Янинском Паше: этот убийца так же поступил бы и с родным братом, а жертва его раздражения есть жертва насилия физической свободы, но не системы и укоренившихся узаконений. Что сказал бы Паллас, если бы он увидел наездника, на исхудавшей лошади подъехавшего к дому, и тут, расспрашивая девушку о чем-нибудь, уронившего плеть, и когда та спешила поднять упавшую вещь, вдруг схватившего девушку, и с нею ускакавшего? Знаменитый путешественник стал бы рыться во всемирном словаре, для приискания более сильного выражения, нежели просто разбойник, чтобы заклеймить разбойника-наездника. Согласен, что наездник точно разбойник, но если вы станете изыскивать причины, побудившие его к такому поступку, то прийдете к одному и тому же знаменателю, который бывает нередко причиною разграбления целых городов в Индии каким-нибудь маэстром сочинять реляции. Правда, тут есть разница очень замечательная: у Черкесов наездник недавно женился, и чтобы ознаменовать такое блаженное событие, отправился в наезды, подвергаясь опасности привез добычу, но ею не воспользовался; он отдает ее первому попавшемуся гостю-приятелю.

Чем же все это произведено в народе полудиком, не имеющем ни писаных законов, ни гражданского устройства? Если б вы знали его язык, нравы, обычаи и образ мыслей, знали всю силу древних песен и преданий черкесских, и удивительное их влияние на воображение, и если б вы от их почти невыразимого влияния приходили не раз в [312] восторженность, вы сами отвечали бы на мой вопрос, и вероятно, рассказали бы ясно и выразительно многое, что Черкес может чувствовать, но высказать не достает у него дара слова. Если б вы родились от древних героев Рима и героинь Спарты, и тогда из любви к наукам, из бескорыстного желания исследовать тайные пружины морального бытия полудикого, но во всех отношениях, может быть, самого любопытного в мире народа, простили бы невольное мое сожаление. Однако ж, ни сожаление, ни желание наше не подвинут дела вперед ни на шаг, и потому возвратимся к нашему предмету.

Известно, что поэзиею называют не одни стихотворения. Все, что стройною гармониею выражается, более или менее родня поэзии. Потому несколько распространимся мы здесь собственно о песнопении древних Черкесов. Начнем с колыбельных, и заключим смертными песнями. — Тут начало песни и жизни древних Черкесов, и конец жизни и песни их.

По рождении младенца мужеского пола, аталык (воспитатель), которому вверяют новорожденного, поручает певцам сложить колыбельную песню новорожденному. Певцы исполняют поручение, и — какими красками расцвечают они будущую судьбу младенца: это пламенные оды! Сначала обыкновенно следует слава предков младенца, потом достоинство родителей, далее его будущие подвиги. Сколько тут картин, иллюминованных лучами южного солнца и цветами природы! Вдохновение певца кипит, волнуется — ему нет предела; он воспевает не минувшее, которое налагает на его воображение более или менее тесные оковы — нет! он воспевает будущее, неизвестное, и беспределен простор [313] его уму, сердцу, воображению, его вдохновенному искусству! Тут готовы материалы неистощимые — бери все, и все будет хорошо, было только бы уместно, прилично происхождению младенца и современным понятиям.

Помню несколько отрывков колыбельной песни одного из моего ровесников, и странно — в ней посылали его, младенца, в глубь севера. И он был там впоследствии, и солнце в стране холодной согревало его, но певцы не предвидели... Да будет вам блаженство певцы не пророки: он оттуда принес благо; воспоминания будут для него достаточною наградою за все, за все, а спокойствие совести послужит ему лучшим утешением в остальной жизни! Простите невольному движению! Не всякий может хоронить чувства, приковывать язык, не всякому дано, слава Богу, искусство притворяться...

Самая замечательная колыбельная песня, есть песня недавно умершего Мохошского Князя. Напев песни был положен на ноты одним моим знакомым, но и ноты и прочее пока для меня потеряны, и об них остались у меня одни только неприятные воспоминания, о которых когда-нибудь надеюсь рассказать с самою беспристрастною откровенностью...

Песни, называемый Тльбепшенатль (песня многих мужей), чрезвычайно любопытны и важны в историческом отношении: в них воспеваются происшествия, исключительно военные, в коих участвовали целые племена. Если б в сих песнях означались годы событий, то они послужили бы такими историческими материалами, какими немногие народы могут гордиться в отношении так называемой предъисторической эпохи. Сего рода песни, говоря вообще, по образу сложения сходны между собою, но [314] различаются по частным названиям и напевам: одни из них известны под именем главнейших лиц, бывших виновниками событий; таковы, например, знаменитые песни Солох, Карбечь, Канболет и проч. Другие носят названия мест и времени битв, например, песни Ккурее, Кешьтейво, Бзиеккозеогор и проч. Напевы сих песен различны, как мы уже заметили, однако ж все они, более или менее, протяжны. Несмотря на различия, все их должно причислять к одному разряду песен, которые мы назовем здесь историческими. В таких песнях нередко сначала воспевают относительное положение племен и обстоятельств. Так, например, песня Карбечь начинается тем, что молодые князья и дворяне, не слушая совета старшин, затеяли войну, и проч., а из того наблюдатель видит причину войны, и с помощью преданий разгадает и остальное. Потом следуют подвиги лиц, принимавших участие в событии, начиная с важнейших. — Тут нельзя не заметить с каким уважением певец выражает подвиги гостей, иноплеменников, случайно участвовавших в сражении. А какая сила и красота выражений в сих песнях! Читая знаменитую песню о Полку Игоря, и зная многие отрывки лучших древних песен Черкесов, я не знаю кому более удивляться, Славянину или черкесским певцам? Признаюсь, в произведениях черкесских нахожу более поэзии, более силы, и если бы я мог передать на русский язык их поэзию, их силу, то осмелился бы утверждать за последними превосходство во всех отношениях. В песне Солох весьма замечательно одно обстоятельство. Солох, прославленный старец (по моим соображениям, он, кажется, жил в царствование Бориса Годунова), [315] кончил жизнь от падения с лошади, но уважение к нему современников и его слава в губительных, кровавых междоусобиях не позволили певцу сказать, что герой умер от падения с лошади; между тем слишком явную истину его смерти нельзя было скрыть, и потому так выразился, что вы сначала подумаете, будто герой пал в пылу битвы, но после минутного соображения выражений песни, истина обнажается сама собою перед вашими глазами. В песне Карбеч есть одно место, которого нельзя слушать без соболезнования: описание продолжительных страданий Карбеча, умершего от раны, и скорбь его сестры и жены по его кончине. Певец говорит: «Свинцовая пуля упорно борется с ледвяною костью (рана была выше колена), и нет надежды к спасению раненого», и проч. Далее, трогательно оплакивая смерть знатного молодого дворянина, певец говорит: «Он из дома (такого-то) выпал, как золотое стропило!» — Для лучшего уразумения силы сравнения надобно объяснить, что здесь слово стропило, принимается в смысле поддержки, а убитый воин был последний в своем роде. Вообще сравнения в древних песнях черкесских прекрасны и сильны, и как разительно высказывается в них простая природа!

Песни плачевные (гбзе). Сего рода песни содержат в себе бедственные события, например, истребления целых племен или аулов войною и заразительными болезнями, а также описывается в них и бедственная участь разных лиц. В первом случае, если плачевная песня относится ко многим лицам, она более причисляется по своему содержанию к песням исторического разряда, а если в ней воспеваются бедствия одного лица, то она более похожа на песни, которые мы назовем жизнеописательными, [316] но плачевные имеют собственный характер, отличаясь вообще таким печальным напевом, так что слушая их невольно чувствуешь какую-то тоску и сильное соболезнование к людям, которых не знаешь, которые, может быть, уже и жили тому несколько веков. Такова сила песнопения. Вообще плачевные песни уступают древним песням других разрядов, и красотою сравнений, и силою выражений. Такое обстоятельство заставляет меня думать, что в старину плачевных песен не слагали, потому, что важные события бедственные и истребительные воспевались, как принято было воспевать песни, в историческом виде, а несчастия и жизнь одного лица излагали в виде жизнеописательном, если чья-либо жизнь была достойна такой чести. Впоследствии, когда певцы перевелись с бедствиями и тревогами народа, друзья погибавших начали сами воспевать, или оплакивать в песнях несчастных друзей, и из того возникли плачевные песни; они легко утвердились в народе, который не может жить не воспевая своего горя и своей радости. По крайней мере, в новейшее время, к сожалению, древние песни теряются, приходят в забвение, а между тем маловажные случаи возбуждающие по обстоятельствам соболезнование народа, немедленно превращаются в плачевные песни. Примеры тому бесчисленны в каждом племени. Вот один из них, довольно замечательный.

Несколько человек закоренелых старообрядцев бежали когда-то из Кавказской Области за Кубань; перед ними на юг открывалась бесконечная цепь гор, и беглецы направили туда путь, надеясь найти там безопасное убежище, но не доходя до гор, попались они в руки Мохошцев. Небольшое Мохошское Племя и тогда обитало в соседстве с [317] неприязненными Абедзахами, но почитались в числе, так называемых, мирных. Беглые негодяи старались распускать всевозможные нелепости между горцами, чтобы заставить их принять себя и не выдавать начальству, которое, разумеется, должно было подвергнуть беглецов заслуженному наказанию. Но все старания беглецов были тщетны. Мохошцы рассудили очень основательно, что удержав у себя беглецов, или проводив их далее в горы, сделаются виновными пред русским начальством, и потому выдали закоренелых старообрядцев. Тут в горах поднялась страшная буря. На бедных Мохошцев посыпались ругательства, и вооружилась ненависть Фанатизма. Сложили немедленно плачевную песню, в которой высказывалось религиозное участие в судьбе беглецов, и самою бессовестною бранью заклеймены были имена многих Мохошцев. Если бы старообрядцы добрались до гор, Абедзахи поступили бы с ними как у Горцев водится — забрали бы их к себе в плен; участь их была бы жалкая, тяжкие работы были бы их уделом, и об них давным давно забыли бы; но случилось иначе, вопреки горскому обычаю, и негодяи сделались предметом сострадания горцев, и в течение уже многих лет имена их повторяются в черкесских племенах. Умный Генерал А. А. В. почел основательным дать значащую награду одному из Мохошцев, помогавшему особенно выдаче беглых, справедливо полагая необходимым показать горцам, что великодушие Русского Правительства не оставляет без внимания пострадавших за него. Награда выдана на имя узденя Пчиекана Схапацова, и за то он подвергся самым грубым ругательствам горцев.

Песни наезднические (зейко-ород) должно [318] причислить к разряду жизнеописательных песен, но они поются в поле, во время наездов, и в них вообще напев более протяжный. В сем роде самые известные песни: кайсин, весьма древняя (Предания о происхождении сей песни многоразличны и весьма любопытны. Она, и старые сказания о кайсине, помещены в рукописном собрании древних черкесских песен и преданий, составляемом мною в течение уже нескольких лет.), и хатх-мгамет, сложенная в новейшие времена. Надобно видеть наездников Черкесов, поющих кайсин, и тогда поймете всю силу влияния черкесских песен. Пропевши один куплет, певцы снимают с себя шапки, и преклоняются на гриву лошади. При пении песни кайсин, которую почитают счастливою, как песню карбечь считают несчастливою, ни один из горцев не удержится, чтобы не погарцевать на своей лошади, а иногда, и нередко, заблестит и голая шашка в руках наездника.

Песни религиозные. Мы не знаем, как назвать иначе песни, которые с благоговением певали во времена язычества Черкесов. В дни празднеств, отправляемых в честь языческих богов, обыкновенно пели сии песни, почтительно и с открытою головою. В них много заслуживающего внимания даже ученого исследователя. Во время празднества в честь грома. Черкесы плясали, повторяя беспрестанно: Еле! О Еле, Еле! Это слово или имя, Осетинцы, языческие обряды которых очень похожи на языческие обряды Черкесов, произносят: Илья; известно, что магометане призывают в молитвах, для отвращения ударов грома, имя Ильяса. Что из того следует заключить? На вопрос я не намерен теперь отвечать, а позвольте обратить ваше внимание [319] на обстоятельство, еще более замечательное и более понятное: при некоторых празднествах Черкесы певали с благоговением слова: Мерьемишхо Тхашхомъяне! Сии слова, в буквальном переводе, значат: Великая Мария, Великого Бога Мать. Не явные ли следы влияния Греческой Церкви? К разряду религиозных песен должно отнести песни, которые обыкновенно певали при теле умершего, когда оно оставалось в доме в ночь до погребения, и которые называли сахгеш. Впрочем сего рода песни, как напевом, так и содержанием, во многом сходны с песнями, которые поются при раненом.

Песни, которые поются при раненом (Тдчепшеко-оред). Древние Черкесы не могли ни плакать, ни радоваться без песнопения. Обыкновения, соблюдаемые и поныне при содержании раненого, весьма странны и любопытны, и тут главную роль играют песни. Ограничимся замечаниями собственно о песнях сего разряда. У низовых черкесских племен начинают каждый раз пение при раненом, так называемою, песнею кракец, которая отличается особенно протяжным напевом. Потом следуют другие песни, но самая замечательная из них та, где призывают какого-то полубога Лепсша (По осетински: Курд-алаугон.), покровителя оружейников и кузнецов, на излечение раненого. Посетители больного разделяются обыкновенно на две партии, и стараются превзойти неутомимостью одни других (Должно заметить, что как слова черкесские, здесь помещенные, так и описываемые мною обряды, преимущественно употребительны между низовыми (Тчах) Черкесами. Многие предания, известные в одном племени, не все знают в другом, или не в таком виде они сохранились. О песнях то же самое можно сказать, с тою однако ж разницею, что древние, лучшие песни во всех племенах более известны, хотя и тут наречие каждого племени производит некоторую разницу в выговоре слов и в выражении напева.), повторяя одни и те же [320] слова в четырех приемах, несколько похожих созвучием слов на стихи, что продолжается до тех пор, пока одна из двух партий не утомится, но как ни та, ни другая не хочет уступить, то спор обыкновенно оканчивается потешною битвою. В то время, когда поют песню Лепсша, обыкновенно бьют железным молотом в соху, которая лежит подле постели больного; он должен, как бы ни страдал, переносить шум и пение равнодушно, даже иногда принимать в пении участие, если не хочет показаться малодушным.

Песни плясовые (утчь-оред). У Черкесов два рода пляски: одна называется утчи, и в ней принимают участие все, знатные и простые, взрослые девушки и мужчины; напев такого рода песен имеет такт, по которому пляска идет ровно. Они не отличаются ни сильными выражениями, ни благородными идеями, и напротив, большею частью слова в них забавны, а иногда и неблагопристойны. Таковы, например; известная у низовых Черкесов плясовая песня купс, где певец-музыкант высказывает свою любовь сравнениями пошлыми и безнравственными. Все песни, в нынешнее время Черкесами слагаемые, за исключением плачевных, имеют напев плясовых песен, и их нельзя ни в каком отношении сравнить с древними песнями. Замечательные певцы между Черкесами перевелись, и высокая поэзия приняла вид жалкий; она высказывается пошлыми словами и бедными идеями. Такова судьба морального достояния многих народов. [321]

Все исчисленные нами песни поются нараспев, более или менее протяжный, т. е. слов в них нельзя читать как стихи, а надобно декламировать их с напевом; иначе слова теряют гармонию, даже силу впечатления, какое должны производить на слушателей. Есть однако ж песни, большею частью мелкие, которые не имеют протяжного напева, но все-таки и сего рода песни требуют коротенького припева. Таковы, например, песни, в коих воспевают нравы птиц, зверей, быстроту рек, и проч. Замечательны такого рода песни журавлей, свиней и реки, в особенности последняя: слушая эту небольшую песенку, удивляетесь кипящим в ней выражениям, точно похожим на бурные потоки быстрины. Как жаль, что вообще черкесская песни в переводе не имеют уже ни силы, ни красоты, коими так полны подлинники!

Заключим несколькими замечаниями о песнях тльзекопшьнатль (песня одного человека), которые назвали мы жизнеописательными, потому что песни сего разряда посвящены исключительно подвигам, страданиям и жизни одного лица, так, что другие лица, в них упоминаемые, служат только изъяснением обстоятельств, дополнением, и так сказать, материалом певцу. Сии песни самые важные, и если вы хорошо вникнете в их содержание и силу влияния, какое они имели на ум и чувства древних Черкесов, то не удивитесь, что они, почти полудикие, неимевшие ни гражданской образованности, ни литературы, думали и заботились о том, что потомство об них скажет. Из сего разряда песен весьма любопытны песни Айдемир и Бхезинеко-Бексирз. Время воспетых в них событий можно сколько-нибудь отгадать с помощью Русском Истории. В первом говорится о походе Черкесов на [322] Астрахань, что сначала показалось мне вымыслом поэта, хотевшего увеличить славу своего героя, но впоследствии, читая Русскую Историю Карамзина, нашел я, что Астрахань действительно была разорена Черкесами в царствование Василия Темнаго; следовательно, знаменитый Айдемир был современник Темнаго. Вторая песня еще любопытнее тем, что в ней упоминается о земле Великого Князя (в старину так называли Черкесы Россию). Такого рода песни обыкновенно слагали по смерти лиц, которых жизнеописание они составляют, но, по преданиям, песню Бексирза сложили при его жизни. Он был уже в глубокой старости, когда сыновья его поручили певцам сложить жизнеописательную песню об их отце. Старец, узнавший о том, после того, когда песня уже была сложена, потребовал к себе сыновей своих и певцов, приказал певцам пропеть сложенную ими песню, и найдя в ней описание такого подвига, который унижал одного из его соперников, приказал порицание выкинуть из песни. Скромность почиталась в старину между Черкесами первым украшением человека. Замечательнее всего в песне Бексирза драматическое место, где певец выводит известного в преданиях Смшалеко-Касполета, бывшего в земле Великого Князя (т. е. в России). Царица спрашивает Касполета о подвигах Бексирза. «Он», говорит Касполет, «является во время сражения в железном виде. Его стрела сквозь панцырь пробивает. Его лук в Урте согнут. Идти против него — идти противу пожара. На зло он вооружен. Бог, да не принесет его в нашу землю!» Царица возражает: «В том, что он возьмет — я не нуждаюсь, а о подвигах такого мужа знать желаю.» Многие слова в древних [323] Черкесских песнях, теперь непонятны в той земле, где они были воспеты. Что такое Урт? Мы не знаем. Вероятно это город, где делали луки. В другой песне, упоминается о Дубосарии. «В его время дубосарскою тканью мы одевались», говорит певец, воспевая жизнь и дела одного из князей. Стало быть, тогда из Дубосарии привозили к Черкесам ткани? Слова, мы здесь которые поместили из песни Бексирза, не могут дать достаточного понятия ни о силе выражении, ни о красоте самой песни, ибо мы перевели их только приблизительно. Там, где сказано: железный вид, можно разуметь железную кожу, и т. д. Самое поэтическое место в песне подвиги Бексирза на верховье реки Дуная. Как много высказано тут в немногих словах!

Мы распространились о древних песнях Черкесов, и потому было бы несправедливо не сказать нескольких слов о творцах песен.

Для знаменитых людей в старину певцы были необходимы: они передавали потомству их дела, давали им земное бессмертие, и потому везде покровительствовали певцам, осыпали их щедро подарками, обогащали их, и певцы дорожили своим званием, которое доставляло им много выгод, хотя и мало, кажется, почтения. Странно, что певцы, которых творениями так дорожили, сами не пользовались большим уважением. Из высшего класса никто не хотел быть певцом, хотя знание песен вменялось каждому дворянину в необходимость. Звание певцов унижало порядочного человека: они были известны под именем декоак, внушавшим мысль более о ремесле шута, нежели о занятиях человека, который может обессмертить другого, или заклеймить его позором неизгладимым. Впрочем, певцы сами [324] отчасти были тому виною: разъезжая по аулам, как канатные плясуны, они собирали от жителей подаяние, в котором, большею частью, не имели крайней нужды, а притом, вся жизнь их была цепь беспрерывных шуток и острых слов, иногда весьма неблагопристойных. Рассматривая со вниманием произведения черкесских певцов, не знаешь, чему больше удивляться, силе, красоте выражений, благородным идеям в древних песнях, или тому, что творцами таких прекрасных песен были люди, унижавшие себя ремеслом шутов? Тут невольно думаешь, что не декоаки слагали древние песни, хотя с прекращением сих певцов перестали слагать столь замечательные песни, каковы древние жизнеописательные и исторические. Можно подумать, что в старину знатнейшие люди, страстно любившие поэзию, сами слагали лучшие песни, и руководили певцов своими советами и вкусом. Впрочем были между декоаками и такие, которые пользовались всеобщим уважением, и не подвергали себя насмешкам народа, если и не могли облагородить своего звания. О некоторых из них сохранились предания, доказывающие, что певцы нередко были необходимы, как хранители событий. Рассказывают, что два княжеских рода в спорном деле не могли примириться: каждый доказывал древность своего происхождения, следовательно и преимущество своих прав. Для разрешения дела, потребовали в собрание известного певца, и приказали ему пропеть одну из самых древних песен, в том предположении, что тот княжеский род, которого члены более оказали подвигов в известном событии, естественным образом должен пользоваться преимуществами. Положение певца было опасное: та сторона из спорящих, которую он [325] решился бы унизить, могла отомстить ему. Однако ж певец имел столько твердости, что словами: «если сын (такого-то родоначальника) убьет меня, то погибну во чреве собаки», которые прибавил он от себя, высказал он преимущество одного рода против другого. Песня Теймр-кап, или Хутч-чоптч (Дербент), сказывают, послужила одному из крымских ханов историческим доказательством того, что Черкесы давали войско его предкам, и потому взял, он от них вспомогательное войско. Песня чрезвычайно любопытна, и какая увлекательная в ней поэзия!

Во всяком случае нельзя не сожалеть, что бедствия, продолжительно угнетающие черкесские поколения, причиною того, что ныне почти уже нет певцов, и древние песни постепенно приходят в забвение.

Все, что от предков изустно перешло к потомству, у Черкесов составляет предания, которые разделяются на три рода: 1) песни (оред, пшьнатсие, хбзe), 2) старые сказания (Тхдезси), и 3) старые вымыслы (тхдесезси). (Черкесские слова до того трудно писать русскими буквами правильно, что при всем старании, читатели из приводимых мною черкесских слов могут иметь только отдаленное понятие о произношении Черкесов.) С песнями, надеюсь, вы уже сколько-нибудь познакомились из моего рассказа, и мне остается сказать несколько слов о последних двух родах преданий.

Старые сказания весьма интересны для любителя старины: они служат истолкованием и дополнением, как я говорил, древних песен, и вместе с песнями составляют единственные, бесценные материалы для предъисторической эпохи народа, а названия мест событий и древнее оружие, хранящиеся и [326] поныне в известных семействах, свидетельствуют, что в старых сказаниях заключается много истины. При всем том, содержание древних песен имеет очевидные и основательные преимущества перед содержанием старых сказаний. Песни Черкесов сложены стихами тоническими, т. е. созвучие предыдущей рифмы с последующею составляет в них искусство словосложения, а потому песни не сказывают, а поют, и они удерживаются в народе в тех размерах и в тех именно словах, как сложены в начале; следовательно, истины, в них заключающиеся, касательно событий, не столько подвержены изменениям ни времени и произвола потомков, как старые сказания, которые, не отличаясь ни словосложением, ни размером периодов, рассказываются не одними и теми же словами. Потому, хотя предмет один и тот же, но передается с бесчисленными оттенками изменений, прибавками и выпусками, смотря по способности рассказчика и его прихотям; следовательно, истина отдана тут на произвол случайностей. При всем том старые сказания вообще весьма любопытны: сколько в них героических анекдотов, открывающих нам любопытную сторону честолюбия древних Черкесов, и других обстоятельств, бывших, так сказать, причиною образа их мыслей! Для доказательства, мы могли бы привести здесь множество примеров, но предоставляя себе когда-нибудь пространнее поговорить о сих предметах, ограничимся немногими замечаниями. Вот одно из старых преданий:

Дворянин Каит отличался храбростью и наездничеством, но был горд: кровь жанинская текла в его жилах. Однажды, возвратясь из наезда, он посетил красавицу, и та, с улыбкою встречая [327] наездника, сказала ему: «неужели, Каит, и ты подобно таким-то (тут она назвала знаменитых по преданиям двух князей) питаешься только походкою пищею?» С наступлением ночи Каит отправился к знаменитым князьям, желая доказать красавице, что он не хочет уступить в превосходстве, в отваге и в перенесении трудов ни одному наезднику в мире. Прославленные князья скрывались в доме преданного им человека, когда Каит прибыл к ним, преодолев все трудности переезда обширного и опасного пространства. Две злые дворовые собаки уцепились за ноги Каита, когда он пошел в гостиный дом, но, не обращая на них никакого внимания, Каит продолжал идти окровавленными ногами. Дочь хозяина сказала о странном госте. Князья-наездники удивились хладнокровию приезжего, и желали немедленно его видеть; с того дня Каит был неразлучным товарищем и другом во всех опасностях знаменитых князей. Наконец, при жестоком преследовании врагов, оба князя братья были убиты. Каит был с ними, отчаянно сражался, а когда они пали, тела их защищал с такою отважностью и таким мужеством, что удивленные неприятели просили, из уважения к его необычайной храбрости и известности, чтоб он удалился, как ипоплеменник, безопасно на свою родину. Каит и слышать не хотел о пощаде жизни — он пал защищая тела убитых друзей своих. В песне, которая носит имя Каита, певец влагает в уста неустрашимого наездника слова, достойные отваги Спартанцев. Истекающие кровью друзья Каита, уговаривают его оставить их и удалиться пока есть еще возможность. Каит принимает их требование за оскорбление себя, и вот смысл его [328] возражения: «Многочисленное Жанинское Поколение! я для вас все покинул, и с вами делил походную пищу; теперь, когда вы гибнете — я разделю жизнь свою!» Пересказываю смысл: слово в слово песня не переводима, по крайней мере — для меня.

Старые сказания, какие сохранились доныне о Кансаве, еще более любопытны и особенно трогательны, а песня, которая носит его имя, полна поэзии. Но подобных песен и сказаний столь много в каждом из черкесских племен, что собрание их составило бы множество томов, и потому мы не можем здесь об них распространяться. Старые сказания, которые не доказываются песнями, или местами событий, не столь любопытны, по крайней мере для меня, но таких сказаний мало. Замечательно в песне Кансава то место, где герой изображается при взятии крепости Ерван или Арван, и «играет с пушечным дымом». В некоторых местах Черкесии есть старинные укрепления, которые носят такое имя, но были ли они осаждаемы, и кто их осаждал, имея артиллерию, вопросы не разгаданные (Впрочем из старых сказаний о Кансаве можно подумать, что он мог быть и в Персии, следовательно, крепость, упоминаемая в песне, может быть есть Эривань. Как бы то ни было, но из сказаний видно, что он был не Черкес, а из Карачаевцев; жена его была из дома кабардинских дворян Буташевых. Впрочем, не все сказания об нем согласны. У него были две дочери, Каз и Кайтан, которые воспеты трогательно в его песне. Жену его звали Кошехах, имя прославленное печальною судьбою. На вершине Кубани есть источник, известный под ее именем.).

Что касается до старых вымыслов то они сказки, не более, однако ж и они имеют свою любопытную [329] сторону. В том надеюсь, вы, согласитесь со мною, когда я представлю несколько образчиков из них, но не теперь. Возвращаюсь к песням и старым сказаниям, и спешу кончить мое длинное отступление.

«Желание представить истинную историю в действиях и речах вымышленных лиц, положим, похвальное, но для его исполнения необходимы соответствующие тому дарования, которых у вас нет», скажете вы. Согласен я и сам того же мнения; притом, знаю несообразность выводить на сцену лицо, заставить его мыслить, говорить и действовать несогласно с его веком и положением обстоятельств той эпохи, когда происходило основное событие, и чувствую, что не могу ничем выкупить принесенные в жертву прихоти автора законы искусства. Во всем я согласен, но признаюсь, не отдам за целые томы ваших законов искусства трех, четырех вымышленных лиц, или лучше сказать, вымышленных характеров в моих рукописях. Сколько раз, Боже мой! огорченный на грустном пути жизни, возвращался я в мой кабинет, и тут ожесточение ума, презрение к людям, впрочем весьма благоразумным, исчезали пред моими ангелами-хранителями — созданиями моей мечты, пред моими идеалами! Сколько раз величие духа Джембулатова, высокое чувство признательности Лувана, моим воображением созданных, вливали в мою разочарованную душу живительные чувства, и я находил в самом себе, в спокойствии моей совести, душевные наслаждения, которых нельзя купить ценою золота!

Да, вымыслы могут доставлять нам драгоценнейшие минуты! Таково одно из странных свойств непостижимой души человеческой, доказывающее независимость ее от вещественного мира. [330]

III.

Ночь. Шумный Бахчисарай уснул. Великолепно всходит над ним месяц, бледными лучами освещая стройные, смело брошенные в воздух минареты. Зимнее небо прекрасно иллюминовано таинственными лучами звезд, и как они блистали великолепно! Но часто и небо подражает изменчивости картин земли. Вот, к полуночи, на юге поднялись тучи, и потянулись по небу волнистою тенью, и подернули царственный лик месяца. Сумрак накинул на дремлющую землю легкую мантию; земля покоилась; в столице Магмет-Гирея и в ее окрестностях глубокая тишина. Одни вековые башни дворца не спали; в них изредка перекликалась стража ханского покоя. Облака снова рдеют, тучи раздвинулись — и луна брызнула палевым дождем и осветила на холме одинокую башню, и двух человек, приближавшихся к ней тихо и безмолвно. Один из незнакомцев был высок ростом; его шаги были важны, и вообще вид его выражал какую-то повелительность. Другой шел впереди с связкою ключей в одной руке и фонарем в другой. Стража у входа башни пропустила незнакомцев в почтительном молчании. Незнакомцы вошли в башню. Тесная лестница ввела их в подземелье. Тот незнакомец, в руках которого гремели ключи, отпер замок у дверей, вделанных в одном углу подземелья, и обратился лицом к товарищу, как будто испрашивая у него дальнейшего приказания; повелительно махнули ему рукою, и он, поклонившись низко, вышел. Оставшийся незнакомец подошел к дверям, и с каким-то беспокойством толкнул их ногою. Двери, с тяжелым [331] скрипом, отворились; незнакомец вступил в четырехугольное, тесное жилице страдания и смерти. То была тайная темница, или могила, где хоронили живых несчастливцев, обративших на себя строптивый гнев Хана. Стены ее были выложены диким камнем, почерневшим от времени и сырости; двери обиты железом, покрытым ржавчиною; по стенам висели тяжелые цепи, ожидая новых жертв человеческой злобы. Пол вымощен был также камнем; в одном углу было пробито маленькое окно с толстою железною решеткою, сквозь которую проходил холодный воздух и пробивался бледный луч луны, бросая фантастические тени; в другом углу тускло горел ночник, распространяя сильный запах гнилого жира и мало света. И здесь томилась чистая, высокая душа! На соломе, сострадательною рукою тюремщика брошенной, лежал скованный человек.

Незнакомец подошел к нему, и вперив взоры в бледное лицо пленника, завистливо освещенное тусклым ночником, долго стоял молча. Спокойный сон пленника удивил его. Он приблизил фонарь к спящему страдальцу — и содрогнулся: страшное лицо мученика поразило незнакомца. Черная борода, отрощенная неволею, закрывала грудь пленника; длинные волосы на голове падали и вились змеею, на бледном, как смерть, лице страдальца. Рука разрушения тяготела над всем бытием несчастного. Ужас пробежал лихорадочною дрожью по всему телу незнакомца, когда он окинул взором могилу заживо похороненного. Тут каждый предмет столь живо напоминал конец всего земного — конец жизни и начало разрушения. На каждом предмете мучительная смерть начертала мрачными [332] буквами: «здесь владычествую я, и горе тому, кто вступит в мое жилище!»

Сцена в тюрьме

Незнакомец, (с сильным чувством).

Ужасное состояние! Может быть, ни одна сострадательная душа не была свидетельницею мучений людей, прикованных здесь на рубеже жизни и смерти. Какое гнусное ремесло: быть орудием человеческой ненависти и злобы! Оно заглушает в человеке божественное чувство сострадания. Это не тюрьма, а могила страданий, которых язык человеческий выразить не может. И мне не доносили том! Визири стараются вызвать на мои уста улыбку, доставлять мне суетные удовольствия, удалять лучшие занятия властителя народов — видеть своим оком, слышать своими ушами действия правосудия! О душа владыки правоверных! страшись доверять судьбу несчастного состраданию человеческого эгоизма!

Пленник (пробуждается, откидывает с лица волосы и говорит спокойным голосом).

Кто ты? И зачем потревожил могильный мой сон?

Незнакомец.

Кто я — о том после... Я пришел с вестью, надеюсь, для тебя приятною.

Пленник, (вставая).

С приятною для меня вестью? (после непродолжительного молчания) О, есть еще и для меня приятная весть! Будь ты хоть палач, но вестник [333] скорой смерти — и я обниму тебя, как друга!.. Да, скорая смерть, какого бы она ни была рода, будет лучшею наградою за жизнь. Здесь, в могиле живых, может быть зарыт труп не одного преступника, заклейменного позорными делами, а я, за лучшие дни моей жизни, посвященные родной земле, терзаюсь на их могиле, на их костях! В этих цепях (звенит цепями), быть может, не один бесчестный хулитель дел своего государя, с душою продажною судья, притеснитель слабых, достойный позорной казни, справедливо подпавши гневу Хана, испустили, обливаясь слезами малодушия, последнее дыхание, а я... я жду в тех же цепях смерти! О Боже! где на земле правосудие? (Закрывает лицо руками. Глубокое молчание.)

Незнакомец (смущенный).

Пленник! предполагая видеть во мне палача, ты ошибся. Я принес тебе весть не смерти, а жизни, весть не казни, а свободы.

Пленник (твердым голосом).

Не предлагает ли мне снова Хан свободу ценою рабства? Не сулит ли мне снова жизнь за цену моей совести? Он может располагать жизнью и смертью моею и — только: моя воля принадлежит мне одному до тех пор, пока я дышу — даже и в темнице! В здешнем мире я в его власти — он мой судья и судьба, но есть мир неподвластный человеку, есть судья неподкупный — Бог, и перед ним человек не по власти, а по деяниям судим будет: и Хан и нищий на его суде станут на рубеже своих дел, и тогда...

Незнакомец (перерывая его).

Ты не угадал причины моего посещения, и не мудрено: человек, столь много пострадавший [334] на чужбине, может ли думать, что найдет там друзей? Да пленник, ты нашел надежных друзей, готовых возвратить тебе свободу, возвратить тебя на родину. Друзья, еще тайные для тебя, но принимающие живое участие в судьбе твоей, послали меня сюда. Теперь доволен ли ты вестью, которую я принес?

Пленник (с возрастающим постепенно жаром).

Ангел ты или человек? Вестник свободы не может быть грешником, человеком! Ты говоришь, что я свободен? Повтори еще раз твои слова. Незнакомец! если я свободен, то увижу родину, не правда ли? Я более ничего и не желаю. Дай себя обнять, незнакомец! Дай мне высказать восторг оживающей души! О родина, любезная родина! я опять увижу тебя: увижу вас, родные поля, милые горы отчизны, леса дремучие, под тенью которых возрос я, где протекла моя юность беспечная, счастливая! (окидывая взором темницу) Сколько раз, под мрачным сводом моей темницы кровожадный крик на свободе парящего орла пробуждал мой слух, и я умолял на коленях бесчувственного стража, когда угнетенная душа оставит бренное мое тело, бросить его хищным птицам — не перенесут ли они, пернатые дети свободы, хоть одну косточку из моего тела на родину мою — думал я. А теперь я сам свободен, я возвращусь на родину! Не правда ли? я подышу еще ее воздухом, нагляжусь на небо родное! Посвящу снова жизнь мою благу отчизны, умру в ее пределах, и земля родная примет мой прах! (подняв руки к небу) О Провидение! в первый раз в жизни проливаю теперь слезы, обильные слезы признательности! Ты, милосердый Боже, благослови их, [335] как слабую дань благодарного творения! (падает на колени).

Незнакомец (про себя, обращая глаза к небу).

Боже великий! И это благородное создание томилось в позорной тюрьме, назначенной в казнь мятежных страстей изменников коварных!!... (вслух) Пленник! ты будешь свободен; того желают твои, тайные еще друзья, они и достигнут желания. Но им нужна и твоя помощь, необходимы и с твоей стороны действие и решительность...

Пленник (после молчания, с твердостью).

Не хотят ли они, мои тайные друзья, чтобы я бежал, и не принес ли ты мне только к тому средства? Если так то — оставь меня! Не искушай благородных чувств сознания собственного достоинства, поддерживающих мой дух и в могиле твердою опорою! Они единственное мое достояние! Бежать — мне бежать, как бродяге безъименному, или с именем позорным! Нет! оставь меня, незнакомец, и не называй людей, которые прислали тебя к страдальцу. Пусть их имена будут скрыты; я не узнаю их. Они, конечно, люди достойные уважения, и я унесу с собою в могилу утешительную мысль, что уважаемые люди принимают живое участие в судьбе моей, но если мне будет известно, что они хотели низкими средствами доставить мне свободу, то я не буду уважать их — стану презирать (возвращается к соломенной постеле).

Незнакомец (про себя и в сильном волнении).

Продолжать ли испытание? Мне жаль волновать возвышенные его чувства, и отравлять их ядом [336] притворства... Но как откажусь от упоительного наслаждения одинокой и среди миллионов души! Как откажусь от целительного бальзама, который вливает в тоскующее и на троне сердце отголосок неба, выражающий столь благородные мысли, примиряющие меня с человеческим родом, мною давно презираемым! Нет! не могу лишать себя лучших минут в жизни моей, столь же бурной, как море, омывающее пределы моей области. Я продолжу испытания — человеческий эгоизм, столь же древний как и род человеческий, дает мне на то право, и я им воспользуюсь.

Пленник (отрывисто).

Нам, кажется, говорить более нечего. И если я угадал причину твоего посещения, прошу оставить меня. Давно свыкся я с воздухом могилы: он смертелен и заразителен для тела, но не заражает души страстями низкими, волнующими людей и свет — здесь нет искушения. Правда, в тюрьме тяжки страдания, но они смиряют дух, и если иногда грешный ропот срывается с языка — молитвы раскаяния успокаивают страдальца...

Незнакомец (нерешительно).

Пленник! ты не знаешь положения царства властелина, в железные руки которого несчастия тебя бросили. Ни один из владык Крыма не испытал столько превратностей судьбы, как Магмет-Гирей. Юность его была подвержена гонениям; в летах возмужалых испытал он злобу людей, преклоняющихся, с низкою покорностью искательного раба, пред могуществом, и попирающих слабого ногами без чувств сострадания — и он возненавидел человечество (с жаром). Он презирает человека, лучшее создание Творца в природе, [337] напечатленное божественным!» даром Провидения, но употребляющее этот дар, разум свой, на притеснение ближнего, на пагубу братий! Да, он презирает человеческий род. Но если ты, о человек, создание слабое! испытал превратности счастья, если твоя жизнь подвергалась гонениям людей, если ты узнал цену человеческой справедливости, ты его простишь! Не раз был он на высшей степени могущества, и не раз падал с трона власти обширной в презренные толпы пресмыкающихся искателей милости! А в таких случаях, всего лучше узнают людей — он узнал их, и возненавидел: в несчастии преследовала его ожесточенная, коварная злоба; и он стал гнушаться людьми, насмотревшись на их презрительное раболепство, с каким они возвращались к нему, вместе с изменчивою фортуною!.. (Про себя). Гнев души ожесточенной увлек меня слишком далеко!

Пленник (с удивлением).

Неужели, незнакомец, пришел ты к страдальцу примирить его с виновником его мучений и заставить ненавидеть род человеческий?! Человек слаб, порочен, страсти волнуют его — он раб искушений, но в нем есть и высокие достоинства, которые мы должны уважать; мы должны любить род человеческий, примиряться с его недостатками, и не потому только, что мы сами принадлежим к нему, составляем его частицу, подвержены тем же слабостям, но и из благоговейного уважения к Провидению, поставившему человека властелином остального творения, запечатлевшему свою к нему любовь великими чудесами, которые избранники его показали миру.

Текст воспроизведен по изданию: Черкесские предания // Русский вестник, Том 2. 1841